Моя жизнь среди бельгийцев

Письмо одиннадцатое. ДОМ ПАРОМЩИКА

Один из самых излюбленных способов убивать свободное время в Католическом королевстве на Северном море — это «заполнение бреши». Когда слушаешь приветственные речи, с которыми обращаются к наиболее отличившимся брешезаполнителям, дабы воздать им " почести и сделать небольшую передышку, то трудно отделаться от впечатления, что в Бельгии столько же брешей, сколько в голландском сыре дырок, и что вся страна есть не что иное, как сплошное решето из брешей в дамбе цивилизации. К счастью, как явствует из тех же речей, любой бельгиец готов без промедления ринуться в зияющий провал, «дабы заполнить пустоту своим личным вкладом».

И это он делает, как метко выразился преданный секретарь Комитета, имея в виду «Всеобщее Благо» и «в надежде способствовать тем самым Вожделенному Сближению Людей». Это происходит без какого бы то ни было своекорыстного интереса, «ценою немалых жертв со стороны его лично и его семьи, в особенности отважной женушки, которая всегда поддерживает его в трудную минуту» и которой затем, по случаю первого же юбилея, сам председатель вручает букет алых роз. Вручение букета сопровождается тремя дружескими поцелуями в обе щеки, причем первой щеке достается два. Публика реагирует веселыми репликами, а корреспондент «Нашего Рейнаарде» делает несколько снимков с фотовспышкой.

Моего друга, владельца «Юдолалии», о котором я уже подробно писал тебе в одном из первых писем, можно не раздумывая включить в обойму самых бесстрашных брешезаполнителей. Закрывать собою брешь так, как он, не умеет никто. Стоит общественности только н постучать в его дверь, как он уже берет разгон для очередного прыжка — не задавая лишних вопросов, из чистого желания помочь, а и заодно и немножко отдохнуть от дома. Недавно мне довелось наблюдать его в деле.

Я попросил его взять меня с собой на одну из тех типичных торжественных церемоний, которые заставляют учащенно биться сердце каждого бельгийца, любящего искусство. Мы поехали на открытие надгробного памятника.

Этому событию он посвятил массу энергии и несколько месяцев времени. Душа Мемориального комитета поэта Камиля Вербарна, он объездил и обшарил всю страну, собирая взносы и пожертвования. Тремя перьями сразу писал он статьи для газет и журналов, освещая Различные Аспекты Наследия безвременно скончавшегося Художника. На банкетах, клубных вечерах и заседаниях культурных обществ. он рассказывал «О значении Камиля Вербарна для нашей эпохи». Он давал интервью прессе, выступал перед микрофонами провинциального и национального радио. И каждый раз он с удивительной гибкостью умел приспособиться к характеру и уровню аудитории. Перед одними он делал акцент на европейском кругозоре и масштабе этого фламандского крестьянина, чтобы оправдать тот факт, что Вер-барн отказался от своего родного языка и стал запевалой франкоязычной литературы. Перед другими мой знакомый упирал на то неопровержимое обстоятельство, что отринувший свой родной язык поэт все же остался в душе истинным фламандцем — «flamand de соеиг». В третьем месте он давал понять, что настало время вернуть нашей культуре великого фламандца, которого исторические судьбы отдалили от нее — правда, чисто внешне. Поздно вечером, когда мой знакомый возвращался к себе домой, его ждала гора новых приглашений на Торжественный обед и карточек почетных членов Комитета рекомендаций. Ночи напролет он заполнял эти бланки, надписывал адреса и наклеивал марки. Порядком осунувшийся, но счастливый стоял он, освещаемый солнцем, в тот воскресный день у закутанного покрывалом памятника.

Камиль Вербарн, автор произведений, исполненных символики и мрачного пламени, таких, как «Послеполуденный отдых фламандца» и «Жизнь есть поток», некогда появился на свет где-то в этих срединных краях королевства, в Малом Брабанте, у излучины реки, что протекает через Синт-Бертран. Шельда (а именно так называется река) делает здесь плавный поворот, лениво изгибаясь между низких, поросших травой и деревьями берегов. Насколько хватает глаз, видна уходящая вдаль широкая лента спокойной, темной воды, оживляемая лишь серебристой рябью и солнечными бликами, а над нею — бездонное небо, по которому величественно плывут голубые, белые, серые горы облаков. Поневоле вспоминается наша Большая Блайе, причудливо петляющая через долину Юрне в окрестностях Бурга. Так же широко разливается она по равнине, так же мощно катит свои волны. Когда в ней есть вода, разумеется. Но увы, сколько месяцев в году наша Блайе скорее похожа на большую извивающуюся змею песчаного цвета. Наш Национальный Бард воспел ее в одной из своих ораторий, и ее романтический жар опаляет меня вновь, пока я стою здесь, в Малом Брабанте, и смотрю на большую реку. В этом отношении я ничем не отличаюсь от настоящего бельгийца: вода, если ее очень много, производит на меня глубокое впечатление.

В одном из стихотворений Вербарн выразил желание быть похороненным здесь, на берегу Шельды, «чтоб, смерти вопреки, все ж чувствовать тебя». Таковы уж эти поэты. Теперь Вербарн, благодаря 5601 жертвователю, лежит здесь, на берегу Шельды, в могиле из мрамора и бетона, темным пятном выделяющейся на зеленом ландшафте. Никто в точности не знает, что же он чувствует, но не исключено, что он чувствует удовлетворение. Шельда просто великолепна. Пейзаж настолько красив, что мне иногда кажется, будто все это я вижу на цветной открытке; хочется даже заглянуть с другой стороны и проверить, нет ли там почтовой марки.

Все это я рассказываю тебе, собственно говоря, для того, чтобы рассказать нечто совсем иное.

Неподалеку от памятника находится небольшая гавань. У сложенной из камней набережной милого сердцу Синт-Бертрана, к которой прежде приставали рыбаки, теперь дожидается своих пассажиров паром. Паром немыслим без паромщика, паромщику нужен дом, он тут и стоит. И, как положено, дом паромщика занят под кафе.

Внизу, в просторном зале (спускаться по ступенькам нужно за стенкой, что ограждает подвал от затопления, потому что во время сильных морских приливов Шельда поднимается выше уровня набережной и достигает домов, — наши реки никогда не бывают так бурливы), так вот, внизу можно попробовать все сорта пива, которые варят здесь, в Малом Брабанте. Светлое и темное, красное и золотое. А кроме того, и белое вино, которое делают патеры местного аббатства, хотя сами они больше не выращивают винограда и не давят сок, но «вином аббатства» торгуют.

«Дом паромщика» в Синт-Бертране превращен ныне в музей.

С остатком денег Мемориального комитета мой друг, владелец «Юдолалии», объехал потомков Камиля Вербарна и убедил их продать ему все, имеющее отношение к памяти покойного поэта. Теперь на посетителя «Дома паромщика» отовсюду смотрит с картин и фотографий Камиль Вербарн. На полках стоят его книги, на столе лежат его перо и трубка. Тут же выставлены на обозрение его куртка, часы, письма. Висит акварель с изображением Макса, его любимой дворняжки. Кто-то подарил музею плетеную колыбель, которая, правда, не принадлежала самому Вербарну, однако, говорят, похожа на подлинную. В дни праздника здесь собираются специально приглашенные гости и пьют шампанское, провозглашая соответствующие случаю литературные тосты.

Но при чем же здесь кафе «Дом паромщика»? Вербарн не родился и никогда не жил в этом доме. Его старинный и таинственный замок с изящным вестибюлем в стиле ренессанса сохранился и находится в той же деревне.

Секрет раскрывается просто: поэт регулярно захаживал сюда, чтобы выпить свою пинту. Он приходил сюда посидеть у воды и поразмышлять. Деревенские старожилы еще помнят, как он между двумя кружками часто записывал что-то на оборотной стороне картонной подставки. У одного пз стариков сохранилась такая подставка с автографом поэта, и Мемориальный комитет вступил с ним в переговоры, чтобы приобрести ее по сходной цене и пополнить этим экспонатом коллекцию музея.

Во время своих путешествий по Католическому королевству на Северном море я редко встречал музей, который нашел бы себе столь удачный приют. Для бельгийца место рождения вовсе не самое важное — его он не выбирает. Самое важное Для него — небольшой «Дом паромщика», куда он может решительно направить свои стопы, чтобы здесь, за грубым деревянным столом или монолитной стойкой, выпить свою пинту и поразмышлять о тысяче вещей в молчаливом одиночестве или в шумном кругу думающей вслух компании.

— Дом паромщика, — говорит мой друг, владелец «Юдолалии», — это причал для ладьи Харона, перевозящей нас на ту сторону Реки Жизни...

Подозреваю, что он пересказал мысль Вербарна, но она мне понравилась.

Задолго до того, как современный европеец стал спасаться бегством из бетонного города в загородный домик где-нибудь в лесу или на лугу, задолго до этого у бельгийца уже был второй дом. Назывался он — кафе.

В своих отчетах, мой дорогой декан, мне уже неоднократно приходилось указывать на ту социально-культурную роль, которую в этой стране испокон века выполняли питейные заведения. Не помню, писал ли я тебе, как выглядит настоящее бельгийское кафе.

Не напрягай понапрасну воображения, потому что оно наверняка ошибется. В ходе истории здесь, в Католическом королевстве, сложился свой, совершенно особый тип кафе, не похожий ни на какие другие. Я уж не говорю о нашем, фламском кафе, описывать которое, полагаю, тебе не требуется.

Начну с мебели. В настоящем бельгийском «Доме паромщика» она лишена всякой индивидуальности. Цвет у нее чаще всего желтый или темно-коричневый. Невысокие узкие столики и широкие стулья отличаются завидной прочностью. Удары кулака, которые обрушивают на них разъяренные картежники, для столиков никакой опасности не представляют, а если в жаркий воскресный вечер с грохотом упадет на пол несколько стульев, хозяин даже не пошевелится.

В настоящем бельгийском кафе обязательно есть деревянные скамейки, но в случае потасовки их в дело не пустишь, потому что они намертво прикреплены к полу. На стенах, над их высокими спинками, обычно висят длинные полосы зеркал. Эти зеркала играют двойную роль. Во-первых, они создают впечатление, что кафе просторнее, чем на самом деле, и что ты не один сидишь за столиком или у стойки. Один всегда одинок, а это не по душе бельгийцу, даже когда он в кафе. Кроме того, на стекле удобно писать мелом — счет футбольного матча, например, или цену нового сорта пива. Из уголков зеркала смотрят улыбающиеся цветные фотографии певцов, осчастлививших своим участием ежегодный бал здешней общины.

Над зеркалами висят картины в черных рамках, изображающие сцены охоты в Африке, Америке или где-нибудь поближе: бравые мужчины в штанах до колен, в шляпах с перьями стреляют из ружей в лисиц, оленей или диких кабанов. Несмотря на то, что на картинах изображено лето, трава и деревья от времени успели выцвесть, и зелеными их уже не назовешь.

Пол в кафе выложен белыми и черными плитками, так что детвора, используя пробки от пивных бутылок, с удовольствием играет на нем в шашки. Кое-где плитки уже стерлись и потеряли свой цвет, что усложняет ход шашечных партий и вызывает конфликты между играющими.

Стойка в виде буквы «Г» упирается загнутым концом в стену, и добраться до орудующей за ней хозяйки можно только с противоположной стороны. На стойке возвышается блестящая металлическая пивная помпа, рядом деревянный меч, которым снимают с кружек пенные головы, и металлическое плоское блюдо для пены. Тут же, под рукой, бачок для мытья, охраняемый караулом из чистых кружек. Возле помпы — напоминающее небольшой памятник приспособление со спичками для тех клиентов, кто не любит зажигалок.

На стене, за спиной хозяйки, висят стеклянные шкафчики с плитками шоколада для женщин, сигаретами, игральными картами, билетами беспроигрышной вещевой лотереи местного клуба. Между шкафчиками красуется цветная фотография футболиста, который откинул для удара правую ногу, защищая спортивную честь общины. Там и сям на стенах расклеены вырезанные из журналов снимки гонщиков, принимавших участие в Тур де Франс, а также гигантские афиши с программой фестиваля общины, включающей осеннюю ярмарку, состязания голубеводов и День поминовения усопших.

Больше, пожалуй, в типичном бельгийском кафе ничего примечательного не увидишь. Кроме одного обязательного атрибута — экземпляра Закона о борьбе с пьянством, который должен быть вывешен в каждом питейном заведении. Висит он, как правило, где-нибудь высоко в дальнем углу, и затуманенный взор может различить лишь крупные буквы заголовка. Неудивительно, что почти ни один житель королевства толком не знает, что же написано в этом законе, и полицейские, зайдя обогреться, со спокойной душой позволяют угостить себя рюмочкой.

Таким представилось мне, дорогой декан, настоящее бельгийское кафе, хотя, разумеется, возможны всякие нюансы и вариации. Таким я его запомнил, странствуя по королевству в поисках «бельгийской души». Редко встретишь его в городе, чаще — в деревне, на отшибе, в стороне от автострад, в общинном центре, где церковь еще стоит в Центре поселка, а питейное заведение — по соседству с ней. Кафе в таких деревнях во все времена было попутчиком религии. В проходивших там диспутах рождалось евангелие простого народа. У каждой пивной стойки были свои апостолы и пророки, которым открылась истина, и они немедля громогласно возвещали миру, как ему дальше жить.

Я не исключаю, что нарисованный мною портрет «Дома паромщика» может показаться слишком абстрактным, холодным, скучным и не будет столь уж сильно отличаться от тех образов, что навеяла тебе многокрасочная географическая карта королевства. И ты будешь прав. Но не следует смотреть на Бельгию глазами Фламии.

У себя на родине ты привык к залитым солнечным светом кафе на открытом воздухе, на террасах, под раскидистыми фламандами, с которых можно, протянув лишь руку, срывать сладковатые терпкие орешки, запивая это лакомство традиционным фламским вином.

На бельгийское кафе, дорогой друг, нужно смотреть глазами бельгийца. Весь шарм и весь уют настоящего бельгийского кафе заключены не в его интерьере, а в его клиентуре. Сами посетители должны позаботиться о том, чтобы кафе, куда они постоянно ходят, зажило полнокровной жизнью. И они это делают. В отстраненной атмосфере кафе они освобождаются от внешних оков, отпускают внутренние тормоза. Здесь они могут, наконец, запросто побеседовать и поднять стаканчик в обнимку со своим подлинным «Я». Не знаю, понятно ли тебе все, что я хочу сказать, но настоящее бельгийское кафе — это надреальный элемент повседневной жизни, это кратковременный прорыв реальности, Второй дом, благодаря которому ты сызнова открываешь для себя Первый и принимаешь его таким, как он есть.

Но настоящее бельгийское кафе становится редкостью — по той простой причине, что численность кафе в этой стране вообще уменьшается. Телевидение, которое уже посягнуло не на одну святыню, навязывает тоскующим по общению бельгийцам новую форму семейной жизни, при которой все молчат и смотрят в одну точку. И хотя пьют при этом не меньше прежнего, но как-то машинально, из заранее приготовленных бутылок, чтобы перевести дух в промежутке между захватывающими эпизодами кинодетектива.

Настоящее бельгийское кафе... Теперь горожане могут его найти разве что в старых предместьях. Иногда они держатся благодаря энтузиазму молодых художников и артистов, которые любят все необычное. Желтые и коричневые стулья и скамейки, пивная помпа, зеркала, шахматный пол — в этом они видят что-то вневременное, отголосок прошлого, как на старинных гравюрах. Словно на улице, запруженной автомобилями и огороженной небоскребами, им повстречался волшебник из древней сказки.

Кое-где бельгийское кафе подвергают модернизации: меняют мебель на современную, легкую, фанируют стены, вместо пивной помпы устанавливают кофейную машину. Потом приглашают архитектора, и он сооружает бар (рустика во фламандском или арденнском стиле) и вносит в интерьер элементы наиновейшей моды, контрабандой завезенной сюда иностранными туристами.

Не хочу говорить о придорожных кафе, этих супермаркетах пива, которые, точно ангары, громоздятся вдоль автострад, здесь туристов обслуживают прямо в автобусах. Случайно забредал я и в уютные заведеньица, как две капли воды похожие на голландские кафе: мягкие креслица у камина, на столиках чистые скатерки, торшер, нанизанные на желтую палку газеты, — короче говоря, там пьют чай. Чтобы понять, что это значит, доложу тебе, что только в Западной Фландрии еще можно найти деревни, где пьют чай, и то по предписанию врача.

Что поделать! Все границы в Западной Европе постепенно стираются. В Брюсселе я бывал в магазинах, где с покупателем говорят не на французском языке, как в этом городе почему-то принято, а только по-английски. Недалек тот час, когда в этом переменчивом краю вовсе не останется непреходящих ценностей. Кроме одного, всеми забытого памятника трезвости — Закона о борьбе с пьянством.

Настоящее бельгийское кафе не только место, куда люди приходят утолить жажду. Настоящее бельгийское кафе всегда было клубом. В нем обязательно зарождается какой-нибудь кружок, союз, объединение, общество или компания. Хотя бельгийцы на первый взгляд кажутся людьми крайне разобщенными, они могут похвастать рекордным числом самых различных организаций, причем почти у каждой есть свое название.

В Католическом королевстве на Северном море по-прежнему жива, например, активная потребность совместно упражняться в искусстве традиционных игр. Несмотря на опустошения, производимые вездесущим телевидением в области общественных отношений, все же находится немало людей, которые любят на досуге собраться вместе и покатать деревянные шары в чуть заметную мишень, или с раскрасневшимися лицами до хрипоты поспорить о наиболее рациональном способе расположения пятидесяти двух непохожих картинок, или потолкать взад и вперед на столе, обитом зеленым сукном, один красный и множество белых костяных шаров. Весьма излюбленное занятие также — сообща дуть и ударять в музыкальные инструменты либо, не жалея легких, вести словесные баталии во славу спортсменов.

Посвященному известно, что все эти союзы и объединения не так сильно отличаются друг от друга, как это может показаться вначале. Он прекрасно видит, что все клубы и кружки связаны одной золотой нитью и ведет эта золотая нить на кухню.

Перелистай местные газеты королевства, эти никогда не иссякающие хроники повседневной жизни, которые не способны выбить из привычной колеи ни леденящая рассудочность такой газеты, как «Монд», ни жуткие новости со всего света, которые собирает «Нью-Йорк тайме». Почитай «Рупор Западной Фландрии» или «Наш Рей-наарде». Со всех страниц на тебя, улыбаясь, будут смотреть веселые лица чемпионов кегельбана и стрельбы по тарелочкам, патриотов голубеводства и собаководства, музыкантов любительского духового оркестра, лауреатов карточного клуба «Фортуна», звезд театрального кружка «Искусство молодит», болельщиков спортобъединения «Быстрые колеса». Они смеются, обнимают друг друга за плечи, показывают зрителю выигранные кубки, плюмажи, деревянные блюда с выжженными надписями. Лица их пышут здоровьем и довольством, они только что поднялись из-за праздничного стола.

Мне самому, благодаря инициативе моего друга, владельца «Юдо-лалии», довелось побывать в членах общества «Уют и оплот», для пользы которого он как раз и заполнял собою брешь. Это общество возникло, по сути дела, стихийно, когда в чьей-то семье справляли золотую свадьбу. На торжество были приглашены свои и чужие — вся улица. Веселились так дружно, что самые динамичные из приглашенных, сблизив разгоряченные лица, в один голос изрекли: «Обязательно надо еще раз собраться. Нет ничего лучше, как единение соседей».

Не откладывая дела в долгий ящик, тут же порешили, что торжественные трапезы будут происходить дважды в год: ранней весной — «малый праздничный ужин», а осенью — «большой праздничный ужин». Одним лишь гурманам удалось уловить различие между ними.

Вот короткая цитата из последнего годичного отчета-сообщения об одном из этих лукулловых пиров: «Для участия в малом праздничном ужине прибыло семьдесят три гостя. Было съедено сорок пять килограммов курятины, шестнадцать килограммов говядины, пять килограммов ветчины...» Ну, и всякой мелочи по килограмму. Итого восемьдесят килограммов одного мяса. Было выставлено по бутылке вина на четырех человек. Пива нацедили сто шестьдесят литров.

Раз в три месяца члены правления собирают взносы. Ну и достается же им! За вечер они успевают навестить не больше одной семьи. Ведь в каждом доме нужно посидеть, поговорить, да и от стаканчика неудобно отказаться. Заполнив собою однажды брешь, эти слуги общества практически сидят в ней безвылазно круглый год. Едва успев получить с последнего соседа взнос за истекший триместр, они уже должны начинать взыскание контрибуции за следующие три месяца.

Так и проходит вся их жизнь в хлопотах о большом и малом ужинах.