Незримый фронт

Г. Аксельрод ЗАГОВОР БЕЗУМНЫХ

На пологом берегу Эмбы, там, где древняя казахская река, скатившись с меловых круч Мугоджар, сворачивает на запад и, теснимая барханами, с превеликим трудом пробивается к морю, стоит мазар. Это дом мертвых. По стародавнему обычаю степняки ставят его над могилой. У мазара нет крыши. Только невысокие шершавые стены из круто замешанной глины с добавленным для крепости конским волосом. На мазаре нет надписей. Только внутри за глиняными стенами врыт серый надгробный камень и на нем выбито имя усопшего. Память народа мудро обходится с именами. Одни без лишней жалости присыплет пеплом забвения, а другие бережно хранит в вечно живущих легендах…

Нет надписей и на этом одиноком мазаре, накрытом вместо крыши бездонным небом. Гибкие стебли чия кланяются темно-рыжим глиняным стенам, высоко под облаками парят коршуны, зорко высматривая добычу, а невдалеке пылит днем и ночью дорога. Летом на этой степной дороге автомашин не меньше, чем на городской улице. Под песками и такырами Прикаспия открыты богатейшие месторождения нефти. Тянутся мимо мазара автомобильные караваны к буровым вышкам и поселкам геологов, и редкий человек, очутившись на берегу Эмбы, не знает, что там, среди серебристых зарослей чия, покоится прах Байжана Атагузиева.

Имя его навсегда связано с теми событиями, которые произошли весной 1944 года в этих пустынных молчаливых местах. Тогда, в мае сорок четвертого, в ночном небе над Эмбой кружили самолеты без опознавательных знаков, вгрызался в тишину свинцовый лай пулеметов и автоматов, в эфир неслась отчаянная дробь морзянки, а по земле погребальными полотнищами расстилались черные купола парашютов. В те дни в Москве и в Берлине с нетерпением ждали известий с берегов Эмбы, и причудливые названия здешних урочищ мелькали в боевых сводках, которые читал строго ограниченный круг лиц, потому что это были совершенно секретные сводки с тайных фронтов второй мировой войны.

Но время снимает запреты. И теперь, опираясь на свидетельства очевидцев, пользуясь сведениями, почерпнутыми из архивных следственных дел и некоторых публикаций в советской и зарубежной печати, можно повести рассказ о событиях тех уже далеких лет.

Это рассказ о беспощадной схватке чекистов с гитлеровскими агентами, о мужестве и стойкости советских патриотов, о величии подвига, совершенного во имя свободы Родины, и о бесславном конце выродков, предавших свой народ в тяжкие дни военного лихолетья.

Это рассказ о том, как потерпела сокрушительный крах коварная затея гитлеровской разведки, в которой в то время немаловажную роль играл Рейнгард Гелен, тот самый Гелен, что ныне возглавляет секретную службу ФРГ и восхваляется на все лады буржуазной прессой как непревзойденный асс разведки, затмивший сомнительную славу Канариса и Шелленберга вкупе с Алленом Даллесом, Отто Скорцени и прочими черными рыцарями плаща и кинжала. Между тем еще на заре своей шпионско-диверсиониой деятельности этот «асс» был не единожды жестоко бит советской контрразведкой.

История тайной войны знает немало примеров, поразительных по своей бездарности и плачевных по конечным результатам подрывных акций. Но и среди них, пожалуй, не отыскать аналогии той бесподобной по своему беспросветному безумию авантюры, затеянной в 1944 году не без участия Рейнгарда Гелена, начальника отдела «Иностранные армии Востока» генерального штаба фашистского вермахта.

Июнь в Каракумах — пора яростного солнца. Верная гибель ждет того, кто окажется в барханах без воды и без транспорта. Это очень скоро поняла пятерка нацистских диверсантов, которую в июне 1943 года сбросили с самолета в Куня-Ургенчском районе Туркменской ССР. Грузовой парашют с бочонком отнесло далеко в сторону, а в момент приземления вылетела неплотно забитая пробка. Руководитель группы по кличке Мельничук отправился в разведку, стараясь отыскать тропу к ближайшему оазису. Много дней спустя его труп, расклеванный птицами, нашли в песках. Остальные диверсанты после безуспешной попытки связаться по рации с Варшавским радиоцентром, побросали все снаряжение, едва волоча ноги добрались до поселка Куня-Ургенч и сдались первому же милиционеру.

На допросах они показали, что прошли обучение в специальной школе, расположенной в городе Люкенвальде — в шестидесяти километрах от Берлина. Здесь в обширных лагерях для советских военнопленных, разделенных по национальному признаку, фашистская разведка занималась усиленными поисками людей, поддающихся вербовке. Того, кто соглашался сотрудничать с секретными службами третьего рейха, переводили в лагерь под шифром «Офлаг III-A» и после тщательной проверки зачисляли в одну из агентурных школ. Среди доверенных лиц фашистской разведки, которые проводили вербовку, сдавшиеся диверсанты назвали Алихана Агаева. Это был, по их словам, невысокий средних лет казах, носивший форму офицера немецкой армии и никогда не расстававшийся с ременной плеткой. Она частенько гуляла по спинам военнопленных. Погоны у Агаева были с белым поперечным просветом, что свидетельствовало о его принадлежности к командному составу так называемого «Туркестанского легиона».

В поле зрения советской контрразведки Агаев попал тогда впервые. Судя по рассказам агентов из группы Мельничука, Агаев отличался особой активностью на шпионско-диверсионном поприще, и можно было предполагать, что рано или поздно чекистам придется встретиться с ним лицом к лицу.

И эта встреча действительно состоялась…

Глубокой ночью 3 мая 1944 года начальника управления НКВД Гурьевской области Забелева поднял с постели звонок междугородной телефонной станции. Ответственный дежурный астраханского УНКВД сообщил, что по направлению к Гурьеву пролетел неизвестный самолет.

— Может быть, наш? — спросил Забелев. — Сбился с курса…

— Уточняем. Запросили военное начальство. Если узнаем что-нибудь новое, сразу же поставим вас в известность. Но вы все-таки посматривайте там у себя.

Забелев поблагодарил за совет и засобирался в управление. Звонок из Астрахани посеял тревогу. После разгрома немцев под Сталинградом фронт откатился на тысячи километров. К тому времени наши войска вышли на границу с Румынией, начиналось освобождение Белоруссии и Прибалтики, а Гурьев снова стал далеким тылом. Откуда же появился здесь воздушный «гость»? И еще надеясь, что скоро все выяснится и Астрахань подтвердит, что это, конечно, свой самолет, Забелев все-таки стал действовать так, как и подобало в данном случае.

Приехав в управление, Забелев собрал своих сотрудников, предложил им немедленно связаться с районами и попытаться с помощью местных работников отыскать людей, которые, возможно, также заметили этой ночью самолет. Буквально через несколько минут любопытное известие пришло из Гурьевского аэропорта. Авиамеханик Степанов в 2 часа 30 минут ясно различил бортовые огни неизвестной машины, уходящей в сторону Астрахани. Примерный расчет показывал, что таинственный незнакомец около часа летал над территорией Гурьевской области. А к исходу дня из Жилокосинского райотдела НКВД донесли, что жители колхозов, расположенных вверх по течению Эмбы, видели пролетавший низко над степью самолет, который резко изменил курс в районе Ак-Мечети. После вторичного разговора с Астраханью предположения о том, что это была наша заблудившаяся машина, окончательно отпали. Ни военных, ни гражданских самолетов в ту ночь не должно было быть в небе над Северным Прикаспием.

Значит, выброшен вражеский десант? Тогда еще не было в этом твердой уверенности. Но о появлении странного самолета Гурьев уведомил все районные отделения НКВД — НКГБ и стал ждать новостей, особенно из районов, прилегающих к Эмбе, где проходила предполагаемая трасса полета незнакомца и куда были посланы оперативные работники.

Ждать пришлось недолго.

В три часа ночи 6 мая дежурный Гурьевского аэропорта сообщил в управление НКВД о новом визите неизвестного самолета. Сделав два круга над городом, он ушел в сторону моря. А еще через час на рейде в сорока-пятидесяти километрах от побережья все тот же самолет на бреющем полете прошел над пароходами «Пролетарская диктатура», «Калинин» и «Роза Люксембург» и обстрелял их из крупнокалиберного пулемета. Суда не пострадали, за исключением парохода «Роза Люксембург», который с пробитыми котлами пришлось отбуксировать в порт. Осколком легко был ранен помощник капитана «Пролетарской диктатуры». Моряки рассказывали, что корабли атаковал четырехмоторный бомбардировщик без опознавательных знаков. Но экспертиза, исследовавшая осколки нуль, без труда установила, что они немецкого производства.

Какую же цель преследовал фашистский летчик, принимая безрассудное решение о нападении на мирные корабли? Вряд ли он не понимал, что бомбардировщик, вооруженный одними пулеметами, не в состоянии причинить им сколько-нибудь значительного ущерба. А ведь это был не рядовой самолет. Он принадлежал к 200-й бомбардировочной эскадрилье, выделенной из состава гитлеровских ВВС для выполнения специфических заданий военной разведки, и, действительно, как мы увидим дальше, сбросил в Прикаспии большую группу агентов.

Мысль о том, что за штурвалом немецкого бомбардировщика оказался человек, который, сознательно рискуя собой, старался привлечь внимание чекистов к этому необычному полету, приходится отбросить, ибо точно установлено, что на борту самолета вместе с экипажем находились… кадровые разведчики нацистской Германии.

Таким образом, этот эпизод по праву можно отнести к разряду непостижимых парадоксов в истории тайной войны. Два года немцы, не останавливаясь перед огромными затратами, в сугубо конспиративной обстановке готовили одну из своих крупнейших подрывных операций в глубоком советском тылу. И вот когда, казалось, первый этап операции прошел благополучно, вдруг самолет, доставивший агентов, в относительной близости от места их выброски атакует на бреющем полете корабли в Каспийском море и этим явно демаскирует свой сверхсекретный рейс.

А в Гурьеве немедленно воспользовались своеобразной визитной карточкой, так неожиданно упавшей с неба, и сделали правильный вывод о целях гитлеровской разведки. Теперь не оставалось и тени сомнений: надо искать диверсантов. Именно диверсантов, и скорее всего в значительном количестве, потому что для заброски агентуры, имевшей только шпионские задания, немцам не было никакой необходимости дважды в течение трех дней посылать свой тяжелый самолет.

И снова, как в дни Сталинградской битвы, все важнейшие промышленные предприятия Прикаспия были переведены на угрожаемое положение. По инициативе Гурьевского обкома партии в помощь чекистам был мобилизован партийно-советский актив. Особые меры по усилению охраны были приняты на таких объектах, как нефтепровод Каспий — Орск, нефтебаза «Ширина», электростанция Казнефтекомбината. Самую мощную на трассе нефтепровода нефтекачку № 3 и весь Макатский район взяла под наблюдение специальная группа во главе с начальником областного управления НКГБ. Как будто чекисты догадывались, что именно здесь, вблизи нефтекачки № 3, им предстоит выдержать ожесточенный бой с фашистскими наймитами.

Уже через день быстро сформированные восемь оперативных групп вели настойчивый поиск. Перед ними стояла сложная задача. Район поиска простирался на сотни километров. Это была знойная холмистая полупустыня с ослепительно голубеющими под солнцем солеными озерами и с едва приметными пастушьими тропами вместо дорог, с редкими малолюдными поселками животноводческих колхозов, не имевших телефонной связи, и с еще более редкими, буквально наперечет, колодцами с пресной водой. Трудно сказать, какой бы оборот приняли события, если бы не конный нарочный, который утром 12 мая на хрипящем, в хлопьях пены жеребце влетел наметом во двор Жилокосинского райотделения НКВД. Он привез записку из отдаленного Уялинского аулсовета. В записке говорилось, что бригадир колхоза имени Кирова Байжан Атагузиев просит срочно прислать милиционеров для проверки подозрительных, по его мнению, вооруженных автоматами людей, приходивших несколько часов назад к нему на ферму.

Пришли они прямо из степи, шестеро казахов в форме офицеров и сержантов Красной Армии, с орденами и медалями на гимнастерках и сказали, что ищут дезертиров.

— Ты не знаешь, аксакал, где здесь скрываются дезертиры? — спросил бригадира невысокий смуглолицый капитан.

Байжан Атагузиев в душе был поражен. Давно уже на ферме жили одни старики да женщины с ребятишками. Жили, занятые нелегким чабанским трудом, в тревожном ожидании, как и все в то суровое время, солдатских треугольничков от родных и близких. «Какие дезертиры? На фронте наши мужчины. Бьются с врагом!» — так хотел было ответить с возмущением Байжан, но сдержался и сказал спокойно:

— Да нет… Кажется, не слышно про таких…

Тогда капитан спросил, нельзя ли купить на ферме барана.

— Колхозного нельзя. А своего, пожалуй, продам.

— Сколько просишь?

— Три тысячи.

Байжан, словно бы нарочно, заломил несуразную цену. Но капитан, не торгуясь, достал из полевой сумки толстую пачку денег.

— Получай пять тысяч. Для хорошего человека нам денег не жалко.

«Кому это нам?» — чуть не спросил Байжан, но опять сдержался и с подчеркнутой жадностью стал рассовывать деньги по карманам, вызвав удивление на лицах жителей фермы, которые раньше вроде бы не замечали в нем корыстолюбия.

— Бери, аксакал, бери, — снисходительно улыбался капитан. — Еще больше дадим, если узнаешь что-нибудь о дезертирах. Понял?

— Как не понять…

Они ушли, уводя на волосяном аркане барана. А Байжан, окруженный своими односельчанами, долго смотрел им вслед и молчал. Шестьдесят лет прожил на земле Байжан. И эта прокаленная зноем, неласковая и скудная земля была его родной землей. Здесь в молодости он батрачил у бая, а в годы гражданской войны в партизанском отряде громил белоказаков и алаш-ордынцев, сладкоголосых и свирепых в своей звериной ненависти буржуазных националистов, которые хотели, чтобы в казахских аулах все шло по-старому, как при царе. Он многого не знал, этот седой колхозный бригадир из маленького затерянного в песках чабанского поселка. Но он был умудрен годами, и жизнь наделила его зоркостью особого склада — зоркостью сердца. И поэтому, когда странные пришельцы скрылись в барханах, он сказал одному из подростков:

— Скачи в аулсовет. Расскажи все, что видел. Скажи: чужие люди в степи!

Сообщение Байжана Атагузиева резко изменило ход поисков. Ближайшая оперативная группа на конях устремилась к ферме. Путь был не близкий — километров семьдесят. Чекисты переправились вброд на левый берег Эмбы и вскоре случайно натолкнулись на следы недавней стоянки. В лощине среди примятого типчака валялись окурки немецких сигарет, карандаш, сломанный примус…

— Наследили изрядно, — заметил сотрудник Гурьевского УНКГБ Шармай, возглавлявший опергруппу и пораженный беспечностью гитлеровских агентов.

Шармай знал, что в этой местности привал можно сделать только в урочище Саркаска, где в двадцати километрах друг от друга находились два колодца. Интуиция подсказала, что, вероятнее всего, именно там можно застать непрошеных гостей. В надвигавшихся сумерках чекисты стали прочесывать степь. У первого же колодца они обнаружили свежеотрытые пулеметные ячейки, а когда, растянувшись редкой цепью, осторожно подъезжали ко второму, навстречу им ударили плотные очереди из пулеметов и автоматов.

Наступившая темнота оборвала перестрелку. Опергруппа еще долго кружила по окрестности, тщетно пытаясь снова вызвать на себя огонь и таким способом нащупать след ускользнувшей банды. Только к рассвету добрался Шармай до фермы. Здесь его ожидало неприятное известие. В эту ночь бандиты, которыми верховодил мнимый капитан, ограбили ферму. Они забрали лошадь, различные продукты и, угрожая оружием, увели с собой Байжана Атагузиева.

Шармай оставил на ферме засаду, а сам с частью своих людей немедленно отправился в погоню. Четкие следы бандитов уходили вверх по течению Эмбы. На последнем пределе сил, погоняя усталых коней, чекисты стремились сблизиться с бандой. Но тут злую шутку с ними сыграла погода. Внезапно разразился ливень, превратив солончаки в непролазные болота и начисто смыв следы. Шармай чуть не впал в отчаяние.

А той порой на ферму, где так предусмотрительно была оставлена засада, явились двое в красноармейских гимнастерках. Увидев наведенные дула винтовок, они бросили автоматы и подняли руки.

— Братцы! — плаксиво скривился один из них. — Не надо!.. Мы же с повинной…

Эти двое — Бастаубаев и Калиев — заявили, что они входят в состав особого диверсионно-террористического отряда, состоящего из четырнадцати человек. Отряд доставлен в прикаспийскую степь двумя рейсами специального самолета, вооружен автоматами, гранатами и пулеметами. Часть снаряжения закопана на базе в урочище Саркаска. На вопрос, кто командует отрядом, последовал ответ:

— Обер-лейтенант немецкой армии Алихан Агаев.

Чекистам тогда, на ферме, было недосуг выспрашивать подробности. Надо продолжать преследование банды, перекрыть пути ее возможного выхода на Ташкентскую железнодорожную магистраль, отыскать базу в Саркаска и установить там засаду. А пока они занимаются этими срочными делами, вернемся несколько назад и попытаемся осветить отдельные весьма колоритные детали биографии агента гитлеровской секретной службы Алихана Агаева, по кличке Иранов. При этом наш рассказ будет основан не только на протоколах допросов захваченных диверсантов и некоторых документах, но и на подлинных записях дневника самого Агаева, который оказался в распоряжении советской контрразведки.

В ноябре 1941 года в боях на ближних подступах к Москве на сторону немцев перебежал командир кавалерийского взвода Агаев (на самом деле он носил иную фамилию, но для удобства изложения будем придерживаться имени, под которым этот предатель был известен в кругу нацистских шпионов). Перебежчика, минуя прифронтовые лагеря для военнопленных, направили в южногерманский город Ставнау. Отсюда Агаев обращается с письмами к верховному командованию вермахта, клятвенно уверяя в преданности «великому фюреру германского народа» и предлагая свои услуги в качестве вербовщика наемников для фашистской армии. Вот строчки из дневника:

Письма долго остаются без ответа. Но в мае 1942 года Агаева неожиданно везут в Берлин. Его принимает щуплый узкогрудый немецкий офицер с мелкими невыразительными чертами лица и новенькими погонами полковника на мундире. Они еще не раз будут встречаться, но аккуратно занося в дневник свои впечатления об этих встречах, Агаев ни разу не назовет фамилию полковника. Он будет фигурировать в его записях как «шеф», «маленький полковник», «представитель верховного командования».

Кем же был сей загадочный офицер? Не так уж трудно ответить, если вспомнить, что именно весной 1942 года в генштабе вермахта произошли некоторые изменения и в кресле начальника отдела «Иностранные армии Востока» оказался Рейнгард Гелен, произведенный авансом, в счет его будущих заслуг, в чин полковника.

Как известно, первым наставником Гелена на новом поприще был шеф абвера адмирал Канарис. Это он рекомендовал Гелену превратить свой отдел в мощный шпионско-диверсионныи центр и непосредственно заняться агентурной разведкой. Гелен оказался из числа тех способных и чрезмерно честолюбивых учеников, которые всегда стремятся заткнуть за пояс своих учителей. Лукавому сухопутному адмиралу, пожалуй, и в голову не могло прийти, что скромный невзрачный полковник далеко оставит его позади в размахе подрывной работы и в применении ее самых изощренных и коварных способов. Касаясь этого периода деятельности начальника отдела «Иностранные армии Востока», известный немецкий публицист Юлиус Мадер пишет:

Вероятно, теперь достаточно ясно, с кем мог встречаться в Берлине Агаев, ибо после доверительных бесед с «маленьким полковником» он появился в одном из таких специальных учебных пунктов в Люкенвальде. Но перед этим Агаев побывал в лагерях для военнопленных. Посулами, откровенным шантажом и угрозами ему удалось сколотить группу, которая на первых порах входила в состав «Туркестанского легиона». К ней в качестве «политического руководителя» был приставлен зондерфюрер Граве, хромой, лет пятидесяти немец, поседевший на службе в секретных органах рейха. Занимаясь обучением своих людей, Агаев в то же время затевал интриги против президента «Туркестанского комитета», матерого фашистского агента Вали Каюм-хана, именовавшего себя «фюрером Средней Азии». Агаев считал, что этот «фюрер», опасаясь конкуренции, затирает его и не дает хода в легионе. После очередной поездки в Берлин Агаев добился от своего шефа особого задания. Он отобрал вместе с Граве наиболее подходящих легионеров и перебрался из Люкенвальда в Полтаву.

В период оккупации в Полтаве на Кирпичной улице, 1 располагалась в здании бывшего женского монастыря немецкая строительная организация «Баум-колонна». Под этой вывеской маскировалась агентурная школа разведцентра «Орион», существовавшего при штабе южной армейской группировки вермахта на Восточном фронте. Здесь до декабря 1942 года банда Агаева усиленными темпами проходила полный курс шпионских наук. Занятия по радиоделу, диверсионно-разведывательной тактике и прыжкам с парашютом проводились под бдительным доглядом зондерфюрера Граве и обер-лейтенанта Гамке, личного офицера связи все того же «таинственного» полковника.

Неожиданно был назначен день заброски в советский тыл. И так же неожиданно отменен. Рядовые диверсанты терялись в догадках. На их робкие вопросы Агаев хмуро отвечал:

— Нелетная погода…

Случайно они подслушали разговор между Граве и Агаевым.

— Ты знал Бакита Байжанова? — спросил зондерфюрер.

— Знал. А что?

Граве молча поднялся из-за стола и отогнал от дверей своего кабинета не в меру любопытных диверсантов. Между тем они тоже знали Бакита Байжанова, бывшего пограничника, у которого эсэсовцы выбили из рук винтовку с расстрелянным магазином в первый же день войны. Но они не знали, что с той самой минуты, как очутился Байжанов за колючей проволокой, он страстно мечтал вырваться из фашистской неволи. Пути из плена были разные. Он избрал, пожалуй, самый трудный и рискованный.

Байжанов добровольно поступает в «Туркестанский легион», проходит обучение на офицерских курсах и становится командиром взвода. Одновременно он создает среди легионеров подпольную патриотическую организацию. Когда в сентябре 1942 года его батальон прибыл на фронт, Байжанов приказал: «По своим не стрелять!» Пока легионеры занимались строительством оборонительных сооружений, ему удалось через местных жителей связаться с партизанами. От них он регулярно получал сводки Совинформбюро, листовки, а иногда даже газеты. При невыясненных до сих пор обстоятельствах Байжанов угодил в гестапо. У него нашли советские листовки. Он стойко перенес все пытки и никого не выдал. В первых числах декабря в гестаповской тюрьме города Богучара Байжанова казнили. Но созданная им организация жила! На тайном собрании ее участники решили послать самых верных своих товарищей в расположение передовых частей Красной Армии и доложить командованию, что легионеры на своем участке откроют фронт.

В архиве Министерства обороны СССР сохранились документы, официально подтверждающие, что во время декабрьской наступательной операции Красной Армии в районе Дона сто девяносто три легионера, в основном казахи и узбеки, восстали, повернули оружие против немцев и приняли участие в разгроме гитлеровских войск.

Восстание легионеров, всполошившее всю германскую секретную службу на Восточном фронте, навлекло подозрение и на агаевских диверсантов. Им перестали доверять. Из Полтавы их перебрасывают в Харьков, потом в пригород Киева Святошино и только в январе 1943 года отправляют под Львов с конкретным заданием: заготавливать дрова для немецких госпиталей. Соответственно заданию была и кормежка — диверсанты взвыли от голода. Агаев пытается поехать в Берлин к своему шефу. Но зонденфюрер Граве настойчиво советует ему повременить. Шефу не до Агаева. Гитлеровская Германия под похоронный перезвон церковных колоколов справляет тризну по своей шестой армии.

И тут просто нельзя не сказать о том «вкладе», который внес в Сталинградскую эпопею полковник Рейнгард Гелен. Нельзя хотя бы потому, что этот характерный эпизод его бурной биографии по вполне понятным причинам старательно замалчивается теми, кто подымает ныне на щит боннского обер-шпиона.

Широко известно заявление генерала Йодля, который, говоря о случаях провала немецкой военной разведки, признал: «Наиболее крупным явился ее неуспех в ноябре 1942 года, когда мы полностью просмотрели сосредоточение крупных сил русских на фланге 6-й армии (на Дону)». Эти горькие упреки начальника штаба оперативного руководства гитлеровской ставки можно с уверенностью отнести прежде всего в адрес Рейнгарда Гелена. В его обязанности, как руководителя отдела генштаба «Иностранные армии Востока», входила подготовка ежедневных докладов о положении — «Ситуационберихте». Они впитывали в себя тщательно профильтрованные донесения агентуры, данные войсковых разведок и воздушных наблюдений, крупицы сведений, вырванных под пытками у пленных. С этой дьявольской стряпней в первую очередь знакомился Гитлер, а затем геленовские доклады поступали к высшим военным руководителям рейха, и на их основе уточнялись планы очередных боевых действий на Восточном фронте. И вот в своем «Ситуационберихте» от 28 октября 1942 года Гелен утверждал, что в полосе группы армий «Б» на волжском направлении «противник не намеревается в ближайшем будущем предпринимать крупные наступательные операции…»

Воздавая должное военному искусству наших командиров, сумевших обеспечить внезапность контрнаступления, пора в полный голос сказать о той роли, которую сыграла в дни битвы на Волге советская контрразведка. В те дни она добилась победы над разведцентром «Орион» южной группировки вермахта, и эта победа неотделима от общего триумфа наших войск под Сталинградом. В чрезвычайно сложных условиях чекисты быстро вылавливали вражеских лазутчиков, обеспечивали безопасность линии связи и бдительную охрану военных тайн. При каждом удобном случае они завязывали с «Орионом» радиоигру, поставляя под видом агентурных донесений специально подобранные факты, помогавшие держать врага в полнейшем неведении относительно подлинных планов советского командования. Только в октябре агентурные рации «Ориона», работавшие под контролем нашей контрразведки, передали десятки шифровок о том, что войска на передовых позициях испытывают якобы острый недостаток в боеприпасах, что в прифронтовом тылу почти не видно резервов, что госпитали переполнены и прочее. Если даже незначительная часть подобных сведений, просочившись сквозь проверочные органы «Ориона», в конечном итоге попала Рейнгарду Гелену, то тогда понятно, почему он еще в последних числах октября с такой уверенностью заявлял о невозможности крупных наступательных операций нашей армии.

Только через несколько дней, буквально накануне советского контрнаступления, в «Ситуационберихте» от 12 ноября зазвучали первые тревожные нотки. Видимо, у Гелена накопились на столе самые противоречивые данные. Разведотделы войсковых частей, возможно, доносили, что на Волге и Дону возросло число переправ, а воздушная разведка вполне могла зафиксировать в ранние утренние часы усиленное движение к переправам пехоты и танковых колонн. Но Гелен по-прежнему не хочет расставаться с мыслью о том, что Красная Армия обескровлена и у нее, мол, не хватит духу для большого наступления. И взвешивая каждое слово, выбирая наиболее осторожные выражения, он пишет:

Запоздалые и все еще весьма далекие от истины догадки Гелена уже ничего не могли изменить. Утром 19 ноября под Сталинградом под тысячеголосые залпы орудий и минометов вторая мировая война повернула вспять.

Для Гелена, да и не только для него, наступили черные дни. Был траур, и радио с утра до вечера разносило над оцепеневшим рейхом скорбные мелодии Вагнера. Было расследование причин катастрофы с фельдмаршалом Паулюсом, и начальник отдела «Иностранные армии Востока» с трепетом ждал вызова на допрос в главное управление имперской безопасности.

Но о Гелене тогда как-то позабыли. Никто не потребовал от него объяснений, никто не припомнил ему строки из «Ситуационберихте», которые ввели в заблуждение всю гитлеровскую камарилью и в определенной мере способствовали разгрому отборных частей вермахта на волжских берегах.

А начальник отдела «Иностранные армии Востока», едва оправившись от испуга, видимо, захотел взять реванш. И не просто снова скрестить оружие с чекистами на незримом фронте, а провернуть такую ошеломляющую, из ряда вон выходящую авантюру, чтобы разом забылись все его промахи и провалы, чтобы прожженные бестии Канариса, да и самого рейхсфюрера СС, кусали локти от зависти.

И с лесных делянок Львовщины срочно вызывается в Берлин Алихан Агаев.

Запаршивевших на худых пайках диверсантов опять подкармливают в Люкенвальде, заставляя освежить в памяти все, чему учили их в агентурной школе «Ориона». Перед строем легионеров немецкий полковник вручает Агаеву знамя: на зеленом фоне вытканы исламский полумесяц, стрела, наложенная на тетиву лука, и надпись арабскими буквами «Алаш». Произведенный в обер-лейтенанты Агаев объясняет своим сподручным, что этим старым символом казахских буржуазных националистов отныне будет называться их особый диверсионно-террористический отряд. Учеба длится почти восемь месяцев. Потом «Алаш» для практики отправляют в Северную Италию, где ему крепко всыпали партизаны. В апреле 1944 года тех, кого еще раньше готовили для засылки в советский тыл, везут в город Кранц близ Кенигсберга. Здесь их переодевают в форму военнослужащих Красной Армии, снабжают оружием, взрывчаткой, фиктивными документами и перебрасывают в Бухарест. По пути они делают остановку на своей постоянной базе в Люкенвальде. Хозяева устраивают для диверсантов прощальный банкет. На нем присутствуют зондерфюрер Граве, обер-лейтенант Гамке и какие-то представители из Берлина в штатском. Агаев, перебрав шнапса, произносит хвастливую речь:.

— Дело, порученное верховным германским командованием, мы выполним с честью. Я знатный адаевец и сумею поднять весь свой род адай на борьбу с Советами.

В этих диких словах главаря банды, как ни странно, и заключалась главная и единственная цель, с которой весной 1944 года отправили отряд «Алаш» в глубинные районы Советского Союза. Пойманные чекистами рядовые диверсанты в один голос на следствии заявили, что им не указывали конкретных объектов диверсий. Они должны были под руководством Агаева, ориентируясь на остатки притаившихся байских элементов, поднять в Казахстане широкое антисоветское восстание и затем… соединиться с немецко-фашистской армией! В одной из листовок, предназначенных для распространения в аулах, говорилось:

На кого была рассчитана эта писанина, неизвестно. Во всяком случае, в 1944 году гитлеровские вояки продвигались совсем в обратном направлении.

В ослепленном ненавистью мозгу Агаева, возможно, витали безумные видения, и он действительно верил, что достаточно ему появиться в казахской степи вместе со своими «есаулами», как толпы джигитов сбегутся под зеленое алашское знамя. Непонятно другое: как могли поверить в эту бредовую идею его хозяева. А ведь поверили! Недаром же они так щедро, сверх всякой меры вооружили агаевскую банду. На пятнадцать человек приходилось тридцать шесть единиц оружия, от пистолетов до пулеметов с запасными стволами, десятки коробок кристаллического и эластичного тола, четыре электровзрывательных устройства, сто сорок зажигательных шашек, три рации (одна дальнего и две ближнего радиуса действия), более семисот тысяч рублей советских денег, сумка с ампулами различных ядов, около трех тысяч листовок и даже походная типография с печатным станком, шрифтами, запасом бумаги, краски и готовыми клише антисоветских карикатур.

Приехав в Бухарест, диверсанты поселились в двухэтажном особняке, что стоял в живой изгороди акаций в полукилометре от военного аэродрома Банази. Над входной дверью поблескивала белая эмалированная пластинка с надписью: «Вилла Габбель». Агаев распорядился, чтобы никто не смел отлучаться с виллы, а сам целыми днями пропадал на аэродроме. Как-то под вечер вместе с ним на виллу пришли трое в немецкой армейской форме без погон. Они внимательно, словно запоминая, вглядывались в лица диверсантов, и один из пришедших, полный рыжеватый казах, насмешливо бросил:

— Эй, земляки! Что носы повесили?

Настроение у них и вправду было неважное. Они понимали, что теперь-то наверняка предстоит отправка в советский тыл, и поэтому изрядно трусили, заглушая страх шнапсом. Сидя за ужином, Муса Куттубаев вдруг саданул кулаком по столу:

— Все одно пропадать! Лучше уж явиться сразу к властям. Может быть, простят…

Его испуганно толкнули в бок: замолчи, мол, Агаев услышит. Но Муса с хмельной удалью кричал:

— Ну и пусть! Все равно всем нам крышка!

Утром Агаев построил диверсантов во дворе виллы и велел Куттубаеву выйти из строя. С недоброй, темной улыбочкой он спросил:

— Значит, хочешь к большевикам перекинуться? Отвечай!

Муса молчал, обреченно уронив голову. Через минуту он упал с простреленной грудью. Пряча пистолет, Агаев сказал:

— Видели? Так я поступлю с каждым, кто попытается покинуть ряды «Алаша».

Отряд разделили на две группы. С первой в самолет погрузился Агаев, а со второй — его заместитель Бесиналиев. В обоих рейсах на борту четырехмоторного бомбардировщика находились зондерфюрер Граве, обер-лейтенант Гамке и лейтенант Паулюс, который обучал в Люкенвальде диверсантов прыжкам с парашютом. Он остался недоволен своими учениками. Всех, за исключением Агаева, пришлось силой выталкивать из самолета. Вернувшись в Бухарест, Граве и Гамке прочитали первую шифровку:

Обер-лейтенант Гамке поспешил в Берлин, чтобы сообщить шефу о результатах заброски. И, докладывая, он, конечно, умолчал о том, что на обратном пути не смог удержаться от соблазна и разрешил командиру самолета обстрелять на Гурьевском рейде мирные беззащитные корабли.

Почти неделю пробыл Агаев в урочище, не решаясь оторваться от базы. Только 11 мая, прихватив пятерых диверсантов, он отправился на ближайшую колхозную ферму. Ему не так уж хотелось отведать свежей баранины, как узнать, не скрываются ли здесь, в барханной глуши, дезертиры, которых можно вовлечь в отряд «Алаш». Но на другой же день после, казалось бы, невинного разговора с бригадиром он увидел редкую цепочку вооруженных конников и ужаснулся, догадываясь об истинной цели их появления в Саркаске.

— Это нас выдал тот старик с фермы! — объяснил Агаев и приказал открыть огонь.

Под покровом ночи диверсанты оторвались от чекистов. Убегая, они ограбили ферму и, зверски избив, увезли с собой Байжана Атагузиева.

Ливень настиг Агаева в урочище Жана-Секе — неширокой с отлогими краями впадине, задохнувшейся в горьком запахе полыни. Верховой ветер разогнал тучи, и косматое солнце снова палило землю. Диверсанты, промокшие до нитки, лежали на траве и молча глядели, как Агаев ведет к гребню урочища Байжана. Они не слыхали, что сказал Агаев и что ответил ему старик в разорванной сатиновой рубашке и с руками, туго стянутыми веревкой. В слепящем мареве на гребне будто врубились две черные фигуры. Видно было, как старик плюнул в глаза Агаеву, а тот медленно поднял пистолет. И степь отозвалась на звук выстрела коротким и гневным эхом.

Вечером с привала бежали Бастаубаев и Калиев. Разъяренный главарь отобрал у рядовых диверсантов документы, усилил на ночевку охрану, назначая на посты преданных ему людей. На третью ночь скрылись в барханах пятеро, а потом еще двое. Они бежали от Агаева, словно от чумы. Бежали, не рассчитывая особенно на прощение, потому что это были не наивные люди, затянутые обманом в сети фашистской разведки, а матерые головорезы. Среди них были сыновья крупных баев, уголовник-рецидивист, старший полицейский из концлагеря в городе Сувалки, истязавший заключенных, и даже бывший палач из гестаповской тюрьмы. Но они все-таки бежали, влекомые крохотной надеждой. А с Агаевым, и это они отлично понимали, их неотвратимо ждала только смерть.

Теснимый оперативными группами, Агаев петлял по урочищам, стараясь прорваться то в горы Алатау, то к линии железной дороги. Вместе с ним остались два его заместителя — Бесиналиев и Баташев, старший радист Закиров и адъютант Днищев. Утром 20 мая в песках, на подходе к нефтекачке № 3, чекисты зажали в кольцо командную верхушку диверсантов.

Один из оперативных работников, пригнувшись к бархану, крикнул:

— Сдавайтесь, Агаев! Вы окружены!

В ответ резанули длинной очередью из автомата. Чекист тщательно прицелился и первым же выстрелом сразил автоматчика. Через полчаса все закончилось. У чекистов был легко ранен лишь боец военизированной охраны нефтекачки. А в барханах, присыпанные песком, валялись пять трупов…

Из полевой сумки Агаева извлекли несколько тетрадных листочков. Начальник оперативной группы УНКГБ Лопатко мельком взглянул на них и не поверил своим глазам. Он тут же высказал Шармаю смелое предположение.

Шармай недоверчиво покачал головой:

— Ну, знаете! Такого еще не бывало. Да и быть не может! Что они — совсем с ума посходили?

Но Лопатко оказался прав. Эти листочки, пожалуй, были самым ценным трофеем чекистов. Вряд ли когда-нибудь станет известным, почему Агаев таскал их в своей сумке и перед вылетом из Бухареста не отдал Гамке. Да это теперь и не имеет значения. Драгоценные листочки, аккуратно размноженные, долго оставались очень важными документами советской контрразведки. Ведь на них рукою Агаева были записаны имена, фамилии, год и место рождения агентов, лично завербованных им для фашистской разведки!

Вскоре опознали того, кто скрывался под фамилией Агаев. Это был некий Амирхан Тлеумагамбетов, служивший в начале тридцатых годов агрономом в Жилокосинском райземотделе. Вспомнили, что в молодости он околачивался в белокошемных байских юртах и был из породы тех пакостных людишек, которых в свое время в русских селах называли метким словом — подкулачник.

Но последняя страница в истории этой безумной авантюры еще не была дописана. Среди пойманных девяти диверсантов оказался радист Махмудов. Ему были известны код, пароль и переговорная таблица большой рации. Приближался день, когда Агаев обещал связаться с берлинским радиоцентром. Диверсанты рассказывали, что главарь хвастался, будто бы по первой же его просьбе в советский тыл забросят остальных людей из отряда «Алаш». Тогда родилась мысль завязать с шефом Агаева радиоигру.

В конце мая вызвали Берлин. В эфир ушла шифровка:

Через два часа поступил ответ:

Точно в указанный срок в квадрате, расположенном в районе степной реки Сагыз, появились в ночном небе бортовые огни немецкого самолета. Вспыхнули костры. В окопах с пулеметами и автоматами замерли чекисты, ожидая, что вот сейчас им придется встретиться с основными силами агаевской банды. Но на берега Сагыза приземлилась только тройка парашютистов. Ошалело озираясь по сторонам, парашютисты подняли руки и торопливо объяснили, что к отряду «Алаш» не имеют прямого отношения. И тут выяснились любопытные подробности. Эти трое оказались теми «земляками», которые приходили к диверсантам на «Виллу Габбель». Они являлись тайными сотрудниками гестапо и должны были следить за ходом восстания, поднятого Агаевым. Видимо, и в главном управлении имперской безопасности не сомневались в успехе затеянного заговора и пытались заблаговременно подключить к нему своих агентов.

…Тихое безветренное утро выдалось в тот день, когда хоронили Байжана Атагузиева. После запоздалых весенних ливней ходко пошли в рост травы, и в урочищах среди типчака и белых прядей ковыля полыхали золотистые огоньки тюльпанов. В горестном молчании люди предавали земле прах Байжана Атагузиева. И над его скрытой охапками тюльпанов могилой, где через семь дней аульные женщины по обычаю предков возведут глиняные стены мазара, ударил залп.

С воинскими почестями хоронили старого колхозного бригадира. Три раза разносило эхо над всей окрестной степью звуки залпов, потому что в тот час на пологом берегу казахской реки Эмбы хоронили человека, который пал, сраженный вражеской пулей, пал как солдат, защищая свою родную советскую землю.