Не учите меня жить!

62

Она решила уйти от отца.

Вот что она хотела мне сообщить (хотя, пожалуй, в данном случае слово «хотела» было бы преувеличением; точнее, ей пришлось сказать мне об этом).

От потрясения мне буквально стало дурно. Помню, меня еще удивило, что она дождалась, пока я закажу себе сандвич, и только потом выложила свою новость: она ведь терпеть не может, когда впустую переводят добро.

— Я тебе не верю, — прохрипела я, пристально глядя ей в лицо в надежде уловить хоть тень лжи, но увидела только, что она подвела глаза, причем криво и неумело.

— Прости, — приниженно пробормотала она.

Мой мир определенно разваливался на части, и от этого я совсем растерялась. До сего момента я считала себя независимой взрослой женщиной двадцати шести лет от роду, которая ушла из родительского дома и живет своей собственной жизнью, не испытывая ни малейшего интереса к сексуальным экспериментам родителей, но сейчас чувствовала себя испуганной и озлобленной, как брошенный четырехлетний ребенок.

— Но почему? — воскликнула я. — Почему ты от него уходишь? Как ты можешь?

— Потому, Люси, что уже много лет у нас не брак, а одно название. Ты ведь это знаешь, Люси? — с нажимом спросила она, глазами умоляя согласиться.

— Нет, не знаю, — отрезала я. — Для меня это новость.

— Люси, ты наверняка давно знаешь, — настаивала она.

Что-то она слишком часто обращалась ко мне по имени. И все пыталась просительно коснуться моей руки.

— Ничего я не знаю, — твердо повторила я. О чем бы ни шла речь, согласия от меня она не дождется.

А про себя в ужасе подумала: это что же творится: у других родители разводятся, но мои-то не могут разойтись, ведь они католики?

Нерушимость домашнего очага была единственной причиной, по которой я так долго мирилась с католическим вероисповеданием моих родителей и всей связанной с этим чепухой. Мы как будто заключили молчаливую сделку, обязывавшую меня, среди прочего, каждое воскресенье ходить к мессе, не надевать на свидания лаковые туфли и каждую весну сорок дней воздерживаться от сладостей. Взамен мои родители должны были жить вместе, даже если ненавидят друг друга лютой ненавистью.

— Бедная Люси, — вздохнула мама. — Ты никогда не умела переживать неприятности, так ведь? Вечно убегала или утыкалась носом в книжку, когда жизнь не радовала.

— Да пошла ты, — разозлилась я. — Прекрати меня пилить, из нас двоих здесь ты виноватая.

— Извини, — мягко сказала она. — Не стоило мне этого говорить.

Чем потрясла меня еще больше. Это было почище новости о том, что она уходит от папы. Она не только не заорала на меня за мою грубость — она сама извинилась!

Я смотрела на маму, и меня тошнило от страха. Как видно, дело было совсем плохо.

— Люси, — еще мягче продолжала она, — мы с твоим отцом не любим друг друга уже много лет. Прости, если для тебя это так неожиданно.

Я не могла говорить. На моих глазах рушился мой дом, и я вместе с ним. Мое самоощущение и без того непрочно; что, если я вообще растворюсь в воздухе, если исчезнет главная из моих определяющих черт?

— Но почему теперь? — спросила я после того, как мы провели пару минут в напряженном молчании. — Если вы давно друг друга не любите, во что я все равно не верю, почему тебе именно теперь приспичило уходить?

И вдруг до меня дошло, почему: прическа, макияж, новая одежда! Все ясно!

— О господи, — выдохнула я. — Поверить не могу: ты что, еще кого-то встретила? Ты завела… приятеля?

Она не смотрела мне в глаза, дрянь такая, и я поняла, что угадала.

— Люси, — взмолилась она, — я была так одинока!

— Одинока? — возмутилась я. — Как ты могла быть одинока, если у тебя есть папа?

— Люси, пойми, пожалуйста, — вздохнула мама, — жить с твоим отцом все равно что жить с малым ребенком.

— Не надо! — вскипела я. — Не пытайся убедить меня, что он сам во всем виноват. Ты это сделала, и виновата ты одна.

Мама с несчастным видом уставилась на свои руки и не сказала ни слова себе в оправдание.

— Так кто же он? — процедила я, морщась от привкуса желчи во рту. — Этот твой дружок?

— Люси, прошу тебя, — пробормотала она. Ее мягкость сбивала меня с толку, мне было намного спокойнее, когда она язвила и издевалась.

— Говори, — потребовала я.

Она по-прежнему молча смотрела на меня полными слез глазами. Почему не хочет говорить?

— Я его знаю, да? — встревожилась я.

— Да, Люси. Прости меня, Люси, я вовсе не хотела, чтобы так вышло…

— Скажи только, кто он, — приказала я, чувствуя, как трудно становится дышать.

— Это… Он…

— Да говори же! — закричала я.

— Кен Кирнс, — скороговоркой выпалила она.

— Кто? — не сразу поняла я. — Какой такой Кен Кирнс?

— Ну как же, ты ведь знаешь. Мистер Кирнс из химчистки.

— Ах, мистер Кирнс, — протянула я, смутно припоминая лысого старикашку в коричневой кофте, ботинках из кожзаменителя и с вставной челюстью, которая, казалось, жила своей собственной, отдельной от его беззубого рта жизнью.

О, облегчение! Как это ни нелепо, я была парализована страхом, что ее приятелем окажется Дэниэл. Он ведь все темнил насчет своей загадочной новой пассии, и мама так откровенно кокетничала с ним в тот раз, когда мы вместе были у нее, и потом Дэниэл говорил, что моя мама симпатичная…

Ладно, я очень рада, что это не Дэниэл, но мистер Кирнс из химчистки?! Неужели она не могла подцепить кого-нибудь получше? Второго такого урода днем с огнем не сыщешь!

— Поправь меня, если я ошибаюсь, — заплетающимся языком сказала я. — Мистер Кирнс с вставными зубами, которые ему велики, — твой новый хахаль?

— Он уже заказал себе другие, — жалобно возразила она.

— Ты отвратительна, — тряхнула я головой. — Ты совершенно отвратительна.

Она не заорала на меня, не заругалась, как поступала обычно, если я высказывалась без должного к ней уважения, но продолжала сидеть с прибитым, смиренным видом.

— Люси, посмотри на меня, пожалуйста, — попросила она, и в уголках глаз у нее блеснули слезы. — С Кеном я чувствую себя как молодая, разве ты не понимаешь — я тоже женщина, и у меня есть потребности…

— Слышать не хочу о твоих гнусных потребностях, — перебила ее я, гоня от себя чудовищную картину страстного слияния мамы с мистером Кирнсом среди вешалок и ворохов чужой одежды.

И опять она даже не попыталась оправдаться, но я-то знала, с кем имею дело. Рано или поздно все это напускное смирение с нее слетит.

— Люси, мне пятьдесят три года, и это, возможно, моя последняя надежда на счастье. Ты ведь поймешь меня?

— Ты и твое счастье! А как же папа? Как насчет его счастья?

— Я старалась сделать его счастливым, — с грустью сказала она. — Но ничего не выходит.

— Чушь! — вознегодовала я. — Ты старалась только превратить его жизнь в ад! Почему ты, черт возьми, не ушла от него уже давно?

— Но… — робко пискнула она.

— И где ты намерена жить? — перебила я. Меня по-прежнему мутило.

— С Кеном, — шепнула она.

— Это где?

— Красный домик напротив школы, — с плохо скрываемой гордостью ответила мама. Король химчистки Кен Кирнс явно успел скопить на безбедную старость.

— А как же твой священный долг? — спросила я, зная, что бью ниже пояса. — Как быть с клятвами, что ты давала в церкви, у алтаря, — быть с мужем в горе и в радости?

— Люси, прошу тебя, — еле слышно произнесла она. — Уж как я боролась со своей совестью, сколько молилась, чтобы господь меня направил…

— Какая же ты лицемерка! — воскликнула я. Не то чтобы с точки зрения морали это для меня хоть сколько-нибудь значило, гораздо важнее было побольнее уязвить ее. — Всю мою жизнь ты пичкала меня учением католической церкви, осуждала незамужних матерей и тех, кто делает аборты, а теперь, оказывается, сама ничуть не лучше их! Ты прелюбодейка, ты нарушила свою драгоценную седьмую заповедь!

— Шестую, — возразила она, став на секунду прежней, энергичной и строгой.

Ха! Я знала, что все равно возьму верх.

— Что? — брезгливо поморщилась я.

— Я нарушила шестую заповедь, седьмая — «не укради», тебя что, на уроках Священного писания ничему не научили?

— Вот видишь, вот видишь! — злобно обрадовалась я. — Опять ты за свое, опять осуждаешь, следишь за другими, как цепная собака. Пусть тот, кто без греха, сам уберет бревно из своего глаза!

Она повесила голову, заломила руки. Мученица, да и только.

— А что думает обо всем этом отец Кольм? — не унималась я. — Наверно, теперь он уже не так дружит с тобой, ты ведь… разрушила домашний очаг.

Мама не отвечала.

— Ну? — снова спросила я.

— Они сказали, чтобы я больше не убирала цветами алтарь, — наконец призналась она. Одинокая слеза поползла по ее щеке, смывая неумело наложенный тональный крем и оставляя тонкую дорожку.

— И поделом, — фыркнула я.

— И церковный комитет не принял яблочный торт, что я испекла для благотворительной распродажи, — продолжала она. Слезы уже текли по ее лицу ручьями, и полосок становилось все больше.

— И это верно, — с жаром согласилась я.

— Наверно, думают, что это заразно, — с жалкой улыбочкой сказала она. Я холодно посмотрела на нее, и через пару секунд улыбки как не бывало.

— И мне ты тоже нашла время рассказывать. Как, по-твоему, после таких новостей я смогуработать до вечера?

Согласна, это было уже нечестно, потому что Айвора на месте не было, и я все равно ничего делать не стала бы, но дело не в том.

— Люси, мне очень жаль, — спокойно возразила мама, — но я хотела все рассказать тебе как можно скорей, чтобы не получилось так, что ты узнаешь об этом от кого-нибудь еще.

— Ну ладно, — отрезала я, вставая из-за стола. — Ты мне все рассказала. Спасибо и до свидания.

Денег я ей не оставила. Может заплатить за мой сандвич и сама: это из-за нее я так его и не съела.

— Подожди, пожалуйста, — взмолилась она. — Люси, не уходи. Прошу тебя, дай мне возможность сказать еще два слова. Больше мне ничего не надо.

— Давай, говори, — разрешила я. — Хоть посмеюсь.

Мама набрала полную грудь воздуха и начала:

— Люси, я знаю, что ты всегда любила папу больше, чем меня…

Она остановилась, готовая выслушать мои возражения, но я молчала.

— …и мне это было очень тяжко, — продолжала она. — Мне одной приходилось быть сильной, строгой, воспитывать вас, потому что он этого не делал. А ты, я знаю, думала, что он замечательный, а я вредная и злая, но ведь хотя бы один из нас должен был быть родителем.

— Да как ты смеешь, — процедила я. — Папа был мне вдвое, нет, вдесятеро больше родителем, чем ты!

— Но он такой безответственный, — заикнулась она.

— Вот только о безответственности не надо, — перебила я. — Как насчет твоего чувства ответственности? Кто теперь позаботится о папе?

Хотя ответ на этот вопрос я уже знала.

— А почему о папе кто-то должен заботиться? — спросила мама. — Ему всего пятьдесят четыре, и у него все в порядке.

— Ты же знаешь, заботиться о нем надо, — сказала я. — Знаешь, что сам он о себе позаботиться не может.

— А почему, Люси? Многие живут одни, даже люди много старше твоего папы, и прекрасно со всем управляются.

— Но папа не такой, как другие, и это ты тоже знаешь, — возразила я. — Не думай, что тебе удастся выкрутиться!

— А почему твой папа не такой, как другие? — спросила она.

— Ты знаешь почему, — рассердилась я.

— Нет, не знаю. Может, ты мне объяснишь?

— Я не намерена дискутировать с тобой на эту тему, — вскипела я. — Ты знаешь, что за папой надо следить, и все тут.

— Опять не можешь взглянуть правде в глаза, Люси? — сказала мама, глядя на меня с омерзительной, ханжеской кротостью, фальшивым состраданием и показной заботой.

— Какой еще правде? — не поняла я. — Нет тут никакой правды, а ты болтаешь еще больше глупостей, чем обычно.

— Он алкоголик, — мягко ответила она. — Вот этого-то ты и не можешь принять.

— Кто алкоголик? — возмутилась я. — Папа не алкоголик. Я вижу, к чему ты клонишь, думаешь, можно обзывать папу как угодно, говорить о нем всякие гадости, чтобы люди тебя пожалели и сказали, что ты правильно его бросила. Нет уж, меня не одурачишь.

— Люси, он был алкоголиком много лет, быть может, задолго до того, как мы поженились, но тогда я не знала, что это такое, — вздохнула она.

— Чепуха, — фыркнула я. — Он не алкоголик. Ты что — за дурочку меня считаешь? Алкоголики — это такие типы в грязной одежде, небритые, которые спят на улицах и сами с собой разговаривают.

— Люси, алкоголики бывают разные, и те люди на улицах — такие же, как твой папа, просто в жизни им меньше повезло.

— Самое большое в жизни невезение — жить с тобой под одной крышей, — отбрила ее я.

— Люси, ты будешь отрицать, что твой отец много пьет?

— Иногда выпивает, — согласилась я. — А почему бы ему не пить? Все эти годы ты превращала его жизнь в кошмар. Мое самое раннее воспоминание — как ты на него кричала.

— Прости меня, Люси, — заливаясь слезами, всхлипнула она. — Но мне было так тяжело, у нас никогда не было ни гроша, а он не устраивался на работу, но деньги, что я откладывала на еду для тебя и твоих братьев, забирал и пропивал. Приходилось идти в ближний магазинчик и плести что-нибудь о том, как я не успела зайти в банк и не поверят ли они мне в долг. Они доподлинно знали, в чем дело, а у меня ведь тоже гордость есть, понимаешь? Мне было нелегко так поступать, в детстве меня учили ждать от жизни большего, чем я получила с твоим папой.

Она уже плакала в три ручья, но для меня это ничего не значило.

— А я ведь любила его, да, любила, — всхлипывала она. — Мне было двадцать два года, и для меня он был лучше всех. Он все обещал бросить пить, а я все надеялась, что он исправится, каждый раз верила ему, и каждый раз он меня обманывал.

Она говорила и говорила, и обвинениям не было конца. Как он напился в день свадьбы, как, когда она носила Криса и начались схватки, ей пришлось одной добираться до больницы, потому что он где-то пропадал, видимо, пьянствовал; как, стоя в церкви на конфирмации Питера, громко запел «Люди за проволокой»…

Я уже не слушала, решив, что мне пора обратно на работу.

Перед тем как уйти, я сказала:

— Тебе, конечно, наплевать, но знай: я позабочусь о нем сама и сделаю это намного лучше, чем делала ты.

— Ты серьезно, Люси? — совершенно спокойно спросила мама.

— Да.

— Тогда желаю удачи. Она тебе пригодится.

— Что ты имеешь в виду?

— А ты умеешь застирывать простыни? — похоронным голосом спросила она.

— Да о чем ты?

— Увидишь, — устало проронила мама. — Увидишь.