В суровое время войны, когда наши войска только что вывили фашистов из Подмосковья, я, находясь в армии, встретил вблизи пепелища сожженной почти дотла деревни мальчишку-подростка, на вид лет тринадцати. Сидел он на опушке леса, вихрастый, в длинных холщовых портах, в рваной ситцевой рубахе, и на фанерной крышке трофейного ящика что-то рисовал. Возле него толпились такие же босоногие мальчишки, девчонки. С живейшим интересом наблюдали они за его работой, вполголоса переговаривались:
— Березка-то… у Витьки как живая…
— Смотри… листочки появились… Во-о здорово-то!
— Как настоящая…
Я подошел ближе. Под яркими мазками густой акварели оживала на фанерке березка с обожженным, расщепленным стволом, желтела внизу развороченной глиной воронка от снаряда. Но поразил меня не «взрослый» сюжет картины — оживающая раненая береза, которой выпало расти на поле, где прошел бой, а сам художник, которого война тоже не пощадила. Мальчик рисовал, держа кисточку во рту. Вместо рук, у него были обмотанные потемневшими бинтами культи. Ими он слегка придерживал кисточку. Не было у парнишки и правого глаза.
Я уже не следил за его рисованием, а думал, как же сложится жизнь этого паренька.