Музыкантская команда

И СНОВА ПРИШЕЛ МАЙ

Я пришел в себя уже на улице, на темной, пустынной улице, где дул холодный ветер и мелкий дождь колол иголками.

Не будь Цолака, который тащил меня почти на плечах, я не двинул бы ногой.

Позади нас шли моя мама и Анаит. Мама плакала, а Анаит утешала ее… И я все вспомнил. Вспомнил то мгновение, когда я выстрелил в темноту. Раньше мне казалось, что при выстреле из револьвера оглушительно грохает. Но я услыхал только резкий треск, как будто хлыстом щелкнули. И затем — тяжелое падение тела у моих ног. И все.

Я знаю точно, что остался стоять. Но сознание мое отключилось. Я не потерял его, а просто оно отключилось. Не помню, что делала Анаит, как вышел Цолак из амбара, как они присоединились к маме и как все мы побежали к воротам… Только на улице до моего сознания смутно донесся чей-то крик:

— Бахшо!..

Мы добрались до угла какой-то улицы, и Цолак остановился.

— Анаит, вы оттведите матушку к доктору Миракяну в дом и попросите, чтобы он спрятал и вас и ее!

Если бы он предложил им взять с собой и меня, я бы с радостью пошел. Но, наверно, Цолаку я уже казался чем-то стоящим. Ведь это я убил Бахшо и спас Цолака…

— Мы с Гагиком пойдем к товарищу, — сказал он твердо, — к товарищу Тиграну… Боюсь, что положение у них тяжелое…

Анаит молча кивнула, и мама не возражала и не просила, чтобы я пошел с ними. Может, совсем растерялась от пережитого в этот день, а может, тоже считала меня уже взрослым и не хотела больше вмешиваться в мои дела.

Мы расстались.

Дождь прекратился, но ветер стал сильнее и холоднее. Я шагал по темной улице рядом с Цолаком, вобрав голову в плечи, хотя и не сознавал, что мне холодно.

Оба мы шли молча. Я ни о чем не думал, потому что просто очень устал.

Я шел рядом с Цолаком, не думая, куда он меня ведет. Казалось, его присутствие освободило меня от необходимости думать и самостоятельно действовать.

Вдруг следом за нами раздались звуки чьих-то тяжелых и торопливых шагов. Цолак тут же остановился, оттолкнул меня к стене и вынул из-за пояса маузер. Это удивило меня: он раньше никогда не носил с собой оружия. Но потом я понял: это был маузер Бахшо…

А Цолак, мгновение пристально вглядываясь в подходившего человека, вдруг закричал:

— Арсен!.. Это ты, Арсен?

— Цолак, Малыш?… Ребята! — забасил старшина.

Он подбежал к нам с радостными возгласами и вопросами. А я окаменел на месте:

«Арсен?.. Свободен? Но каким образом? А остальные?..»

— Ну, пошли, — сказал Цолак. — По дороге расскажешь, что с вами случилось.

И мы зашагали вперед.

Ребят освободил маэстро. После стычки с Багратуни он удалился в свою комнату. Там долго взволнованно шагал взад и вперед, думая об угрозах комполка, об арестованных оркестрантах и вообще о создавшемся положении.

Вскоре Багратуни в сопровождении группы офицеров ушел из казарм встречать остатки полка. Ему предстояло вести их к Иджевану, а Матевосян с другой группой отправился ловить меня, а через меня и большевиков.

Караулить арестованных музыкантов оставили двух вооруженных часовых.

Штерлинг наблюдал за происходящим из окна. После ухода офицеров он решил пройти к музыкантам. Часовые молча впустили маэстро. Для них он был офицером, да к тому же иностранцем, а иностранцы имели безграничные права в дашнакской армии.

Усевшись рядом с музыкантами, он попросил честно сказать ему, верно ли, что они большевики. При этом у маэстро были такие глаза, что ребята вдруг поняли: соврать ему нельзя. Они признались, что хотя еще и не большевики, но сочувствуют им, а Цолак вот даже и в самом деле большевик.

— Ай-яй-яй… Такой хороший музикант и занимается политика! — растерянно воскликнул маэстро. — Никогда не ожидаль…

— Эх, маэстро, — вздохнул Арсен, — теперь такие времена, что каждый должен решить, на какую ему сторону податься… Мы вот, к примеру, стали на сторону большевиков, а такой гнилой человек, как Киракос, побежал за теми…

— Да и вы, маэстро, ведь не удержались, каких слов полковнику наговорили! — напомнил Завен.

— О, да-да, — виновато подтвердил Штерлинг. — Я — музикант, никогда не заниматься политика, но я видеть, что армянский народ — честный, талант, хороший музикант, а дашнак управляет плохо… — И вдруг, повернувшись к Арсену, спросил: — А если придет большевик, в Армении будет порядок, прекратится воровство, маузеристы, голод, эпидемия?

— Это уж точно, маэстро, — подтвердил Арсен. — Для чего же тогда вся заваруха?

Поколебавшись еще немного, Штерлинг вдруг решительно сказал:

— Идем. Я вас поведу казарма…

Часовые у входа попытались воспрепятствовать: Матевосян, мол, приказал не выпускать арестованных. Но Штерлинг поднял крик:

— Молчайт! Это есть армия, ви есть зольдат… Если офицер сказайт — выпускай, зольдат выполняет приказ!

И напуганные часовые молча выпустили музыкантов.

В последнюю минуту Штерлинг сказал часовым:

— Вы тоже можете идти… Дашнакская армия больше нет, капут… Идите домой.

И, считая, что свершил свой долг, он вышел.

На улице, попрощавшись со Штерлингом, Арсен отвел всех в безопасное место, а сам поспешил к товарищу Тиграну справиться, что сталось со мной, какие вести от Цолака и вообще что делается в городе и в стране.

Выслушав Арсена, Цолак, в свою очередь, с горечью рассказал о наших приключениях. Когда он закончил, Арсен на мгновение удивленно остановился.

— Не может быть! — обратился он ко мне, — Неужели так и прикончил эту образину?..

Я молча пожал плечами.

— Ну и дела!.. — покачал головой старшина.

— Ладно, идемте… опаздываем, — заторопил нас Цолак.

Мы прибавили шагу и вскоре добрались до знакомого переулка.

— Арсен! — вдруг сказал я.

— Что? — спросил басист.

— Возьми. — Я вытащил из кармана револьвер и протянул ему. — Мне он не нужен, возьми.

Арсен удивленно посмотрел на меня, потом молча сунул револьвер в карман.

Когда мы подошли к калиточке, небо на востоке уже начало сереть. Цолак легонько толкнул калитку, и она сразу отворилась.

— Ва, не заперли? — воскликнул Арсен.

Это было действительно странно и подозрительно. Цолак сделал нам знак, чтобы сохраняли тишину, и, держа оружие наготове, вошел во двор. Мы, оглядываясь, медленно шли по аллее к домику. В окне виднелся свет. Дверь дома была тоже открыта. Войдя, мы тут же увидели распростертую на тахте женщину. Это была та самая старуха, которая всегда отворяла дверь. Она лежала на спине: то ли мертвая, то ли оглушенная ударом.

Пока я соображал, что же здесь произошло, до нас откуда-то поблизости донесся глухой непонятный шум…

Ковер, что висел на стене, был наполовину сорван, и за ним была дверь. Из-за этой-то двери и доносились звуки: как будто кто-то двигал тяжелые вещи.

Цолак одним прыжком очутился у двери, толкнул ее и вошел. Арсен и я молча последовали за ним.

Темная комната освещалась лишь полоской света, падавшей из двери, но мы тем не менее сразу увидели несколько человек, барахтающихся на полу. Они дрались; только кто и с кем, я не мог понять.

Но вот клубок подкатился к полоске света, и я узнал товарища Тиграна, который, навалившись на какого-то офицера, в то же время левой рукой сжимал горло кому-то другому. И этот другой был… Киракос.

— Ах ты, Дьячок! — вскричал Арсен, и я увидел, как он вытащил из кармана мундштук от своего баса. Не револьвер, а мундштук, к которому он больше привык.

Он прыгнул вперед, оторвал Киракоса от пола, поставил его на ноги, и свет уже не падал на них. Тут же послышались крики Киракоса и звук тяжелого удара.

Цолак подбежал и разрядил свой маузер в офицера, что дрался с товарищем Тиграном.

Товарищ Тигран поднялся на ноги, взглянул на Цолака, потом на меня, но не сказал ничего и молча кинулся в другой конец комнаты. Цолак побежал следом за ним… Я продолжал стоять на месте, не до конца понимая, что же происходит.

— Этого оставьте мне… С этим я должен сам расправиться… — взмолился вдруг кто-то невидимый очень знакомым голосом.

Я наконец пришел в себя и, сорвавшись с места, побежал в соседнюю комнату за керосиновой лампой… Но пока я бегал, опять послышались два или три выстрела. Наконец я добрался до двери и, высоко подняв лампу, осветил всю комнату. Одним взглядом я охватил стоящую у стены маленькую «американку» — ручной печатный станок, перевернутые шрифтовые кассы, на полу шрифты, куски битого лампового стекла, лужицы керосина. И потом… Потом я увидел моего отца, который, тяжело переводя дыхание, пытался подняться с полу…

— Папа! — закричал я удивленно.

— Гагик-джан, ты?..

В ту же минуту какой-то человек взял у меня из рук лампу, прошел в другую комнату, и все остальные — отец, товарищ Тигран, Цолак и Арсен — последовали за ним.

Они, по-видимому, приводили в сознание старушку, а я стоял в темной комнате и пытался понять, каким образом мой отец оказался здесь… Понятно, что тут была тайная типография. Но как сюда попал отец? Неужели все это время он здесь прятался… и работал? Так вот оно что! А Цолак, конечно, знал обо всем. Знал, но не говорил! Только успокаивал нас, чтобы не беспокоились. Тут я вспомнил недавно услышанные мной слова: «Этого оставьте мне… С этим я должен сам расправиться».

С кем хотел расправиться отец?..

Ну конечно же, с Матевосяном!..

Я огляделся. Вокруг лежали убитые. Старушка уже пришла в себя. Она сидела на тахте и молча покачивалась взад и вперед. Незнакомый человек успокаивал ее:

— Ничего, матушка, ничего, все теперь будет хорошо…

Все вполголоса переговаривались, когда я вошел. Отец и товарищ Тигран обернулись и почему-то очень внимательно посмотрели на меня.

«Наверно, обо мне говорили», — подумал я.

Потом товарищ Тигран повернулся к Цолаку:

— Говоришь, полк Багратуни не дойдет до места?

— Не дойдет, товарищ Тигран, наши ребята там хорошо действуют, — ответил корнетист. — Половина полка дезертировала, не добравшись и до Еревана, а остальные, я убежден, разбегутся этой же ночью.

— Очень хорошо, — довольно кивнул товарищ Тигран. — А нам сейчас необходимо срочно уходить отсюда… Сурен, — обратился он к незнакомому мне человеку, — у тебя есть надежное место, где можно спрятать старушку и жену Дарбиняна?

— Найдется, товарищ Тигран.

— Сейчас же отправляйтесь туда. Прятаться придется один-два дня… Пока все не закончится.

— А остальным куда? — спросил отец.

— Пойдем на север… Никому из вас нельзя здесь оставаться, и особенно тебе, Гагик. Сейчас, наверно, дружки этого маузериста Бахшо перепахивают весь город — за тобой охотятся… Пошли…

Небо быстро меняло серый цвет на белый. Уже можно было разглядеть лужи, образовавшиеся после дождя, но мы второпях шагали куда придется.

Я шел, прижимаясь к отцу, и от усталости не мог ни о чем думать.

Мы миновали уже несколько улиц. Вдруг послышался какой-то шум. Все наши тут же свернули в ближайший переулок и остановились.

Оттуда мы увидели несколько экипажей. Они во весь опор мчались вниз по улице. В них среди груды чемоданов и узлов с трудом можно было различить несколько мужских и женских голов.

— Ага, началось, — сказал отец.

Я поднял на него глаза и увидел, что он улыбается. Когда экипажи проехали и мы снова тронулись в путь, я спросил:

— Что началось, папа?

— Разве не видишь? Удирают ведь…

Я не понимал, кто и куда удирает, а потому снова вопросительно посмотрел на него.

— Наши подходят, сынок, большевики. — Отец положил руку мне на голову. — Ты разве не слыхал? Они уже в Дилижане…

Я удивленно огляделся вокруг.

Как, значит, уже?.. Мне не верилось, потому что я в воображении представлял себе этот день другим. Мне казалось, когда придут большевики, их будут встречать ликующие толпы с факелами, с фанфарами. А сейчас что? Вокруг полумрак, холодно и сыро, и мы шагаем по пустынным, неприветливым улицам неизвестно куда…

Мы шли по тропам и тропинкам, все поднимаясь в горы. Шли на север, только на север. Избегали шоссейных дорог, чтобы не повстречаться с группами дашнаков, удирающих в южном направлении.

Но мы и не хотели особенно удаляться от шоссейной дороги, чтобы не пропустить тот миг, когда покажутся части Красной Армии.

Все были уставшие, голодные. И я тоже… И потом, здесь, на высоте, нас особенно мучил холод. На вершинах лежал снег, и оттуда дул холодный, режущий ветер.

Но, несмотря на холод, голод и усталость, настроение у всех было приподнятое.

Мы шли и рассказывали друг другу все, что приключилось с нами за последнюю ночь. А еще больше говорили о будущем. О том, что будем делать, когда все это кончится.

Прошлое было окутано мраком, и мы не хотели оглядываться назад. Шагали вперед, только к северу, и смотрели в будущее.

Следующую ночь мы провели в ущелье, среди скал. Они защищали нас от ветра. А на рассвете снова поднялись в поход на север.

За ночь ветер немного разогнал тучи. Из-за гор медленно выкатилось солнце и стало карабкаться вверх по небосклону. И одновременно с этим на скалы и ущелья неожиданно вдруг полился золотой дождь. Полился он, и с новой силой зашумела река.

— Скорее, скорее, — сказал товарищ Тигран. — Умоемся — и в путь…

— Идем, — сказал отец, и они стали спускаться к реке.

Я остался стоять под солнцем. И, напрягаясь изо всех сил, прислушивался к звукам там, наверху.

Со стороны шоссе решительно ничего не было слышно, но мне почему-то было тревожно.

Чувство тревоги заставило меня сорваться с места и вскарабкаться наверх. Я почти бежал.

Наконец добрался до большой скалы и остановился. За скалой было шоссе. Что там кроется — опасность или радость? Могло быть и то и другое. Смотря кто идет по дороге. Но кругом царило гробовое молчание. Я вышел из-за скалы и лицом к лицу столкнулся с каким-то человеком. Он неподвижно восседал на белом коне и был в трех шагах от меня. Молодой, загорелый, голубоглазый, с мужественным лицом.

Одет он был в кожаный полушубок. На голове буденовка. Из-под нее на лоб выбился светлый чуб. Мгновение я и незнакомец разглядывали друг друга. Потом я спросил:

— Ты кто?

Он сделал знак, что не понимает меня,

— Ты рус? — сказал я по-русски. — Красный?

— Рус, рус, — улыбнулся всадник. — Красный…

Но я все не сводил с него взгляда, потому что еще не верил ни глазам своим, ни ушам. Мне казалось, что он сейчас станет невидимкой, исчезнет, как сон…

Но русский продолжал стоять на месте и с улыбкой смотрел на меня. И тогда, резко повернувшись, я кинулся вниз к ущелью, к нашим…

В Армении в это время года обычно начинается зима. Но в тот день утром была теплая и ясная погода. С высокого неба улыбалось земле торжественное и спокойное солнце. Веял легкий, приятный ветерок… И нам казалось, что снова пришел май.

Да, ведь в этом году у нас в стране не было весны.

Правда, как обычно, в горах растаял снег, побежали вниз журчащие ручейки, а в садах расцвели алые розы, но люди не заметили пробуждения природы. Затаив дыхание они прислушивались к грохочущим по всей стране выстрелам, к глухим ударам сердец героев, осажденных в Карской крепости.

Полные надежд, вслушивались они в грохот пушек бронепоезда со стороны Александрополя и смотрели то в сторону Баязета, то в сторону Казаха, Сарикамыша, Дилижана, откуда ветер доносил горячее дыхание боев.

Потом, когда в горах прекратились выстрелы и восставших сломили, люди с прежней тревогой и гневом прислушивались теперь уже к доносившимся из темниц стонам мучеников и содрогались от залпов, раздающихся время от времени в ночном мраке…

И тысячи губ вполголоса, как клятву, повторяли ставшие отныне священными имена борцов за народное счастье: Алавердян, Мусаэлян, Гукасян, Гарибджанян, Сару-ханян…

И теперь вот она, долгожданная весна!

Когда мы с пламенеющим, как солнце, знаменем вместе с Красной Армией вошли по Канакерскому шоссе в Ереван, из домов на улицы хлынули толпы людей. Стоя на тротуарах, они ликующими возгласами приветствовали проходящих четверками всадников, бросались обнимать этих голубоглазых, русоволосых людей, кричали: «Да здравствует Красная Армия!», «Да здравствует Ленин!», «Да здравствует свободная Армения?»

Потом навстречу нам полилась музыка.

Это были они, наши ребята. Они шли навстречу освободителям, играли гимн, который призывал к борьбе весь мир голодных и рабов. Гимн союза и братства всех народов.

И люди улыбались, смеялись и обнимали друг друга.

Да, наконец пришла весна.