Огибая свет (СИ)

praeteritum

В этот раз мне везёт застать Ганкону проповедующим. Причём яростно, хоть и не в храме, но в тот напряжённый момент я отчётливо представляю его на настоящем служении. Возвышающегося над коленопреклонёнными, со скрюченными когтистыми пальцами, встопорщенной шерстью и длинными белыми усами.

Не знаю, чем провинились двое юных бедолаг, но когда я вхожу в «Серебряный клык», он рычит на них на пустом от столов пятаке перед барной стойкой. Остальные посетители уважительно раздвинулись в полукруг.

Вытянувшись во весь немалый рост, жилистый Ганкона в красных одеждах нависает над парочкой выпивох, по виду низших сунь-в-лапу мелкой казоку вроде «Клац-клац» или «Рассветных». Они стоят перед Подмастерьем с опущенными головами, скукожившись и подтянув хвосты.

— …В ужасе поднимешь ты глаза на Стаю, узришь оскал Её и поймёшь, сколь страшен может оказаться гнев Её! — шипит тот, вращая глазами. — Падёшь ниц ты, пряча хвост, и будешь молить о прощении. Но спросится с каждого по деяниям, и не будет снисхождения к отступникам! И взревёт Двоепервая, по какому праву скалил зубы ты на Подмастерьев или Пастухов Её, присланных в Тиам нести слово Её и наставлять слабых. Что ответишь ты, скудоумный⁈ Какие слова подберёшь, чтобы оправдать покушение на безграничную власть Стаи⁈

У собеседников Ганконы такой вид, что один сейчас расплачется, а второй впадёт в религиозный транс и начнёт откусывать собственные усы. Подростков мелко трясёт, уши прижаты, из приоткрытых пастей вырывается сдавленный писк.

— Проваливайте с миром, глупцы… — выдыхает Ганкона, из несгибаемого стержня возвращаясь в образ утомлённого старика. — Не нарушайте Параграфов Свитка, и помните, что ни единый поступок ваш не укроется от пламенеющего взгляда Двоепервой Стаи…

Парочка кивает, причём один так рьяно и часто, что может оторваться башка. Парочка пищит что-то невразумительное, жалкое, раболепное. Парочка поочерёдно целует великодушно протянутый изумрудный перстень на правой лапе Ганконы. И вылетает из «Клыка» с такой скоростью, что чуть не слетают ботинки.

Стайщик жестами показывает прислуге, что хочет кружку эля. Разворачивается, направляясь в дальний угол (за столиком в тени я замечаю и Пикири), и видит в дверях меня. Морда его расплывается в улыбке, он призывно машет.

Подхожу, усаживаясь и приветствуя обоих, меня радостно приветствуют в ответ. Последующие пару минут сааду довольно хихикает, тоже впечатлённый увиденной проповедью.

— Блестящая речь, — важно кивает Пикири.

— Заблудших нужно наставлять, — важно кивает Ганкона, — это мой долг перед Стаей.

Я молчу, давя улыбку. Сааду — нет.

— Не нужно, — вкрадчиво говорит он. — Подсказать можно, но… Что, если в попытке перековать неразумных ты избавишь Тиам от убийцы, способного избавить Тиам от ещё более страшного убийцы?

В его пухлой лапе сегодня чуть бренчащий молитвенный кхор — небольшой бронзовый цилиндр на удобной рукояти; сааду крутит его беспрестанно, отвлекаясь лишь чтобы отправить в пасть горсть сухих закусок или глотнуть паймы.

— Отстань, — ворчит Ганкона. Перед ним ставят кружку тёмного эля, и чу-ха жадно припадает к пене. Выдувает половину, жадно дышит, с недовольством парирует: — Двоепервая такого не допустит…

А затем поворачивается ко мне, поднимает левую лапу, и задаёт традиционный вопрос:

— Знаешь, где я потерял эти пальцы?

Конечно, я не успеваю даже предположить. Даже озвучь я любую из десятка уже известных версий, ответ всё равно окажется иным. Так и происходит.

— Когда мне было шестнадцать, — назидательно говорит Ганкона, — и я только примерял одеяния Подмастерья, наставник назначил мне сразу две всенощные молитвы подряд. И вот под утро второй в ярко-зелёном пламени травяного угля я отчётливо узрел образ Двоепервой Стаи. Снова и снова вырывалась она из темницы подземного мира, в котором была рождена, снова и снова бросался на неё чудовищный змей Бансури, снова и снова приносила себя Стая в добровольную жертву, воскресая в сиянии, поступком этим великим искупая грязь всех живущих и ещё не родившихся чу-ха…

Он прищуривается, и задумчиво разливает по пиалам.

— Сердце моё в тот миг преисполнилось самой искренней веры, на какую способен смертный, — продолжает Ганкона, — и услышал я в ушах своих грозный глас, вопрошавший, готов ли отдать себя служению Двоепервой. С жаром признал я стремление, но Стая потребовала доказательств. Тогда я взял нож и отсёк себе палец, без жалости бросив его в травяные угли. Затем отсёк второй, даже не почувствовав боли. И когда занёс клинок, чтобы отнять всю кисть, милосердная Стая остановила меня, благословила на служение, и наградила крепким сном. Утром же, когда меня нашёл Пастух, на ноже не было ни капли крови, а шрамы заросли так, будто над ними потрудился лучший врачеватель…

Я послушно киваю, мы выпиваем. Пикири на секунду оставляет кхор в покое, успевает опрокинуть пиалу в пасть, закусить, оправить очки, и возвращается к кручению барабана.

Вопросительно поднимаю бровь, намекая на отсутствие вывода:

— И это значит?..

— Что если решил жертвовать, — охотно откликается Подмастерье, — начинай с малого…

Затем мы переходим к новостям.

Заказываем еды и ещё выпивки.

Обсуждаем самые свежие сплетни Бонжура, старательно огибая вопросы интересов казоку. Посетителей в «Клыке» немного, и это радует — с появлением на мне чёрно-жёлтого жилета я стараюсь не посещать уж слишком переполненные заведения.

Вдруг замечаю, что в чуть менее тёмном углу зала засели ещё двое храмовников. Негромко привлекаю внимание своих стариков, но те лишь отмахиваются с недовольным фырканьем.

Оно и понятно — цепников, служителей культа Ди’джена и Биди, не особенно уважают даже сааду. Впрочем, причины очевидны, ведь типов мрачнее мне встречать ещё не доводилось.

Как несколько посиделок (и десяток бутылок) назад охотно рассказал Пикири, официально Ди’джен и Биди не считались демонами. Более того, по легендам братья вообще родились из выпавших усов самой Когане Но, на которые ненароком пролился чёрный дождь. Однако один в итоге начал заведовать землетрясениями, а второй стал покровителем запертых дверей (главной страшилкой всех взломщиков Тиама), а потому парочку, мягко скажем, недолюбливали…

Позвякивая внушительными ожерельями из ключей и крохотных замочков, цепники ужинают молча и без выпивки, время от времени бросая на наш стол взгляды, полные откровенного презрения.

Что ж, мне не привыкать.

— Меня тоже впечатлила речь, — говорю я, возвращаясь к обрывку подслушанной проповеди, и Ганкона довольно топорщит крупные седые уши. — Но никак не могу взять в толк, почему служители Стаи столь… не миролюбивы?

Однако отвечает Ганкона, с хмыканьем и улыбкой:

— Миролюбие и стайщики⁈ Ох, Ланс, ты путаешь слабых духом с настоящими верующими. В Благодетельную Когане Но, разумеется.

— Яри-яри, глупый старикашка, только не начинай!

— Да и нечего начинать! Вместо того, чтобы смиренно дождаться предначертанного вмешательства свыше, вы первыми бросаетесь в драку. Караете. Принуждаете. Обличаете. Это ли не глупость?

— Байши, дряхлый ты толстый мешок заблуждений, а ты никогда не думал, что это и есть предначертанный Стаей путь?

— Проверить это, пунчи, можно лишь выжидая…

— Пфф! Выжидая, пока заспанная Когане Но соизволит выглянуть из Небесного Дворца и возжелает-таки послать верного защитника?

Я вздрагиваю. Холодею. Борюсь с желанием потянуться к бутылке.

— Возможно, — важно кивает Пикири, и оправляет очки. — Неужели ты не знаешь историю про Ио-йо?

Ганкона фыркает ещё громче, отчего по всему столу летят капли жира. Кривится, ловко орудует тройкой хаси и отправляет в пасть пучок лапши. Жуёт, бессвязно бурчит:

— Конечно, знаю, дуралей, девяносто раз слышал! Но Лансу рассказать можешь…

Сааду тут же устраивается поудобнее, отодвигает миску и задумчиво прокручивает бронзовый барабан. Вздыхая, тоже отстраняюсь от недоеденной лапши, и аккуратно наполняю пиалы паймой.

— В одной геджеконду хулиганы повадились обижать детёнышей, дружной стайкой посещавших храм Благодетельной Когане Но, — говорит Пикири, прерывая вращение кхора, чтобы выпить и довольно пощёлкать языком. — Это не укрылось от ремесленника Ио-йо. Сам он был честным и работящим самцом, хоть и не верящим в покровительство Когане Но, не посещавшим храмов и не возжигавшим благовоний. Каждую неделю наш герой с тоской наблюдал за избиениями, но родителям детёнышей не было дела до своих отпрысков. И тогда в один день Ио-йо сам отправился к логову банды, где вызвался поговорить с вожаком. Смиренно и почтительно вёл себя наш герой. Просил оставить малышей в покое, ибо нет от этого славы и почёта, а есть лишь горести.

Я слежу, как угрюмые цепники покидают «Серебряный клык». Наблюдение за окружающими в любом состоянии становится моей неразлучной спутницей, и пока сложно сказать, какой отпечаток это умение оставит на личности Ланса фер Скичиры…

— Тогда негодяи стали насмехаться над Ио-йо, — неторопливо продолжает сааду, — а вожак даже принялся дёргать его за усы и плевать на хвост. Они глумились и издевались над ремесленником, грязными словами говоря о Когане Но и слабаках-верующих, посещающих её светлые просторные храмы. Ио-йо ушёл ни с чем. А когда вернулся домой, собрал всех обиженных малышей и долго говорил с ними. Он рассказал им, что одна из основных добродетелей Благодетельной и Всемилосердной — смирение, и ребята поступили очень правильно, не дав отпора бандитам. Он от всего сердца пожелал, чтобы так оставалось и впредь, и тогда детёныши вырастут мудрыми и трудолюбивыми чу-ха, как и положено по заветам кизо-даридрата…

Пикири с аппетитом разжёвывает брикет водорослей, запивает глотком светлого эля, поправляет очки и с силой проворачивает барабан кхора.

— После этого Ио-йо проводил малышей в их семьи, отправился в подвал своей скромной норы, — повествует он под бронзовое бренчание, и задумчиво смотрит в потолок, — вынул из тайника обрез ассолтера, пробрался в дом негодяев и перестрелял всех до одного…

— А после начал ходить в храм и возжигать благовония? — уточняю я.

— Вовсе нет, — неподдельно удивляется сааду. Переводит на меня взгляд. — Герой этой истории не шёл по пути откровения, а защищал чью-то веру, какой бы та ни была. А ещё возможность любого честного крысюка следовать этой вере и почитать, не мешая другим, сисадда?

Я поджимаю губу и смотрю на дно пустой пиалы. Думаю про «верного защитника», посланного Когане Но из своего ослепительного Небесного Дворца. Думаю про Пять-Без-Трёх. Думаю про своё новое оружие.

Башер в примитивной самодельной кобуре под мышкой нещадно натирает, намекая на необходимость конструкции получше. Над облаками опьянения в голове звучат странные мотивы, с которыми мне ещё только предстоит сродниться.

Спрашиваю, чуть запинаясь и растягивая слова:

— И какой же вывод, досточтимый сааду, я должен сделать из этой истории?

Пикири поворачивается ко мне всем пышным телом, и вдруг заходится в приступе хохота, визгливого и искреннего. Ганкона недовольно косится на друга, качает головой, допивает эль.

— А с чего ты взял, — отсмеявшись, интересуется сааду, и лезет пальцем под очки стереть выступившую слезу, — что из любой рассказанной истории можно сделать вывод? Ну и дуралей…