Не учите меня жить!

5

Живу я в одной квартире еще с двумя девушками, Карен и Шарлоттой. Карен двадцать восемь лет, мне двадцать шесть, а Шарлотте — двадцать три. Мы подаем друг дружке дурной пример — пьем вино бутылками и редко наводим порядок в ванной.

Когда я вошла, Карен и Шарлотта уже спали. По понедельникам мы, как правило, ложимся рано, чтобы прийти в себя после бурных выходных.

На кухонном столе лежала записка от Карен. Мне звонил Дэниэл.

Дэниэл — мой друг, и, поскольку в моей жизни он является почти безупречным образцом надежного мужчины, я не вступила бы с ним в романтические отношения, даже если б от этого зависело будущее человечества. Теперь вы, наверное, поняли, насколько свободна от мужчин моя жизнь.

Их у меня, как калорий в диетической пище.

Но Дэниэл — действительно просто чудо. Парни приходят и уходят (уходят, можете мне поверить), но я всегда могу рассчитывать на Дэниэла. Он занимает вакантное место, не хуже самого настоящего любовника доводит меня до ручки своими рассуждениями по поводу неравенства полов и говорит, что на мне ему больше нравятся короткие облегающие юбки.

При этом он вовсе не урод, — по крайней мере, так говорят мои подруги. Все они считают его неотразимым. Даже Дэнис, мой приятель (он голубой), признался, что не вытолкал бы Дэниэла взашей, даже если бы тот ел чипсы в постели. А когда Карен говорит с ним по телефону, она делает такое лицо, будто у нее оргазм. Иногда Дэниэл заходит к нам в гости, а стоит ему уйти, как Карен и Шарлотта бросаются на тот край дивана, где он сидел, и начинают в экстазе кататься и ерзать, издавая страстные стоны.

Совершенно не понимаю, чего они все так суетятся. Дэниэл — друг моего брата Криса, и я знакома с ним сама не помню сколько лет. Наверно, я просто слишком хорошо его знаю, чтобы к нему клеиться. Или, если уж на то пошло, чтобы он меня клеил.

Хотя, пожалуй, один раз, много тысяч световых лет тому назад, мы с Дэниэлом робко улыбались, склонившись голова к голове над пластинкой «Дюран Дюран», и раздевали друг друга глазами… А может, и не было ничего, я ведь не обязана помнить все, что я к нему испытывала, могу только предположить, что было и такое, потому что в моем богатом разнообразными эмоциями отрочестве я западала на всех мужчин без исключения.

Наверное, оно и к лучшему, что мы с Дэниэлом так и остались просто друзьями, ведь, случись у нас роман, Крису пришлось бы вставать на защиту чести сестры и бить Дэниэлу морду, а я не хотела никому причинять беспокойства.

Карен и Шарлотта ошибочно завидовали моим отношениям с Дэниэлом.

Они недоверчиво качали головами и говорили: «Ах ты, стерва везучая, как это тебе удается быть с ним такой естественной, шутить, дурачиться, смешить его? А мы вот и слова вымолвить не можем».

Но они забывают, что я не имею на него видов. Когда я действительно хочу кому-то понравиться, то тут же впадаю в панику, у меня все валится из рук, и я начинаю беседу с вопросов типа: «Задумывался ли ты, каково это быть батареей?»

Я смотрела на записку Карен, на маленькое пятнышко на бумаге, которое она обвела и подписала «капля», и раздумывала, стоит ли звонить Дэниэлу. Потом решила не звонить, вдруг он уже в постели.

И не один, если вы меня понимаете.

Чтоб его с его активной половой жизнью. Я хотела с ним поговорить.

То, что сказала миссис Нолан, дало мне пищу для раздумий. Не о том, что я выйду замуж, нет; я все-таки не настолько глупа, чтобы принимать это всерьез. Но ее слова о черной туче, висящей надо мною, напомнили мне о моих приступах депрессии и о том, какой это ужас. Я могла бы разбудить Карен и Шарлотту, но решила, что не буду. Во-первых, если их поднимают с кровати по любой другой причине, кроме незапланированной вечеринки, они могут разозлиться. И потом, о моей депрессии они ничего не знают.

То есть, конечно, они знают, что иногда я говорю, что у меня депрессия, и спрашивают, почему, а я плету: плохой день на службе, или парень изменил, или не влезаю в купленную прошлым летом юбку. Тогда они искренне меня жалеют.

Но им неизвестно, что периодически я впадаю в депрессию с большой буквы. Кроме моей семьи, Дэниэл один из очень немногих, кто в курсе.

Дело в том, что мне стыдно. Окружающие делятся на тех, кто считает депрессию душевной болезнью, и для них я ненормальная, с которой надо говорить очень медленно и спокойно, а лучше совсем не общаться, и тех (а их намного больше), кто полагает, что депрессии как таковой вообще не существует и все это выдумки нервных барышень. Для них депрессия — разновидность «расстроенных нервов», что, как известно, значит: «она себя очень жалеет без всякой причины», а я, по их мнению, просто потакаю своим подростковым капризам, хотя из переходного возраста давно вышла. И всего-то мне и нужно, что «собраться», «плюнуть на все» и «заняться спортом».

Их отношение я могу понять, потому что у всех иногда бывает хандра. Это — признак того, что мы живы, такой же, как работа, удачные дни или воспаление среднего уха.

Людям свойственно хандрить, например, из-за денег (когда их не хватает), да мало ли какие неприятности случаются с нами каждый день: разругались с другом, потеряли работу, телевизор сломался через два дня после окончания гарантийного срока и так далее, и тому подобное, — и вот мы чувствуем себя несчастными.

Все это я знаю, но та депрессия, от которой страдаю я, — не просто приступ хандры, не снотворное в тумбочке, хотя и это мне знакомо, и происходит с завидной регулярностью, как и со многими другими, особенно если до того они всю неделю много пили и мало спали, но хандра и снотворные таблетки — детские игрушки по сравнению со свирепыми черными демонами, которые время от времени поселяются в моем мозгу и мучают меня со всей жестокостью, на какую способны.

Нет, моя депрессия — не просто плохое настроение, у меня супердепрессия, депрессия класса «люкс», ни с чем не сравнимая, единственная в своем роде.

Не могу сказать, чтобы я поняла ее уникальность при первом же знакомстве. Я вовсе не была несчастна все время; вообще-то я была девочка веселая, общительная и симпатичная, а если когда на душе и скребли кошки, я изо всех сил старалась вести себя так, будто все в порядке. И уж только в самом крайнем случае, когда становилось так отчаянно плохо, что этого невозможно было скрыть, я залезала в постель и оставалась там от двух дней до недели, пока не полегчает. И действительно легчало, чуть раньше или чуть позже.

Первый приступ депрессии, который я пережила, был и самым страшным.

В том году мне исполнилось семнадцать, было лето, я только что закончила школу и без всякой причины, не считая совершенно очевидных, вбила себе в голову, что мир — очень грустное, одинокое, несправедливое, жестокое место, где разбиваются сердца.

Я впадала в уныние из-за всего, что случалось с людьми в отдаленных уголках земли; с людьми, которых я не знала и никогда не узнаю. Но я страшно переживала из-за них, потому что они умирали от голода или от эпидемий или погибали под обломками собственного дома во время землетрясения.

Я плакала от любых новостей, которые слышала или видела по телевизору — об автокатастрофах, голоде, войнах; от репортажей о жертвах СПИДа, историй о смерти матерей, оставивших сиротами малолетних детей, сообщений об избитых мужьями женах; от интервью с шахтерами, которых тысячами увольняют с шахт, и они в свои сорок знают, что больше работу не найдут; от газетных статей о семьях из шести человек, живущих на пятьдесят фунтов в неделю; от фотографии ослика с грустными глазами. Даже забавные сюжеты в конце выпуска — о собаке, которая катается на велосипеде или говорит «мама, мяса» — пронзали меня болью, потому что я знала, что рано или поздно эта собака тоже умрет.

Как-то на тротуаре у дома я нашла детскую варежку в бело-синюю полосочку, и меня охватила такая скорбь, что не выразить словами. Мысль о крохотной замерзшей ручонке, о второй варежке, совсем одинокой без пары, была столь мучительна, что каждый раз при виде ее меня душили горькие, обжигающе-горячие слезы.

Немного спустя я уже не решалась выходить из дому. А вскоре после того перестала вылезать из постели.

Это был настоящий кошмар. Я чувствовала, что все беды в мире касаются меня лично, что у меня в голове работает Интернет всемирного горя, что каждый атом чьей-либо печали в прошлом, настоящем и будущем проходит сквозь мою душу, прежде чем его должным образом упакуют и отправят по назначению; как будто я — центральное депо несчастий.

Тут за дело взялась моя мама. С непреклонностью деспота, которому угрожает государственный переворот, она наложила строжайшее вето на новости. Мне запретили смотреть телевизор, что, по счастью, совпало с одним из периодов, когда мы долго не могли за что-то заплатить — за квартиру, наверное, — и у нас решением суда описали кучу домашней утвари, включая телевизор, так что я все равно не могла его смотреть.

Каждый вечер, когда мои братья возвращались домой, мама обыскивала их у входной двери, изымала газеты, которые они иногда пытались тайком пронести к себе в комнату, и только потом допускала в дом.

Надо сказать, что информационная блокада особого результата не принесла. Я обладала поразительным умением сделать трагедию, пусть маленькую, из всего, чего угодно, и умудрялась рыдать над описанием маленьких луковок, замерзающих в земле в февральскую стужу (единственным разрешенным мне чтением был журнал по садоводству).

Наконец послали за доктором Торнтоном, но прежде целый день в честь его визита лихорадочно наводили порядок в квартире. Доктор обнаружил у меня депрессию и — кто бы мог подумать — прописал антидепрессанты, которые я принимать не хотела.

— Какая от них польза? — рыдала я. — Разве антидепрессанты вернут тем людям из Йоркшира работу? Разве антидепрессанты найдут пару этой… этой… (я уже захлебывалась слезами)… этой ВАРЕЖКЕ?!

Тут я завыла в голос.

— Хватит уже нести околесицу об этой несчастной варежке, — прикрикнула на меня мама. — Она мне всю душу вынула россказнями об этой варежке. Да, доктор, она непременно начнет принимать таблетки.

Моя мама, как и многие, кому не довелось закончить школу, свято верит в спасительную силу образования. В ее глазах любой человек с университетским дипломом, тем более доктор, всеведущ и непогрешим, как папа римский, а прием наркотиков по рецепту — таинство столь же значительное, как и любое другое.

К тому же моя мама — ирландка, у нее мощный комплекс неполноценности, из-за чего она считает, что правильно все, что предлагают англичане (а доктор Торнтон англичанин).

— Предоставьте это мне, — мрачно заверила она доктора Торнтона. — Уж я прослежу, чтобы она их принимала.

И слово свое сдержала.

Вскоре я действительно почувствовала себя лучше. Не счастливее, нет, ничего подобного. Я по-прежнему знала, что все мы обречены и будущее пусто, серо и безрадостно, но допускала, что ничего плохого не случится, если я на полчасика встану с постели и посмотрю сериал.

Через четыре месяца доктор Торнтон сказал, что мне уже хватит принимать антидепрессанты, и вся семья затаила дыхание в ожидании, полечу ли я самостоятельно ввысь или кану обратно в соленую от слез преисподнюю одиноких варежек.

Но к тому времени я поступила в колледж на отделение делопроизводства и обрела пусть хрупкую, но веру в будущее.

В колледже передо мною открылись новые горизонты. Я узнала много странных и непостижимых вещей. Например, кто бы мог подумать, что расположение букв на клавиатуре пишущей машинки так отличается от их последовательности в алфавите; что, кроме букв, есть странные значки, обозначающие целые слоги, и что если начать письмо со слов: «Дорогой сэр», а закончить «искренне Ваш», мировая катастрофа неизбежна.

Я постигла искусство сидеть с блокнотом на коленях и покрывать страницу за страницей непонятными крючочками и точками. Я отчаянно стремилась стать идеальной секретаршей, зарабатывать себе на «Бакарди» и кока-колу, по вечерам бегать с подружками в кафе, а дальше я и не загадывала.

Мне ни разу не пришло в голову, что, возможно, я могла бы выбрать для себя совсем другую жизнь: долгое время я считала столь великой честью учиться на секретаршу, что даже не понимала, как мне это скучно. А если бы даже и поняла, как это скучно, то все равно не смогла бы бросить курсы, потому что моя мама — очень решительная женщина — твердо стояла на том, что учиться надо именно здесь. В тот день, когда я получила диплом, удостоверявший, что я шевелю пальцами достаточно быстро, чтобы печатать сорок семь слов в минуту, она плакала от счастья настоящими слезами.

В более справедливом мире это она, а не я училась бы машинописи и стенографии, но жизнь рассудила иначе.

Я единственная из всего класса поступила в колледж. Кроме меня и Гиты Прадеш, которая серьезно занималась спортом, все остальные либо забеременели, либо вышли замуж, либо устроились продавщицами в ближайший супермаркет, либо и то, и другое, и третье сразу.

В школе я училась неплохо; во всяком случае, слишком боялась учительниц-монашек и мамы, чтобы не делать совсем ничего.

Но при этом слишком боялась некоторых девочек из класса, чтобы выбиваться в круглые отличницы: у нас была банда крутых девиц, которые курили, красили глаза, имели очень развитую для своего возраста грудь и, по слухам, занимались с мальчиками сексом. Мне ужасно хотелось стать такой же, как они, но на это не приходилось и надеяться, потому что иногда я хорошо сдавала экзамены.

Однажды я получила на экзамене по биологии шестьдесят три балла из ста возможных и еле унесла ноги от одноклассниц, хотя до сих пор считаю, что их оценили несправедливо: экзамен был по теме «Размножение», а уж об этом-то они точно знали больше моего и получили бы высшие оценки, если бы только вообще пришли.

Но после каждого экзамена они приносили фальшивые записки от родителей, что пропустили день по болезни.

Родители эти были еще почище их, и если монашки, усомнившись в подлинности записок о болезни, назначали девицам наказание, матери, а иногда даже отцы, приходили в школу и устраивали скандал, грозя прижать монашек к ногтю, обвиняя их в том, что обзывают их кровиночек лгуньями, и вопя, что «заявят куда следует».

Однажды, когда Морин Кверк принесла третью за месяц записку, в которой опять говорилось, что она пропустила занятия из-за месячных, сестра Фидельма дала ей оплеуху и сказала: «Девочка, по-твоему, я полная идиотка?» Не прошло и часа, как в школу, подобная ангелу мести, примчалась миссис Кверк (самое смешное в этой истории, как потом рассказывала Морин, было то, что на самом деле она была беременна, хотя еще не знала об этом, когда от имени матери писала записки).

— Моих детей никто и пальцем тронуть не смеет! — вопила мамаша Кверк. — Никто! Кроме меня и мистера Кверка! А ты, рыба сушеная, лучше найди себе мужика, а мою Морин оставь в покое!

Затем царственно вышла за ворота, таща за собой Морин, и колотила ее всю дорогу до дома. Это я знаю точно, потому что, когда я в тот день пришла домой обедать, отец прямо напал на меня с расспросами:

— Тут полчаса назад по улице прошла дочка Кверков со своей мамашей, — начал он, — и мамаша ее так отделала, что, по-моему, она долго сидеть не сможет. Что у вас там стряслось?

Итак, я перестала принимать антидепрессанты и поступила в колледж. Депрессия моя уже не наваливалась на меня столь беспощадно, но полностью так и не прошла. И поскольку я страшно боялась нового приступа и не хотела принимать таблетки, то посвятила жизнь поиску способов держать ее под контролем без помощи лекарств.

Я хотела изгнать депрессию из своей жизни, но приходилось утешаться тем, что я могу контролировать ее, постоянно укрепляя свой слабый дух.

Так, наряду с плаванием и чтением, борьба с депрессией стала моим хобби. Я читала о депрессиях все, что попадалось под руку, и ничто так не поднимало мне настроение, как хороший, смачный рассказ о какой-нибудь знаменитости, тоже страдавшей от депрессии. Меня завораживали истории об известных людях, которые месяцами не вылезали из постели, не ели, не разговаривали, а только смотрели в потолок, мечтая набраться сил и покончить с собой, и слезы текли по их впалым щекам.

Как выяснилось, компания у меня была что надо!

Каждый раз, придя в книжный магазин, я притворялась, что бесцельно брожу вдоль полок, но, сама того не осознавая, оказывалась у полок с разного рода руководствами по практической психологии. Там я застревала надолго, часами рылась в книжках, призванных поднимать упавший дух, в надежде найти способ прекратить или хотя бы облегчить засевшую внутри меня тоску.

Но только читать книги было явно недостаточно; чтобы они помогли, надо было еще что-то делать: например, стоять перед зеркалом и по сто раз в день повторять себе, что я красивая (это называлось аффирмацией). Или каждое утро по полчаса представлять себе, что купаюсь во всеобщей любви и уважении (это называлось визуализацией). Или вести список всего, что со мной случилось в жизни хорошего.

Обычно я прочитывала книгу, день-два выполняла то, что там предлагалось, потом мне становилось все это скучно или братья застигали меня в тот момент, когда я обольстительным голосом разговаривала со своим отражением в зеркале (никогда не забуду последовавшего за этим Великого Презрения Братьев).

Также я пробовала и другие средства — витамин B6 , усиленные физические нагрузки, кассеты с психологическими установками, которые надо слушать, пока спишь; йогу, аквааэробику, массаж с ароматерапией, шиацу, иглоукалывание; сидела на бездрожжевой диете, потом на безбелковой диете, потом на диете без углеводов, на диете без пищи, на вегетарианской диете, на диете «много мяса» (научного названия не знаю); дышала ионизированным воздухом, прошла курс самоутверждения, курс позитивного мышления, курс электросна, погружения в предыдущие жизни, молитвы, медитации и ультрафиолетового облучения (проще говоря, съездила в отпуск на Кипр). Некоторое время ела только молочное, затем полностью отказалась от молочных продуктов (в первый раз я неправильно поняла статью), а потом почувствовала, что если еще день проживу без шоколада, то вгоню себя в гроб.

И хотя ни одна из принятых мною мер не была Абсолютно Верным Решением, все они хоть сколько-нибудь помогали, и со мною уже не случалось такого кошмара, как в тот самый первый раз.

Но миссис Нолан что-то говорила о помощи, которая придет, стоит мне только попросить… Теперь я жалела, что не взяла с собой диктофон, потому что не могла точно вспомнить, что именно она сказала.

Что она имела в виду?

Единственное, до чего я в результате додумалась, — может, она хотела сказать, что надо прибегнуть к помощи специалистов, сходить к психоаналитику, или психологу, или еще какому-нибудь врачу для психов? Однако около года назад я почти восемь недель ходила к одной даме, как раз психотерапевту, и только впустую потратила время, не говоря уже о деньгах.