Незримый фронт

Е. Соловьев ПОД ЧУЖИМ ИМЕНЕМ

Появившись в совхозе, он незаметно влился в трудовой коллектив. Работы не сторонился. Аккуратно выполнял любое дело. И только потом люди вспомнили, что, в сущности, совершенно ничего не знали о нем — ни откуда он приехал, ни зачем. Был он замкнутым и неразговорчивым человеком. Даже тетка Марфа, у которой он проживал на квартире, не могла похвастаться осведомленностью о его прошлом.

А началось все с обычного заказного письма с повесткой из райвоенкомата. И хоть совхозный почтальон Хадича знала всех своих клиентов в лицо, для солидности и порядка обязательно требовала паспорт. Веселая и жизнерадостная Хадича оставляла впечатление легкомысленной девушки, не способной на что-либо серьезное. Но именно она оказалась самым бдительным человеком в совхозе.

— Товарищ Стрелецкий! — окликнула девушка шедшего по улице человека и соскочила с велосипеда.

— Чего тебе?

— Вам письмо, танцуйте!

— Не от кого мне получать письма!

Стрелецкий хмуро посмотрел на почтальона и, повернувшись, широко зашагал дальше.

— Стойте… стойте! — уже серьезно закричала девушка, догоняя получателя. — Вам действительно письмо.

— Ну так давай, не дури.

— Письмо заказное. Предъявите паспорт.

— Это еще зачем?

— А может, вы не тот человек… — Хадича не договорила, увидев, как вдруг побледнел Стрелецкий.

— Что ты сказала?

— Я говорю, может, вы не тот человек, кому письмо адресовано, — прощебетала Хадича, не подавая виду, что заметила растерянность собеседника.

Пристально глядя в глаза почтальона, Стрелецкий полез в глубокий внутренний карман пиджака и вынул что-то, завернутое в носовой платок. Аккуратно развернул: пачка денег, военный билет, паспорт. Не выпуская из рук, раскрыл документ и придвинул его к глазам девушки. И если обычно Хадиче было достаточно бросить на документ мимолетный взгляд, то теперь какое-то предчувствие заставило ее посмотреть на протянутый паспорт более внимательно.

— Вот к все, — через мгновение с улыбкой сказала Хадича. — Распишитесь в извещении и получите ваше письмо.

Вскоре цветастое платье совхозного почтальона замелькало за деревьями аллеи, ведущей на молочную ферму. Теперь Хадича не смеялась, ее лицо было задумчиво и серьезно.

«Может быть, я ошибаюсь, — думала девушка, снова и снова восстанавливая в памяти раскрытый паспорт Стрелецкого. — Нет, что-то в нем не так. Цифры года рождения вроде бы подправлены. И сам он как-то странно себя вел… Что же делать? Сообщить в управление совхоза? Нет, разболтают… Милиция далеко — в райцентре…»

Вдруг вспомнила. Да, да, она видела сегодня приехавшего в совхоз работника КГБ Ниязова. Надо его найти и все рассказать.

…Подполковник Миланов сел за приставной столик напротив капитана Ниязова.

— Продолжайте, пожалуйста.

— Экспертиза подтвердила подозрения почтальона Кадыровой. В паспорте Стрелецкого есть подделки, — голос капитана звучал ровно. — Исправлены год рождения и срок действия паспорта. Подчистки произведены глубоко. Экспертам не удалось восстановить стертый текст…

— А вы его установили?

— Конечно! — с воодушевлением сказал Ниязов. — В паспорте Стрелецкого год рождения 1923 заменен на 1905-й, а десятигодичный срок годности исправлен на бессрочный.

— Вот как?

— Дело в том, что он не тот человек, за которого себя выдает.

— Паспорт фиктивный?

— Нет. 19 июня 1958 года Ялтинским горотделом милиции этот паспорт был выдан гражданину Стрелецкому Георгию Викторовичу, 1923 года рождения. В Ялте он живет и теперь…

— Каким же образом у этого человека оказался паспорт Стрелецкого?

— Мне стало известно, товарищ подполковник, что настоящий Стрелецкий, находясь в мае 1960 года в служебной командировке в городе Сухуми, утерял паспорт и другие личные документы. Взамен утерянного он получил новый паспорт.

— Выяснили, кто этот человек, скрывающийся под фамилией Стрелецкого?

— Да, выяснил!

…И вот человек с чужой фамилией сидит перед следователем. Его тяжелый взгляд устремлен в окно…

— Назовите вашу фамилию, имя и отчество! — строго обратился к нему следователь.

Хотелось сказать правду. Освободиться от тяжкого груза, давившего на него долгие годы…

Но теплилась еще надежда: не все знают, не смогут разоблачить. Надо бороться до конца…

— В паспорте написана моя фамилия…

— Но паспорт-то не ваш? — следователь неожиданно улыбнулся. Его лицо светилось доброжелательством, и это обезоруживало, не давало сосредоточиться.

— Мой паспорт, — упрямо сказал арестованный.

— Ваш так ваш, — легко согласился следователь. — Тогда, может быть, вам знакома фамилия Бойко?

Сжалось сердце. Сдают нервы. Трудно уже скрыть волнение, а еще труднее отвечать на вопросы. Но молчанием не отделаешься. Лихорадочно скачут мысли.

— Не знаю никакого Бойко! — и сам почувствовал в голосе фальшь. Понял: дальше лгать не сможет.

Лицо следователя стало строгим. Он видел душевную борьбу сидевшего перед ним человека, уловил в его голосе нерешительность. Чрезвычайно официальным тоном спросил:

— Намерены ли вы, гражданин Юренко Михаил Иванович, говорить, наконец, правду?

Арестованный вздрогнул и, с трудом двигая побелевшими губами, проговорил:

— Да, все расскажу.

…Почти всю жизнь его преследовал страх. Впервые он охватил его в те далекие годы, когда на Кубани только отгремели классовые бои, а в большой станице Апшеронской установилось относительное спокойствие.

Десятилетний мальчик лишь смутно понимал значение происходящего. И слово «война», не сходившее с уст жителей станицы, и частая смена власти, сопровождавшаяся бесконечной стрельбой, и сотни жертв белогвардейского террора — все это волновало не только взрослых, но и детей.

Наконец в станице твердо установилась советская власть. А его отец, белогвардейский есаул, скрывался в специально вырытом для него подполье. И тревога жила в доме. Однажды ночью Михаила разбудили выстрелы. Стреляли в соседней комнате: это отец отбивался от окруживших дом чекистов. Забившись в угол, мальчик наблюдал, как арестовывали отца. Больше никогда его не видел.

Шли годы. Матери трудно было прокормить троих детей. И Михаилу рано пришлось начать работать.

На производстве был не последним, хорошо зарабатывал, а когда стал бригадиром леспромхоза, обзавелся семьей. Казалось, не было оснований для тревог. Но воспоминания об отце часто наполняли тоской и безотчетным страхом все его существо… Потом война, армия, фронт. Снова тревоги и страх, теперь уже за свою жизнь. Оказавшись в окружении, дезертировал из части и пробрался в оккупированный фашистами Апшеронск.

Однажды встретил на улице пожилого человека. Не сразу узнал Михаил в фашистском офицере старожила станицы Степана Подоляку. Поравнявшись с ним, Михаил снял шапку, отвесил почтительный поклон.

— Здравствуйте, дядя Степан. Не узнаете?

Подоляка долго вглядывался в него и, узнав, расплылся в улыбке.

— Приветствую вас, господин Юренко, — напыщенно заговорил начальник полиции. — Жаль, не дожил до этих времен ваш батюшка, мой большой друг…

Юренко покраснел. Радостно забилось сердце. Видано ли — его называют господином, считают значительным человеком.

— Но теперь и для вас, господин Юренко, открыты дороги, — продолжал Подоляка, будто угадав его мысли. И, близко придвинувшись к нему, сказал доверительно: — Ваше место в полиции. Надо мстить за отца…

Недолго думая, Юренко стал полицейским. Он охотился на партизан, участвовал в арестах советских людей. Отбирал у населения имущество и продовольствие.

Упоенный своими успехами, Михаил не замечал укоризненных взглядов жены и детей, не понимавших причин его усердия. Только старуха мать в глубине души догадывалась, какие чувства обуревают сына.

Вскоре наступила развязка. Под ударами советских войск «великая армия» стремительно отступала на запад. Вместе с оккупантами бежал и Юренко. Бежал, объятый страхом, бросив все, что связывало его с родной землей.

За свое «спасение» надо было платить, и, надев форму войск «СС», он боролся против партизан, но уже на югославской земле.

Там же застал его и конец войны. Он был отправлен на Родину. И чем ближе подъезжал к границе, тем тревожнее становилось на душе…

— Вот и все, — тяжело дыша, сказал Юренко. — Теперь судите меня.

Следователь неторопливо перелистал протокол допроса, поставил с конце подпись и, взглянув на Юренко, спокойно сказал:

— Судить вас, конечно, будут. Как злостного нарушителя паспортного режима.

— Паспортный режим — это не страшно, а вот служба в полиции…

— Служба в полиции, пособничество врагу — это тяжкое преступление, но Советское правительство давно простило вас.

— Как вы сказали?..

— Я сказал, что вы будете привлечены к уголовной ответственности только за подделку документов и нарушение паспортного режима.

— Нет… Не шутите так… Это жестоко… — прошептал Юренко.

Тогда следователь зачитал Указ Президиума Верховного Совета СССР от 17 сентября 1955 года об амнистии советских граждан, сотрудничавших с оккупантами в период Великой Отечественной войны.

Юренко, спрятав лицо в ладони, зарыдал.

Ему было о чем плакать, было о чем сожалеть. Лучшие годы он потратил на бесцельное скитание, лихорадочные поиски убежища, вечно преследуемый страхом. Жил без друзей, без семьи, без родного дома. Лишь изредка, украдкой он смотрел на своих детей и жену, не подозревавших, что их отец, которого они считали погибшим, словно вор, прячется от людских взоров.

Тяжко его преступление перед Родиной. И он сам покарал себя за совершенное.

Но следователю не было жаль сидящего перед ним человека. Ведь это трусость завела Юренко так далеко. А трусость может вызывать только презрение.