На земле Волоцкой: Повесть о мужестве

5. ВСЕ СНАЧАЛА…

Мальчишки все же появлялись на усадьбе. Может быть, виновата была тропинка к реке, пролегавшая рядом с усадьбой. По-прежнему приводил их неугомонный и настырный Гришка. Считал он своим долгом побывать у друга, как-то развлечь, успокоить;

— У нас теперь возле деревни резервная армия расположилась, — хвалились ребята своей осведомленностью. — Через наше Ядрино второй эшелон обороны Москвы проходит.

Мальчишки все знали: где вырыты новые окопы, где появились долговременные земляные укрепления. Вразнобой, перебивая друг друга, рассказывали, что в лесах замаскированы танки, тяжелые орудия и даже конница.

— Будут биться за наше Ядрино насмерть! — утверждали они.

Появлялись они ненадолго. У них свои дела, заботы, к которым теперь Витюшка непричастен. Когда оставался один, бродил по заросшей густым бурьяном усадьбе. Завистливо поглядывал вниз на речку, где в жаркую погоду с утра и до вечера плескалась крикливая ребятня.

И наконец однажды Виктор осмелился прогуляться. Спустился вниз к речке, тропинкой прошел мимо одинокой могилы безымянного красноармейца, погибшего зимой в 41-м году. Направился к Березовому клину. Шел лугом среди белых ромашек, потом полем. Теперь он даже васильки сорвать не может… Сразу же на закрайке поля наткнулся на работавших колхозниц. Впрягшись в плуг, покрикивая друг на друга, в одних рубахах и юбках, натужно передвигая босые ноги, бабы и девки вспахивали прошлогоднее жнивье.

— Чего глазеешь?.. В женихи теперь, парень, не годишься, — крикнула какая-то горластая, нахальная девка и напрямик и бесстыдно свою мысль пояснила.

И Витюшка вспыхнул. Съежившись, юркнул в кустарник. Вгорячах запнулся за какую-то корягу, упал и, не в силах сразу подняться, пополз, стараясь скрыться поскорее от людей. Только на берегу возле речки с трудом поднялся на ноги. Рядом блестел широкий омут. По краям зеленела осока. Выглядывали из травы голубые незабудки, кружились нарядные мотыльки. А он ничего этого не видел. Только омут положит конец этой ненавистной жизни… Витюшка отошел на несколько шагов — нужно было место для разбега.

И тут его окликнули:

— Витюшка, купаться, что ли, захотел?

Из кустов вышел и стоял перед ним с ножом и срезанными прутьями Иван Иванович Сидорин. Раньше он жил в Петербурге, работал на Балтийском заводе, а в годы революции переселился в родную деревню.

— Я так… ничего, — весь вспыхнув, испугался Витюшка.

— Чего задумал-то? — строго осведомился Сидорин, пытливо глядя иа Витюшку. И почти силой усадил рядом на бугорок.

— Садись, посидим поговорим… У каждого в жизни своя судьба-дорога. У одних гладкая, ровная, хоть шаром покати. А у тебя ухабистая, тяжелая… даже очень тяжелая. И потому радости у тебя будут свои, трудом обретенные… А раз ты их не получишь, а завоюешь, смысл у жизни особый будет.

Витюшка молчал, весь красный от смущения. Домой пошли вместе. После разговора стало как-то легче на душе.

Дома все заняты делом. Бабушка, старенькая, в длинной юбке, босая, на усадьбе возле амбара стирает в корыте какие-то тряпки. Рядом дед с Алешкой пилят обгорелое бревно на дрова.

— Не спеши, тяни к себе, — покрикивает он на Алешку, рукавом рубахи обтирая пот с. покрасневшего лица. Дед заметно устал и начинает сердиться.

…Все при деле, один только Витюшка не знает, куда себя деть. Даже сам обслужить себя, надеть очки или повязку не может. Приходится просить домашних.

— Идите обедать, — слышен голос матери с пепелища, где среди кучи щебня чернеет печка с высокой трубой-дымоходом. На кольях изгороди висят пустые кринки, жестяные банки. Вернувшись с поля, мать уже истопила печку. Гремя ухватом, наливает из чугуна в общую глиняную плошку похлебку, забеливает молоком. Тут же, под засохшей после пожара липой, вся семья и обедает. Порхают юркие воробьи; чуть что, они уже хозяйничают на сколоченном дедом из неструганых досок столе. Рядом разгуливают уцелевшие от пожара две курицы и петух. — Покорми брата, — напоминает Алешке мать, видя, что Витюшка сам пытается взять культями ложку, ртом отломить кусок хлеба, и ничего у него не получается…

— Нет, давай попробуем, как вчера, — просит он Алешку.

Алешка с полуслова понимает.

Осторожно и плотно привязывает он тесемкой к забинтованной культе брата ложку. Тот морщится, но терпит. И вот Витюшка медленно, сдерживая дрожь, конечно, половину проливая, все же сам несет ложку ко рту.

Все стараются не смотреть на Витюшку, на лужицу супа у тарелки, ведут обеденную беседу.

— Колхоз восстанавливаем, — сообщает мать, — собрали на конный двор плуги, бороны, все, что уцелело…

— Ясное дело, в одиночку не проживешь, — откликается бабушка.

Кончили обедать, мать снова спешит в поле на работу.

Остальные тоже разошлись по своим делам. И опять Витюшка остается без дела. Беспокойно и тоскливо слоняется по усадьбе. Алешка копается на пепелище.

— Витек! — кричит он брату. — Знаешь, что я выкопал? — В руках у него запачканный в золе продолговатый фанерный ящичек. — Твои краски. Нашел под обгорелыми бревнами.

Витюшка вспомнил. В день прихода немцев спрятал он ящичек с красками в подпол, засунул под перевод. Алешка взглянул повнимательнее на помрачневшее лицо брата, затих. И сразу же умчался на улицу.

Ящичек с красками лежал на скамейке. Витюшка глядел на него, а на сердце было очень тяжело.

Весной в прошлом году он принес свои рисунки в школу, и все хвалили: «Способности у тебя есть и, несомненно, большие», — отметил тогда Дим Димыч.

Вечером с работы вернулась мать.

— Опять загрустил, — сказала она, взглянув на сына. — Ну чего ты голову вешаешь? Вон сколько людей с войны без рук и без ног возвращается, не один ты… Свою и мою душу травишь. Сидишь как святой на иконе… — И тут же, прослезившись, осеклась, понимая, что старшему и без ее попреков тяжело.

А утром, встретившись с ребятами в поле, мать просительно напомнила им:

— Тоскует мой парень… Извелся весь. Заглядывайте почаще к нему. Сам на народе стесняется показываться.

— Ладно, тетка Анна, зайдем, — доброжелательно отозвались парнишки.

Мальчишки после встречи, возвращаясь домой, тоже вели промеж себя разговор.

— Ребята… Он же наш товарищ, — горячо убеждал Гришка, более других переживавший увечье друга. А слово «товарищ» для Гришки было равноценно словам «родной брат». — Помогать надо… Мы в лес или на речку, и его с собой…

На следующий день ребята зашли за Витюшкой. Он одиноко сидел в амбаре, мрачный, насупившийся. Перед ним на ящике лежали краски, кисточки…

— Пошли на улицу, — предложили ребята. — Ты что накрасился-то?

Лицо у Витюшки было в мазках краски, особенно губы и подбородок. Он заметно смутился, отвернулся.

— И не обижайся, что кличут тебя в деревне Безруким, — сразу же пошел в атаку Сашка. И тут же пояснил: — Меня вот все Птицей зовут, а я нисколечко не обращаю внимания. В деревне все с кличками.

— Иди, иди, внучок, на люди, — бабушка легонько подталкивала Витька в спину.

Ребята за изгородью подождали, пока бабушка умоет его.

Всей гурьбой заглянули на прогон, где сгрудилась большая колонна грузовиков: везли на фронт снаряды, ящики с какой-то техникой. Несмотря на вечер, взрослые в деревне все еще работали. Слышались голоса, стук топоров.

— Обстраивается наша деревня, — толковали между собой мальчишки. Считали, сколько новых изб и землянок появилось за это время. А потом, устроившись поудобнее, расселись на бревнах у пожарного сарая. Вечер тихий, звездный. Светила полная луна. По улице взрослые девчата гуляли с красноармейцами. А у мальчишек, тесно сгрудившихся на бревнах, шел свой разговор. Подошли девчонки и с ними Нинка Серегина. Она только на днях вернулась из эвакуации.

— Ты куда? — спросил Гришка, когда его друг приподнялся с бревен. Что-то невнятно пробормотав, Витюшка снова устроился на своем месте, сгорбившись, опустив вниз забинтованные культи. Искоса следил. Нина в светлом платье примостилась на самом краю бревна. Может, она в сумерках его культи и не разглядела? Хорошо, если бы не заметила.

Загудели за курганами самолеты — по звуку определили — вражеские, и мальчишки сразу разошлись.

А на следующий день Витюшка снова достал из-под койки ящичек с карандашами, кисточками, красками. Зубами открыл крышку. И чем больше смотрел на свои рисовальные принадлежности, тем сильнее ему хотелось начать рисовать. Накануне он уже пробовал забинтованными культями держать кисточку, карандаш, теперь снова… Нет, ничего не получается. Взял в рот. Пятнами ложатся мазки. Главное, надо крепче держать зубами… еще крепче. Заслезился под очками от напряжения полуздоровый глаз.

Теперь каждый день, когда оставался один, снова принимался рисовать.