Опознание невозможно

Глава семнадцатая

Дафна Мэтьюз танцевала с дьяволом. Дьявол был тот же самый, ничего нового. И хотя вся ее подготовка, весь ее опыт в области психологии подсказывали ей, что если она поделится с кем-то, это поможет изгнать его, поможет удалить это воспоминание из банка ее памяти, она никогда не позволяла себе этого. Заговорить об этом значило подвергнуться риску возродить это к жизни; то, что это преследовало ее, — совсем другое дело, она могла контролировать себя, пусть даже каким-то странным, неконтролируемым способом. Подсознание против сознания. Мечта против реальности. Любой ценой, но она не допустит, чтобы оно возродилось к жизни. Она не могла этого допустить. Поэтому никогда и не говорила об этом вслух. Поэтому оно грызло ее в такие вот моменты, как сейчас, вползало в нее, как жучок, случайно оказавшийся в ухе, и поворачивало ее к тьме вместо света. Она жила с этой тьмой. Она даже убедила себя, что сумела приручить ее, что было неправдой, пожалуй, самой опасной, которую она внушила себе. Ее приговор заключался в том, что она жила с этим, вместо того, чтобы бороться с ним. Однако она еще не зашла настолько далеко, чтобы не заметить лицемерия и лживости своего положения. Но бывали моменты, когда она понимала, как близко подошла к краю.

Когда в нее вселялся дьявол, все остальное теряло значение и смысл. Провалы во времени. Иногда на несколько минут, иногда на полчаса или больше: некая разновидность кратковременной амнезии, когда она сидела в состоянии транса. Всего один день ее жизни, случившийся одиннадцать лет назад, — и этому дню иногда удавалось подчинить ее себе, заставить вновь переживать каждую ужасную минуту.

Видения являлись к ней в черно-белых тонах, чего она никогда не могла понять. Фотоснимки, но смазанные, поскольку на них присутствовало движение: рука в перчатке — его запах! — боль, когда ее швырнули в багажник автомобиля… Временами видения бывали до боли отчетливыми, временами разрозненными, смутными, и она их почти не различала. Как если бы она слишком быстро перелистывала страницы фотоальбома.

Вероятно, именно тот факт, что это знание носило слишком личный характер, не позволял ей поделиться им с кем-нибудь еще. А может, все дело в том, что никто, даже Оуэн Адлер, не был ей достаточно близок. Или, возможно, она просто не хотела сдаваться. Эта мысль беспокоила ее больше всего. Зачем так упорно держаться за это? Зачем защищать и оберегать этот ужас? Какая болезнь вызывала такое поведение?

Она увидела его уголком глаза. Она так же защищала и свои чувства к нему. Никто не знал. Это был их секрет. Они делили его между собой, но никогда — с другими. И кто мог дать ответ? Кто мог хоть что-нибудь посоветовать? Ее сердце все еще начинало взволнованно биться, когда она сталкивалась с ним в коридоре, когда слышала отрывки из Скотта Гамильтона, которые напоминали ей о нем. Его нельзя было назвать особенно симпатичным — хотя для нее он был именно таким; при его появлении в комнате не воцарялась священная тишина. Он был сторонним наблюдателем. Он сливался с окружающей средой. Он был студентом, изучающим все: людей, их поведение, музыку, науку, искусство. Он разбирался в математике лучше всех прочих, но об этом никто не знал. Он почти мгновенно мог назвать тональность любой песни. Он помнил номер страницы, на которой прочел какую-то заинтересовавшую его строчку, цитату, увидел фотографию. Его глаза видели улики еще до того, как их обнаруживали техники. Он замечал вещи, которые не замечал никто другой, и не боялся говорить о них: «У тебя новые духи». — «У тебя новая стрижка». — «Ты сегодня выглядишь усталой. Что-то случилось?» Он мог рассказывать обычную историю, безраздельно завладев ее вниманием. Кажется, о нем никто ничего не знал, несмотря на то, что он проработал здесь двадцать с чем-то лет. О нем говорили, иногда с религиозным трепетом — какой абсурд! Но никто не замечал его.

А вот на нее люди обращали внимание всю ее жизнь. Ей пришлось смириться с этим.

— Я не мешаю? — спросил он.

Заботливый. Скромный. Внимательный. Понятливый. Все эти черты были высечены в нем резцом Создателя, словно в гранитной статуе, но, тем не менее, ни одна из них не выставлялась напоказ. Он не мог прилично одеваться, как ни старался. Пуговицы вечно были застегнуты неправильно. Пятна. Многодневная щетина. Неухоженный — это слово не делало ему чести. Женитьба не помогла. Сбитые туфли. Шнурки с узелками. Непричесанные волосы. Никто не мог изменить его. Они могли проводить с ним время, быть его частью, но изменить не мог никто. Она завидовала счастью Лиз, а иногда страшно негодовала на нее за то, что та из-за собственных амбиций не воспользовалась предоставившейся ей возможностью. Лу Болдту нужен был человек, который поддерживал бы его, оттенял бы его гениальность, вдохновлял. Лиз же ничего этого в нем не замечала. Если бы только все повернулось по-другому…

— Нет, — ответила она. — Никогда.

— Новые цветы, — сказал он.

— Да.

— А это что такое, Чудесный Бюстгальтер?

Она покраснела. Собственно говоря, это было именно так.

— Иногда ты бываешь потрясающе груб.

— А ты что думаешь?

Он сел без приглашения.

— Он тебе не нужен. Выброси его.

— Хорошо.

— Так просто? — спросил он, удивленный.

— Да.

— Что говорит по этому поводу Оуэн?

Оуэн ничего не заметил, но она не собиралась делиться такими подробностями — даже с ним.

— Вопрос изучается.

— Оуэну повезло, — отметил он.

— Это Лиз повезло, — парировала она.

— О да, Лиз повезло, — откликнулся он тоном, умаляющим собственное достоинство.

— Когда ты в последний раз стирал эти хаки? — поинтересовалась она, зная, что была, вероятно, единственным человеком, от которого он может стерпеть подобное.

— Слишком давно?

Она кивнула.

— Да, дорогая, — издевательски произнес он, посмотрев на себя, словно ребенок, выискивающий недостаток. Затем спросил: — В чем дело?

— Ты знаешь, что Шосвиц готовится сделать из тебя козла отпущения? — поинтересовалась она.

— И что в этом нового?

— Он называет твою фамилию на каждой пресс-конференции, грозится и раздает клятвенные обещания в том, что убийца будет пойман и предстанет перед судом. Дескать, только ты можешь это сделать, найти и арестовать его. Боже, в его устах все напоминает какой-то дешевый вестерн. Говоря по правде, мне оно совсем не нравится. Ты превращаешься в потенциальную мишень.

— Послушай, Даффи…

— Так оно и есть, говорю тебе. Это — моя область, а не твоя или Шосвица. Таким образом он дразнит человека; так нельзя подставляться, тем более в качестве мишени. Послушай, если Грамотей, так они окрестили поджигателя, нападает на здания определенного типа, или если он предложил этим женщинам алюминиевую обшивку для дома, а они отказались, это одно дело. Но если он сосредоточился на Гармане, если здесь речь идет о мести, если он на этом зациклился, тогда Шосвиц совершенно не прав, изображая тебя этаким великим охотником за головами. Эти ребята непредсказуемы и легко возбудимы, Лу. Он способен сменить свою цель вот так. — Она щелкнула пальцами.

— Что сделано, то сделано, — отозвался Болдт. — Шосвиц всего лишь приписывает мне несуществующие достоинства, а не обвиняет. Именно так он может сохранить свою работу и должность. И как раз поэтому я никогда не стану чиновником. Необходимо знать правила игры, и, говоря откровенно, это меня не интересует.

— Слава Богу, — ответила она. — Я непременно поговорю с Шосвицем, — заявила Дафна. — Скажу, чтобы он прекратил. Так что имей в виду. — Она знала, что он не будет спорить с ней; он всячески старался избегать стычек.

— Мелисса Хейфиц, — сказал Болдт. — Дикси подтвердил это сегодня утром. По зубной карте. Они нашли пять зубов в пепле. Два из них принадлежат Мелиссе. Двадцать девять лет. Вдова, один ребенок. Муж был строительным рабочим, бетонщиком. Она работала бухгалтером в конторе на Восемьдесят пятой улице. Пока мы не обнаружили никакой связи с Дороти Энрайт. Приятная женщина, — добавил он, протягивая ей фотографию с водительского удостоверения. — Родители живут в Линнвуде. Сестра в Портленде. Нормальная, обычная жизнь, которая внезапно оборвалась. — Она почувствовала, что в горле у него стоит комок. Он считал чуть ли не каждую жертву членом собственной семьи. И это делало его единственным и неповторимым, но и уязвимым тоже. Он произнес: — Ты ведь знаешь, раньше людей сжигали на костре. — Его слова повисли в воздухе.

— Видишь? — спросила она, по-прежнему держа в руке фотографию с водительского удостоверения. — Цвет волос? Даже форма ее головы?

— О чем это мы говорим? — поинтересовался Болдт, подаваясь вперед.

Дафна наклонилась над столом и принялась рыться в стопке папок. Она вытащила одну и раскрыла ее. Потом передала Болдту плохую фотокопию моментального снимка Дороти Энрайт.

— А теперь? — спросила она.

— Черт меня подери, — сказал мужчина, который редко ругался.

— Думаю, теперь мы можем исключить здание в качестве мишени. Полагаю, мы можем отпустить Гармана с крючка. У жертв есть общие черты: темные, коротко подстриженные волосы, тонкое лицо. Он выбрал смерть от огня…

— Что просто нелепо, — вмешался Болдт. — Существует дюжина более легких способов убить кого-либо.

— Отнюдь не так нелепо, — поправила она, — это символично. В огне для него заключен некий символ, иначе он не пускался бы на все эти ухищрения. Правильно? Для него важно, чтобы женщины именно сгорели. Почему? Из-за символа ада? Потому что мать специально обожгла его, когда он был ребенком? Потому что они — нечистые, и он пытается совершить над ними обряд очищения?

— От твоих слов у меня мурашки бегут по коже, — заявил Болдт, обнимая себя руками, словно ему было холодно.

— Я даю тебе мотивы, психологическое значение, которое может иметь для преступника огонь: религия, месть, очищение. Они все здесь уместны.

— Этот парень охотится на брюнеток, потому что ему причинила вред его мать?

— Или подружка, или учительница, или сиделка, или соседка. Возможно, он пытался заняться любовью с женщиной и не преуспел; она смеялась над ним, дразнила его. Говорю тебе, Лу — а я знаю, тебе не хочется слышать этого, — тут замешаны секс и отверженность. Его мать могла застать его в тот момент, когда он игрался со своей штукой, и поднесла к ней утюг…

— Достаточно.

— Мы сталкиваемся с такого рода вещами, — настаивала она.

— С меня хватит.

— Нет, не хватит, если ты собираешься поймать его, — заявила она. — У тебя есть убийца, который намеренно сжигает здания, причем таким образом, что ставит в тупик специалистов. Он достаточно уверен в себе, чтобы рассылать стишки и рисунки, предваряющие совершаемые им убийства. У него особый взгляд на своих жертв. Каким-то образом он проникает в их дом и устраивает так, что тот просто взрывается, не давая жертве времени выбраться наружу. Ты должен лучше знать, что́ им движет, в противном случае тебе остается рассчитывать на чистую удачу. Единственный способ, которым ты тогда можешь поймать его, это столкнуться с ним на парковочной площадке супермаркета.

— Мы выделим используемое им горючее и проследим его до поставщика. Именно так делают при поджогах, — сообщил он ей.

— Это годится для какого-нибудь малого, который поджигает склад, чтобы получить страховку, но у нас совсем другой случай.

— Отчасти.

— Отчасти, да. Но вот другая часть — это уже твоя сфера действия. Прислушайся к жертвам, Лу, у тебя это хорошо получается.

— Там ничего не осталось, — вздохнул он. — Как бы кошмарно это ни звучало, я привык иметь дело с телами, с местом преступления. Эти пожары украли у меня и то, и другое. Я остался вне игры.

— Забудь о пожаре, — посоветовала она.

— Что?

— Оставь пожары Багану и Фидлеру, пожарным инспекторам. А себе возьми жертвы и все улики, которые ты сможешь раскопать. Разделяй и властвуй.

— И ты за этим меня позвала? — сердито выпалил он. — Ты хочешь рассказать мне, как вести расследование? Тебе не кажется, что это немного чересчур?

Она почувствовала, что краснеет. У них случались такие перепалки, но достаточно редко. Она произнесла с нажимом, стараясь сохранить спокойствие:

— Я собиралась предупредить тебя, что намереваюсь поговорить с Шосвицем. Хотела сказать, что договорилась встретиться с Эмили Ричланд, и узнать, нет ли у тебя к ней каких-либо вопросов.

— Эмили Ричланд, — пробормотал Болдт.

— Я разговаривала с ней по телефону. Она упомянула о мужчине с обожженной, сильно деформированной рукой. — Эти слова привлекли его внимание. — Возможна военная служба. Голубой грузовик-пикап. — Она буквально чувствовала его сопротивление. И саркастически заметила: — Почему тебе это не нравится? Потому что она когда-то действительно помогла нам раскрыть преступление?

Эмили Ричланд, которая занималась гаданием на картах Таро по десятке за сеанс, жила по другую сторону Пилл-хилл, и однажды помогла полиции установить местопребывание похитителя. По просьбе Эмили полиция не сообщила в прессу о ее участии, что произвело большое впечатление на Дафну, которая решила, что подобный фокус — если его можно так назвать — был проделан отчасти из тщеславия, желания приобрести известность и легитимность. В это время Дафна оправлялась от ран, полученных во время расследования другого преступления, связанного с незаконной торговлей человеческими органами, и потому пропустила собственно похищение. У нее никогда не было личных контактов с Эмили Ричланд.

— Ты так говоришь, потому что мы должны выслушать именно Ричланд? — спросил он.

— А что в этом плохого? Проверить источник? А если она имеет к этому делу отношение? Я не говорю, что она — ясновидящая, я говорю, что нам следует ее выслушать. Обожженная рука? Да ладно тебе, поедем!

— А как быть с другими звонками, от самозваных экстрасенсов? Ты собираешься допрашивать и их?

— Может быть. Однажды Эмили Ричланд доказала свою полезность, вот и все, что я хочу сказать. — Она поймала себя на том, что кипит от злости. — Ваш ход, сержант.

Болдт сдался.

— Мы будем расследовать каждую ниточку. — Он откинулся на спинку стула. — Ты совершенно права. Может быть, у нее действительно что-нибудь есть.

— Старайся думать о ней как об осведомителе, а не как об экстрасенсе, — предложила она.

— У нее бывают видения?

— Не смотри на нее с этой точки зрения. Относись к ней так, как тебе удобнее.

— Информатор, — произнес он, пробуя слово на вкус.

— Оставь это мне, — посоветовала она.

Лу Болдт кивнул.

— Хорошая мысль.

Эмили Ричланд не ответила на телефонный звонок, но сообщение на автоответчике гласило, что она готова сделать для вас прогноз и толкование будущего. Дафна попытала счастья на следующий день, в десять часов утра. И снова автоответчик. На этот раз она записала адрес, который был указан в сообщении. Она спустилась на эскалаторе в убойный отдел и зашагала к каморке Болдта, хорошо представляя себе, на какую гору ей предстоит взобраться.

Дафна спросила:

— Сколько мы заплатили Ричланд в последний раз?

Она обратила внимание на то, что сегодня хаки Болдта были чистыми. На нем также была свежая рубашка и начищенные туфли.

— По-моему, двести или двести пятьдесят.

— Мне нужно разрешение предложить ей ту же сумму.

Болдт опешил.

— Ты собираешься поехать к ней. — Это было утверждение, а не вопрос.

— Да. И если мне придется заплатить ей, то я заплачу.

— Шосвиц взовьется до небес от злости.

— Я спрашиваю не Шосвица, я спрашиваю тебя.

— Знаешь поговорку: «Нахальство — второе счастье»? — задал он риторический вопрос, не давая ей возможности ответить, даже если она пойдет на попятный. Чего она делать не собиралась. — Ты же знаешь, что я не могу тебе отказать ни в чем.

— Но ведь ты понимаешь, в чем дело. Остальные не знают подробностей.

— В заявке обозначь ее как информатора, — принялся он инструктировать ее. Это был небольшой компромисс, с которым она вполне сможет жить. Это было то же самое, что и разрешение. Теперь у нее были необходимые финансы, чтобы заплатить Эмили Ричланд. Она почувствовала, как ее охватывает возбуждение.

— И лицо попроще сделай, — добавил он.

— Это приказ? — спросила она, напоминая Болдту, что по званию она выше его.

— Надеюсь, ты довольна, — чопорно поджал губы Болдт.

— О да. Еще как.