Музыкантская команда

НАЧИНАЕТСЯ ВОЙНА

Меня очень занимало, как Арсен будет выходить из положения. Ведь он пообещал ребятам хорошенько «разукрасить» Цолака, за тем и меня взял в свидетели. И вот он возвращается с раздутой щекой, в то время как на Цолаке ни единой царапинки.

Но все объяснилось проще простого. У Арсена хватило мужества рассказать музыкантам все, как было.

Ребята не хотели верить, что Цолак, этот с виду совсем хлипкий парень, сумел отдубасить великана Арсена. Но не поверить нельзя, налицо было неоспоримое доказательство — распухшая щека Арсена. И я, в свою очередь, во всех подробностях расписал, как Арсен трижды перевернулся вокруг своей оси и что такое «аперкот справа».

Удивительнее всего для музыкантов было то, что Арсен вдруг стал утверждать, что Цолак — это «настоящий парень», что, может, он и прав был, отказавшись надеть выданные ему лохмотья, что у него и в мыслях-то не было пролезать в старшины, и вообще, если отныне кто-нибудь отважится глумиться над Цолаком, тот будет иметь дело с Арсеном. Высказавшись сполна, Арсен собрал вокруг себя более тесный кружок музыкантов — Завена, Вардкеса, Корюна, Аска-наза, Левона и еще кое-кого — и рассказал им, что курево-то, оказывается, на гауптвахту присылал им Цолак и что по просьбе Цолака надо сделать все возможное, чтобы Штерлинг согласился освободить Цолака от старшинства и снова назначил бы Арсена. А еще Арсен предостерег ребят относительно Киракоса, сказал о том, что при нем следует «держать язык за зубами».

Корюн по привычке съязвил:

— Слушай, да этот Цолак, оказывается, настоящий джентльмен.

Арсен в ответ прикрикнул:

— Ну, ты полегче!.. Давайте лучше подумаем, как нам поступать, чтобы достигнуть цели…

Не прошло и недели, наши «организовали» первый предлог — «непорядок в казарме».

Ребята инсценировали неподчинение старшине. Цолак велел им убирать двор — они все отказались от этого дела. Тогда старшина поднял такой крик, а ребята так правдоподобно издевались над ним, что у непосвященного не возникло бы ни малейшего подозрения, что все это заранее подстроенный спектакль. Потом, конечно, вмешался Арсен и мгновенно «навел порядок», заставил подчиниться приказу старшины.

В тот же вечер Цолак, сгустив краски, рассказал обо всем Штерлингу и заявил, что он не в состоянии справиться с этими «головорезами», а потому, мол, лучше оставить старшиной Арсена, который имеет на них влияние. Настроение Штерлинга было уже отчасти подготовлено: Арсен целую неделю лез из кожи, пытался доказать, что сожалеет о случае на вокзале. И маэстро довольно легко согласился на замену старшины.

Итак, осуществилось желание Цолака. Он освободился от обязанностей старшины и имел теперь возможность, как и прежде, в любое время навещать больную тетку.

Честно говоря, не многие верили в существование тетки. Некоторые даже говорили:

— Не попахивает ли тут красивыми глазками?

— Не иначе, завел, наверно, шуры-муры с какой-нибудь девчонкой.

— Не болтайте, чего не знаете, — урезонивал их Арсен.

Так или иначе, авторитет Цолака среди ребят возрос. Прежде всего он ведь доказал, что не стремится к чинам и почестям и в трудную минуту способен прийти на помощь друзьям, хотя и не одобряет легкомысленных «выходок».

К тому же Цолак — прекрасный музыкант. Ребята не могли не оценить его постоянную готовность поделиться с ними умением и мастерством.

Постепенно между ними сложились своеобразные отношения: официально Цолак был вроде бы обыкновенным музыкантом, но так уж получалось, что со всеми трудными вопросами обращались к нему. Он улаживал все серьезные стычки, мирил людей. Не будучи старшиной, он, по существу, продолжал оставаться самым главным и авторитетным среди нас. И хотя я по-прежнему любил Арсена, но то, что он отошел на второе место, меня не огорчало. Да и сам Арсен не возражал против этого и все твердил:

— Цолак — настоящий парень, и тот, кто попробует его морочить, будет иметь дело со мной.

Итак, в музкоманде все наладилось. Но это только наши внутренние дела наладились. Зато вокруг нас, во внешнем мире, бушевали бури. Разговоры о возможной войне слышались все чаще. И наступил наконец такой час, когда война между Арменией и Турцией действительно была объявлена.

Наспех сколоченная трибуна на центральной площади не пустовала ни минуты. Дашнакские лидеры попеременно сменяли друг друга и произносили громовые речи, а наш оркестр без передышки играл бравурные марши и торжественные гимны.

Ораторы выкрикивали демагогические призывы о «священной войне», об «Армении от моря и до моря», о великих друзьях Армении — странах Антанты и о том, что наступила пора «разбить вековых супостатов». Но толпа, собравшаяся на площади, слушала молча, понурив головы. Крикуны уже были не в состоянии вселить хотя бы искорку воодушевления в сердца людей.

Ранним утром я шел мимо рынка и увидел, что он окружен маузеристами. С рынка доносились крики возбужденной толпы, взад и вперед сновали мужчины, женщины, беспризорники. Маузеристы окружали то одну, то другую группу людей, били их хлыстами, а иногда и стреляли, пока, правда, в воздух. Другая часть конных маузеристов угоняла куда-то десятка два мужчин…

Наконец я дошел до казармы и ахнул: во дворе толпились сотни мужчин, одетых кто во что горазд.

Первым мне встретился Завен. В ответ на мой изумленный взгляд Завен, этот извечный шутник, вдруг как-то тяжело вздохнул и сказал:

— Эх, Малыш, и не спрашивай… По-ихнему такой балаган называется мобилизацией.

В тот день мы не репетировали. Музыканты или молча курили, или переговаривались вполголоса: рассказывали, что все офицеры полка, каждый с отрядом солдат, ходят из дома в дом, выискивают еще не мобилизованных мужчин и силой тащат их на сборный пункт. Левон, например, рассказал, что видел на улице, как группа маузеристов избивала какого-то человека, хотя тот тщетно совал им какую-то бумажку и отчаянно выкрикивал:

«У меня туберкулез, я освобожден от военной службы!»

Маузеристы и слушать его не хотели, дубасили почем зря; так отделали, что несчастный в конце концов затих и покорно поплелся, подталкиваемый головорезами.

Так они набирали солдат в свою армию.

И подумать только: даже в такие тревожные дни дашнаки не прекращали своих пиршеств. Мы то и дело играли на каких-нибудь банкетах. Вот и на этот раз нам объявили, что вечером будем играть… И где бы вы думали? Ни больше ни меньше — в доме Аракела-аги.

Цолак еще с утра, пользуясь тем, что накануне репетиция не была назначена, ушел на весь день: отправился к жене дяди, а оттуда должен был прийти прямо к Аракелу.

Вечером, вооружившись нотами и инструментами, мы все тоже направились туда. Я на минуту забежал домой. Мамы, конечно, дома не было. Когда у Аракела бывали гости, ее всегда звали помочь по хозяйству.

За столом сидели мой отец и… Цолак.

— Ты? Здесь? У нас дома?.. — удивился я.

— Да, а что тут такого? — засмеялся Цолак. — Я пришел чуть раньше, некуда было деваться, отважился зайти к вам. А твой отец, оказывается, наборщик? Это здорово! Ты даже не говорил мне.

Я пожал плечами: откуда мне было знать, что это может так интересовать Цолака.

И отец и Цолак были очень оживленны. Похоже, они не скучали. Через минуту отец нетерпеливо потянул Цолака за рукав:

— Ты продолжай, продолжай… Говоришь, Советская Россия предлагала свое вмешательство для приостановления этой войны?

— Да, дядя Степан, но кое-кому такой поворот событий был неугоден, и вот результат — не дали Советской России помочь нам…

Отец задумчиво покрутил ус и сказал:

— Понимаю, кого ты имеешь в виду. Но только какая им выгода, оттого что мы будем воевать с турками?

— Хотят столкнуть турков с русскими, это ясно как божий день. Деникин и Колчак разбиты, с белополяками тоже разделались. Врангель загнан в Крым, и дни его сочтены… Вот теперь и разжигают армяно-турецкую войну, в надежде, что отсюда турки нападут на Баку. В этом случае война с Советской Россией неизбежна…

— Горе тебе, наш бедный народ! Снова ты игрушка в чужих руках, и в конце концов опять же не миновать турецкого ятагана…

Я не очень-то разбирался во всех этих вопросах, но в душе гордился Цолаком: видел, с каким вниманием и доверием слушал его отец. «Надо же, какой он башковитый! — удивлялся я. — Будь на его месте Арсен, едва ли отец так заинтересованно слушал бы старшину. Да и вообще у них и разговора-то такого не получилось бы…»

Мои размышления были прерваны неожиданным стуком в дверь. Отец сказал:

— Войдите.

В комнате появилась Анаит. Сегодня вместо платья сестры милосердия на ней было нарядное цветное платье, и она казалась красивее обычного.

— Гагик-джан, — обратилась она ко мне, — наверху уже собрались гости. Мама твоя беспокоится, как бы ты не опоздал, как бы на тебя не рассердились…

Тут Цолак поднялся, и Анаит, увидев его, смущенно примолкла.

— Познакомься, Анаит-джан, это Цолак, музыкант из оркестра, где Гагик играет, — сказал отец и, повернувшись к юноше, добавил: — А это Анаит, родственница моего домохозяина Аракела-аги…

Цолак с улыбкой пожал руку девушке и спросил:

— Вы не помните меня?.. В тот день, у русской церкви…

— Помню, — краснея, едва прошептала Анаит.

— Если бы вы тогда не вмешались, не скрою, дело могло бы плохо кончиться, — продолжал Цолак.

— Я это чувствовала, — ответила Анаит.

— Что у вас случилось? — поинтересовался отец.

Анаит и Цолак почему-то взглянули на меня и ничего не ответили. Может, им не хотелось говорить об этом в моем присутствии? Но это казалось особенно странным: я же своими глазами все видел.

— Вот вернусь, обо всем расскажу, папа, — сказал я.

Цолак, добродушно посмеиваясь, дал мне щелчка: замолчи, мол. Анаит хотела выйти, но отец остановил ее:

— А что у вас за праздник, да еще в такое-то время?

Анаит бросила взгляд на Цолака, но отец успокоил ее:

— Ты Цолака не стесняйся, он парень понимающий.

Анаит снова взглянула на Цолака, потом, словно осмелев, сказала:

— Дядя хочет получить какой-то большой подряд… Надеется, что этот Нокс тоже придет сегодня, хоть он и не обещал…

Цолак и отец обменялись понимающими взглядами, Анаит повернулась и вышла.

— Теперь, я надеюсь, вы понимаете, кому выгодна эта война? — сказал Цолак.

— Как же тут не понять, — пожал плечами отец, — я давно все понял. Этот Аракел раньше был простым бакалейщиком, а за эти три года с помощью разных махинаций он столько добра накопил, только диву даешься. Еще бы! К соли песок примешивает, к муке отруби, сахарный песок продает сырым, у солдат скупает ворованное имущество и на черном рынке продает в десять раз дороже. Да и сынок, в свою очередь, грабит и в дом тащит… Таким вот образом почтенными людьми стали, с министрами за стол садятся… Ну ладно, идите, не то попадет вам.

Дом Аракела был полон гостей. Пришли какие-то торговцы, военные, расфуфыренные дамы и барышни. Не было только Бахшо и Матевосяна. Это меня удивило: они ведь оба были заядлыми кутилами! Но потом я вспомнил, что маузеристы и офицеры полка в эти дни были заняты мобилизацией. Оттого-то их, верно, и не было здесь, Аракел поначалу казался не в духе: так и не прибыл главный гость, полковник Нокс. Но едва лишь командир полка Багратуни предложил выпить за его здоровье и в длинной речи расхвалил Аракела как «выдающегося представителя армянского купечества», настроение хозяина явно поднялось. В ответной своей речи он также говорил об «Армении от моря и до моря», о «нашей неустрашимой армии», а в конце сказал:

— А теперь представим, что мы с помощью наших друзей — англичан и американцев — победили турок и захватили эти вилайеты. И сразу, как вы понимаете, встает вопрос: кто восстановит эти цветущие земли и на какие средства? Ведь для такого дела деньги нужны, и не малые… Большой капитал нужен, вы ведь понимаете, люди?..

— Наш долг освободить вилайеты, а восстановление их — это уж ваша забота, всех тех, кто владеет тем самым капиталом, о котором вы говорите, уважаемый парон[9] Аракел! — крикнул с места Багратуни.

— Благословен будет прах твоего отца, хорошо ты все понимаешь, полковник-джан, — довольный, обернулся к нему Аракел. — Великая страна, парон полковник, велика своими богачами, и, если вы хотите, чтобы наши общие планы не были только пустыми словами, вы должны помочь нам увеличить капитал, один к десяти, один к ста. Тогда мы сможем достойно помочь родине. Я, к примеру, готов все свое добро и имущество предоставить вам. Хотите хлеба — хлеба дам; хотите соли — будет соль… Берите всё, только хорошо воюйте…

Все закричали «ура», и мы сыграли туш. Тут я неволь-но вспомнил слова Анаит о намерениях Аракела. «Выходит, она была права, — подумал я, — нужно рассказать обо всем папе!»

Тосты сменялись один другим. Наконец Багратуни поднялся:

— Извините, но я должен идти. Меня ждут дела.

Аракел последовал за ним.

Штерлинг, пользуясь случаем, громогласно объявил:

— Антракт.

Всякое наше выступление, будь то банкет или похороны, он считал концертом и всегда объявлял традиционный антракт.

Я вышел на балкон — хотел сбегать домой. Ночь была темная, вокруг ни зги не видно. Мне послышались голоса на лестнице. Я насторожился и невольно прижался к столбу.

— Насколько я вас понял, уважаемый, вы хотели бы получить подряд на поставку армии хлеба и соли?

— Да нет, парон полковник. Это не совсем так…

Я узнал Аракела-агу и Багратуни.

Командир полка прервал собеседника:

— Не вижу в этом ничего предосудительного. Мы ведь будем заключать сделку на поставку хлеба, соли и других продуктов для нашей армии. Так почему бы нам не прибегнуть именно к вашей помощи? Постараюсь употребить свое влияние и быть вам полезным, парон Аракел.

— Вот спасибо, полковник-джан. Всем известно, что вы душа-человек… — обрадовался хозяин. — Обещаю, что и я в долгу не останусь.

Они спустились вниз и направились к воротам. Никем не замеченный, я сбежал по лестнице и вошел в дом.

Лампа была привернута, отец лежал на тахте с закрытыми глазами, но едва я прикрыл за собой дверь, он тут же окликнул меня:

— Гагик-джан, это ты?

— Да, папа… Если бы ты знал, что я слыхал…

Я рассказал ему обо всех речах и тостах и о том, что говорили Аракел с полковником на лестнице.

— Так-то они и живут на свете, сынок. Ничто им не дорого: ни родина, ни народ, — сказал отец. — Об одном только и думают — как бы побольше награбить, любой ценой набить свою мошну. Мой тебе совет, сынок: держись подальше от таких людей. То ли дело этот ваш Цолак. Он, видно, парень умный, стоящий товарищ. Такой плохому не научит…

Во дворе хлопнула калитка.

— Посмотри, кто это там, — сказал отец.

Я вышел. Это был Бахшо с дружками.

— А наверху-то пируют, — сказал Бахшо. — Пойдем. Выпьем, потанцуем. И ты, Како, выдашь нам «Багдагюли»[10].

— Успеем еще. Сейчас не до плясок, мы же пришли за Дарбиняном. Забыл, что ли?

Это сказал поручик Матевосян.

На минуту я остолбенел.

— Идем. Вон там, в сарае в нашем, он живет…

Я кинулся в дом и крикнул:

— Папа, они пришли тебя забрать!..

— Куда забрать? Кто? — приподнял голову отец.

— Не знаю… Там Бахшо, Матевосян и еще какие-то люди…

Больше мы не успели ничего сказать, потому что дверь с грохотом распахнулась и в комнату ввалились Бахшо, какой-то пьяный маузерист, а за ними Матевосян и солдат с ружьем.

— Ты Дарбинян Степан? — спросил Матевосян, обращаясь к отцу.

— Я, — кивнул отец.

— Собирайся.

— Куда?

— В армию тебя забираем.

— В какую еще армию? Вот ведь жизнь настала: среди ночи вваливаются в чужой дом, да еще и с оружием! Можно подумать, здесь преступники живут, — рассерженно сказал отец. — Существует порядок, закон существует. Прислали бы повестку, утром я сам бы явился…

Бахшо заорал:

— Молчать!

Другой маузерист приставил пистолет к животу отца.

— Повестку захотел? А это чем тебе не повестка?

— Ну ладно, Како, не трогай его, — сказал ему Матевосян и повернулся к отцу: — А ты не читай нам нотации. Сами знаем, что нам делать. Пришли тебе повестку, а ты возьмешь да и удерешь в горы. Ну давай поднимайся, да пошли…

На лестнице застучали башмаки. Через минуту в дверях появилась мама. Услыхала, наверно, шум в нашем доме или, может, сердце подсказало ей.

— Мам, папу в солдаты забирают! — закричал я, бросившись к ней.

Она кинулась к отцу, прильнула и запричитала:

— Не пущу! Слышишь, не пущу…

Мама упрашивала то Бахшо, то Матевосяна, чтобы они не уводили отца, не оставили нас сиротами… Но мольбы, конечно, не помогали. Бахшо грубо оторвал маму от отца со словами:

— Чего вы раскудахтались? Всех дома не оставишь. Кому-то надо воевать, защищать родину!

— А сам чего же не идешь защищать родину? — закричал вдруг я.

— Молчать, щенок! — окрысился Бахшо и поднял на меня руку, но мама встала между нами. Удар пришелся ей в плечо.

Отец угрожающе закричал:

— Эй, вы, сбесились, что ли?

Бахшо и Како тотчас выставили свои маузеры.

— Веди давай, — сказал отец, обращаясь к Матевосяну, — не то вы тут резню устроите.

— Готов, браток? То-то и оно. Давно бы так, — довольно потер руки Бахшо и сказал солдату: — Веди его в полк. Смотри, чтоб не сбежал. А сбежит, и тебе головы не сносить, и ему со всем семейством. Вот так-то!

С этими словами Бахшо, Како и Матевосян вышли, считая, видимо, свое дело сделанным. Не терпелось кутилам поскорее попасть на пиршество.

Мама повалилась на тахту, обливаясь горючими слезами; она в то же время все потирала плечо. Я обнял ее и от бессильной ярости заплакал. Отец подошел и мягко спросил:

— Что, Шушан-джан, очень больно?

— Ничего, прошло уже, — успокоила его мама.

— Сынок, ну смотри будь мужчиной! Ты теперь за хозяина остаешься.

Он поцеловал меня, потом обнял мать.

— Ну что поделаешь, Шушан, не одного меня забирают… Ты держись, смотри за домом, за сыном, а там увидим, что будет… — Обернувшись к солдату, отец добавил: — Ну пошли, солдат, да гляди за мной в оба, чтобы не сбежал.

— Меня Торосом зовут, братец, — неожиданно представился солдат. — Я ведь тоже подневольный. Вроде тебя насильно оторвали от дома, от детей. Кто их теперь прокормит, кто землю вспашет, засеет, ума не приложу…

Я только теперь взглянул на этого человека. Ему было за пятьдесят; на худом, изможденном лице длинные обвислые усы. Шинель на нем была явно с чужого плеча — как мешок на палке, подпоясанный ремнем. Солдат вынул из кармана кисет и сложенную в несколько раз газетку, намереваясь закурить. Огляделся вокруг и, хотя мог бы прислонить ружье к стене, вдруг протянул его отцу.

— Подержи-ка, я заверну самокрутку, — сказал он.

Отец молча взял ружье и посмотрел на Тороса. Тот не торопясь свернул себе цигарку, затем кивком, без слов предложил и отцу. Но отец покачал головой: он не курил.

— Эх, братец, беда им, если эту войну буду вести я, — сказал солдат, жадно затягиваясь цигаркой.

— Почему? — удивился отец.

— Ты не гляди, что усы у меня молодецкие, — сказал Торос. — Я человек смирный. Какой из меня вояка!

Отец невольно осмотрел его с ног до головы, будто только увидел, улыбнулся и сказал:

— Что правда, то правда, ты, братец, конечно, не пехлеван, но дело не в том. Если бы эту войну вели за тебя, за крестьянина, ты бы нашел в себе силы и дрался бы как зверь.

— Чего, чего? — удивленно глянул на него Торос. — Это какая такая война за крестьянина бывает?

— Ну, к примеру, за землю, за воду дрался бы?

— Ну за воду да за землю — это известное дело, — протянул Торос.

— То-то и оно! — заключил отец. Однако заговорились мы с тобой, пора отправляться.

— Да, братец, пойдем. Вот бы нам в одной роте с тобой служить. Ты, видать, человек душевный…

Мы с мамой проводили их до ворот и вернулись. Мама все плакала, а я, прильнув к ней, раздумывал, как бы им отомстить — Бахшо, Аракелу и вообще всем злодеям…

…Не знаю, сколько мы так просидели, как вдруг отворилась дверь и в комнату вошла Анаит.

— Тетя Шушан, Верго зовет, — сказала она и, заметив, что мама плачет, удивленно воскликнула: — Бог мой, что случилось, тетя?..

Мама едва выдавила:

— Ах, Анаит-джан, Степан наш…

Слезы душили ее, она разрыдалась пуще прежнего, и пришлось мне рассказывать обо всем. Анаит мрачно выслушала меня, только несколько раз переспросила:

— Говоришь, эти звери были? — Она кивнула в сторону своего дома. — Ударили, говоришь, тетю?.. Ах, бессовестные мерзавцы!..

Она стала утешать маму, затем, обращаясь ко мне, спросила:

— Ну, наверх ты, конечно, не пойдешь?

— Нет, — ответил я решительно. — Не хватало только, чтобы я услаждал их на пиру.

— Правильно, не стоит тебе сейчас им на глаза показываться, — подтвердила Анаит. — Я скажу вашему дирижеру, что ты не придешь.

Она вышла, и спустя немного времени к нам в комнату вошли Цолак, Арсен, а следом за ними и маэстро.

— Вас ист лос? Что здесь случился? — спросил Штерлинг.

Я был вынужден рассказать все снова, и Арсен яростно стукнул ладонью о колено:

— Вай, бессовестные! На мальчишку и на женщину руку поднимают!

Штерлинг тоже воскликнул взволнованно:

— Я вам говорит, что Армения нет закон, нет порядок…

Он сказал еще что-то по-немецки, затем, объявив мне, что я могу не приходить наверх, вышел. Цолак, прежде чем уйти, подошел ко мне и к маме.

— Ничего, Гагик-джан, и вы, тетя, будьте спокойны, — сказал он. — Мы вас одних не оставим, будем помогать сколько сил хватит. Так ведь, Арсен? — обернулся он к Арсену.

— Конечно, что тут спрашивать, — подтвердил Арсен.

Они ушли, и сверху снова послышались звуки музыки.

И в первый раз за свою жизнь в эти минуты я вдруг осознал, что значит неравенство человеческих судеб: там, наверху, царит веселье, а у нас в доме скорбь; там звучит музыка, а в нашей лачуге всхлипывания моей мамы…

Через час-другой мама немного успокоилась и задремала на тахте. А ко мне покой не приходил. Мысленно я был то с отцом, то с Бахшо и его друзьями бандюгами.

Я вышел во двор. Долго стоял у тутового дерева и с ненавистью смотрел на окна Аракела-аги. Музыка вскоре смолкла. Было слышно, как открылась дверь, и, пройдя по балкону, на лестнице показалась Анаит. За ней вышел еще кто-то.

— Анаит, — позвал человек, и я узнал голос Матевосяна.

— Что вам угодно? — спросила Анаит.

— Вы боитесь? Избегаете…

— Никого я не боюсь.

Анаит говорила как-то глухо, но спокойно.

— Я очень рад, если ошибся, — сказал Матевосян.

Какое-то время царило молчание, и вдруг я услыхал звук пощечины и голос Анаит:

— Вот вам!..

Вслед за тем она быстрыми шагами прошла мимо дерева, в ярости не заметив меня, и вошла к нам. Я глянул в сторону Матевосяна.

Поручик, сидя на ступеньках, держался за щеку и бормотал:

— Презирает… Поглядите-ка на нее! Захочу — десять таких найду…

Я уже хотел идти домой, когда на балконе объявился Аракел-ага и позвал:

— Поручик, парон поручик…

Но тот не отвечал. Аракел спустился к нему.

— Что вам угодно? — спросил Матевосян.

Он хотел подняться с места, но Аракел-ага придержал его за плечо.

— Сиди-сиди, я хочу с тобой поговорить, а наверху больно шумно.

— Поговорить?.. О чем поговорить?

Аракел уселся рядом с ним и наставительно произнес:

— О вас, молодых… Вот ты тут пьяный валяешься, мой Бахшо и этот парень там хулиганят… Да разве это дело? Ведь сейчас такое время, что человек с головой на плечах, коли захочет, золотые горы себе возведет…

— Золотые горы? — заинтересованно повторил Матевосян. — Это как же?

— Вот теперь война началась. Верно? А во время войны, слыхал я, воюющие всегда отбивают друг у друга обозы… Верно?

— Случается, — сказал Матевосян. — Но при чем тут мы?

— Может ведь случиться, что турки отобьют у нашего полка несколько обозов?

— Не понимаю, к чему вы клоните, парон Аракел! — с искренним недоумением воскликнул Матевосян.

— Да чего там понимать, — нахмурился Аракел и, наклонившись ближе, зашептал что-то Матевосяну на ухо.

Тот мгновение молча слушал, потом присвистнул и воскликнул:

— Вот оно что?

— То-то и оно, — победно сказал Аракел. — Ты подумай хорошенько, сразу набьешь карманы… А Бахшо со своими ребятами поможет тебе… Ну вставай, вставай, пошли наверх, завтра все вместе обмозгуем, как быть…

Я так и не узнал, какие еще планы роились в коварной голове Аракела-аги. Собственно, это меня и не очень интересовало. Я уже устал стоять за деревом и с удовольствием пошел домой.