Музыкантская команда

ПОЧЕМУ МАТЕВОСЯН ПОБАИВАЛСЯ МЕНЯ

Мы вошли во двор. Я, чуть опередив ребят, толкнул дверь, намереваясь войти. Но странно: она оказалась на засове. Странно потому, что никогда такого не бывало.

— Кто там? — испуганным и дрожащим голосом спросила за дверью мама.

— Это я, мама, открой!

Она отворила, и я вбежал в комнату.

— Мама, все ребята идут к нам! Смотри, чего они принесли! Ребята, входите… — Но на этом я замолчал.

На меня и на всех входящих с ужасом, непривычно расширенными глазами испуганно смотрела моя мама.

— Что ты так смотришь, мама! — закричал я. — Это же наши ребята: Цолак, Арсен, Корюн, Завен… Они к нам в гости пришли, тебе гостинцев принесли…

Она как-то странно тряхнула головой, будто сбросила с себя что-то, и растерянно забормотала:

— Нет, ничего… Ничего.

— Здравствуйте, матушка Шушан, — вышел вперед Цолак. — Вы, видно, чем-то встревожены. Случилось что-нибудь?

— Да нет, что могло случиться… Ничего, — все тем же голосом, отводя глаза, отвечала мама.

И вдруг от волнения, от растерянности или от чего-то еще она громко всхлипнула.

— Мамочка, что случилось? — обнял я ее, смутно предчувствуя какую-то беду.

Ребята обступили нас и тоже растерянно и сочувственно стали расспрашивать, что же случилось, не было ли дурных вестей об отце. И тогда из-за занавески послышался хриплый и дрожащий голос:

— Гагик, Гагик-джан, идите сюда…

Я на мгновение окаменел на месте.

Голос был такой знакомый, такой родной… Я бросился вперед, откинул занавеску и закричал:

— Папа!..

Он лежал на сундуке, который раньше служил для мамы кухонным столиком. Сундук был короток ему, и к нему еще подставили стул.

Лицо отца было худое, желтое и небритое. Над остро выступающими скулами лихорадочно блестели глаза. Под рубашкой на груди виднелась окровавленная повязка.

— Папа, ты ранен? — снова крикнул я.

— Тс-с, тише… — испуганно прошептала мама, подошла к двери, быстро накинула засов и прислонилась к дверному косяку, продолжая смотреть на ребят.

А они, в свою очередь, смотрели то на нее, то на отца и в растерянности не знали, что делать.

— Ну здравствуйте, ребята, — сказал отец. Затем обратился к маме: — Не бойся, Шушик-джан, может, оно и к лучшему, что ребята пришли. Одна ты ведь ничего не смогла бы сделать, а они помогут. И, уж конечно, не выдадут…

— Что случилось, дядя Степан? — наконец спросил Цолак. — Вы дезертировали? Убежали с фронта?

— Нет-нет, Цолак-джан, — сказал отец. — Вы садитесь, я вам сейчас все расскажу…

Ребята отложили инструменты и расселись кто где смог. Мама стояла у окна, наблюдая за происходящим во дворе, а отец начал свою историю.

Положение наших войск на фронте действительно оказалось ужасным. Мало того, что противник был в несколько раз сильнее, солдаты еще очень страдали от холода, голода и болезней. Они по целым дням не получали никакой еды, потому что, судя по слухам, у нас в тылу орудовали какие-то турецкие конные отряды, которые набрасывались на обозы, направляемые на фронт, и грабили: отбирали именно продовольствие и снаряжение. Но в последнее время солдаты упорно поговаривали о том, что это дело рук дашнакских маузеристов, которым содействовал кое-кто из командного состава армии. В полку, где служил отец, например, все удивлялись тому, как спокойно полковник Багратуни говорит о том, что очередной обоз вновь «подвергся нападению».

Были люди и среди командования, которые понимали, что воровство и растраты, ставшие массовым явлением, ускоряют и без того неизбежную капитуляцию. Они жаловались по инстанции, и наконец был получен приказ свыше высылать специальные отряды для охраны идущих из тыла обозов…

И вот дня три тому назад взвод солдат, в числе которых был и отец, направился из полка сопровождать обоз, состоявший из двадцати подвод, груженных продовольствием и снаряжением.

Начальником охранного отряда был назначен сам адъютант командира полка поручик Матевосян. У всех солдат были трехлинейные винтовки, и, кроме пятнадцати патронов у каждого в патронташе, они еще взяли с собой два ящика боеприпасов.

Обоз продвигался по пустынной дороге. Иногда на пути попадались разрушенные еще в восемнадцатом году, во время турецкого нашествия, деревни, где вместо домов высились почерневшие от гари горы из земли и золы, а сады и огороды были разорены и затоптаны. Вокруг ни души: жителей либо вырезали, либо все бежали от врага. Повсюду царило приводящее в ужас мертвое спокойствие. Ни блеяния животных, ни лая собак. Только изредка воровато прошмыгивали среди развалин одичавшие кошки…

Обоз шел медленно, и время тянулось утомительно. Выступающий впереди на коне Матевосян наигранно шутил, пытаясь поднять дух и настроение солдат. Он-то знал, что разговоры о турецких отрядах — выдумки. И к тому же был убежден, что при виде такого большого отряда охраны ни один турок не осмелился бы и близко подойти к обозу.

От нечего делать или от избытка энергии он безжалостно палил по птицам, по кошкам. Подстрекал к этому и солдат.

— Бейте, ребята! — кричал он. — Патронов у нас много, не бойтесь…

И солдаты стреляли. Это помогало им рассеять скуку.

Отцу не нравилось такое поведение Матевосяна. Не нравилось хотя бы потому, что он знал, как не хватает патронов на фронте и сколько из-за этого лишних жертв, а беспечный офицерик расстреливает их бесцельно. Кроме того, отец давно недолюбливал Матевосяна — еще с того вечера, когда поручик явился забирать его в армию. Кстати, с того дня мой отец и тот старый солдат Торос, который сопровождал его в полк, служили в одной роте. Торос и тут шел вместе с отцом, и они были, пожалуй, единственными, кто сохранил все свои пятнадцать патронов…

Так, без каких-либо происшествий, отряд добрался до Камарлу, где находился дивизионный склад. В тот же день, нагрузив подводы полученным провиантом, обоз двинулся назад в сторону фронта.

И вот Матевосян стал вдруг выказывать первые признаки беспокойства. Вначале он говорил, что нужны осторожность и бдительность, чтобы ничто не застало их врасплох. И это, конечно, было по душе отцу. Но постепенно беспокойство офицера сменилось явным страхом.

Едва обоз отъехал от склада на несколько верст, как Матевосян объявил, что он чует какую-то опасность, и приказал вскрыть ящики и раздать солдатам патроны.

Обеспокоенные его словами, все поспешно открыли складские ящики и… с ужасом убедились, что патроны иностранной системы и совершенно непригодны для их винтовок.

Матевосян принялся яростно ругать солдат за то, что они взяли с собой такие патроны, будто и впрямь это была их вина. А когда мой отец осмелился заявить, что они взяли как раз те ящики, на которые указал им Матевосян, офицер заорал на него, чтобы он замолчал: не то, мол, несдобровать ему.

Потом Матевосян приказал посчитать запас оставшихся у солдат русских патронов. Выяснилось, что у каждого, в среднем, осталось не больше трех штук. Несмотря на то что это было следствие его же, Матевосяна, глупых проделок, он тем не менее набросился на солдат.

— Мерзавцы, предатели! — орал он. — Из-за вас мы безоружны! Что будем делать, если на нас нападут?

Но прошла вспышка гнева, и настроение у него изменилось. Он стал объяснять солдатам, что беспокоится не за себя, а за них, потому как если враг нападет, то, безоружные и беззащитные, они все погибнут.

— Жаль ведь мне вас, у каждого дома жена, дети. Чего ради вам зазря пропадать?..

Говоря так, Матевосян все оглядывался, беспокойно гонял коня от одного конца обоза к другому; то торопил возниц, а то вовсе останавливал подводы; то орал, то снижал голос до шепота…

Все это, конечно, в конце концов ввергло солдат в страх и смятение. Они стали одолевать отца вопросами:

— А если нападут, Степан, что делать-то, а?..

— Как ты думаешь, перебьют они нас, а?..

Отец пытался успокоить их.

— Кто сказал, что на нас обязательно нападут? — говорил он. — А если нападут, смотрите, сколько нас… Дадим два-три залпа, как следует крикнем «ура», и увидите, как они уберутся. Откуда им знать, что у нас мало патронов?

Но Матевосян только головой качал:

— Мягко стелешь… Нет уж, лучше нам бежать, пока головы целы. Обоз мы все равно не убережем, так хоть сами уцелеем…

И уже к вечеру, когда ужас среди солдат дошел до предела, на горизонте показалась группа всадников. В багровых лучах заходящего солнца силуэты всадников были похожи на каких-то огромных и зловещих грифов, низко летящих над землей. Они стремительно приближались к обозу…

Матевосян остановил подводы, погнал коня вперед, чтобы определить, кто такие едут навстречу, затем возвратился галопом с паническим криком:

— Бегите!.. Турки!..

Солдаты потеряв голову бросили подводы и побежали в сторону поля, прячась за камнями и в ямах.

Матевосян тоже соскочил с коня и кинулся в ближайшую яму.

Только мои отец и Торос оставались на месте. Торос тянул отца за рукав и все повторял:

— Так как же быть, Степан, едут ведь…

И потом, не выдержав, он тоже побежал в сторону поля.

А отец думал о голодных товарищах в полку. Они ведь надеялись на них… Неужели так и оставить обоз врагам? Ведь турок всего пять-шесть человек, а наших — двадцать.

— Не убегайте, братцы!.. — обернулся он наконец к остальным. — Не бойтесь, их мало!..

И, быстро заняв позиции за камнем близ дороги, он стал стрелять в приближающихся всадников. Но не успел отец выпустить и несколько пуль, как сзади послышался чей-то яростный шепот:

— Ах, мерзавец, говорят тебе — беги!..

Отец обернулся и увидел лежащего неподалеку от себя Матевосяна. Он целил из своего револьвера прямо в отца.

Еще ничего не понимая, движимый лишь каким-то инстинктом, отец тоже машинально направил дуло своей винтовки в сторону Матевосяна. Но не успел он выстрелить, близ дула револьвера блеснуло слабее пламя, и отец, почувствовав слева в груди сильный удар, потерял сознание.

…Очнулся он, когда уже темнело. Над ним склонился Торос. Он испуганно тряс отца за плечо и кричал:

— Степан, а Степан!.. Господи, что за беда свалилась на наши головы…

— Торос… — слабо позвал его отец. — Братец…

— Жив! — обрадовался Торос.

Он снял рубашку, разодрал ее и перевязал грудь отцу.

— Торос, ты знаешь, кто в меня стрелял? — спросил отец.

— Как же не знать, я ведь неподалеку был, все видел… А ты-то знаешь, кто были эти «турки»?

— Кто?

— Сосед твой Бахшо, и его дружок Како, да еще несколько маузеристов.

— Вай, разбойники!.. Вот по чьей милости мы проигрываем войну туркам, вот кто губит нашу страну, — тяжело вздохнул отец.

Потом он спросил, где же остальные, но Торос ничего не знал о них. Наверно, так и бежали подальше от этого зловещего места, подальше от «беды». Да и что было делать беднягам? Если они и догадались, что нападающие вовсе никакие и не турки, возвращаться в полк им все равно нельзя было, потому что там Матевосян и его сообщники постарались бы уничтожить их, как опасных свидетелей. Оставался один выход — дезертировать, убежать, спрятаться дома, пока пройдут эти смутные времена… Да и сам Торос тоже говорил:

— Нет, Степан-джан, я в полк больше не возвращусь… Туда идти только на свою погибель, со свету ведь сживут. А если и оставят в покое, так либо от голода помру, либо настигнет меня, безоружного, турецкая пуля…

Когда стемнело, они двинулись в сторону Камарлу. Ночью добрались до вокзала. Там им удалось тайком пробраться на открытую платформу товарного состава, и на рассвете они были в Ереване. Всю дорогу беглецы обсуждали, где прятаться отцу. У нас не было в городе близких родственников, а если бы они даже и были, отец не захотел бы подвергнуть их опасности. С другой стороны, рана в груди беспокоила его все больше, начинался жар.

Делать нечего, решили пока незамеченными пробраться к нам домой, как-нибудь провести этот день, пока не придумают выхода. Доставив отца моего домой, Торос тут же ушел, потому что ему тоже надо было побыстрее найти себе пристанище, где бы можно спрятаться, чтобы не поймали кружившие по городу патрули. А мама уложила отца за занавеской и провела весь день в страхе и ужасе, не зная, что ей делать, как и где спрятать его, как ухаживать и лечить…

Мы слушали рассказ отца внимательно и молча, только изредка восклицали гневно или соболезнующе.

Когда отец, вконец обессиленный, откинулся на подушки, Арсен яростно процедил:

— Ах, мерзавцы!..

Цолак сидел неподвижно, вперив взгляд в одну точку и крепко сжав зубы. Потом он задумчиво произнес:

— Так, так… — И вдруг с яростью обратился к ребятам: — Видите, что делается, да?..

— О чем спрашивать? — тут же отозвался Завен.

— Разбойники, и все тут, — поддержал Вардкес.

— К черту их! Плевать на такую армию, в которой твой же офицер хуже тебе любого врага!.. — добавил Корюн.

Только я один молчал, потому что у меня перед глазами, сменяя друг друга, проходили разные картины… Тот банкет, на котором Аракел-ага призывал офицеров помогать богачам умножать их капиталы. Потом разговор между Аракелом и Багратуни о подряде на хлеб и на соль. И вслед за этим беседа Аракела с пьяным Матевосяном на лестнице.

Я будто сейчас слышал: «Ведь случается, что во время войны воюющие отбивают друг у друга обозы…» Вот, оказывается, что означал этот разговор! Вот почему, увидев меня во дворе казармы, Матевосян испуганно отвернулся…

— Папа, Цолак, ребята! — закричал я наконец. — Знаете, кто все это задумал?..

Все изумленно посмотрели на меня, и я, торопясь и сбиваясь, рассказал все.

— Теперь ясно, когда и кем был запланирован этот грабеж! — воскликнул Цолак. — Понимаете, дядя Степан, для чего вас той ночью забрали в армию? Забрали, чтобы вот так выстрелить в спину и бросить среди поля, чтобы богатство Аракела-аги увеличилось один к десяти, один к ста!..

В это время кто-то постучал в дверь. Ребята хотели задернуть занавеску, но мама сказала:

— Это Анаит… Она все знает…

Анаит вошла и, увидев сразу столько военных, испуганно отшатнулась. Но потом заметила Цолака и облегченно перевела дыхание. Ей тут же пересказали то, о чем я говорил, и Анаит подтвердила:

— Правильно, они сейчас у нас и пишут какую-то бумагу об этом.

— Кто там есть?

— Ну, этот… Матевосян, Бахшо, Како и Аракел.

— Значит, все эти подлецы сейчас здесь? — вскочил Арсен.

— Да… Матевосян вслух читал, что они написали, и я все слышала из-за двери… Стыдно подумать, что люди могут быть такими подлецами…

— И тем не менее я очень прошу вас, Анаит, перескажите нам, что вы слышали, — попросил Цолак.

— Там описывается, как большой отряд турок набросился на обоз, как солдаты обратились в бегство и только он, Матевосян, и «храбрый солдат по имени Дарбинян Степан» защищали обоз. Затем говорится, что после героической гибели солдата Дарбиняна Матевосян вынужден был отступить и оставить обоз неприятелю… Они читали и громко смеялись.

Пока Анаит рассказывала все это, мама, стоявшая у окна, сказала:

— Вон они… Выходят…

Мы все повернулись к окну. По лестнице действительно спускались Матевосян, Бахшо, Како. Вид у них был очень веселый, они переговаривались, смеялись… Потом Бахшо, указывая на наш дом, что-то сказал, и они опять расхохотались.

— Ах, мерзавцы! — снова зарычал Арсен и, вытащив из кармана мундштук своего баса, вдруг двинулся к двери.

Анаит вскрикнула от страха, а Цолак бросился вперед и преградил ему путь:

— Погоди, куда ты?

— Пусти. — Арсен с силой оттолкнул его. — Пусти, я им сейчас такое задам…

От ярости глаза у него налились кровью, огромный кулак, сжимавший мундштук, был угрожающе поднят. Если бы сейчас ему удалось выйти, этим троим действительно пришлось бы худо.

Но Цолак удержал его: так посмотрел в глаза Арсену, что тот, будто загипнотизированный, немедленно опустил кулак.

— Ну и анархист ты, — покачал головой Цолак. — И думаешь, это великое геройство?.. Ну, положим, стукнешь хорошенько одного, а другой хлоп тебя из маузера тут же, на месте…

«А Цолак-то боится, — подумал я. — Выходит, что бы эти подлецы ни творили, мы — молчок?.. Ах, с каким бы удовольствием я сам набросился бы на них, вцепился бы им в глотку и придушил…»

И невдомек мне было подумать, что он ведь и за отца моего боялся, оттого, может, и остановил Арсена. Злость затуманила мне мозги. Я даже разревелся от нее.

— Гагик!.. Что с тобой, Гагик?.. — окружили меня ребята.

Они подумали, что я испугался, и успокаивали меня.

Со двора послышался визгливый голос Верго:

— Анаит, куда ты опять запропастилась? Домой иди!.. Шушан, и ты поднимись ко мне, работа есть для тебя…

— Ах, чтоб моей работой можно было вас в могилу закопать! — с ненавистью вздохнула мама.

— Идите, не то еще прибежит за вами, — сказал Цолак. — И не показывайте виду, что знаете что-то.

Мама и Анаит вышли.

Некоторое время все молчали. Я сидел на тахте. Арсен, схватившись руками за голову, о чем-то все думал. Цолак вышагивал по комнате. Остальные молча курили.

— Что это за мир… — наконец сказал Арсен. — Вор, убийца у тебя на глазах разгуливает, а ты не можешь с ним расправиться!..

— Расправимся, Арсен-джан. Верь мне, расправимся, — обратился к нему Цолак. — Но ты хочешь один расправиться, этим своим мундштуком, а мы всех уничтожим, сверху донизу, с ружьями и пушками.

— Вы? — посмотрел на него Арсен.

— Мы, — подтвердил Цолак.

Тут Арсен быстро подошел к столу и взял его нотную папку. И тогда только я обратил внимание на то, что она заметно распухла с тех пор, как мы вышли из казармы.

— Можно глянуть на твои ноты? — Арсен уставился в глаза Цолаку.

— Погоди! — Корнетист поспешно схватил его за руку.

Мгновение они стояли так друг против друга, в упор смотрели один на другого. Казалось, они беседуют молча, только взглядами. Цолак посмотрел в сторону остальных ребят, которые затаив дыхание следили за происходящим.

— Нехорошо это, Цолак-джан, что ты не считаешь нас достойными доверия, — с горечью сказал Завен.

— Думаешь, мы не догадываемся, кто ты и чем занимаешься? — присоединился к Завену Корюн.

— «Сын купца…», «У Колчака служил…» Ты ври, а мы ушами хлопай, — протянул Вардкес.

Цолак, улыбаясь, открыл нотную папку и протянул Арсену какой-то листок. Арсен вытащил из нагрудного кармана ту листовку, которую я принес утром, расправил ее и, сравнив с листком, поданным ему Цолаком, вскричал:

— Говорил же я вам!..

Листки переходили из рук в руки, потом отец сказал:

— Дайте и мне поглядеть, ребята… — Он взял листовку, прочитал ее и довольно произнес: — Верно сказано!

Арсен кивнул и обратился к Цолаку:

— И давно ты по этим нотам играешь?

— Давно, — сказал корнетист. — Мой отец был большевиком, он погиб во время защиты Бакинской коммуны.

— Вот это уже другое дело, — протянул Вардкес. — А то — «сын купца»…

— Ну, а теперь говори: чем мы можем тебе помочь? — спросил Арсен.

— Пока поможете распространить эти листовки, — ответил Цолак. И повернулся ко мне: — Особенно ты, Малыш, можешь многое сделать. Тебя не заподозрят, ты маленький. Ну как, согласен?

Я молча кивнул.

— А сейчас самое главное — укрыть от глаз этих злодеев дядю Степана, поставить его на ноги, — продолжал он, подходя к отцу.

— И в самом деле, что мы будем делать? — сказал Завен.

Ребята предлагали разное. Но ни одно предложение не было осуществимым. Наконец Цолак сказал:

— Я не вижу другого выхода. Вам надо изменить свои имя и фамилию, дядя Степан…

— Как это изменить имя? Для чего? — послышались удивленные возгласы.

— Сейчас все вам объясню, — тряхнул головой Цолак. — В городской больнице работает врач Миракян; он сочувствует большевикам. Если изменить фамилию, врач сможет держать его в больнице и лечить там. Но в этом случае ни тетя Шушан, ни Гагик, конечно, не будут иметь возможность навещать дядю Степана. Однако через Анаит, которая там работает, мы все будем посылать ему записки и еду. И, может случиться, ребята иногда навестят его.

Что и говорить, лучшего никто из нас не мог бы придумать.

Вскоре вернулись мама и Анаит. Они тоже во всем согласились с Цолаком.