Моя жизнь среди бельгийцев

Письмо третье. СТАРИНА ПУАРО.

Ты спрашиваешь меня, брат мой, не видел ли я в этом краю изобилия людей, которые напоминали бы наших фламцев.

Я их разыскивал в Западной Фландрии. По улицам Брюгге, столицы этой провинции, как раз шествовала процессия, представлявшая один из тех передвижных исторических спектаклей, на которых держится земля фламандская. Любой повод для праздника тут всегда желанен. И если серые будни настоящего не дают для этого удобного случая, его отыскивают и обряжают в костюмы прошлого.

Я прямо-таки оторопел при появлении средневековых рыцарей и цеховых мастеров, которые ехали верхом, с победоносным видом возвышаясь в седле, или гордо вышагивали, блестя кольчугами, вооруженные грозными секирами и палицами. Так, наверно, выглядели наши далекие предки, когда они давным-давно покидали родную землю отцов, отправляясь в крестовый поход. По дороге они заблудились, Святой земли не нашли и, проплутав несколько месяцев, очутились, наконец, в долине между Черной и Красной горами, где основали Фламию и стали жить, забытые всем светом. Я узнал их платье и оружие. Так приблизительно изображают их наши художники и граверы, опираясь на старинные хроники и устные предания нашего народа.

Но стоило мне оглядеться, как я увидел, что толпившиеся вокруг соотечественники этих воскресших на день рыцарей и гильдийских мастеров ничуть не похожи на фламцев. И таких было большинство — этих бельгийцев, не голубоглазых и светловолосых, а брюнетов, шатенов и рыжих, среднего или маленького роста, толстых и тощих.

Объяснение этому, дорогой брат, можно найти в истории наших наций, пути которых разошлись в стародавние времена.

Фламия возникла на идеальном месте для народа, мечтающего жить в мире и довольстве. Долина между Черной и Красной горами, где сливаются воды Большой и Малой Блайе, расположена уединенно. Она лежит вдали от всех других племен, которые захотели бы причинить нам зло. Нашим отцам приходилось защищаться разве только от редких нападений разбойничьих банд или остатков заблудившегося в пустыне иноплеменного войска. Веками они боролись с одной лишь природой, посвятив себя целиком скотоводству и земледелию. Щедрое солнце дарило им в год по два урожая, и страна процветала. Только в старых хрониках сохранилась еще смутная память о далеком народе, от которого произошли двенадцать тысяч жителей наших семи городов, да в сказках и легендах, что звучали у домашнего очага, продолжала жить для нас древняя Фландрия. Не мне об этом говорить, ты знаешь это лучше меня. Кстати, как идут дела с антологией фламских легенд и преданий? Пришло время вернуть их народу в письменном изложении.

Тем временем древняя Фландрия проделала такую эволюцию, о какой мы на своей далекой родине просто не могли догадываться. В этом когда-то благословенном краю произошло не так уж мало событий. Война, чужеземная оккупация, сражения, затем опять война и опять чужеземная оккупация, снова война, снова оккупация новыми чужеземцами и еще раз война, еще раз оккупация старыми чужеземцами. Конца этому не было видно. И вдруг нежданно-негаданно из всей этой мешанины, в которой разобраться было трудно, возникло Католическое королевство на Северном море, где наши соплеменники, составляя большинство, удивительным образом оказались в подчинении у людей, говорящих на другом языке. Я вышлю тебе, дорогой брат, книги по истории, в которых все это обстоятельно излагается, хотя и боюсь, что ты извлечешь оттуда так же мало пользы, как и я сам. И не потому, что они написаны на нидерландском языке I Нидерландский имеет довольно много общего с нашим фламским, и после недолгой тренировки его без труда можно понимать. Дело тут в другом. История так сложна, так запутана, что не разберешься, кто прав, кто виноват. В результате бесконечных распрей бельгийцы утратили сходство с фламцами, и я еще не совсем понял, что же приобрели они взамен.

Заграница тоже участвует в этом столпотворении. Всей Европе и Америке хорошо известно, как выглядят соседи бельгийцев. При слове «голландец» в нашем представлении обычно возникает длинный худой блондин, который в тени ветряной мельницы, запрокинув голову, отправляет в рот селедку. Если речь заходит о немце, то его представляют себе как плешивого толстяка с двойным подбородком, со свиной отбивной на тарелке, поднимающего высоко кружку с пенящимся пивом и восклицающего: «Хайль, пардон: прозит!» Британец сразу же принимает облик стройного человека с рыжей щеточкой усов, одетого в черный костюм, котелок и с зонтиком под мышкой. Галл — это невысокий мужчина со вздернутым носом и синими жилками на красном от вина лице, с языком без костей, с альпийской шапочкой на круглой голове, с длинным батоном в одной руке и веселой девицей — в другой.

Да, у каждого бельгийского соседа есть собственное лицо или татя бы карнавальная маска, по которой ты его сразу же опознаешь. Но вот у бельгийцев...

В самолете мне довелось познакомиться с самым известным бельгийцем двадцатого века, с человеком, который приковал к себе внимание миллионов людей, то забавляя их, то ужасая и лишая дара речи. Но он живет не в Бельгии. И вообще не существует в природе.

Его имя — Эркюль Пуаро, и я встретил его на страницах детективного романа, который позаимствовал у попутчика-англичанина, чтобы скоротать время в полете. Писательница Агата Кристи, британская дама, разбогатевшая на рассказах о преступлениях, сделала героем своих книг бывшего полицейского комиссара Пуаро, уроженца Брюсселя. Этакий круглый маленький человечек — un petit bonhomme, с головой в форме груши, прикрытой котелком, с лихо закрученными милитаристскими усиками и острым умом. Он разгадывает невероятнейшие головоломки. Свою английскую речь он пересыпает французскими вводными словами и междометиями. Пуаро — католик, но в церковь не ходит, пьет шоколадное молоко, любит деньги, но может провернуть какое-нибудь дельце и бесплатно, очень самоуверен и временами, когда злится и выходит из себя, напоминает, по словам самой миссис Агаты, карикатуру на вспыльчивого француза.

Вот это, дорогой брат, и есть, пожалуй, самая знаменитая карикатура на бельгийца. В остальном же другие нации плохо осведомлены о жителях Католического королевства на Северном йоре. Среди самых информированных бытует ходячее мнение, что бельгийцы и взаправду похожи на соседей-французов, которым они приходятся двоюродными братьями и сестрами, а может, и побочными детьми.

Прожив несколько дней в Брюсселе, я сначала тоже решил, что этот портрет бельгийца близок к оригиналу и не лишен своих достоинств. Пуаро для меня материализовался в рассудке, который вмещает черепная коробка мелкого буржуа, чей идеал — разгадывание кроссвордов без помощи толкового словаря. Такие люди сплошь и рядом попадались мне в бельгийской столице. Правда, никто из них не носит котелка. Да - и бельгийца, который бы осмелился пить в публичном месте шоколадное молоко, мне тоже видеть не приходилось.

В те дни я на каком-то приеме познакомился с Шарлем Дюбуа, высоким курчавым парнем, который уже через пять минут был моим лучшим другом.

— Что? — воскликнул он со смехом. — Пуаро — типичный бельгиец? За это с тебя причитается!

Он подозвал официанта и сам заказал два виски, попросив его повторить через две-три минуты.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил я. — Ведь так утверждает сама Агата Кристи! Этот образ ей навеяли бельгийские беженцы, переселившиеся в Англию в годы первой мировой войны.

— Я хочу сказать, — ответил Шарль Дюбуа, — что Пуаро, возможно, и происходит из бельгийцев, но солидную долю своей бельгийской натуры уже потерял. Пуаро — это бельгиец, заблудившийся в английском тумане. Он превратился в небританского англичанина с бельгийским налетом.

— Да? — сказал я.

— Пойми, — сказал Шарль Дюбуа, — бельгийца нельзя так просто взять и вырвать из привычной среды. Если это над ним проделать, то он тут же теряет часть своего оперения и превращается в чужеземную птицу. Он не переносит другой температуры. Бельгиец существует лишь в Бельгии и в тех краях, где почва хоть немного похожа На бельгийскую.

— Значит, бельгийцы никогда не живут за границей?

— Если они настоящие, то обязательно возвращаются домой. В непривычном антураже они просто не выживут.

— А вы настоящий бельгиец?

— Конечно. Я фламандец.

— С французским именем и фамилией?

— Дорогой мой, — сказал Дюбуа, — автор «Льва Фландрии», первого исторического романа фламандской литературы, был сыном француза и носил фамилию Консьянс. А одного из вождей франкоязычных экстремистов зовут Янсене. В Бельгии нельзя доверять именам. На три четверти это псевдонимы.

— Значит, вы фламандец?

— Как и большинство бельгийцев. Вполне возможно, что и Пуаро был фламандцем. А то, что он был из Брюсселя и говорил по-французски, еще ничего не доказывает. Многие фламандцы стали брюссельцами и говорят по-французски даже на родной земле. Или ты думаешьг что в английском детективе лучше бы смотрелись фламандские вводные слова?

— А брюссельцы — это настоящие бельгийцы?

Шарль Дюбуа расхохотался — на этот раз так, что виски выплеснулось из стакана.

— Кельнер! Гарсон! Обер!

Он заказал еще два виски.

— Мы все говорим на трех языках, — пояснил он, — я имею в виду фламандцев.

— Очень удобно, — сказал я.

— Да, особенно для валлонов.

— Каковы же, по-вашему, отличительные признаки настоящего бельгийца?

— Дорогой мой друг, их целая уйма! И они такие разные! По некоторым ты можешь сделать вывод, что бельгиец — вовсе не бельгиец, а голландец. В другой раз тебе покажется, что он немец. Бывает, что ты принимаешь бельгийца за люксембуржца.

— Но вы же точно знаете, что бельгийцы существуют?

— Собственно говоря, — сказал Дюбуа, — бельгиец — единственное живое существо на свете, которого не существует.

— Да? — сказал я.

— Бельгиец — это либо фламандец, либо валлон. Но их тоже не существует. Фламандец — это житель Западной Фландрии, Восточной Фландрии, Лимбурга, Брабанта или Антверпена. А все они — южно-нидерландцы. Теперь учти, что южнонидерландцы живут не только в Бельгии, но и на юге Голландии, но там они называются южнонидерландские брабантцы или лимбуржцы. Есть еще южнофламандцы, которые живут в Северной Франции.

— Вот как? — сказал я.

— Валлонов, конечно, тоже не существует. Валлон — житель Льежа или Намюре, Борена или Валлонского Брабанта, Арденн или Люксембурга. Все они относятся к Франкофонии, кроме франкоязычных жителей восточных кантонов, которые говорят на немецком. Понимаешь?

— Значит, — сказал я, — вы думаете, что бельгийцев нет.

— С чего ты взял?!

— Ну как же... — сказал я и сам заказал еще два виски.

— Послушай, — терпеливо произнес Шарль Дюбуа, пытаясь разгладить свои курчавые волосы. — Послушай, я тебе сейчас все растолкую. Провинция Люксембург — это часть Люксембурга...

— Правда?

— То есть когда наши предки выкраивали Бельгию, они отхватили хороший кусок от Люксембурга, а остальное оставили за границей. То же самое и с Лимбургом.

— Лимбург — это кусок Лимбурга?

— Ну конечно же. А Кемпен наш взят у большого Кемпена, который в Голландии. А наши Арденны — часть больших Арденн. А Западная Фландрия...

— Что же такое Бельгия — государство или лоскутное одеяло? — спросил я.

— Ты начинаешь соображать, — сказал Шарль Дюбуа. — Согласен, иностранцу разобраться в этом нелегко. Быть бельгийцем — это вопрос не происхождения, не национальности, не расы, не сословия и не взглядов. Даже не удостоверения личности. У нас в стране много настоящих бельгийцев, которые об этом даже не подозревают или вовсе не желают ими быть. Есть бельгийцы, которые всю жизнь занимались лишь тем, что отрицали, что они бельгийцы, и все-таки были ими не меньше или даже больше других.

Шарль Дюбуа сделал еще глоток, и на его красном лице я прочел большое удовлетворение собственными парадоксами.

— Житель этой страны, — сказал он, — не может сидеть под стеклянным колпаком и возглашать: «Вот это живой бельгиец, так он выглядит». Если ты так говоришь, ты упускаешь самое важное. Бельгийцы привыкли жить в своей, особой среде. Эта среда — их дома, кафе, кружки, города, улицы. Бельгийцев создают не их предки, не со словное положение и не Агата Кристи. Они возникают благодаря обстоятельствам, образу жизни, окружению, среде.

— Любопытно, — сказал я.

— Быть бельгийцем, — произнес Шарль Дюбуа, — это une condition humaine[4]. А теперь я выпью пива, а то после виски меня всегда мучит жажда.