Музыкантская команда

ТОРЖЕСТВЕННАЯ ВСТРЕЧА

Если бы спустя полчаса кто-нибудь вошел в нашу казарму, он бы решил, что попал в сумасшедший дом.

В репетиционном зале была невероятная суматоха. Разглядывая друг друга, ребята шумно хохотали.

Да и как тут было не смеяться. Один натянул гимнастерку всю в заплатах да с оторванными карманами; на другом фуражка без козырька; третий вместо сапог надел старые галоши и привязал их к ногам обрывками грязного бинта; четвертый вырядился в английский френч, с которого были срезаны все пуговицы, и потому от малейшего движения фалды его распахивались и виднелась рваная нательная рубаха…

Словом, ребята разошлись. И тем не менее когда Арсен построил нас и оглядел, он остался недоволен многими.

— Не годится это, — сказал он, глядя на Вардкеса. — В такой гимнастерке не грех на бал отправляться…

Он оглядывал каждого из ребят и «подправлял» изъяны в их одежде: кому карман оторвет, кому дырку прорвет… Наконец очередь дошла до меня. Мой вид привел Арсена в негодование.

— Э-э, Малыш, ты, видно, надумал обручиться с дочкой этого Нокса, а?.. — вскричал он, оглядев меня с ног до головы.

Я невольно осмотрел себя: действительно, моя одежда выглядела несколько лучше, чем у многих. Но это оттого, что все были старше и ловчее. Я не успевал дотянуться до рванья, как у меня уже вырывали всё из рук.

— Ну ладно, ладно, — примирительным тоном сказал Арсен, — мы сейчас и тебя приведем в порядок…

И он «привел меня в порядок». Сапоги выудил такие, что и в сказке о них не сказать, и пером не описать: две моих ноги уместились бы в одном. А уж заплаты на них живого места не оставили. Но Арсену и этого было мало: он объявил, что у моих сапог вид чересчур привлекательный и что они могут возбудить зависть гостей. Посему он решил, что необходимо «слегка изменить их вид».

Сильными ручищами он оторвал подметку у одного моего сапога, на гимнастерке сорвал пару пуговиц и надпорол воротник. В обшем, полный маскарад.

Когда все «приготовления» были закончены, Арсен приказал нам собираться к походу. Эта задача была не из легких. Стоило кому-нибудь из офицеров увидеть команду оборванцев, и нас тотчас повернули бы обратно.

Подразделения полка размещались все в одном здании, а музкоманда — отдельно, в одноэтажном бараке. Он стоял особняком: это чтобы мы своей музыкой никому не мешали.

Арсен выслал меня в дозор. Я выждал, пока полуденный зной не разогнал всех со двора, и свистнул. Тут же высыпали наши и поспешили к воротам.

Часовой был предупрежден о том, что музкоманда должна быть на вокзале, и теперь, завидев нас, он открыл ворота, а сам привалился к стене и стал разглядывать наши сверкающие на солнце инструменты. Я уже говорил, что солдаты нас недолюбливали: считали, что жизнь у музыкантов слишком легкая — ни тебе караульной службы, ни учений, ни дежурств на кухне, да к тому же право свободного входа и выхода из казармы. «Лафа же вам, — говорили они. — Разве это солдатская жизнь? С утра дуете в свои трубы в казарме, по вечерам — в Летнем саду. А захотите ночевать дома, в любое время можете смотать удочки: финть — и там!.. Не то что мы: маемся, а не живем. И не знаем, доведется ли когда увидеть свой дом, свою жену и детей…»

Солдаты эти всё больше были из пожилых крестьян, насильно оторванных от родного дома, от семьи. Часовой у ворот, видно, тоже был один из них.

Мы строем проходили мимо него, а он, казалось, только и видел, что наши инструменты. Но вдруг глаза его расширились: он уставился на лохмотья Вардкеса, потом стал разглядывать Завена, Корюна, меня…

— Прости господи, уж не собаки ли за ними гнались?.. — изумленный, прошептал он.

— Дядя, закрой рот, не то ворона в нем гнездо совьет! — крикнул Завен со смехом.

Ребята дружно загоготали.

— Разговорчики! — строго прикрикнул Арсен.

Он, видно, побаивался, что хохот и разные там шуточки привлекут внимание офицеров.

Наконец мы выбрались на улицу и зашагали к вокзалу.

Наш полк размещался у моста через Зангу. Дорога круто поднималась вверх, но мы почти бежали. Казалось, что нас вот-вот настигнет кто-нибудь из офицеров и с бранью погонит назад. Мне бежать было особенно трудно: огромные сапоги, да еще и подметки оторваны. Я вскидывал колени как можно выше и, наверно, напоминал гарцующего коня.

На наше счастье, был жаркий послеполуденный час и на улицах почти не было прохожих. Арсен вел нас кривыми, безлюдными переулками.

Вскоре мы выбрались из города и дорогой через поле направились прямо к вокзалу, который в те годы был довольно далеко от города. Шагая, мы поднимали тучи пыли, но на сей раз никто не беспокоился об опрятности.

Обычно при таких встречах приходилось подолгу дожидаться поезда. В те годы железная дорога действовала так, что никогда нельзя было предугадать, за сколько времени поезд доберется от ближайшего полустанка Улуханлу до Еревана. Случалось, иной раз на это уходили часы. Но рано или поздно, поезд прибывал, и если с ним приезжали какие-нибудь важные гости, начинался обмен приветственными речами. Только после того оркестр играл «Янки Дудль», «Марсельезу» или «Боже, храни короля», в зависимости от национальной принадлежности гостей. Затем звучал дашнакский гимн. Гости небрежно, не глядя на глазеющую толпу, проходили мимо почетного караула и, рассевшись по фаэтонам, направлялись в город. А мы опять тащились по дороге, утопая в пыли или в грязи, и на чем свет стоит ругали всяких там дипломатов и военных атташе, а больше всех — дашнакских министров и генералов. Так бывало обычно. Но что будет на сей раз, мы представить себе не могли.

Недалеко от вокзала команда построилась и с маршем вышла на небольшую привокзальную площадь.

В это же время сюда подъехало несколько экипажей. В одном из них сидел Штерлинг, а рядом с ним тот, кого мы меньше всего ожидали увидеть в его компании, — Цолак. Он был, конечно, в новенькой форме, чистенький и прилизанный.

«Вот оно что…», — подумал я, метнув быстрый взгляд на товарищей, и заметил, что они удивлены и разъярены не меньше моего.

— В экипажах, значит, разъезжаем?.. И не с кем-нибудь, а с самим Штерлингом, — выцедил сквозь зубы Арсен. — Ах ты сукин сын!..

Заслышав звуки марша, Штерлинг остановил экипаж, поднялся и стал дирижировать прямо с фаэтона. Он был близорук и не сразу разглядел наши отрепья. Но зато на лице Цолака тут же появилось выражение удивления и, похоже, даже недовольства.

Увидев Штерлинга, мы машинально все, как по команде, вытянулись. У меня, например, мурашки по телу побежали. Думаю, что и многие из нас в эту минуту пожалели о нашей проделке, оттого и старались играть как можно лучше и шагать как можно ровнее, изо всех сил отпечатывая шаг. Только зря мы старались. Все, как назло, получалось наоборот. От большой старательности Завена галоша, привязанная к его ноге, отлетела в сторону. Бедняга так растерялся, что побежал вслед за нею, не переставая в то же время играть на своем кларнете. И тут Штерлинг наконец увидел все.

Он сошел с фаэтона, поначалу еще сохраняя на лице застывшее подобие улыбки. Потом эта улыбка перешла в изумление. Затем — в ужас. Но раньше, чем Штерлинг открыл рот, чтобы что-то сказать, послышался чей-то истерический вопль:

— Назад!.. Убирайтесь отсюда, негодяи! Мерзавцы, разбойники!..

Мы обернулись в ту сторону, откуда неслись крики, и увидели бегущего к нам высокого человека. Это был командир нашего полка, полковник Багратуни.

Все растерянно остановились. Некоторые прекратили играть, остальные, наоборот, обалдев от страха, тянули одну и ту же ноту. В следующее мгновение гром разразился над головой Штерлинга. Бедный австриец и сам еще не успел понять, что же такое происходит, как на него накинулся Багратуни.

— Что это?! Это предательство, бунт!.. — орал полковник. — Я прикажу всю вашу шайку вместе с вами сегодня же отдать под суд и расстрелять… Всех, без исключения!..

С перепугу Штерлинг заморгал глазами, потом попытался что-то сказать, но от растерянности заговорил по-немецки. И это еще больше разозлило Багратуни.

— Ферштейн нихт, ферштейн нихт!.. — кричал он. — Негодяй!.. Марш отсюда прямо на гауптвахту! Там будешь ферштейн…

Во время этого переполоха мой взгляд вдруг упал на Цолака. Он тоже сошел с фаэтона и теперь, скрестив руки на груди, с любопытством наблюдал происходящее. Что и говорить, меня ужасно разозлил его преспокойный вид. Подумать только, в то самое время, когда всем нам угрожает такая опасность, этот бессовестный еще и усмехается себе под нос…

А события развертывались с молниеносной быстротой. По приказу Багратуни мы повернули назад и бегом направились в город, прямо на гауптвахту. Но только мы покинули вокзал, как за нами на коне прискакал офицер и с бранью заставил нас повернуть назад. Видно, собравшиеся там министры и генералы сообразили, что без музыкантов им не обойтись. Вот-вот подойдет поезд, англичан надо встретить как можно торжественнее. А какая же торжественность без музыки, без гимнов?..

Когда мы, вконец запыхавшиеся, остановились у входа в вокзал, то оказались окруженными большой группой военных и должностных лиц. Они внимательно разглядывали нас, и чем дольше, тем большую досаду выражали их лица. Потом все хором громко ругались, всячески угрожали нам за то, что из-за нас оскандалятся перед иностранцами. Они могли бы уже и не кричать: мы и без того понимали, что, поддавшись на уговоры Арсена, влипли в неприятную историю.

Но время шло, и наконец высокопоставленные лица сообразили, что одной бранью дела не исправишь, нужно было искать выход из создавшегося положения. После недолгого совещания одному из них пришла наконец в голову наипростейшая мысль: срочно направить в город несколько фаэтонов за новыми формами.

На том и порешили. Фаэтоны тут же помчались к гарнизонным складам, а нас погнали в одну из комнат вокзала и заставили раздеться, — это чтобы потом, когда привезут обмундирование, не потерять ни минуты.

Никому, конечно, и в голову не пришло, что может так случиться, поезд придет раньше, чем вернутся фаэтоны, и тогда… тогда нам придется либо вовсе не встречать англичан, либо встречать их в нижнем белье.

Да, в тот день все словно потеряли головы и то и дело отдавали приказы один нелепее другого.

…— Вот увидите, фаэтоны опоздают, играть мы не будем, а потом нам никакой одежды не дадут… Да еще упекут в каталажку.

Это сказал Левон. Первая буря пронеслась мимо, но многие еще были полны страха.

Вид у нас в одном нижнем белье был довольно плачевный, но никому пока еще было не до зубоскальства. Одни сидели понурив голову, другие беспокойно шагали из угла в угол.

— Еще погодите, — сказал Корюн, — если даже и привезут вовремя новую форму, все равно — только сыграем, и всех нас в этой самой новенькой одежде прямехонько в трибунал и погонят.

— Как бы не так! В новой-то одежде? — вмешался Ас-каназ. — Погнать-то погонят, да только заставят снова в наши лохмотья обрядиться.

Эти предсказания повергли Киракоса в ужас, и он, обратившись к Арсену, взвизгнул:

— Что же ты молчишь, а?! Хоть бы словечко сказал… Ты нас втравил в эту беду. Говори теперь, что делать?

Но Арсен, казалось, не услышал его слов и, повернувшись ко мне, спросил:

— А где этот прохвост, Малыш?

— Какой прохвост? — растерялся я. Но тут же сообразил: — A-а, Цолак?.. Откуда мне знать!..

Пожав плечами, я подошел к окну и стал рассматривать собравшихся на перроне. В одном конце его выстроился почетный караул, а в другом собрались члены правительства и еще какие-то господа и расфуфыренные дамы. Все были возбуждены, оживленно разговаривали, смеялись.

В этой толпе я разглядел нашего домовладельца, Аракела-агу. Он был в черном сюртуке и с тяжелой золотой цепью от часов на толстом пузе. Рядом жалась его жена Верго, а чуть в стороне — их родственница Анаит в одежде сестры милосердия и с букетом в руке. Потом я заметил Штерлинга. Он стоял опустив голову. Наконец я приметил Цолака. В эту как раз минуту мимо него проходили два железнодорожника. Один из них столкнулся с Цолаком, и тот что-то сказал железнодорожнику — видно, обругал. Потом Цолак подошел к Штерлингу. Я доложил обо всем Арсену, и он яростно сплюнул:

— Видали, как он к начальству в доверие втирается?.. Недаром я говорил, что от этого купеческого сынка добра не ждите…

Потом снова воцарилось молчание. Сидевший на корточках у стены Завен задумчиво стал напевать:

— Пляши, пляши, я тебе на бубне подыграю…

Флейтист Вардкес отмахнулся:

— Да заткнись ты, Завен!..

Все снова стихли. С перрона доносились какие-то выкрики, там, наверно, начали выстраивать почетный караул. Мы напряженно прислушивались, не подходит ли поезд. Если поезд прибудет раньше, чем наша новая форма, и мы не сможем встретить гостей, нам несдобровать.

Было мгновение, когда показалось, что наши страхи и подозрения вот-вот оправдаются: далеко у семафора вдруг послышался свисток паровоза, а фаэтоны всё не прибывали. Снова в нашу комнату влетел полковник Багратуни с бранью и угрозами посадить, расстрелять, повесить… Но в это время снаружи послышались какие-то выстрелы, и все обернулись в ту сторону. С перрона вбежал поручик Мате-восян и, задыхаясь, доложил:

— Господин полковник, с крыши перрона на солдат и собравшихся швырнули большевистские листовки.

— Что?! яростно заорал Багратуни. — Опять они начали?!

И, позабыв про нас, выскочил на перрон. Из окна мы видели парящие в воздухе белые листки, слышали взволнованные возгласы толпы. Несколько военных бегали взад и вперед, громыхая по железной крыше. Видимо, разыскивали виновников… Кто-то сообразил побежать вперед и остановить поезд подальше от перрона, пока уляжется тревога. И как раз в это время подоспели фаэтоны с новыми формами. Мы сломя голову кинулись одеваться, не разбирая размеров одежды и обуви.

Кое-как снарядились, выскочили на перрон и выстроились справа от почетного караула. Здесь к нам присоединились Штерлинг и Цолак.

Волнение на вокзале немного улеглось, и поезд уже медленно приближался к станции. Встречающие дамы махали букетами и платочками и кричали: «Ура-аа!..» Маэстро время от времени оглядывался на пыхтящий паровоз, потом взмахнул рукой, и мы заиграли «Встречный марш».

После этого все пошло обычным порядком. Из вагона вышел худой, белесый английский полковник. Его приветствовали длинными невнятными речами какие-то люди, специально для такого случая вырядившиеся во фраки. Потом мы сыграли гимны… Затем перед гостями промаршировал почетный караул, и мы снова заиграли марш.

Наконец и гости и встречающие расселись в фаэтоны и направились в город, а мы двинулись к казармам.