Москва. Близко к сердцу (Страницы героической защиты города-героя 1941—1942)

Сквозь годы мчась

Память проступает, как кровь сквозь бинты.

Неостановимое время движется по своим извечным законам. Сорок четыре года отделяют нас от дней, когда в Подмосковье бушевал огненный "Тайфун", рожденный в "волчьем логове". Уже могли стать дедушками и бабушками те, кто родился в московских бомбоубежищах в часы воздушной тревоги. А в памяти народа живут подвиги защитников Москвы.

Эти подвиги запечатлели романы и поэмы, фильмы и диорамы, скульптуры и полотна художников, пьесы и мемуары, симфонии и памятники. И подобно тому как о героях гражданской войны до сих пор "былинники речистые ведут рассказ", живут в пароде предания, сказы, песни и были о 28 героях-панфиловцах, о богатырях-сибиряках и дальневосточниках, о морских пехотинцах, пришедших на выручку Москве, о конниках Доватора и Белова, о снайперах, поймавших в перекрестие оптических прицелов не один десяток фашистов, о смельчаках, выходивших на поединок с танками, зажав в руке связку гранат или бутылку с горючей смесью, о летчиках, дерзко шедших на таран, о пулеметчиках, чье искусство перешло по наследству от чапаевского Петьки вместе с его "максимом". Заправленная Чапаевым пулеметная лента никогда не будет расстреляна до конца.

Нетленна память народа о зиме 1941/42 года, тогда Подмосковье стало последней пядью на нашей попятной дороге.

Надгробьями стоят на пьедесталах "тридцатьчетверки", пушки, "катюши", самолеты, зенитки. Неумолимая ржавчина выстлала изнутри стволы пушек и броню. Давным-давно недвижимы замки орудий, затворы, рукоятки, пусковые рычаги. Стали незрячими оптические прицелы, триплексы. И пусть армия оснащена сегодня несравненно более мощным, современным вооружением — "старое, но грозное оружие" навечно останется в нашем арсенале. Вознесенное на пьедесталы, омываемое прибоем цветов, это оружие не подвластно времени.

Немало в подмосковных городах, поселках, деревнях поднялось величественных памятников защитникам Москвы с тяжелыми венками у гранитного подножья. Но так же близки сердцу скромные деревянные пирамидки с жестяными звездочками, где лежат неприхотливые букеты полевых цветов, собранных детскими руками.

Дмитровское, Рогачевское, Ленинградское, Волоколамское, Можайское, Минское, Боровское, Старо-Калужское, Варшавское, Серпуховское, Каширское шоссе…

На Дмитровском шоссе воздвигнут монумент на Перемиловских высотах у Яхромы.

Между Дмитровским и Рогачевским шоссе в селе Белый Раст стоит памятник морским пехотинцам. Цепь связала с якорем могильную плиту, а на ней отлитая из металла бескозырка. Корабли Тихоокеанского флота сковал лед, а матросы-добровольцы поспешили на выручку столице. Моряки стали лыжниками; под белым маскхалатом бушлат, под бушлатом — матроска, под матроской — тельняшка, на голове ушанка, а бескозырка за пазухой.

Высятся исполинские противотанковые ежи на Ленинградском шоссе, там, где проходила линия фронта. Черные цифры на белых квадратах обозначают: до Москвы — 41 километр, до Ленинграда — 678. Стальные крестовины напоминают о днях, когда подступы к Москве были опоясаны бесконечными рядами таких ежей, уходивших к горизонту.

"Тридцатьчетверка" на высоком цоколе напоминает, что с этого рубежа начался разгром врага в Подмосковье.

Об ожесточенных боях у деревни Крюково в те дни напоминает песня М. Фрадкина — С. Острового:

Фронт рассек Волоколамское шоссе между деревнями Ленино и Снегири тоже на 42-м километре. Вся окрестная земля была засеяна осколками, пулями, и когда сошел снег, они поблескивали на оттаявшей земле, среди сосен, вырубленных снарядами, иссеченных осколками. И сейчас неподалеку от народного музея боевой славы стоят две обезглавленные сосны. Рядом с музеем, у самого шоссе, установлены четыре надолбы, около них на постаменте — "тридцатьчетверка".

На Минском шоссе, при повороте на деревню Петрищево нас встречает бронзовая Зоя Космодемьянская.

Где-то неподалеку от поворота бились не на жизнь, а на смерть истребители танков 612-го полка 144-й дивизии. Через двадцать пять лет, когда срубили и распилили израненную березу на обочине Минского шоссе, нашли вбитую в ствол гильзу винтовочного патрона. В позеленевшей гильзе хранился скрученный клочок бумаги, на котором наспех было написано карандашом: "Нас было 12 послано на Минское шоссе преградить путь противнику, особенно танкам. И мы стойко держались. И вот уже нас осталось трое: Коля, Володя и я — Александр. Но враги без пощады лезут. И вот еще пал один — Володя из Москвы. Но танки все лезут. Уже на дороге горят 19 машин. Но нас двое. Но мы будем стоять, пока хватит духа, но не пропустим до подхода своих.

И вот я остался один, раненный в голову и руку. И танки прибавили счет… Уже 23 машины. Возможно, я умру. Но, может, кто-нибудь найдет мою когда-нибудь записку и вспомнит героев. Я из Фрунзе, русский. Родителей нет. До свидания, дорогие друзья. Рядовой Александр Виноградов".

Записку эту с волнением читают сегодня посетители музея. Такие реликвии Великой Отечественной войны обрели права и власть обелисков.

У села Ильинского на Варшавском шоссе сохранились железобетонные остатки старых дотов. Заросли травой и кустарником полузасыпанные, обмелевшие окопы и траншеи на обочинах шоссе. Тут стояли насмерть курсанты подольских военных училищ.

Сорок четыре года отделяют нас от памятного дня, который с пожизненной горечью вспоминал Константин Симонов:

Да, время добавляет в списки еще кого-то, кого нет…

Несколько лет назад следопыты музея боевой славы "Строка, оборванная пулей" (поселок Рыбное Дмитровского района Московской области) разыскали могилу поэта Николая Майорова. Политрук пулеметной роты 1106-го полка 331-й стрелковой дивизии погиб 8 февраля 1942 года на дальних подступах к Москве. Поиски шли долго и безрезультатно по вине полкового писаря, который вместо деревни Баранцево написал в боевом донесении Баренцево. Следуя боевым путем полка, нашли деревеньку Баранцево в 17 километрах от Гжатска (ныне город Гагарин), нашли участника боя, нашли на опушке леса могилу; здесь оборвалась жизнь политрука Майорова.

Семья Гагариных, в том числе восьмилетний Юра (1 сентября 1941 года он собирался в первый класс), жила неподалеку, в деревне Клушино. Спасаясь от обстрелов, Гагарины отрыли на огороде землянку, отец сложил печь, там семья и ютилась.

Доверяясь символам, можно сказать, что политрук Майоров огнем своего пулемета гнал фашистов с гжатской земли, вызволял от немцев и боролся за жизнь, будущее Юры Гагарина, его семьи, его земляков…

Прекрасны строки Николая Майорова:

Да, мертвые слышат, когда мы, потомки, рассказываем об их подвигах, воздаем им почести, каких они заслужили.

Много улиц, площадей, бульваров названо в столице именами героев Московской битвы — и маршалов и рядовых. На зданиях, где формировались дивизии народного ополчения, — мемориальные доски. Памятные таблицы на стенах домов, где когда-то размещались госпитали, где страдали от ран защитники Москвы. Есть и памятник медицинской сестре.

Могилы не только на подступах к Москве. Их множество на калужской, калининской, а еще больше на смоленской земле, все это — предполье подмосковного сражения.

Осенью 1941 года в окружении под Ельней сражались московские дивизии народного ополчения. Мы не обходим памятью братские могилы в многострадальной Ельне, откуда ведет свою родословную советская гвардия. Там, где покоится прах 7800 безымянных защитников Москвы, возвышается стела. На ее верхушке свили гнездо аисты. Совсем как на кровле крестьянской избы, где попахивает дымком уютного человеческого гнездовья. Исстари в народе гнездо аистов — символ бескорыстного доверия пернатых к человеку. Снизу к ним доносится благоухание цветов. Небо простирается над гнездом и братскими могилами.

Столько же горя впитала в себя подмосковная земля, когда шли ожесточенные бои у порога города.

Тесно в братских могилах на Бородинском поле, под Юхновом на берегу Угры, под Волоколамском, в Наро-Фоминске, в поселке Рогожинском под Тулой, в селе Ильинском, под Зайцевой горой, в Можайске, в деревнях Акулово, Юшково, Петушки, в Гжатске, в Солнечногорске, на берегах канала Москва — Волга, в Красной Поляне, в Крюково и во многих других пунктах…

Командир батальона 1073-го полка панфиловской дивизии Баурджан Момыш-Улы достал из планшета и развернул новый квадрат карты. От Крюкова до окраин Москвы двадцать с небольшим километров. Для танков это совсем немного — один бросок.

"По привычке прежних отступательных боев, — пишет Момыш-Улы, — я поискал промежуточный рубеж от Крюкова до Москвы, где можно было бы зацепиться, и… этого рубежа не нашел…"

Момыш-Улы перочинным ножом отрезал часть карты юго-восточнее Крюкова и велел сжечь.

— Как? — переспросил адъютант, голубоглазый Петр Сулима.

— Сожгите, — повторил командир.

Адъютант "посмотрел на меня с недоумением, — вспоминал Момыш-Улы, — но секунду спустя понял. Для чего нужна карта? Для ориентировки… Нам не понадобится ориентировка в дорогах, речках, населенных пунктах, что лежат позади Крюкова… Мы или отбросим немцев, или умрем под Крюковом".

Чиркнув спичкой, Момыш-Улы зажег отрезанный кусок.

Оба молча смотрели, как горит карта, "как исчезают, превращаясь в черный прах, названия шоссейных дорог и проселков, ведущих к Москве".

Если вести отсчет по рельсовому пути, от Крюкова до перрона Ленинградского вокзала 40 километров. Это был последний рубеж, на котором фашисты пытались закрепиться в декабрьских боях под Москвой.

Комбат Момыш-Улы, приехавший защищать Москву из казахстанских степей, и командир Особого полка Западного фронта майор Никон Шевцов воевали на разных участках, знакомы не были. И полон глубокого значения тот факт, что оба в патриотическом порыве отказались пользоваться картой, которая им понадобилась бы при отступлении от Москвы. Такова была самозабвенная готовность защищать Москву до последней капли крови. И Момыш-Улы и Никон Шевцов следовали завещанию героев Бородина — "умремте ж под Москвой, как наши братья умирали…".