Ненужная жена. Рецепт любви

Глава 2. Убежище

Слуги Клотильды выполнили ее приказание.

Отвезли меня и малышку на ночь глядя в мой дом, точнее, в то, что от него осталось.

Год — небольшой срок, но не для места, которого коснулись руки жадных до чужого добра людей. Так что дом стоял заброшенный и какой-то… полуразрушенный. Если б меня бросили у порога, я умерла бы к утру, занесенная снегом.

Но, в отличие от Клотильды, сердца у этих людей, что привезли меня сюда, были.

Не могли они просто так выкинуть на мороз больную девушку и ребенка!

Вместе с нами в санях к порогу дома привезли целую копну соломы, немного дров.

Мне на плечи накинули тяжелую доху, пахнущую чем-то кислым. Девочку поверх ее ветхой одежонки закутали в несколько шерстяных платков. На ноги ее надели старые растоптанные войлочные башмаки.

Тихо, молча, сердобольные люди делились тем немногим, что у них было.

Они знали, что везут нас на верную смерть, и хотели хоть немного загладить свою вину перед нами двумя, невинными душами.

— Спасибо, — только и сказала я в ответ на их дары.

Дом был тих, черен холоден. Окна его черными провалами смотрели в опустевший сад.

Когда-то тут росли прекрасные цветы. Лилии, розы, ландыши. Много лечебных растений. Но, кажется, Клотильда все красивые кусты выкопала и увезла к себе.

И сад теперь напоминал пустырь, заросший сорняками. Их сухие голые стебли теперь уныло торчали из-под снега.

В дом я не пошла, попросила помочь перенести мои жалкие пожитки во флигель.

Это был совсем крошечный домик в глубине сада. В нем была одна только комната, крохотная ванная, да кухня.

Его протопить намного легче, чем дом, в чьих спальнях гуляет ветер, а стены насквозь промерзли.

Кучер, что правил санками, с радостью помог мне.

Он открыл двери, примерзшие к косяку, ударив посильнее плечом. Перенес скудные дары провожавших.

В комнату, на низкую софу перед камином, внес огромную охапку соломы.

— Тут, перед огнем, заройтесь в сено, барышня, — произнес он, разводя в камине огонь и подкладывая к теплу промерзшие поленья, чтоб оттаяли. — Да одеждой укройтесь. Все теплее.

Он встал, виновато кряхтя. Отряхнул одежду, пряча взгляд.

— Ну, прощайте, — глухо произнес он и, не дожидаясь ответа, так и не глянув на меня, вышел, плотно закрыв за собой двери.

Ушел; а мы остались в холоде и одиночестве. Я и крохотная девочка перед разгорающимся огнем.

— Ну, — преувеличенно бодро произнесла я. — Будем устраиваться на ночлег? Теперь это наш дом. Придется привыкать.

— Совсем-совсем наш? — произнесла вдруг девочка, и я застыла от изумления, полусогнувшись. Хотела поворошить в камине дрова, чтоб горели веселее, да так и замерла с кочергой в руке.

— Ты… ты говорить умеешь?

— Да, — ответила она, нерешительно топчась в своих огромных башмаках по холодному полу и прижимая к груди свою черную игрушку. — Так совсем-совсем наш?

— Да, наш, — ответила я.

— И больше ничей? — настаивала она. — Ничей?

— Ничей, — качнула я головой. — Никто не придет и не отнимет. Все тут наше.

Девочка обвела взглядом обстановку. Да, не дворец. Все очень скромно. Пыльно еще очень; но это дело поправимое.

— Не нравится?

Девочка помолчала, оглядываясь.

— Нравится, — ответила она наконец. — Клотильды нет, уже хорошо.

— О, что ж я болтаю! — спохватилась я, подхватив ребенка и усаживая ее на солому. — Замерзнешь ведь!

— Нет, — спокойно ответила девочка. — Тут уже тепло. Я почти согрелась.

В корзинке, что собрали мне сердобольные люди в дорогу, я нашла краюху хлеба, немного масла, кусок сахара. Пока горели поленья, наполняя маленькую комнатку жаром, я обошла дом, отыскивая все, чем можно было утеплить наше ложе.

Отыскала шерстяной коврик на полу и постелила его поверх соломы.

Со стены сорвала пыльный старый ковер. За порогом встряхнула его, как смогла, выколачивая пыль. А потом подержала у огня, чтоб прогреть хоть немного.

Когда ковер стал теплым и перестал напоминать жесткую невыделанную шкуру, накрыла им софу, чтоб получилось что-то вроде палатки, шатра.

— Домик в домике, — пропищала из-под ковра девочка.

— Держи-ка!

От куска желтого сахара я отломила кусочек поменьше и дала его ребенку. Девочка жадно ухватила его, зачмокала жадно, словно никогда в жизни не ела ничего вкуснее.

Впрочем, почему — как будто. Наверное, так и было. У Клотильды вряд ли были для этого ребенка лакомства.

На кухне я отыскала старый чайник. В саду потерла его снегом, счищая пыль. Набила и натрамбовала снега внутрь. В шкафу набрала лепестков и листьев, оставшихся от душистых трав.

Они пахли так славно, так знакомо, что я вдруг ощутила летнее тепло и покой.

Отчего-то страх перед смертью отступил.

Я вздохнула свободнее, словно какая-то сила, до той поры меня сковывающая, вдруг исчезла.

И я знала, что все у нас будет хорошо.

— Будем чай пить, — прошептала я, вешая чайник над пылающими поленьями. — Тебя как зовут?

— Лиззи, — ответила малышка из-под ковра. — А тебя?

Я посмотрела на огонь и задумалась.

Какое имя я теперь буду носить?

Та, что умерла от болезни, звалась Ольгой. Сгоревшая в горячке молоденькая жена Жана была Эльжбета. Только обеих их больше не было. Не хотела я называться именами людей, ушедших за черту.

— Не знаю, — ответила я.

— Как так? — удивилась девочка и высунула из-под ковра голову.

— Забыла, — ответила я. — Так сильно болела, что забыла свое имя. И вспоминать не хочу. Давай вместе придумаем мне новое?

— Новое? — недоверчиво переспросила Лиззи. — Красивое?

— Ну, я надеюсь на твою щедрость, — усмехнулась я.

— Роза? — спросила девочка.

Я глянула в блестящий бок чайника, который еще не успел закоптиться над огнем.

Мое новое лицо было совсем… не как у Розы.

Тонкое, бледное, со светлыми ниточками бровей. Меня можно было б назвать привлекательной, если б не печать усталости и болезни, лежащая на челе.

— Нет, — Лиззи сама поняла, что это имя не подходит мне. — У тебя волосы светлые. А роза — она яркая. Красная. Ты точно не Роза!

— Да, точно подмечено, — согласилась я.

Волосы у меня были светлые, длинные, пепельного оттенка, чуть вьющиеся. Наверное, если их отмыть, они будут еще красивее.

— Бэлла? — меж тем продолжала размышлять Лиззи. — О, нет. Я знала одну Бэллу. Она была смуглой, и волосы у нее были черные, как смоль. И щеки круглые, как яблоки! Может, Бьянка? Смотри, ты такая беленькая. Тебе должно подойти это имя.

— Бьянка? — пробуя новое имя на вкус, вслушиваясь в его звучание, повторила я. — А почему бы и нет. Красивое имя. Пусть будет Бьянка. Спасибо!

Потом мы пили чай, пахнущий лесом и ягодами, и по очереди кусали кусок желтого сахара. И мне казалось, что никогда я не ела ничего вкуснее, чем этот сахар с кипяченой водой…

Сама не знаю, зачем я согласилась взять с собой эту девочку.

Наверное, это гормоны молодого тела виноваты. Мать, только что потерявшая ребенка, хотела восполнить пустоту в своем сердце. Материнский инстинкт.

Может, жаль ее было.

«Да девчонке нипочем не выжить в том змеином гнезде, — подумала я, подкинув еще поленце в камин и забираясь под ковер к ребенку, задремавшему с недогрызенным сахаром в руке. — Старая ведьма или голодом заморит, или кипятком ошпарит, или на ночь во дворе забудет. Вот тебе и все. А у меня… по крайней мере, я буду о ней заботиться».

Странные мысли для девушки, которая сама нуждается в заботе!

Под ковром было жарко. Солома была, конечно, не перина, но все же помягче, чем голые доски.

Я накрыла ребенка своим юбками, прижала девочку к себе, и тоже задремала в тепле. Нам надо было обеим выспаться и набраться сил. Впереди нас ждала трудная жизнь и много работы.

Но дома и стены кормят!

«Ничего, ничего Лиззи, — сквозь сон думала я. — Мы обязательно выкарабкаемся!»

Проснулась я на удивление бодрая, полная сил.

Еще бы! Впервые за долгое время у меня ничего не болело. Не тошнило от мерзкого металлического привкуса лекарств во рту. И не было страха, что на подушке я найду очередной клок волос.

Хотелось есть; кстати, тоже практически подарок судьбы.

Раньше поесть меня уговаривали. Вливали питательную жижу через зонд. Теперь же я готова была проглотить даже сухую краюху хлеба. Это ли не подарок судьбы?

Малышка еще спала, и я пока решила осмотреться.

Все кругом казалось мне знакомым и незнакомым. В воспоминаниях молоденькой жены Жана этот домик был уютным, теплым и маленьким, а я видела только пыльный и заброшенный сарай.

Не место тут больной женщине. Да и ребенку тоже.

— Ну, ничего, — пыхтела я, натягивая тяжелую шубу на плечи. — Мы приведем тут все в порядок!

Дрова в камине давно прогорели, дом снова стал холодным. Поэтому первым делом я постаралась развести огонь, чтоб согреться. Хорошо, что вчера несколько поленьев положили перед огнем сушиться! Нарвав тонкой коры, я сложила ее шалашиком под поленьями и подожгла. Веселый огонь занялся, а мне показалось — это новые жизненные силы вливаются в мои жилы.

Рядом с домом протекал незамерзающий быстрый ручей. Я это точно помнила. Оттуда старый аптекарь брал воду, когда варил свои снадобья. Еще и гордился ею, говорил, что она с серебром. Мол, от нее все раны быстрее заживают.

Прочистить узкую тропку к этому ручейку было делом нехитрым. Тем более, что деревянная старая лопата отыскалась у самых дверей. Она стояла, прислоненная к стене.

Но я была еще слишком слаба и провозилась с этим целый час. А тропинка получилась совершенно узенькой.

Зато можно натаскать много воды! Вымыть пыльную комнату, пол, серые мутные окна. Да и чай заваривать не из подтаявшего на солнце снега, а из чистой и вкусной воды!

За нехитрой работой я успокоилась, кое-как привела в порядок хаотично мечущиеся мысли.

Итак, с чего начать? Как нам вдвоем выжить?

— Нужно снова продавать лекарственные травы и настои, — твердо ответила я сама себе, разгребая лопатой снег на каменной дорожке. — Только это я и умею. Только в этом я и понимаю. Нужно осмотреть сад, грядки. Что-то обязательно сохранилось! Клотильда могла вырыть розы и лилии, но лекарственные травы она не знает, и вряд ли их забрала. Что-то должно было остаться. Но сейчас зима; до появления первых трав еще месяца три. Как нам их прожить?

Я задумалась.

— Конечно, надо дом обыскать, — решила я. — Может, найдется, что продать.

Набрав ведро воды, я по свежеоткопанной тропинке вернулась во флигель.

В комнате было тепло, поленья догорали. А из-под ковра на софе слышались горькие всхлипывания.

Малышка плакала.

— Эй, — тихонько позвала я, осторожно ставя ведро на пол. — Милая! Ты чего?

Уголок ковра зашевелился, отогнулся. Из-под него появилась чумазая мокрая мордашка.

— Я думала, — всхлипнула девочка, — ты меня бросила. Обманула и оставила одну.

У меня сердце дрогнуло, руки бессильно опустились. Слезы так и брызнули из глаз.

Сколько же горя она должна была перенести в свои годы, совсем кроха, чтоб так скоро поверить в зло?!

— Нет, нет, что ты! — прошептала я, порывисто бросившись к ней и обняв маленькое дрожащее тельце. — Как ты такое могла удумать?! Конечно, нет! Я не оставлю тебя одну! Но нам же нужно что-то поесть, не так ли? Я и сходила за водой. Будем пить чай, как вчера. Ну, не бойся, Лиззи!

Но она вцепилась в меня, и молча дрожала, спрятав лицо на моей груди.

Верно, она пережила самые страшные минуты в своей жизни.

— Давай я с тобой ходить буду, — прошептала она горячо. — И за водой, и всюду. Я помогать стану. Только одну меня не оставляй.

— Хорошо, — так же шепотом ответила я. — Вместе ходить станем. Только не плачь и не думай обо мне плохого. Я тебя не подведу. Я тебя не предам.

— А можно, — осторожно спросила она меня, — я стану называть тебя сестрицей?

— Ну, конечно, можно, — ответила я, баюкая ее на руках. — Я буду сестрица Бьянка, а ты мне сестрица Лиззи. Давай поедим, сестрица?

— Может, просто чаю попьем? — горько вздохнула Лиззи, все еще переживая последний страх и все еще всхлипывая. — А еду оставим на вечер. А то не уснуть, когда в животе голодно…

Эти слова больно резанули мое сердце, даже слезы из глаз брызнули. И я обняла ее крепче, баюкая и ее, и себя, свои разбушевавшиеся чувства.

— Хорошо, — согласилась я. — Давай.

В кухонном пыльном шкафчике я нашла еще немного сушеных трав и, как ни странно, огромный кусок коричневого пахучего мыла. Его сварил старый аптекарь, сам.

Помню, он хвалился, что им можно вылечить даже лишай. А уж отмыть все, что угодно! Даже черный ночной небосвод добела.

Настоящее сокровище! Особенно если учесть, что мы с Лиззи были как два трубочиста.

Мыло это было почему-то надкушено с одного уголка. Огромной зубастой пастью.

— Клотильда наверняка пробовала на вкус, — поделилась соображениями Лиззи. — Она вечно все незнакомое в рот тащит.

— Опасная привычка, — покачала я головой. — Так можно укусить совсем что-то неподходящее.

— Она не укусит, — серьезно ответила Лиззи. — Отраву она по запаху знает. А вот что это такое, наверное не поняла.

Я разобрала найденные травы, отобрала самые полезные, отвар из которых придаст нам сил. Все-таки, я еще нездорова. И никто меня не лечил. Значит, нужно самой этим заняться.

— Вот ромашка, — бормотала я, разбирая цветы. — Успокоит и снимет воспаление. А это алоцвет. Кровь обновит. И кошкин глазок. Укрепит. Я живо нас обеих на ноги поставлю!

Плеснула воды в чайник, повесила его над огнем.

— Нам нужно сегодня помыться, — серьезно произнесла я. — Иначе кровососы нас съедят и обгложут до костей. После того, как чай попьем, надо будет к дому сходить. Там поищем что-нибудь полезное. Тебе вот платье не помешало б новое. Это смотри, слишком малое. Так и расползается по швам. Может, найдет какую-нибудь старую вещь, которую можно будет перешить?

Тут вдруг во дворе пропел петух, и Лиззи удивленно глянула в сторону окна.

— Птицы? — произнесла она. — Здесь? Откуда?

Вот и мне любопытно, откуда.

Дом аптекаря стоял далеко от прочих домов. До соседей добираться час, а то и полтора. А петух горланит у нас во дворе! Не мог же он в лесу жить? И сбежать из поселка в глушь, где есть совершенно нечего, тоже вряд ли мог.

— Пойду-ка, гляну, — пробормотала я.

Лиззи ни слова не говоря, колобком скатилась с нашей постели, ухватила свою игрушку, и потуже затянула шерстяной платок, в который была укутана.

И вместе мы выдвинули во двор.

Позади флигеля, в беседке, наполовину заваленной снегом, важно разгуливал огненно-рыжий, с черным блестящим хвостом, петух. Все сугробы вокруг были украшены следами куриных ног, а немного поодаль слышалось протяжное кудахтанье кур.

— Вот чудо, — пробормотала я. — Откуда они тут?

— Может, оттуда? — Лиззи указала пальцем на снеговую кочку с черным круглым провалом оконца, откуда курился пар. — Смотри, вон одна птица из окошка выглядывает!

Я вернулась за лопатой, и мы вдвоем с Лиззи прочистили короткую тропинку к этой непонятной кочке. Впрочем, почему непонятной. Это был домик для кур, совсем маленький, летний. Туда зайти можно было, лишь согнувшись в три погибели. Сейчас он стоял, засыпанный снегом вместе с крышей.

Да и кур-то у нас было всего с десяток. И тех Клотильда переловила и забрала себе.

— Эти откуда взялись? И, главное, как зимой одни выжили? Что ели?

Лиззи лишь пожала плечами. Разумеется, у нее не было ответа на мои вопросы.

— Наверное, не всех Клотильда поймала, — заметила я, стуча лопатой по низенькой крохотной дверке.

Домик ответил мне настороженным кудахтаньем и долгим «ко-ко». Значит, верно куры там оставались! А снег, завалив клетушку с крышей, уберег их от стужи!

— Смотри, сестрица, — произнесла Лиззи, — что я нашла! Какой камешек забавный!

Я глянула.

На детской грязной ладошке лежало яйцо!

Свежее, еще теплое!

— Лиззи! — прошептала я. — Это не камешек! Это же куриное яйцо… мы спасены, Лиззи! Иди-ка в дом, положи его в миску. Позже его съедим. А я попробую открыть эту примерзшую дверь!

Это удалось мне не сразу. Тело у меня было тонкое, совсем легкое. И я толкала эту дверь плечом, и с разбега, очень долго. Снова и снова, пока она не поддалась.

В лицо мне пахнуло смрадным теплом. Еще бы! Всю осень и зиму не убирали и не проветривали.

Я приоткрыла дверь и с трудом, согнувшись, протиснулась в домик для кур. Курятник — это уж слишком громко. Так, клетушка два на два, с жердочками и парой гнезд.

Внутри ужасно воняло и было сыро, но зато тепло. Кур, ютящихся на жердях, я насчитала семь. Верно, Клотильда переловила не всех. А они, может, цыплят вывели?

В углу стоял узкий высокий ящик, заляпанный куриным пометом.

— Ага! — пробормотала я. — Ящик с пшеницей!

Он был наполовину опорожнен, пшеница вся испачкана. Но все же, видимо, курам хватило его, чтобы прожить холода. А попить они выходили через круглое оконце под потолком, клевали снег.

Я очистила пшеницу, сняв с нее верхний слой, уже взявшийся коркой.

Куры тотчас налетели на чистое зерно с квохтаньем. Видно, давно не ели нормально.

А я тем временем пошарила по гнездам.

Гнезда тоже были грязны и запущены. Кое-где были остатки скорлупы. Наверное, куры расклевывали свои яйца, когда было совсем голодно.

Но и пяток свежих, новых яиц я нашла.

— Вот это повезло! — прошептала я задыхающимся от счастья голосом.

Дома Лиззи ждала меня. Свистел носиком закипевший чайник.

— Лиззи! — воскликнула я бодрым голосом, показывая ей яйца. — Смотри, что я нашла! Смотри, как много! Знаешь, что это?

Лиззи, сидя на нашей постели перед огнем, не отвечала. Только смотрела на меня виновато, испуганно. И губы ее были перепачканы в желтке.

Прекрасно она знала, что это такое — яйца. И с чем их едят.

— Прости, сестрица Бьянка, — прошептала она. — Я… это съела. Я не удержалась, прости!

И вся съежилась, нахохлилась, как птичка, ожидая побоев. Она полагала, что заслужила их. Ведь я была так же голодна, как и она. А она одна, не поделившись, эгоистично съела то немногое, что удалось раздобыть.

— Глупенькая, — как можно ласковей произнесла я, стараясь ее не напугать. — Не бойся, я не сержусь. Я понимаю, что ты очень голодна и просто не сдержалась. Но я верю, что впредь ты не будешь так поступать, и всегда со мной поделишься. Ведь так?

— Да, — прошептала малышка, не поднимая глаз.

— Ну, кто же ест яйца сырыми?

— Это очень вкусно, — доверительно сообщила мне Лиззи, убедившись, что я не сержусь. — Я расколола скорлупу, посолила и выпила его…

— Ах, глупышка! — я рассмеялась, сняла с огня чайник, кинула в бурлящую воду приготовленные травы. — А если живот разболится?

— Не разболится. Я всегда так делала у Клотильды. Если она забывала меня покормить.

— Я не стану забывать, — пообещала я, хотя сердце мое сжималось от жалости. Ребенок что затравленный зверек! Привыкла тащить все, что плохо лежит! А иначе она б точно у Клотильды не выжила. — К тому же, я знаю способ сделать яйца намного вкуснее!

Я помыла руки — Лиззи мне полила из ведра, что я утром принесла, — ополоснула и найденные яйца.

— Поищи-ка сковородку побольше! — велела я. — Нажарим гренок.

Лиззи посмотрела на меня голодными блестящими глазами и гулко сглотнула.

Одним яйцом она явно не наелась. И хотела есть еще; но страх перед голодом подсказывал ей, что надо растянуть пищу, не съедать все сразу…

— Сестрица Бьянка, — произнесла она дрожащим голоском. — Ты можешь сейчас съесть мою долю хлеба. Ту, что мы на вечер оставили. А вечером съешь свою. Но не надо все яйца сразу сейчас съедать. А то на потом ничего не останется!

Она изо всех сил теперь старалась загладить свою вину передо мной. Бедный ребенок…

— Нам с тобой хватит и трех, — ответила я. — И пары кусков хлеба. А потом будут еще яйца. Куры еще нанесут. Не переживай!

В глубокой миске я взбила с щепоткой соли три яйца, обмакнула в них пару ломтиков хлеба и выложила их на разогретую сковородку.

Остатками яйца залила и как следует встряхнула сковороду над огнем.

— Сейчас поедим и немного поработаем, —сказала я, глядя, как Лиззи тянет шею, наблюдая за шкворчащими на сковороде яйцами. — Раз уж куры у нас есть, придется за ними ухаживать.

Гренки наши были готовы в пять минут.

Их я выложила на тарелку и поставила еду перед девочкой.

— Ешь, — велела я.

Та подняла на меня глазенки, в которых все еще плавали стыд и раскаяние.

— А ты, сестрица? — прошептала она.

— И я поем.

Бедный ребенок. Она все еще не верила, что ее не будут наказывать, бить, морить голодом… Мне придется приложить много усилий, чтоб она снова поверила людям. Чтоб перестала смотреть, как забитый зверек.

Наелась она быстро, хоть и ела поначалу жадно, хватая горячие куски. Но не осилила и половину своей порции хлеба, жареного с яйцами. Отодвинула тарелку, дожевывая кусочек.

— Эх ты, — улыбнулась я, глядя, как ее глазки от сытости закрываются. — Ешь, как птичка. Ну, давай, залазь под ковер. А я тебе горячего чая налью.

Сегодня я дала ей кусочек сахара поменьше. Доброта добротой, но экономить все же надо было.

Сама присела рядом с ребенком, принялась за еду, прихлебывая чай из старой глиняной чашки и размышляя.

Куры это хорошо.

Это яйца, это мясо, в конце концов. Уже не так голодно. А по весне, если вычистить их клетушку, то и удобрение хорошее для моих теплиц.

От мыслей о теплицах у меня сердце сжалось.

Какие у меня были теплицы! Там росло все, и зелень для стола, и томаты, и редкие растения. И даже грибы-вешенки. Но, кажется, та же Клотильда побила все стекла. Она была словно стихийное бедствие. Как слон в посудной лавке. Но, подозреваю, это не природная неуклюжесть. Она ломала и крушила все налево и направо специально.

Просто чтобы переломать.

Чтобы испортить, испоганить то, что было устроено с любовью и заботой. То, что делало меня чуточку лучше самой Клотильды. Ведь травы, цветы, теплицы — это прилежный труд и аккуратность. А сама Клотильда работать не любила…

После еды больше всего хотелось упасть и уснуть. Но я понимала, что спать не время.

— Нужно позаботиться о наших курочках, — сказала я задремывающей Лиззи. — Они теперь наши главные кормилицы!

Я прикрыла ее ковром, подкинула еще поленце-другое в камин и направилась в курятник.

Он был очень грязным, очень.

Гнезда, пара деревянных ящиков, были просто скользкими от помета.

Я вычистила из них остатки грязной соломы, решительно промыла их пучком свежей, чистой, и снаружи, и внутри.

Из той копны, что со мной привезли, надергала помягче, настелила курам в гнезда, и много — на пол, надежно прикрыв зловонную жижу. Теперь здесь будет сухо и не будет вонять.

Проветрила клетушку, насыпала курам чистого зерна, а ящик закрыла, чтобы они его не пачкали.

В награду за свои труды по окончании всех работ в пышной свежей подстилке на полу нашла еще одно яйцо, свежее, горячее.

— Ну, теперь не пропадем! — прошептала я, зажав его в кулаке и улыбаясь до ушей.

Силы возвращались ко мне быстро. Даже странно, какое чудо способен сотворить крошечный кусок хлеба и спокойный отдых! Но я уже чувствовала, как силы возвращаются в мои руки.

Поэтому я решительно взяла снеговую лопату и решили идти к дому.

Я хотела поискать там что-нибудь, все равно что. В нашем положении любая мелочь, любая вещь— это ценность. Обрывок ткани, старая одежда. Соль. Мыло вот, например. Клотильда не взяла мыло, а ведь оно стоит очень дорого.

— Чем же Клотильда стирает, если мыла не знает, — удивилась я, натягивая тяжелую одежду.

— Щелоком же, — рассудительно ответила Лиззи, в свою очередь завязывая свои шерстяные платки. — Да и то не сама, а служанки ее. Видно, ты и вправду сильно болела, если этого не помнишь. Ты же тоже стирала для Клотильды.

Я помнила.

И стирала, и таскала тяжелые корзины с сырым бельем во двор, вывесить сушиться…

Но все эти воспоминания были так тяжелы, так болезненны, что я отодвигала их поглубже в память, чтобы отчаяние и безысходность, наполнявшие их, не ранили меня.

Я глянула на свои руки. Они были очень тонкие, худые, бледные, с коротко остриженными ногтями, в цыпках. Да, поработать им пришлось много.

Мне вдруг стало ужасно жаль своего нового тела. Какое оно неухоженное, больное, нескладное… Совсем юная девушка, а выгляжу как старуха! А мне вдруг захотелось выглядеть… привлекательно, что ли. Я и в прежней своей жизни была этого лишена. Болезнь ведь никого не красит.

А сейчас я здорова! Слаба, голодна, но смертельные болезни не подтачивают меня! Значит, и красоту можно вернуть.

— Эх, мне б найти каких-нибудь трав, — пробормотала я. — Вылечиться как следует… руки вот хотя б отмочить, чтоб были мягкими и красивыми…

— А ты раньше травами занималась? — удивилась Лиззи, пряча за пазуху свою старую игрушку.

— Травами и цветами, — ответила я. — Делала целебные отвары, варила мази… Эй, а куда это ты собралась?

— С тобой пойду, — ответила Лиззи. — Помогать буду. Я ведь все-все могу делать! Правда!

— Ну, хорошо. Корзинку с мелочью ты нести можешь, пожалуй. А кота своего зачем с собой берешь? Может, оставишь его тут?

Но Лиззи лишь помотала головой, глубже заталкивая игрушку под свою одежду.

— Ему нельзя мерзнуть, — сообщила она мне серьезно. — Он должен быть всегда в тепле!

— Здесь довольно тепло, — заметила я.

— А если мы долго будем ходить? Если дом остынет? Нет, он может замерзнуть. А у меня за пазухой — никогда!

В доме было тихо, морозно, пусто.

Двери были приоткрыты, в холле намело целый сугроб снега, и мы еле пробились внутрь.

— Ого, какой огромный дом! — восторгу Лиззи не было предела. — Он тоже твой?!

— Тоже мой, — тихо подтвердила я, переводя дух после борьбы со снегом и оглядывая родные стены. — А ну-ка, идем наверх!

Дом, конечно, был вовсе не большим. Двухэтажным скромным домиком он был. Но там были и холл, и гостиная, и кухня, и кабинет для работы, и спальни.

Но Клотильда и Жан вынесли отсюда абсолютно все ценное, поэтому дом был пуст и пространство вокруг казалось огромным.

Они вывезли даже мебель. А что не вывезли, то разломали. Спасибо, что стекла в окнах остались целыми.

Крепкие хорошие стулья лежали разбитыми, столешница обеденного стола топорщилась белыми сухими щепками. Жан и его мать словно хотели уничтожить весь мой мир, в котором я жила в покое и счастье. Чтобы мне некуда было вернуться. Чтоб больше не было мне радости в этом мире.

Откуда такая звериная, лютая жестокость ко мне?

За что?!

Особенно Клотильда постаралась в моей комнате. Ее руку я узнала бы всюду! Это она сделала, в приступе ярости, какие иногда на нее накатывают. Тогда она дает выход своей силе и злобе. Радостно ломает и кромсает все, что попадется ей в руки.

Кровать моя, скромная узкая девичья постелька, была разломана совершенно. Резное деревянное изголовье треснуло, будто его несколько раз ударили колуном. Доски были оторваны от короба, крепкие ножки выбиты.

— Они что-то искали? — осторожно предположила Лиззи.

Я лишь пожала плечами.

Что искать в спальне девушки? Деньги? Тайники с сокровищами?

— Ну, зато дров нам нарубили, — весело произнесла я, хотя на душе кошки скребли. — Перенесем потихоньку обломки к себе и сожжем, как дрова. Будет тепло!

Клотильда раскидала и расшвыряла мое рукоделие, ножницы, иглы, цветные шелка и тонкие ленточки, которыми я вышивала цветы на своих скромных платьях. Я долго собирала их, растоптанные и пыльные, по всему полу. Пригодятся.

А вот кабинет отца эта парочка мародеров не тронула.

И я даже поняла, почему.

В колбах, ретортах и стеклянных бутылях навсегда застыл процесс, который старый аптекарь не довел до конца. Там он готовил какой-то яд, наверное, от садовых вредителей. И его запах отпугнул Клотильду.

— Точно, звериное чутье, — изумилась я. — Как крыса. Не посмела даже войти! Побоялась отравиться.

В кабинете царила идеальная чистота и порядок, если, конечно, не считать пыли.

Зато здесь были целы и диванные подушки с кистями, и теплый шерстяной плед все еще лежал в кресле!

И самое ценное — куски мыла в подарочных обертках из блестящей шелковой бумаги были сложены аккуратной пачкой в ящиках стола! Аптекарь не успел их продать и использовать. И это богатство нам с Лиззи досталось!

— И ни одного надкусанного куска, хвала небесам! — прошептала я, перебирая их дрожащими руками, сдувая пыль с ярких оберток. — Испорченное мыло вряд ли кому удалось бы продать.

Тут было и грубое коричневое мыло, полупрозрачное, если его разрезать на мелкие куски. Оно годно для уборки и чистки, да и стирка с ним была легче.

Было тут и туалетное, белое и розовое, с запахами роз, ландышей, сладких медоцветов. Отец сам добывал из цветов ароматные масла и варил с ними это мыло.

Были и отдельно маленькие стеклянные флакончики с плотно притертыми пробками. В них было чистое разлито розовое масло. Любая модница даст за такой флакон серебряную монету!

А на столе, порядком запыленная, но все равно крепкая и целая, лежала книга в кожаном крепком переплете — рецепты снадобий ото всех болезней, что отец составлял сам.

— Это настоящее сокровище! — произнесла я, перелистывая страницы, исписанные аккуратным почерком. — Эх, была бы сейчас весна! И был бы цел сад! Я наварила бы заживляющих мазей и продала их! Нам было б намного легче выжить!

Пока я собирала все добро, что нашла, Лиззи бродила по дому.

— Тут очень красиво, — сообщила она мне, подставляя свою корзинку, чтобы я наполнила ее мылом и мешочками с сухими травами, с теми, что удалось отыскать. — Давай тут жить?

— Я бы с удовольствием, крошка, — ответила я с тяжелым вздохом. — Но такой большой дом нам не протопить ломанными стульями. Потом, если разбогатеем, тогда…

— А что нам нужно, чтоб разбогатеть? — с надеждой в голосе произнесла девочка.

— Немного везения и много-много работы, — ответила я. — Вот продадим завтра мыло, выручим немного денег. Весной на ярмарке купим саженцев, посадим в саду. Вырастим цветы, сделаем из них лекарства…

Девочка вздохнула.

— Это очень долго, — сказала она.

В свою каморку мы вернулись с санками, полными всякой всячины. Тут были и нитки, и иголки, и ножницы. В обломках в своей комнате я отыскала гребешок и маленькое карманное зеркальце. Нашлись и пара рубашек, стареньких и латанных, но все ж чистых.

Мелкие обломки мебели мы перевезли в несколько заходов.

Стулья покидали сразу в камин, чтоб натопить как следует комнату, потому что сами уж сильно продрогли, блуждая по снежному саду.

На свою софу, поверх соломы и коврика, я уложила полосатый тюфяк, старый и драный, но все же мягкий. Сокровища, что нашли в кабинете аптекаря, я аккуратно обтерла, стараясь не повредить нарядную обертку.

— Завтра в поселок пойдем, — сказала я. — А сегодня давай-ка вымоемся.

Лиззи сморщила нос.

— Мыться, — буркнула она. — Это еще зачем?

— Затем, — строго ответила я, — что мы с тобой не нищенки и не замарашки, а приличные девушки. Самостоятельные. И мы не подаяние собираемся просить, пытаясь разжалобить всех своим видом. А заработать на хлеб своим трудом!

— Не хочу, — пробубнила Лиззи, глядя на меня исподлобья.

Ну, понятно.

Клотильда, если и мыла ребенка, наверняка безжалостно поливала Лиззи едким щелоком. Щипало глаза и разъедало кожу. Приятного мало.

— Пахнуть хорошо хочешь? — спросила я, развернув кусок мыла с ароматом роз.

Запах был очень стойкий и чарующий. Лиззи понюхала его и даже прижалась щекой, пробуя шелковистую гладкость куска.

— От этого мыла ты будешь очаровашкой. Волосы будут мягкими и золотыми. А личико румяным и белым, как у принцессы. Еще платье твое постираем, и будешь ты невообразимая красотка!

В общем, правдами и неправдами мне удалось ее уговорить.

Но легко сказать — помыться.

Ванна, конечно, у нас была. Но сама комнатка, где она стояла, была холодна, еще не прогрелась толком. Да и была она грязна. И эта грязь, пыль, паутина давили, угнетали. Даже дышать было тяжело. Стены давили.

Поэтому, как бы ни было трудно, как бы ни хотелось прилечь, я решила отмыть домик.

Всего-то одна комната и ванна! Неужели не осилю?!

Лиззи, подумав, что я позабыла о мытье, с радостью взялась мне помогать.

Вместе мы наносили и нагрели воды, я настрогала в ведро мыла, добавила кипятка. Старой тряпкой взбила пышную пену.

С мебели и со стен тщательно оттерла пыль. Постаралась отодвинуть всю мебель, чтоб добраться до самого темного и самого пыльного уголочка.

Снова выколотила наши ковры, под которыми мы спали. Начистила их со снегом. Повесив на перильца, яростно выколотила их палкой. Они стали ярче, на них даже рисунок стал различим.

Лиззи большой старой метлой вымела всю солому из дома, с пола.

Щеткой я вычистила нашу софу, вымела всю пыль, весь колючий песок из складок обивки. Натерла до блеска лакированные ножки.

Соломой набила старый наматрасник, уложила его на софу аккуратнее. Поверх него бросила ковер. А сверху уложила тот самый старый тощий тюфяк, немного взбив его. Наша постель стала чище и теплее.

— Уже не логово грязных нищенок, — пробормотала я.

Пол в комнате я мыла особенно тщательно. Щеткой отскребала от досок грязные следы, глину и сажу. Скоро стало видно, что он из мореных дубовых досок, еще крепких, почти новых.

И стены были чистые, обшитые светлым крепким деревом.

От воды оно вдруг запахло лесом, приятной свежестью. Я раскрыла двери, проветривая, прогоняя застоявшийся запах, и дерево запахло еще острее, еще тоньше и приятнее.

Лиззи по моей просьбе выносила за порог мусор, сметенный песок и грязь, содранную из углов паутину.

Окно пришлось мыть дольше всего. Рама была просто волшебная, резная, очень сложная. А стекла маленькие, вставленные в ажурную деревянную решетку. Да еще и холодные, заледеневшие со стороны улицы!

Но мои усилия не прошли даром; в комнате стало светлее, и серое, непроглядное окно оказалось огромным и красивым.

Три ведра воды ушло на то, чтоб оттереть почерневшую от копоти плитку на стенах и пол в ванной.

Старая тряпка, бывшая когда-то одеждой, от моего усердия стерлась о кирпичи, изорвалась. Но на полу не осталось ни песчинки. А ванная сияла чистотой. И все вокруг приятно пахло свежестью.

Разведя щелок, я залила им саму ванну и терла до тех пор, пока она не побелела.

Слив за ту пару дней, что мы топили дом, кое-как оттаял, да еще я плеснула горячей воды, смывая грязь и мыльные пузыри с гладких блестящих стенок ванны.

Теперь можно было наполнить ее свежей чистой водой и помыться.

— Ну, смотри, — пропыхтела я устало, утирая мокрый лоб, — разве не красота? Отмоем начисто весь домик, когда потеплеет, и станет очень уютно.

— Куда же чище, сестрица! — радостно воскликнула Лиззи, оглядывая плоды моих усилий. — Ты просто волшебница! Посмотри, какое все чистое и яркое! Даже сверкает!

Уже к вечеру мне, наконец, удалось наносить достаточно воды, чтоб наполнить ванну.

Я нагрела три ведра кипятка, перемешала в ванне с холодной. От воды шел пар.

Камин я растопила так, что в комнате стало жарко. В чайнике заварила травы из тех, что нашла в кабинете аптекаря.

— Для спокойного сна, от болей в суставах, смягчающее кожу, — бормотала я, перебирая тонкие сухие стебли. — Ну, поди сюда, детка, — скомандовала я Лиззи. — Будем раздеваться и мыться.

Девочка нехотя подчинилась.

Одежда ее была просто ужасно грязной. Я, не глядя, бросила ее в ведро со щелоком. Впрочем, и моя не лучше; туда же ее!

Тела наши под одеждой просто чудовищны… тощие, бледные, грязноватые. Пахнущие болезнью. Да, в таким виде на людях лучше не показываться. Скажут — заразные, да прогонят со двора!

— Ну ничего, — бормотала я, намыливая руки душистым дорогим мылом. — Сейчас мы смоем с себя запах бедности!

Свой травяной взвар я влила в ванну в последнюю очередь и помешала как следует.

Еще капнула капельку розового масла — просто так, для запаха. Приятно было ощутить знакомый аромат и почувствовать себя не грязной нищенкой, а девушкой, которая заботится о своей красоте.

Обе мы влезли в теплую воду. Я с удовольствием погрузилась по самые уши, расслабляясь.

Лиззи, которая с настороженностью отнеслась к процедуре, в теплой воде перестала сжиматься в комок, откинулась на бортик ванной. Глазки ее стали закрываться, мордашка покрылась каплями воды от пара.

— Давай-ка я отмою тебя, — сказала я. — Раз уж ты вздумала спать.

Она откровенно зевала, когда я намыливала ее волосы и смывала с них грязь. Мордашка ее, свежеумытая, разрумянилась и стала очень хорошенькой. Тощенькая спинка, вся в синяках и царапинах, стала по-детски розовой и мягкой.

Травяной сбор, что я заварила, действительно помог. Перестали болеть натруженные за день руки, ноги и поясница. Мышцы расслабились и стали мягкими. Грубая кожа на руках отшелушилась, стала мягче.

Отмыв Лиззи, я ее перенесла, засыпающую, на постель. Закутала в плед.

А сама вернулась в ванну занялась своими волосами.

Они спутались, скатались — ужас! Сплетенные в косу бог знает когда, почти превратились в войлок. Я со слезами раздирала косу, с отчаянием думая временами, что придется отрезать волосы.

Но остричься — это же позор! Остриженные волосы не спрячешь под чепцом, все равно заметят! Отчего отрезала? Болела тифом?! Или чем похуже?! Кто пустит на порог заразную оборванку?!

Три раза подряд я опускала руки, заливаясь горючими слезами. И три раза бралась снова за дело, осторожно вычесывая светлые пряди. Волосы были длинные и очень густые. Такие и прочесать-то проблема, а уж запущенные…

Когда мне, наконец, удалось справиться с волосами и расчесать их обломком гребешка, вода почти остыла. Поэтому мыться мне пришлось поскорее, чтоб окончательно не замерзнуть.

Я вылезла, облачилась в свежую рубашку, найденную в доме. Свои чистые волосы я аккуратно сплела в косу и уложила на голове веночком.

В остывающей воде тщательно выполоскала наши вещи.

Красивее и новее они не стали, но чище — да.

Их я развесила на веревке перед пышущим жаром камином, чтобы завтра было что надеть.

Когда Лиззи проснулась, я, в одной рубашечке, завернувшись в один из ее платков, уже пожарила на ужин гренки из остатков хлеба, с целыми пятью яйцами. Сковорода шкворчала и шипела, брызжа маслом, яйца поблескивали.

А сама я сидела у огня и подшивала платье Лиззи.

Починить его было, наверное, нереально, и я скрывала прорехи как могла — вышивала шелковыми ленточками тюльпаны и ландыши. Выходило очень нарядно.

Платьице посвежело и стало выглядеть приличнее.

— Сестрица! — изумленно вскричала Лиззи, усевшись в постели. — Какая же ты хорошенькая стала! Какие у тебя волосы красивые! И какие щеки румяные! Это правда от того мыла?!

И она ухватилась за свою мордашку, наощупь пытаясь определить, похорошела ли она так, как ей было обещано.

— От мыла, от мыла, — посмеиваясь, ответила я. — Ну-ка, глянь-ка!

И я протянула ей круглое маленькое зеркало.

Не знаю, видела ли Лиззи себя хоть когда-нибудь чистой. Да только увиденное ей понравилось. Ее маленький красный ротик округлился, она захлопала глазами, рассматривая себя.

— Это я-я-я?! — протянула она изумленно. — Ну и ну! Точно, принцесса!

— Иди-ка сюда, ваше высочество, — произнесла я. — Я расчешу тебя как следует.

— И косы заплетешь, как себе? — поинтересовалась Лиззи, живо спрыгивая с постели.

— Заплету! — пообещала я.

Ее рубашка и чулки просохли, я надела их на ребенка. Чулки, конечно, тоже пришлось починить. Но теперь они были свежими и целыми.

Я вычесала ее золотистые кудряшки, сплела их в две косы, и мы, довольные, уселись ужинать.

— Ты хорошая, сестрица, — задумчиво произнесла Лиззи, уплетая за обе щеки яйца и хлеб.

— Спасибо, — ответила я с улыбкой. — Это хорошо, что я тебе нравлюсь. А ты нравишься мне. Ты замечательная помощница. Вместе мы не пропадем!

Лиззи опустила задумчивый взгляд в миску с остатками еды.

— Мне нужно открыть тебе тайну, сестрица, — произнесла она. — Только ты пообещай, что не будешь браниться