Осада (СИ)

– Простите, Виктор Васильевич, мне представляется, он действовал грамотно. Лучше разобраться тогда, почему группа в полторы тысячи боевиков оказалась на тот момент в городе и выдавила мотострелков в Старопромысловский район за один день. Каюков сохранил жизни сотням срочников, которых тогдашний министр обороны Грачев потребовал послать на убой без поддержки с воздуха, вообще без подготовки. Мы это проходили в январе девяносто пятого, когда мотострелки брали город, а воздух праздновал новый год. Вспомните, он тогда командовал механизированным корпусом, в котором срочники составляли…

– Я вас долго и внимательно слушал, Владислав Георгиевич, но не нашел оправдания. Жалея одних солдат, он загубил других, вы что будете считать убитых воинов по головам, сколько спас, а сколько из-за него вынуждены были погибать на площади Минутка, не дождавшись подкрепления? Да вся тридцать четвертая бригада полегла! Или вы считаете, он спас больше, чем потерял? Давайте поднимем архивы и проверим.

– Подождите, Виктор Васильевич, – вмешался, наконец, президент. – Вы, как я понимаю, желаете выдвинуть свою кандидатуру, в противовес.

– Да. Ахмед Зарипович Исаев, глава департамента администрации президента и правительства Чеченской республики по взаимодействию с правоохранительными органами и силовыми структурами. Правая рука президента. Доверенное лицо и человек, лично мне хорошо известный.

– До двухтысячного или позже? Помнится, при Масхадове он занимался в министерстве шариатской безопасности. Головы представителей ПАСЕ мы видели. Расстрелы тоже. Что-то еще интересное он нам сможет продемонстрировать?

– Господа, прошу вас, утихомирьтесь, – президент несколько раз произнес эту фразу, прежде чем ее смысл дошел до обоих спорщиков. – Конфликтовать сейчас не самое подходящее время. Нас через час будут снимать. Вы что, Виктор Васильевич, всерьез решили подпортить имидж Владиславу Георгиевичу? Давайте отложим это на потом.

– В таком случае, Денис Андреевич, прошу, прислушайтесь к моим словам. Исаев достаточно лоялен нам и имеет безусловный авторитет среди как сограждан, так и аппарата президента и его администрации. Я прекрасно осведомлен о его темном прошлом, но сейчас он активно сотрудничает с нами и делает довольно много созидательной работы.

– Простите, с кем он сотрудничает? – не выдержал Нефедов. – Я, как директор службы, с коей ему полагалось бы иметь дело, ни разу не слышал.

– Сотрудничает, – согласился Яковлев. – Мы с ним часто вели переговоры. Особенно после того инцидента с покушением на покойного президента, ну вы помните. Я был единственный, кого допустили в родовое село. Исаев лично разбирался в деле, да, он мне тоже показался человеком хоть и крутым, и спорым на расправу, но… нашим.

– Что он сделал с напавшими на президента? Сварил в кипятке или закопал заживо? Знаете, у нас версии разнятся.

Яковлев закрыл рот так, что клацнули зубы. Еще полчаса препирательств, и кандидатура была пробита. Исаева вызвали в Кремль. И занялись вопросами внешней политики. Тут о себе напомнил Лаврентьев.

– Немного не по моему окладу речь, уж простите, Валерий Григорьевич, но корабли Северного флота до сих пор не могут встать на рейд Рейкьявика. Двадцать четыре корабля НАТО встали насмерть и требуют взять на борт «Петра Великого» депутацию генералов для проверки нашей деятельности в стране. Не будем ли мы ущемлять права граждан РФ в розыске, как далеко зайдем в разблокировании своего аэродрома, вместо того, чтобы все силы бросить на Кефлавик, куда они уже готовы высадить десант.

– Что Харальссон? – резко спросил президент, опередив даже Пашкова.

– Пока держится, хотя только по тому, что понимает – он сейчас разменная монета в большой игре. Но по нашим данным, в порту Рейкьявика намеревается высадиться десант. Около сотни «морских котиков» из Англии, сейчас находящиеся на одном из вымпелов. Они собираются разблокировать международный аэропорт Кефлавик и взять его под временный контроль, если ситуация не разрешится в ближайшие дни. Провести гуманитарную помощь и заодно, обеспечить, чтобы на нашу базу самолеты так и не сели.

– Игорь Лукич, почему не сообщили раньше? – немедленно поднялся из-за стола Грудень. – Мы бы уж встретили непрошеных гостей.

– Вот именно поэтому не сообщил. Я настаиваю на переговорах. Ситуация сложная, а лишних козырей у нас нет. Если дело дойдет до конфликта, мы проиграем.

– Но «Петр Великий»…

– А там уже авианосец США «Рональд Рейган», английские крейсера типа двадцать три «Ланкастер» и «Вестминстер», плюс натовская мелочь. Англичане на Фолклендские острова плюнули, но к берегам Исландии половина флотилии послали. Вы же знаете, какое в Англии мощное лобби.

– Простите, но дело не только в лобби, – влез я. – Вспомните, Игорь Лукич, сельдевые войны восьмидесятых. Да что так далеко ходить, отношения с Шотландией складываются по нисходящей. Послами страны, видимо, так и не обменяются. А если учесть, что немаленькая часть английских ВВС базировалась на базе в Кефлавике, которая ныне отошла к нам, но которую так хочется вернуть.

– Да, в этом вы правы, – согласился руководитель ГРУ. – О сельдевой войне я как-то и не вспомнил.

– Давайте вернемся к нашим проблемам, – Денис Андреевич ненадолго выключился из беседы. – Игорь Лукич, ваше мнение по Исландии.

– Ждать, – коротко произнес Лаврентьев. – Пока мы можем только это. Страны НАТО хотят вернуть территорию себе, Англия заинтересована больше всех, поскольку оттуда она сможет легко перекрывать морские пути да и контролировать рыбную ловлю в регионе. А это удар по Шотландии.

– Флот дает возможность рыбакам выходить в море? – спросил я.

– Да, пока да. Иначе исландцы бы не смогли продержаться столько. А вот с нашей базой неприятности.

– Я знаю, – ответил Грудень, поморщившись. – Если вы о беженцах, то мы приняли две с половиной сотни человек с обоими паспортами. И пока отстреливаемся, слава богу, только от зомби.

– Вполне возможны провокации со стороны англичан, – предупредил начальник ГРУ. – Макдуф обещал принять суда с беженцами, англичане пока совещаются, как их пропустить, как обыскивать на предмет наличия провокаторов или представителей нашего Пятого управления.

– Скорее, они найдут там нас, – заметил Нефедов. – Наших на острове сейчас сто двенадцать человек, и с беженцами отправятся многие.

Спорить никто не стал, поговорили о возможных ответных действиях. Затем Грудень доложил о ситуации с живыми мертвецами.

– В настоящий момент войска зачищают основные магистрали и прилегающие к ним поселки. В дальнейшем, с конца этой недели мы перейдем к планомерному освобождению захваченных территорий.

– Простите, Валерий Григорьевич, с конца, это с какого именно числа? – тут же встрял я, вспомнив о сафари.

– Не раньше двадцатого, Артем. К празднику должны создать пояс вокруг обеих столиц, а там проведем передислокацию и будем действовать разрозненными группами. Возможно, для скорости, в сентябре подключим и срочников, на резерв. Они уже пообтерлись, к тому времени привыкнут, – он помолчал и добавил, – Хорошо бы к этому времени наш аэропорт восстановился бы. Ситуация в Исландии очень тяжелая.

И замолчал. Слова больше никто не брал, Денис Андреевич попросил сообщить министра финансов Эггера о прогнозе ситуации на рынках. На этой приятной ноте и закончили.

Все оставшееся время до выходных я крутился как белка в колесе, получая и передавая распоряжения, касательно совмещения действий президента и прессы. Визит в Питер Денис Андреевич не отменил, торжества он планировал начать там, а вечером прибыть в Москву на концерт.

В пятницу утром мне позвонили из Ганновера как раз насчет концерта. Любимая группа президента «Скорпионз» прослышав о намечающихся торжествах, а о них трудно было не прослышать, мы раструбили об этом на весь мир, возжелала принять в них участие. И всего за полмиллиона евро. Можно за четыреста тысяч, не стал упираться агент.

– Концерт бесплатный. Мы все делаем для народа, – отрезал я. – Так что мы с удовольствием примем вас, но оплатить сможем только перелет, проживание в гостинице, ну и… как это у называется… причуды певцов.

Агент хохотнул, но, отключив связь на минутку, вернулся и дал согласие. «Скорпионз» согласились выступать за икру. Всем, кроме Дениса Андреевича, конечно, я немедленно растиражировал грядущий анонс, пускай для него выступление артистов будет сюрпризом.

Как-то вот так в делах время докатилось до субботы. Глава Администрации умчался в Череповец, где я его видел по телевизору, а затем он мне дал несколько ЦУ посредством видеосвязи. Утром, закончив встречу с представителями Первого канала, я вернулся к себе и стал изучать полученные сводки, затем происшествия, ленту новостей. Около полудня, да, на часах значилось примерно столько, я наткнулся на сообщение с пометкой «срочно». «Вчера вечером по невыясненным причинам, погибла известная поп-дива, актриса и ведущая Лена Домбаева. В настоящий момент сотрудниками МЧС ведутся розыски тела покойной. Несчастье произошло во время пикника вблизи подмосковного Звенигорода, где собрались отдохнуть…». Дальше я не стал читать. В глазах потемнело.

Я выключил монитор и откинулся на спинку кресла. Женщины уходили от меня одна за одной. Словно сама Милена следила, чтобы ее сон сбывался с исключительной точностью. Уходили, не задерживаясь, создавая пустое пространство, в котором, как в эпицентре урагана, я пребывал в полнейшем безмолвии. Я набрал номер Валерии, но линия по-прежнему отвечала однозначными пустыми гудками. Она не хотела вычеркивать меня из черного списка. И тогда я позвонил единственной, кому был всегда дорог и на кого мог рассчитывать, что бы ни случилось. Прежде я не звонил ей, вот уже сколько, несколько недель, месяц, наверное. Только она тревожилась за меня, она одна. Набрал со служебного номер телефона в Барвихе, после третьего гудка трубку сняли.

– Мама, – тихо произнес я, – можно я приеду к тебе сегодня?

63.

Кондрат собрался рано, еще не было и пяти. Впрочем, Сердюк и просил приехать пораньше, непредвиденные изменения в программе, он сам должен все понимать, придется менять и перекраивать на ходу. Он понимал. Вздохнул и положил трубку на базу. Повернулся к поджидавшему его Кольке. Обнял, хотел поцеловать, но Колька вывернулся.

– Телячьи нежности на возвращение, когда я соскучусь, – безапелляционно ответил тот. Уже стал ершистым, выставил свои колючки. Не терпится остаться одному.

– Будешь гулять, возвращайся не поздно.

– Уж точно пораньше тебя.

И наконец, смилостивился, согласился на поцелуй. Кондрат еще раз обнял его, перекрестил, и вышел, дождавшись, чтобы Колька закрыл за ним дверь. Только убедившись, что замок щелкнул, подошел к лифту и нажал кнопку вызова.

Кто только придумал назвать Южное Бутово Москвой? Это такой край земли, такая глушь, кажется, из другого города попасть в нужное место первопрестольной несравнимо проще. Ведь машины у него как не было, так и нет, в «гламурной церкви», средство передвижения у них с иереем одно, новенькая серебристая «семерка» БМВ, а если Кондрату самому было надобно попасть на требу, то он прекрасно добирался на своих двоих, благо, все жили по соседству, жены, мужья, любовники и любовницы, а так же сами высокопоставленные, знаменитые или просто очень богатые люди. На требах Кондрат исполнял разве что самые простые обязанности, да и в церкви, вершить судьбы людские просили прежде всего протоиерея отца Анисима, а уж потом, за голос да несравненную риторику, отца Савву. Впрочем, многие говорили, будто ритор он получше самого отца Саввы, а потому, когда ему в кои-то веки приходилось читать проповеди, народ собирался искушенный –молодицы одного с ним возраста да помладше. Впрочем, на уме у них явно было не душеспасение, наоборот. Молодой дьяк, с льняными волосами до плеч в модного кроя рясе – ну чем не завлекательный персонаж. Как подобное случилось – сказать спасибо следует отцу Савве, именно по его протекции, на выпускных экзаменах семинарии, его отпустили в помощь иерею, поостерегшись обычного для таких случаях жребия. Неудивительно, что новоиспеченный дьяк бродил, аки тень, за своим благодетелем.

Он ведь детдомовский, вот и узрел в отце-настоятеле не виденного прежде родителя. Как пытался узреть в прежних учителях семинарии. Как пытался еще раньше, в детском доме…. Всякий раз безуспешно. Он искал потерянной любви, но в том месте всякий искал ее. И находил разве что среди своих сверстников. В странных играх, пришедших к ним в пору созревания, коим и названия никто не придумывал. Просто игрались, и все.

Вот только, как вышло, для него это был не переходный период на пути к завершению поисков. Это само по себе сперва стало потребностью – прижаться к приятелю, прижав его к стенке, и коснуться интимного места, сжать, не больно, но достаточно, чтобы дать понять, дать почувствовать, получить в ответ. Возможно, он заигрался в них. Он пытался уйти – в семинарию, как это называлось «познать Бога», но только чувствовал, что это как раз Бог познает их – и снова становился тем же податливым и желанным, чего от него и добивались товарищи по игре. Он желал их желаний, их сбитого взволнованного, встревоженного дыхания на своей шее, прижавшихся тел. В те годы он не видел в том греха, никто из игравшихся греха не видел, ибо они знали, предчувствовали: сейчас ты таков, а через пару лет позабудешь о прежних своих устремлениях.

Он заигрался. И когда остался в желаньях своих один, попытался поначалу вытравить их из себя. Стал смиренным, впрочем, ему было не привыкать. Стал покорным и внимательным. Пытался стать аскетом, но и это давалось ему лишь три долгих-предолгих года. Многие семинаристы стремительно выскакивали за семинаристок, благо тех на их курсе оказалось куда больше мальчиков, распределялись по церквам.

А он остался до конца учебы. Покуда его не нашел отец Савва. Покуда он не перебрался в причт «гламурного храма». И покуда ему не выпало благословение на нравоучительные беседы с детдомовцами, коих курировала церковь, готовя себе пополнение в недалеком будущем.

Одного из тринадцатилетних он выделил особо. Он тоже играли в знакомые игры, Кондрат заметил. И незаметно стал наставником Николая. С разрешения отца Саввы стал учить непосредственно его одного премудростям богословия, благо, Колька сопротивлялся не шибко сильно, сам почувствовав влечение к молодому дьяку с нежным лицом и вкрадчивыми речами. Сам обнажившись впервые пред ним. Отдав свое тело его тонким пальцам.

Подъехавший автобус устало фыркнул, обдав собравшихся на остановке обжигающим жаром раскаленного мотора. Кондрат очнулся от сладких воспоминаний, достал проездной, стал протискиваться в салон. Южное Бутово это так далеко не Москва, что Микешину понадобится часа два, дабы добраться до храма Ктулху. Сперва автобусом он доберется до легкого метро. Потом обычным, пересекши Третий Рим, он доберется до троллейбуса, который и привезет его к храму. Туда он прибудет в семь, как раз за два часа до начала представления, как и просил его Антон Сердюк. Микешин давно не был в тех местах, сейчас, когда он трясся в переполненном автобусе, с нетерпением ожидал конца бескрайней поездки, дабы увидеть, убедиться, все ли в порядке с удивительным храмом. Противоестественный для всякого воцерковленного человека, для служителя особенно, храм этот притягивал Кондрата подобно тому, как магнит собирает стальные опилки.

Вот и легкое метро. Микешин поднялся на станцию, возвышавшуюся над улицей метров на десять, и надежно прикрытую от взглядов ненадежными пластиковыми щитами – якобы поглотителями шума, ни в коей мере шум этот не поглощающие. Дождался подхода поезда, и всю дорогу, поверх щитов, разглядывал приближающуюся Москву. Когда короткий состав, в котором народу набилось как сельдей в бочку, подходил к конечной, Кондрат приподнялся на цыпочки, выискивая в просветах домов окружную дорогу. Он давно уже слышал, первый раз от покойной Лены Домбаевой, что Москву оцепят. Пока этого не случилось, пока проезд всякого встречного, поперечного в нее открыт, только на станциях лютует милиция, задерживая всех, у кого подозрительное лицо и не в порядке регистрация. Но после небольшой взятки отпускает. Сами ведь не местные, что другим жизнь осложнять.

Вот только по настойчивым требованиям мэра, который выделил и гастарбайтеров и технику в кратчайшие сроки, уже вовсю идут работы по созданию «пятого кольца», как ее уже прозвали острословы-москвичи. Полоса безопасности перед МКАД и развязками уже создана, пустое пространство шириной метров сто, под это дело снесено изрядное количество гаражей, ветхих строений, в том числе жилых, чьи жители переселены в экстренном порядке, уж так и быть, в первопрестольную. Мэр не остановился даже перед сносом двух огромных торговых центров, построенных впритирку к наружной стороне автодороги, хотя страшно даже представить, какие деньги на этом потерял – ведь это была собственность его супруги. Теперь на развязках спешно оборудуются посты ГАИ, а по всему периметру дороги возводится четырехметровая стена из рабицы и колючей проволоки. Вроде бы необходимость в сооружении этой преграды отпала, однако, несмотря на все заверения военных, она продолжает возводиться.

Микешин всматривался меж домов, и успел-таки увидеть блеснувшую колючку, выровненную контрольную полосу перед ней и строительную технику, продолжавшую укреплять подходы к Москве. Словно мэр не надеялся на военных, а решил защищаться самостоятельно. И неважно во сколько ему это встало – спокойный сон дороже. Хотя мэр и так живет за семью печатями, что ему переводить весь мегаполис на осадное положение?

Купол храма, возвышающийся над продуваемой всеми ветрами землей, оказался лишь слегка поврежден Константином, все выбоины и царапины давно отреставрировали, снаружи он, как и в момент открытия, выглядел на загляденье. Будто древность неведомых веков, только что извлеченная на поверхность трудами батальона архитекторов. Тот же величественный портик, украшенный поразительной красоты фризом, те же статуи неведомых существ живших, в незапамятные времена, когда боги были еще так молоды, та же таинственная подсветка возле каждой колонны, придававшая входу в храм еще большее величие. И конечно, безумной красоты отделка внутреннего убранства сооружения. Говорят, на него бухнули около сотни миллионов долларов, тех еще долларов, докризисных.

Войдя через главные двери, Кондрат невольно замер, оглядываясь. Неожиданно он услышал знакомый булькающий звук, не воспроизводимый ничем иным в этом мире. Вздрогнул и оглянулся, едва не столкнувшись с Сердюком.

Антон подошел к нему, тряхнул за руку, вокруг еще ходил обслуживающий персонал, переговариваясь по рации, где-то слышался стук молотка, нервные голоса доносились из коридоров. Храм спешно готовился к приему гостей.

– Программа у нас поменялась значительно, – сказал Антон, приступая сразу к делу, подсовывая распечатку. – Я бы с удовольствием прикрыл эту шарашку, но народ требует зрелищ, и не только наш народ. Прошлую программу посмотрело, с учетом повторов, полмиллиарда человек, нынешнюю в прямом эфире будет зреть не меньше. Выходим на олимпийский уровень, – он хмыкнул. В этот момент звук повторился, Кондрат, подумавший было, что это не более чем слуховые галлюцинации, нервно сжал Сердюку руку. Тот посмотрел на Микешина недовольно. – Да, мы завезли зомби. Поймали тут, в лесу, и завезли. Все обращенные, так что для убедительности их пришлось немного гримировать. Они там, на входе, в клетке. Транквилизаторы их не берут, так что пришлось связывать…. – Микешина передернуло, но Антон не обратил на это малейшего внимания.

– Так что с программой? – выдавил Кондрат.

– Сам понимаешь, Домбаева бродит, неприкаянная, невесть где. Жалко девочку, вот так попала по глупости. Вместо нее теперь будет Ноймайер. А на смену Светлана Шульгина. Ты ее должен хорошо знать, она вела передачу «Третий Рим» на Третьем канале. Твоего отца Анисима туда приглашали.

– Разумеется, помню, – немного заторможенная, потерянная девица, дочка хозяина этого канала, неожиданно решила стать ведущей в главной передаче у папы. Хорошо, ей в помощь был придан молодой человек с языком без костей, так что Шульгина просто красовалась в кадре – на что имела полное право – ее аппетитные формы служили предметом для бурных дискуссий в сети. А о романе с Ритой Ноймайер, по-моему упоминала она сама. Или ему теперь во всем и во всех в этой среде видится греховная изнанка? А если так… почему она до сих пор ведет ту передачу? Вроде бы богословская, просветительская, для молодежи, да еще одобрена самим патриархом – неужто он не в курсе? Или цель оправдывает средства? И что ведущая церковной передачи может преспокойно сообщать подробности своих отношений с депутатом Госдумы, председателем комитета культуры безо всякого стеснения? Хотя о каком стеснении можно говорить в этой среде.

– Теперь нам придется выкручиваться. Лена бы хорошо сказала, язык у девочки подвешен, трещала без умолку, – Кондрат не понимал, Сердюк всерьез опечален гибелью Домбаевой или ему все равно. – А тут такая жестокая случайность. Обидно, просто обидно. Особенно теперь, когда Ноймайер будет вести представление. Она же хоть и депутат, но двух слов без бумажки связать не может. Гимнастка, что же ты хочешь. Да и Шульгина…. Ладно, ты хоть текст помнишь? – он кивнул, Антон, на ходу доставая мобильный, вышел в коридор.

Кондрат проглядел поправки, их было немного, запомнить несложно. Времени до начала представления без меры. Но одному было как-то неспокойно, он вышел в коридор, отыскал Сердюка. Вдвоем прошлись по «ответственным местам», как называл их сам Антон. Спустились в подвальные помещения, к колодцу, Кондрат долго изучал люк, пока Сердюк ссорился с рабочими. Позже они поднялись на верхние этажи, изучая расположение софитов. Затем вернулись в кабинет.

Через час прибыла Рита Ноймайер вместе с Маратом Бахметьевым. Хозяин придирчиво оглядывал прибывшее телевидение – человек тридцать съемочной группы, продажа прав прямой трансляции на семьдесят восемь стран мира. Осветители уже закончили монтаж дополнительных софитов. Техники спешно выставляли на отведенные места камеры, завершали проводку звукозаписывающей аппаратуры. Бахметьев прошелся по местам дислокации камер, затем так же спустился к люку колодца. Кондрат наблюдал за ним из окна кабинета Сердюка, не видного из зала.

Неожиданно дверь открылась, вошла депутат Госдумы, председатель комитета по культуре, Рита Ноймайер. Невысокая, темноволосая девица, не сказать, чтобы худощавая, стройная, сохранившая былую гибкость, преумноженную той томной, изысканной грацией, что далась ей многочасовыми тренировками. Она вошла в кабинет без стука, подошла к столу хозяина и, тут только заметив Кондрата, остановилась.

– Мой сценарий у тебя, жрец? – улыбнувшись спросила она, протягивая руку. Микешин поднялся и быстро пожал ладонь. Лицо Ноймайер отобразило мимолетное недовольство, у Кондрата разом вспотели руки. Так всегда с ним, когда он волнуется. Наверное, она уже знала, потому пожатие было столь кратким, он даже не успел как следует сжать ее ладонь. И почему-то подумал, что руку следовало бы поцеловать. – Не в курсе, куда Антон его запихал?

– Ах, да… сейчас, – Микешин подал ей папку с инициалами «Р.М.», Рита немедленно открыла ее и разочаровано закрыла.

– Этого мне за неделю не выучить. Вот чертова работенка, на самом деле. А завтра выступление на заседании.

– Сочувствую, – пробормотал Кондрат, собираясь снова углубиться в текст, и решая про себя, дадут ли ему на сей раз посох, или обойдется; но Рита была настроена на разговор.

– Слышал скандал, насчет кинотеатра «Фитиль»? Нет? Не в курсе? Надо же. А там подпольно крутили мультики для детей. Вот недавно даже премьеру устроили… как же его… «Приключения зайчика Шнуфеля». Что за дурацкое имя, еврейское, что ли, на самом деле, не понимаю.

– Вам, немцам, видней, – но Рита не заметила подколки. – А что такого, ведь для детей старались.

– Подпольно, – строго сказала Ноймайер. – Я, на самом деле, и то не хожу по казино, хотя они работают, и по ночным клубам и вообще. А тут дети. С таких деятелей, на самом деле, должен быть спрос по полной программе. Мы уже подготовили запрос президенту. Я завтра озвучу, – и спохватилась. – Мне надо переодеться. Куда Антон задевал мой наряд?

Она вызвонила Антона, тот примчался и отвел ее в соседний кабинет, где долго уговаривал, упрашивал, а затем ругался и пытался мириться. Микешин устал от этого ора, посмотрел вниз в последний раз – народ уже начал подтягиваться в храм, кажется, он узрел несколько знакомых по обложкам лиц, – а затем вышел в коридор, в поисках местечка поспокойнее. И тут же столкнулся с Шульгиной.

– Я Антона ищу, – медленно, словно пребывая в глубоком трансе, произнесла она. Хотя это и было ее привычной манерой вести диалог. – Где он? Только сейчас ругался. А теперь замолк. Я не соображу. Вроде не от себя, – Кондрат кивнул на соседнюю комнату, гардеробную, Шульгина пошла туда. – Рита, как я рада тебя видеть. У нас будет время…

– Нет, черт возьми, в прошлый раз чуть не запороли, в этот. Не будет у вас времени, надоело мне это все! – взвился Антон. – Учи сценарий, Света. Вот лист. Только умоляю, у тебя всего пять фраз, не забудь изменения.

– Я два года на телевидении, я профессионал, – донеслось до него.

– Ну да, профессионал. Ты только текст телесуфлера читаешь.

Микешин усмехнулся и спустился на нижний этаж, гости перестали собираться, двери по традиции заперли, начались танцы отвязных девственниц – рабынь великого Ктулху. Затем наступила очередь транс-шоу. Около десяти Рита Ноймайер была уже облачена подобающим образом, в черный балахон с белым кушаком на бедрах. Белый кушак, как объяснил Сердюк, означает право пройти в качестве жертвы вне очереди.

На какое-то время Антону удалось разлучить подруг, во что бы то ни стало вознамерившихся уединиться. Дабы предотвратить подобное, он поручил Ноймайер Микешину, а Шульгину отправил в свой кабинет заучивать изменения к тексту.

Уединение прошло в полном молчании. Рита просто сидела в кресле, разглядывая потолок и совершенно отключившись от происходящего, наверное, настраивалась на выступление. Закалка гимнастки, уметь отключаться в любом месте на любое время. Недаром на олимпиаде в Пекине, она принесла России две золотые награды. Плюс еще четыре первых места на мировом первенстве, и шесть на европейском.

А теперь звезда снимается в кино, в фильмах о себе, любимой, в фотосессиях для мужских журналов, проводит время на подиумах, где представляет коллекции дома своей подруги, Валерии Паупер. Да вот еще избрана депутатом Госдумы, от одной из партий власти, Кондрат уже не помнил, какой именно. Там таких много, спортсменов, представителей эстрады, деятелей шоу-бизнеса, чьих-то родственников и знакомых. И кто сказал, что кухарка не может управлять государством?

Рита зевнула и посмотрела на него. Кондрат, наконец, решился.

– Я давно хотел тебя спросить. По поводу Лены Домбаевой. Ведь вы вместе тогда поехали на сафари.

– Ну? – Рита напряглась. – Тебе-то зачем?

– Нет, ты ничего не подумай. Я просто, – он немного стушевался, – я узнать хотел, что у вас там произошло. В новостях говорили какую-то несуразицу, я ничего не понял толком.

– Несуразица и произошла. Вылезли под Звенигородом, красивые места. Пошли пострелять, ну, на самом деле, на природу вышли. Марат выдал всем по ружью. Сперва стреляли вообще по банкам, потом подошли мертвяки. Унюхали, верно. Стреляли уже по ним. Нет, сперва, Марат приказал всем сесть. Ну, в смысле, по машинам. Потом поехали: стреляли из окон, давили. Было весело, вообще-то, – но на лице снова ничего не отобразилось, это было похоже на неудачный дубляж: Ноймайер лишь открывала рот, а слова за нее произносил кто-то другой.

– А дальше? – Рита посмотрела на него пустым взглядом. Но продолжила после недолгой паузы.

– Дальше все погнались за горсткой мертвяков. Вообще-то далеко отбежали, так конкретно метров на двести, на самом деле. Ну, от машин. А лесок, березняк, мы как-то растерялись. В смысле, потеряли друг друга. А мертвяки… наверное, это была засада. Они сразу полезли со всех сторон, вообще. Все побежали к машинам. Потом посчитались. Не было Лены…. Кто попал в нее я на самом деле не знаю. Я… – и резко замолчала.

– То есть, ее убили?

– В нее попали, а потом не смогли найти. Решили уехать. Уже темнело. Долго искали, на самом деле.

– И все? – осторожно спросил он. Ноймайер кивнула.

– Я испугалась. Мне кажется, я ее видела. А попасть могла и Шеффер, и Голубчик, и вообще любой. Я сразу ее потеряла из виду. Хорошо больше никто не пострадал.

Она замолчала, молчал и Микешин. Спустя какое-то время прибыла Света, радостно сообщив, что выучила все, что требовалось. Ноймайер немедленно встрепенулась, подруги обнялись.

– Ты уйди минут на пятнадцать, – запунцовев, попросила Шульгина. – У нас дело.

Появившийся минутами позже в дверях Антон только чертыхнулся.

– Это становится традицией. Ваш внезапный секс меня так задолбал… знаешь, Свет, раз на то пошло, в следующий раз тебе придется трахаться с Даной Шеффер.

– Она замужем… но я попробую уговорить.

– Попробуй, – зло произнес Антон, вместе с Кондратом, отправился к себе в кабинет. Там его уже ждал Марат Бахметьев. В белой майке, обнажавшей щедро, до самого локтя витиевато татуированное плечо, похожее на персидский ковер, в черных кожаных штанах с большой стальной пряжкой с черепами, в остроносых лакированных ботинках так и сиявших при свете бра, владелец храма больше походил на заштатного стриптизера или известного футболиста на отдыхе. Он сидел в кресле Антона, задрав ноги на стол, и курил сигару, совершенно не идущую к его клоунскому наряду.

– Все готово? – спросил Марат, оглядывая Кондрата. – Чего ты его еще не одел? Время поджимает, без четверти одиннадцать.

– Три минуты, – заверил Сердюк, хватаясь за Микешина.

– Укладывайтесь за две и вниз, я не хочу подводить компании. Ты даже не представляешь, сколько они заплатили. Если что-то пойдет не так, я…

– Я в курсе, уже смазал вазелином, – Антон предпочел немедленно убраться в гардеробную. Пока Кондрат переодевался, Антон судорожно искал посох, потом выскочил в коридор, через минуту вернулся, сжимая драгоценный артефакт. – Марат, зараза, чуть себе не присвоил. С него станется шутки шутить. Ты готов? – Кондрат кивнул. – Пошли покажемся.

Они вернулись в кабинет – Марат не переменил позу, по-прежнему восседая за столом Антона. Критически осмотрев Кондрата, он раздавил сигару о край пепельницы и кивнул.

– Голос можно не показывать, я уже слышал в прошлый раз. Все, давайте, ловите девчонок и вперед. Да, скажи Хохлову зайти сюда, на пару слов. Мне текст концовки не нравится.

– Но он уже начал вводную, – Марат прислушался, в самом деле, диктор сообщил зрителям, о начале действа «обретения новой верховной жрицы нашего великого бога». Помост танцевавшие уже освободили, ведущий начал нагнетать, как и в прошлый раз, обстановку, рассказывая о трагической гибели Лены Домбаевой в таких чертах, что пробирало до костей.

– Вот черт, ну пусть потом, в паузе, подойдет. Я черкну несколько строк. А вы не стойте столбами, живо вниз. Девчонки уже построены, и кстати, где Ноймайер и Шульгина? Я ни на одной камере их не вижу.

Антон спохватился, бросился вниз. Рита уже закончила с внезапным сексом, они со Светой стояли внизу, как раз под камерой наблюдения и напоследок целовались так, словно разлучаются навек. Сердюк подхватил и их, вытащив как раз ко времени, когда ведущий объявил о начале церемонии. Пожелав ни пуха, ни пера, помчался назад. Вернулся и отдал посох жрецу. Кондрат постучал в двери. Возвестил о своем прибытии.

Далее пошло по накатанной. Обряд следовал один за одним, Рита хорошо выучила текст и шпарила как по писанному. Зал бесновался, требуя скорейшего принесения жертвы, камеры не успевали вращаться, запечатлевая ликование собравшихся. Света стояла в сторонке, и главное, пока не портила общей картины, тем временем, Кондрат занялся лебедкой. Пристегивая Ноймайер, Микешин оглядел храм. Отчего-то ему в голову пришла странная мысль, будто он участвует не то в гекатомбе в храме Нептуна, не то в амфитеатре приносит в жертву христианскую мученицу.

Он содрогнулся. Зал завел и его, Кондрат торопился опустить Риту в глубины колодца, он сам едва понимал, что делает. И, главное, почему именно мысль о христианской мученице пришла в голову, совершенно неясно, ну да, Рита крещеная, но не более того, здесь все крещеные, но не более. Пожалуй, даже он не более.

От последней мысли стало не по себе. У Кондрата подогнулись колени, он едва сумел справиться с пультом, нажать нужную кнопку. Под ликование вконец озверевшей толпы Ноймайер скрылась в колодце. Оттуда ответно донеслось эхо ее не то испуганного, не то восторженного голоса – визги, свист и вой не смогли перекрыть его. Храм Ктулху открывал самые черные стороны человеческой души, как-то разом выворачивая ее наизнанку у всех присутствующих, и тогда безумство становилось искренней радостью, а плохо скрываемая ненависть олицетворяла восторженное поклонение.

Он провел в храме две мессы. И все это время храм давил на него, поглощал его, засасывал в себя. Когда Ноймайер скрылась в зеве колодца, коснулась земли, и прошла к люку, он поднял голову и возопил о жадной страсти в кои-то веки проснувшегося бога к своей верховной жрице, о радости их слияния и о фонтане жизни, долженствовавшем завершить их краткий, но плодотворный союз. Внизу зарокотало, зашумело – то колодец стремительно наполнялся речной водой. Толпа заорала, глоток уже не хватало, скорее, засипела, и звук этот на пределе человеческих связок невольно заставил Кондрата содрогнуться всем телом и прижать к себе посох – или самому прижаться к посоху, а Светлане подбежать к нему, словно и она искала укрытия от людей, разом превратившихся в злейших своих противников, разом омертвевших в жутком храме, вывернувшим наизнанку их дырявые, рваные, никчемные души настолько, что их носители разом превратились в живых мертвецов.

А впрочем, его душа ничуть не лучше иных душ собравшихся. Или на ней не лежит непрощаемого греха? Или он забывшись, посчитал себя действительно избранным, вечным жрецом, которого не коснется, не коснулась участь собравшихся? Участь мертвого, позабывшего свою суть и тщетно прикидывавшегося, на потеху Всевышнему, живым.

Вместе с шумом воды, стремительно заполнявшей колодец, до его слуха донесся глухой стук, затем вскрик, а затем – он едва успел отбежать – фонтан воды извергся из колодца, щедро оросив всех собравшихся. И в фонтане том, – «семя Ктулху», возопиял Кондрат, повторяя слова сценария, «долгожданное семя Ктулху оросило нас», – была выброшена из черного зева Рита Ноймайер. Обнаженная, она неловко ударилась о край колодца, и сползла лицом вниз на помост. Ее черный балахон плавал в центре враз успокоившейся воды.

Тишина обуяла храм, разом заткнув рты омертвевшим участникам действа и собравшимся всем, истинной смертью. Минута шла за минутой, растягиваясь в вечность, но Рита Ноймайер не шевелилась. Кондрат медленно, едва заставив себя, подошел к ней, склонился над бездвижным телом, чьи руки навек вцепились в холодный мрамор помоста, потрогал пульс. Повернул голову, к ужасу своему замечая сколь легко далась ему это действие. Мгновенно, он понял все и отступил.

И, все еще во власти храма, по-прежнему проникнутый насквозь его тяжкой, липкой атмосферой несдерживаемых желаний, он поднялся на ноги, стукнул посохом о край помоста и обернувшись к собравшимся, медленно, звучно, прокричал во весь голос:

– Жертва не принята!

Молчание было ему ответом. Все такое же, тревожное ничем не прерываемое молчание. Кондрат медленно подошел к краю помоста. Ступеней он не увидел, спрыгнул так. Первый шум донесся до него из-за плотно сомкнутых дверей. Какие-то хлопки. Он напряг слух и догадался.

За ненадобностью в подсобных помещениях убивали истинных живых мертвецов. Для представления в роли стражей Ктулху они оказались не надобны.

64.

Валентин все же нашел ее. Выждал момент, когда Яна вернулась домой и зашел следом. Он не был уверен, конечно, что огни именно ее квартиры видел вчерашним вечером, но решил рискнуть. Ошибся, но ненамного. Открывшая ему женщина средних лет в застиранном халате указала на противоположную дверь. Звонок не отзывался, верно, не работал, Тихоновецкий постучал. Долго ждал ответа, наконец, Яна открыла.

– Снова, – тихо сказала она. Валентин так и не понял, вопрос это или констатация факта. – Ну проходи, что ж теперь.

Он вошел, протиснулся в крохотную прихожую новой кособокой многоэтажки, которую волею судьбы, вернее, ее неблагосклонности, выбрала себе в место обитания его бывшая возлюбленная. Столь давно бывшая, что казалось, все их прежние отношения быльем поросли. Ан нет, достаточно было вчера ее увидеть, чтобы разом вспомнить все, прочувствовать, и ощутить тот самый горький осадок, что лег на сердце столько лет назад.

Ему помогло только снотворное. Оно действовало и сейчас, или Тихоновецкому лишь казалось что действовало. Голова была пустой, бессмысленной, и бесчувственной. А потому разговору ничего не мешало, даже сердце на ускорило стук, когда он присел напротив Яны на старый диван, который хорошо помнил, и задал первый вопрос.

– Как ты сейчас?

– Как видишь, – тихо ответила она. – Может, выпьешь?

Он покачал головой. Яна все равно достала из бара бутылку портвейна, самого дешевого, налила себе, Тихоновецкий не сводил с нее взгляда. Она проглотила содержимое рюмки одним махом, словно это была вода, и посмотрела на гостя. Взгляд постепенно начал мутнеть, расплываться.

– Ты одна? – она только кивнула. Отставила бутылку на край журнального столика. – А родственники?

– Никого. Константин приходил, всех забрал. Не хочу говорить на эту тему. Я… – и замолчала. И после паузы: – А ты как? Как твои?

– Нормально. Я теперь с ними живу.

– Как тогда. Помнишь, ты всегда ко мне прибегал, когда не мог своих из дому вытурить. Ну как было тебе отказать. Ты же мастер уламывать девушек. Небось и таким же и остался…. – он хотел перебить, но Яна не дала: – Да знаю я. Кто у тебя теперь?

– Никого, – и для убедительности покачал головой.

– Да брось, не поверю, чтобы ты…

– Серьезно, никого. После тебя… я два раза пытался. Но надолго не смог.

– Я помешала, – он кивнул. – Вот ведь бяка. Никак не выкидывается. Ну прости, Валька, видимо, здорово ты тогда втрескался.

Голос сорвался, сфальшивил, Яна замолчала.

– Это ты меня прости. Мне не следовало бы…

– Меня находить снова. Да, не стоило. Но раз нашел, что поделать.

– Я просто не мог не проведать тебя.

– Почему? Нет, не говори. Иначе я начну мучаться, что все так вышло. Еще больше, чем сейчас. Я только заглушила, а ты хочешь снова все расковырять. Знаешь, как это больно.

– Знаю. Мне тоже было непросто проститься с тобой. Ведь прощался-то навсегда, даже сейчас я не…

– А мне? – Яна успокоилась. Заговорила ровно, будто читала заранее заготовленный в памяти текст, не испытывая ничего. Валентин внимательно посмотрел в ее глаза, она не отводила взор. Пустая поверхность, под которой скрывалась бездна, лишь слегка затуманенная алкоголем. Опорожнила она всего ничего, а уже повело. Тихоновецкий невольно вздрогнул. – Мне ты думаешь просто сейчас жить. Хотя нет, что я говорю, жить. Смешно. Существовать. Избывать день один за одним. Видишь как оно вышло: сперва рассталась с Федором, знаешь, он очень любил меня… или мне казалось, что любил. Так сильно, что частенько бил. Просто так, ему думалось, иначе я не смогу остаться с ним. Он же ведь стерилен. А ребенок от тебя. Он все время думал, что я сохну по тебе в браке. А брак по расчету. А расчет все равно замыкается на тебя. Все тогда замыкалось на тебя. А он действительно меня очень сильно любил. Однажды чуть не раскроил голову, чуть не сел, мне с едва удалось убедить милицию, что я сама ударилась головой. Он плакал, первый раз я видела, как он плакал. Это страшно, когда так плачут. Наверное, я не смогла бы второй раз подобное вынести. Да и он не смог. Поэтому мы и расстались. Я уехала. Обратно.

– Ты виделась с ним – после?

– Нет. Не могла. Да и… потом умерла Даша. Два года назад. Пневмония, тут уж я недоглядела. Не надо было ее в больнице оставлять. А там про нее просто забыли. Ну не вспомнили, что у них девочка есть больная. А денег не было, чтоб напомнить. Утром позвонили, сказали, забирайте. Или кремация. Мама слегла. На кладбище не поехала, хорошо, что не поехала. Федор оказывается там был, я видела его, но слава богу, он не нашел нас. В тот день много детей хоронило. Авария какая-то в детском садике, не нашем, наш-то просто закрылся, а вот там всех отравой в тот день накормили. Он все думал, будто я там, в другом конце кладбища. А может, запамятовал, что дочка выросла, искал среди совсем маленьких. Хорошо не нашел. Наверное, подумал, что ошибся. Его счастье.

Валентин не сводил с нее глаз. А Яна продолжала читать текст, что вырисовывался перед ее пустыми, задернутыми рюмкой портвейна, глазами.

– Мама так и не встала. Поэтому когда пришел Константин, она…. Ну и отец тоже не мог уйти, – странный хриплый звук донесся из ее горла. Вроде бы смешок даже, Тихоновецкий не разобрал. И поежился. Слишком уж звук этот напомнил ему тот, что вырывался… нет, лучше не продолжать. Здесь и так холодно. На улице поднялась жара, парило, опять собирался ливень, а в комнатке казалось, наступила зима. Давно, очень давно. – А я только получила эту квартиру. Вернее, отец получил, он ветеран, долго хлопотал, после моего возвращения…. Знаешь, я перед Константином к ним собиралась ехать. Мама отговорила… мне казалось, просто предчувствовала. А потом, соседи сказали, очень плохо ей было, ее хотели выносить, а… – снова пауза. – Отец как обезножел. Спасателей не было – дача губернатора загорелась. Так что никто не приехал. Соседи вынести не успели. А он не стал уходить. Хотел остаться с ней. Да и мне не мешать. Вдруг, что наладится. Правда, смешно?

Он вздрогнул всем телом. А через несколько минут не выдержал, стал прощаться. Яна улыбалась ему вслед, той же пустой бессмысленной улыбкой. Его передернуло. Будто все это время он находился в обществе мертвой. Хотя… почему «будто»? так оно и было.

Он пришел домой и сразу сел за компьютер. Родителей попросил не мешать. Включил диктофон, который брал с собой на встречу с Яной. Долго писал. А затем поехал в редакцию.

Илья Ефимович успел прочитать статью – едва Тихоновецкий прибыл в редакцию, главред немедленно вызвал его к себе.

– Хорошо написано, правильно, – сказал он. – По живому писал, да? Знакомая? – глаза неприятно сощурились, но Валентин смолчал. – Ладно, не буду дергать. Пойдет в номер. Хорошо, вовремя сдал. Дадим на третьей странице, без купюр. Как раз уложится. Только фото не надо. Будет как собирательный портрет. Ты правильно сделал. Хотя, если по-человечески, а не как журналист, то по-свински.

Тихоновецкий уже выходил из кабинета, когда его окликнул главред.

– Да, извини, тут на тебя телега пришла из штаба этих, – он кивнул в сторону кабинета человечка из «Единой России». – Ты у них в черном списке и вытащить оттуда ни за какие заслуги не удастся. Так что поедет другой. Извини за утраченные надежды. Видимо, в наказание.

Валентин еще немного пошатался по опустевшей редакции, где остались только работающие в ночь корреспонденты сетевого издания, и поехал домой. В машине было все так же морозно, он поминутно вздрагивал.

65.

Банда собралась около восьми. Солнце уже зашло, но небо на закате, подернутое мутными облачками, еще голубело Ждали Марио, он вечно запаздывал. Когда, наконец, появился, Леха Трактор разъяснил ситуацию.

– Я предупреждал, если чего. Сегодня идем таможенный брать и это не шуточки. Марио, относится к тебе. Ты у нас самый мажор.

Колька, которого в банде и прозывали этим именем, вероятно, памятуя фразу из мультфильма «Ограбление по-итальянски»: «Мы тебя так долго ждали, Марио», действительно имел привычку все время запаздывать. Вроде бы и собирался вовремя, и выходил загодя, но что-то вечно приключалось, так что частенько его поджидали недовольные члены этой не шибко организованной группировки. Но достаточно преступной – если бы Кондрат знал, упал в обморок от проделок своего послушника. Во-первых, Колька, то есть, Марио неоднократно крал, из продуктовых магазинов вещи. Вместе с бандой, конечно. Делалось это крайне простым образом: часть продуктов рассовывалась под одеждой, незаметно, во время движения мимо прилавков, часть оплачивалась на кассе. После чего все могли спокойно попить стыренного пивка, закусив оплаченными сухариками.

Еще раз они обчистили кассу платного туалета, когда кассирша сама отошла по надобности – грех было не воспользоваться случаем. У них вообще считалось страшно неприличным платить за нужду. Вот Леха Трактор тот вообще ни разу не платил, из принципа. Поскольку он был главным заводилой в банде, да и старшим, в этом году стукнет шестнадцать, то его принципы становились общими и обязательными к употреблению.

Его и слушались. У Лехи была семья, больная мать и младшая сестра семи лет, которую он ставил на ноги, работая на предприятии; что-то связанное с обслуживанием охранных систем. Волей-неволей, подобное вызывало уважение.

К Марио относились несколько иначе. В среде банды его поведение не считалось зазорным, скорее, напротив, ну как же, парень из детдома пользуется удачным случаем, тянет соки из влюбленного попика. Тем более, Колька никогда не говорил, что делал это из взаимных побуждений, подобное почти наверняка понизило бы его статус до изгоя. А Кондрат ему и в самом деле нравился, особенно, когда он сажал Кольку на колени и шепча что-то из «Песни Песней» ласкал. Колька таял.

К слову, ровно так же устроилась и Марианна, то бишь Маринка, одноклассница двух других членов банды: Перца и Карлсона. Она была на содержании какого-то богатого чурки, кажется, азера, вроде семейного, но пристрастившегося к девочке и щедро молоденькую одаривавшего. Иной раз Марианна и сама гуляла с бандой. Увивалась за Трактором, но Леха ей не особо интересовался, цели у него были другие: дорасти до восемнадцати, устроиться, а уж потом все остальное. Такой основательный принцип был положен в основу действий банды: сперва дело, гулянки потом.

Вот и сегодня. Леха всех предупредил, на что идут. Дело серьезное. Брать будут магазин таможенного конфиската – небольшое одноэтажное строение, площадью метров полтораста. Половина здания занимал конфискат, вторую половину делили аптека и сотовая связь. Леха посоветовал одеться во все темное, неприметное, Марио, как всегда, ковырялся дольше остальных – выбор оказался велик. Наконец, нацепив темную ковбойку и черные джинсы, он пришел в соседний двор, место встречи, неизменное за прошедшие несколько месяцев, когда банда обрела свой нынешний состав. Дождавшись, Леха начал объяснять.

– Итак, дело такое. Последний раз предупреждаю, кто не хочет, я не держу. Хотя мы все моложе шестнадцати, ответственность нести будем. Потому как ЧП, – молчание было знаком согласия, никто не отказался. После минутной паузы, Леха продолжил: – Тогда так. Я за вчера-позавчера разведал многое. Магазин дохлый, но вчера был завоз, много шмоток приволокли. Мне они нужны: и себе на осень и сестре подберу.

– Мне тоже не помешают, – заметил Перец. Парень был из неблагополучной семьи, а потому неизбалованный ни родительским вниманием, ни щедростью. Так что приходилось выкручиваться самому. А с летнего подработка его поперли. Оставалось ждать сентября, ресторан заключил с ним договор на работу посудомойки. Школу он окончил, получив незаконченное среднее, но денег на продолжение бесплатного образования ни в родных стенах, ни в техникуме, куда он собирался поступать, не было. Он решил подождать годок, а дальше – твердо идти в армию. Парень он двужильный, и хотя в год в этой самой армии погибало около тысячи человек, если не врала статистика министерства обороны, все равно, шансов стать самостоятельным, у него было куда больше, нежели дома.

Что до Карлсона, то он просто был пройдохой. Единственный из банды, кто продолжал обучаться в школе. Родители денег на него не жалели, а все равно Карлсон рос Маугли, – тянулся прочь от опеки, жаждал свободы и приключений на свою голову. Потому и предложение обчистить таможенный воспринял натурально с ликованием.

– Черный вход у них дрянь. Замок там на соплях держится, мы его вскроем без вопросов.

– Это моя работка, – заметил Карлсон, вечно ошивавшийся у торговцев краденым. И в доказательство потряс набором отмычек, трудно сказать, где он их достал. Явно не сам сделал, руки у него не из того места росли.

– Не твоя. Так выломаем. Чего у двери суетиться, сразу надо входить.

– А сигнализация?

– У нас будет двадцать секунд после срабатывания и до отправки сигнала. Я что зря через черный ход поперся? Наша там стоит, ее блокировать как два пальца об асфальт. Меня еще в том году научили.

Настроение сразу поднялось. Колька заулыбался, Карлсон потирал руки в предвкушении. Перец кивнул довольно, он всегда был скуп на проявление чувств. Подождав, когда восторги утихнут, Леха добавил:

– Тащить будем сообща. Фонарики и сумки возьмем на месте, там все продается. Перчатки у всех? Вот и хорошо. Мне еще в аптеку надо. Матери лекарства тыщи стоят, если найду, сэкономлю.

– Мобильники тоже тыщи стоят, – тут же заметил Карлсон. Но Леха Трактор лишь покачал головой. – Ну, …, вот что не так? У меня мужик есть, через него все устроим, сколько хочешь, все возьмет. За половину стоимости, но ведь это ж будет не одна сотня на нос.

У Перца глаза загорелись.

– Надо брать, – преодолевая собственную молчаливость, сказал он.

– Не надо, – ответил Леха. – У них может быть своя сигнализация, я ее не вскрою. Я даже не знаю, какая она.

– Ты что же, совсем …, думаешь, они бункер себе построили? Там двери стеклянные и камера на входе, что они еще что-то прикрутят? Да ведь сотни тысяч лежат, а мы пустые с тряпками уйдем?

Леха дал Карлсону в ухо, и неожиданно опустил руку.

– Ах, ты ж, …, может и так. Не сообразил. Надо отложить визит.

– Ну уж нет, – разгорячился Карлсон. – Разберемся на месте. Если будет по-моему, возьмем все и сразу. Ну, кто за?

Этого Леха не ожидал. За оказались все. В меньшинстве находиться и признавать свое поражение ему еще не приходилось. Он помялся, покряхтел, но вынужден был признать его предложение состоятельным. Впервые за всю историю банды. Карлсон возликовал, Трактор оборвал его восторги, предложил перекурить, а то потом будет проситься, а неизвестно, сколько времени уйдет на очистку.

– Да и таблетки не сразу найдем, – вспомнил Перец. – Мне тоже не помешают, если их в сейфе не держат.

– А ты удержаться совсем не можешь? – спросил недовольно Леха. – Лучше кури косяки и без вопросов.

Перец ничего не сказал, друзья перекурили, Марио тоже сделал несколько затяжек предложенной Лехой «Явы». Он курил только в банде, старался себя держать. Не то, что Карлсон, смоливший по две пачки в день.

Придя на место, они долго осматривались, и лишь затем подошли к зданию. Леха фомкой выломал хлипкий замок, подошел к красной коробке сигнализации, легко вскрыл ее взятым с собой ключом, нажал какую-то кнопку. И обернувшись, махнул рукой.

– Всё, менты не приедут. Закройте за собой дверь.

– Да темно как у негра в заднице, куда идти? – стараясь казаться совсем своим, спросил Марио. Правильной речи подростка-матершинника он так и не научился.

– Перец, иди первый. Возьми вправо, там дверь… – Леха договорить не успел, послышался хруст, дверь распахнулась, стукнувшись о «сандвич» стены. Перец вошел, и нащупав что-то тихо матюгнулся.

– Это пила, …. А вот он, – яркий светодиодный фонарь мгновенно ослепил вошедших. Проморгавшись, Леха отобрал светоч, и выискав налобные фонари, выдал всем.

Последним вошел Карлсон, покрутившись возле убогих кожимитовых курток, он сообщил, что порыщет, что поинтересней. Зал конфиската был условно поделен стеллажом на две части – слева инструменты, посуда, парфюмерия, косметика и мелкая бытовая техника, справа – одежда и обувь. В ней как раз возились все трое, примеряя или ища по размерам. Колька выбрал себе шелковую рубашку, но потом вспомнил, что Кондрат все равно найдет и устроит разбор полетов, положил на место. Пошел к Карлсону, тот открыл витрину и вынимал часы. Взял несколько штук, подороже, духи и чекушку туалетной воды «Антонио Бандерас» белорусского производства в качестве подарка Кондрату на день рождения, что будет в начале сентября. Кассу вскрывать не стали, понятно, что там ничего нет. Леха уже затарился и пошел в аптеку, расположенная в центре здания, она не имела окон, так что свет можно было включать спокойно. Карлсон отправился в салон, Марио последовал за ним. Через минуту к ним присоединился Леха, недовольный тем, что его команда разбредается. Перец остался искать лекарства по списку. Полез на стеллаж и сверзился, оказавшись под завалом подгузников.

– Камера тут одна, реагирует на движение, – направив светодиодный фонарь, сообщил Леха. – Я эту модель знаю. Датчики те же самые.

– Значит, одна на всех. Ну а что я говорил, – торжествовал Карлсон, потирая руки. – Сейчас принесу инструмент, поработаем на славу.

– Только медленно. Два сантиметра в секунду – предел, – Леха показал. Карлсон принес здоровенные кусачки и обломил ими язычок замка. Дверь открывалась на себя, следующие минут десять он двигался к камере, потом осторожно завесил ее курткой. Потом выяснил, что камера не работала, предназначавшись для устрашения любителей легкой наживы. Оба ругнулись, но больше для приличия, потому как товар оставалось только аккуратно упаковать, чтобы продать подороже.

– Все, бабки наши, – Карлсон вскрыл первую витрину и начал выгребать мобильники. Пошарил по ящикам, присвистнул, внутри обнаружились дорогие модели. – Марио, сумку да побольше.

– Лучше две да поменьше, – заметил Леха. Колька помчался исполнять, вернулся с сумкой, и к удивлению своему заметил, что оба стоят, не шевелясь. Он открыл рот, но тут же закрыл.

– Тихо! – оборвал его Трактор. – Лучше предупреди Перца. Кажись, кто-то еще сюда лезет.

И верно, в дверь черного хода скреблись. Медленно, неуверенно. Пытались открыть, дергали, но так слабо, что даже отпертый замок не поддавался. Минута прошла в немом молчании, первым догадался Карлсон.

– Мертвяк! – рявкнул он, мгновенно выпрыгивая из-за витрины и бросаясь к выходу. – Я запру, Марио за мной!

Дверь отворилась, на пороге стояла невнятная фигура молодого человека с посиневшими кровоподтекам на лице. Марио отшатнулся, но Карлсон немедля шарахнул по голове мертвеца черенком метлы, тот отшатнулся, Карлсон закрыл дверь на щеколду.

– Вот …, откуда ж его принесло. Ведь неделю, нет, больше, как зачистили все.

– Как же теперь выберемся? – растерянно спросил Марио.

– Через вход, – но там тоже образовался мертвец. Оба сразу вспомнили, что по одному зомби не ходят, и растерянно завертели головами. Мертвецы синхронно начали раскачивать двери, один ломился с черного хода, другой стучался с парадного. Через пару минут к ним присоединился еще один.

– Вот, …, за хлебушком сходили, – ругнулся Леха, но как-то беззлобно. – Если дверь даже не выбьют, догадаются в окно полезть.

– Может, пока шумят, мы и выберемся.

– А они дорожку дадут? Карлсон, не …, придумай, что получше. Кстати, а где Перец? Он все в аптеке шурует? – Перец был именно там. Набрав лекарств, он уже расположился и принял несколько таблеток, запив минералкой. Увидев разгневанное лицо Лехи, Перец молча протянул пузырек.

– Это аспирин. У меня башка с вечера ломит. Давление.

– От давления прими валидол. Вот, …, сообщники достались. У одного аллергия на все подряд, у другого давление.

– На себя посмотри, – буркнул Перец, выискивая таблетку валидола в разваленной груде. – У тебя плоскостопие и дальнозоркость. Марио, тебе что надо тут? Может твоему … что?

Колька дернулся, не привыкший к такому обращению к своему любовнику. Но попросил найти феназепам и почечный чай.

– Дети цивилизации, – хмыкнул Карлсон. – Ни одного здорового. А я вот читал, в Помпеях, когда раскопали город, то у всех были здоровые зубы.

– Помпеи тебе не Южное Бутово. Кстати, это где?

– Леха, тебя в школе только сигнализации учили? – зазвенело разбитое стекло, все сразу вспомнили о мертвяках. – Вот, …, кажись, лезут. А мы тут балакаем. Перец, таблетки от склероза.

– Уже нашел, – он вернулся из таможенного магазина с лопатой, Леха незамедлительно последовал туда же и вооружился по примеру товарища. Карлсон рванул в салон связи. Марио, растерявшись, пошел за ним. Карлсон столкнулся с ним на выходе.

– Я давно его заприметил, но не хотел вам говорить. А то бы ты, Леха, точно его захапал. От тебя все надо подальше держать, – в руке Карлсона был отечественный вариант знаменитого австрийского пистолета «Глок» – тульский пластиковый ГШ-18, оружие, виденное бандой прежде только в фильмах про спецназ. Легкий, удобный, он идеально лег даже в неокрепшую ладонь Карлсона. И теперь выдрать его не смог бы даже Леха.

– Ты, …, чем … лучше сообрази, как он работает. У него даже курка нет, – зло сказал командир, явно раздосадованный добычей Карлсона. – Вон один уже влезает. Ну, что встал? Иди спасай всех.

Но спасение пришло раньше и с другой стороны. Два выстрела по зданию заставили банду немедленно улечься на кафель пола, а мертвяка, влезавшего разбитое окно, – рухнуть на осколки и медленно оседать на них, слегка подергиваясь. Марио вырвало от этого зрелища. Остальные отползли, а затем, очухавшись, и вовсе перебежали в таможенный магазин.

– Менты приперлись, – прошептал Леха. – Перец, тащи сюда Марио, он кажись, отрубился.

Кольку вытащили вперед ногами. Менты уже пристрелили и второго мертвяка, и сейчас светили в разбитое окно, определяя, что там, внутри, происходит. Дверь в здание, что с парадного, что с черного ходов, выводила в свой небольшой предбанник, где человек уже определялся, в какой из магазинов ему следует направиться – с целью купить или занести товар, соответственно. Марио очухался, стал бормотать что-то, Леха немедля прикрыл рот ладонью.

– Заткнись, черные тут.

Меж тем менты оставили осмотр и отойдя чуть, разделились, двое пошло к черному входу, двое осталось. Один из них позвонил, но даже и в разговоре не перешел со своего языка на русский. И только под конец рявкнул:

– Сигнализация не сработала, дура, что ты мне еще будешь говорить!

– Хачи, – пробормотал Карлсон, потряхивая пистолетом, впотьмах пытаясь разобраться, как работает предохранитель у ГШ. – Точно говорю хачи, не азеры. У меня семья хачей живет в квартире напротив, я с их балаканьем хорошо знаком.

– Валить надо, – подтвердил Перец. – Пока они нас не окружили.

– Они и так пошли к черному входу.

– Так чего ждать?

Одиночный выстрел заставил всех четверых синхронно вздрогнуть. Хачи, обошедшие здание, пришили и того мертвеца, что ломился в дверь черного хода – о нем приятели успели подзабыть. После выстрела до их слуха снова донеслась резкая, отрывистая речь кавказцев. Марио съежился. Карлсон нервно дернул пистолетом, Леха на всякий случай подтянул к себе лопату, а Перец инстинктивно вжался в кучу сваленных с вешалки курток. Когда первый хач вошел в предбанник и отворил дверь, произошло самое неожиданное. Пистолет, что Карлсон прижимал к себе, направляя на вошедшего хача, пока еще никого не нашедшего фонарем в кромешной темноте магазина, все же выстрелил. Карлсон додавил спуск, автоматический предохранитель, заперший крючок в крайнем положении, сработал, освобождая крючок, Карлсон снова нажал. Отдачи почти не было. Полимерная рамка поглотила удар. Мент всхлипнул и медленно осел.

Карлсон в ужасе вскочил и бросился вон, с силой распахнув дверь черного хода и врезавшись во второго хача бестолково протянувшего вперед свой Макаров. От неожиданности тот рухнул, попытался схватить Карлсона, но не успел, тот стремглав поднявшись, рванулся и в три громадных шага нырнул в ближайшие кусты. Хач дважды стрельнул ему вслед, но промахнулся. Тогда он рявкнув что-то непонятное своим, бросился на помощь раненому товарищу.

Тем временем, с другой стороны хачи ворвались в таможенный магазин и открыли беспорядочную стрельбу из автоматов. Кто-то из банды вскрикнул, только тогда менты догадались включить свет. Включив же, замерли. Переглянулись. Пошептались на своем. И глядя прямо в глаза последнему оставшемуся в живых, Марио, еще раз выстрелили в грудь. Последнее, что помнил Колька, как ему в руку пытаются впихнуть какой-то холодный металлический предмет. Очень тяжелый и очень холодный. И только после этого, почудился новый выстрел. Боль разорвала мозг кровавыми брызгами и мгновенно ушла в небытие.

66.

Двенадцатого парламент Крыма выпустил воззвание «К жителям Украины», в котором призывал помочь освобождению полуострова от «фашиствующей власти «оранжевых»». На призыв немедленно ответила Коммунистическая партия и Партия регионов, на экстренном заседании съезда которой, было одобрено вторжение в Крым и любая помощь российским войскам. Президент попыталась закрыть партию, но оказалось, что закрывать некем: милиция, призванная в городах обеспечивать указ главы государства и пальцем не пошевелила, а в Донецке, вотчине бело-голубых и вовсе митинговала вместе с партийцами. Хотя Донецк тоже бомбили ночью десятого. Равно как и Киев.

В самом Киеве десятого собрался митинг: пришло несколько тысяч человек с мишенями, прикрепленными на лоб, выкрикивали антироссийские лозунги и дружно пели: «Киев бомбили, нам объявили, что началася война». А в это время гарнизон Симферополя получил приказ арестовать парламент, попытался выполнить указание министра внутренних дел, но тщетно. Отряды самообороны отбили атаку милиции, организовав отход членов парламента в Севастополь. Погоня, устроенная по дороге, напоминала боевик – в обстреле колонны депутатов был задействован единственный на весь Крым милицейский патрульный вертолет. Правда, увлекшись погоней, он довольно скоро врезался в провода ЛЭП и рухнул. А колонна, под восторженные приветствия повстанцев, гордо вошла в Севастополь, откуда уже изгонялись или бежали сами националисты и им сочувствующие – в прямо противоположном направлении.

После успешного, и, главное, почти бескровного захвата Керчи, штаб армии оставался там недолго. Уже четырнадцатого числа Корнеев приказал паковаться и перебираться в поселок Останино. Общее число спасенных жителей Керчи к тому времени достигло десяти тысяч, большинство из которых согласилось перебраться в палаточные городки, под надзор федералов. В совершенно пустом городе они по-прежнему мнили себя в опасности, а потому не возражали постоянным допросам службистов, и стойко переносили спартанский дух спешно развернутого лагеря. В последние дни перед началом войны в Керчи, как и во всем Крыму, ситуация сложилась аховая. Чему немало способствовали татары, устраивавшие погромы русского населения начиная с конца июля. Отряды самообороны, пытаясь защищать жителей, встречали немедленный и сверхжесткий ответ спецназа, потери были колоссальные. Что и говорить, когда город покидали последние бандиты, уводя пленников, его население в большинстве составляли мертвецы. По предположению чудом оставшегося в живых и потому ежедневно допрашиваемого мэра, из полутораста тысяч больше половины составляли «армию теней». Здесь старались не произносить слово «мертвый» вслух, слишком уж явным и пугающим оно было для жителей.

Теперь же мертвецы ушли от войны подальше, попрятались в близлежащих холмах, забрались в горы. Где именно они могли прятаться, Корнеев пытался вызнать с самого захвата Керчи, как показал случай – везде. Уже перебравшись в Останино, Корнеев отправил отряд добровольцев прочесывать побережье лимана близ поселка Золотой. Назад из роты не вернулся ни один человек. Их долго искали, потом, найдя, бомбили.

Тринадцатого Корнеев отдал распоряжение взять под контроль государственные границы Крыма своими силами. Четыре роты мотострелков прибыли на места дислокации, заняли стационарные посты ДАИ с помощью местного населения, превратив их за ночь в миниатюрные крепости. Однако весь перешеек этими силами взять под контроль не удалось, мотострелков постоянно тревожили регулярные войска и мертвецы, особенно из уничтоженного Армянска. Удерживать подход резервов удавалось только постоянными ударами по колоннам, однако уже с пятнадцатого украинский генштаб перестал перебрасывать бронетехнику и сосредоточился на диверсионных группах. Корнеев сосредоточился на окружении Симферополя и подавлении Феодосии и Судака.

Все три города предстали ему крепкими орешками. Особенно столица, куда было переброшено до двадцати тысяч войска и националистов, и где отряды самообороны были либо уничтожены либо изгнаны. Симферополь был единственным городом в Крыму, где произошла зачистка от мертвецов, причем, уже во время военных действий. Феодосия и Судак контролировались в основном, националистами, при поддержке регулярной армии, в первой общая численность противника составляла до пяти тысяч человек, во втором вдвое меньше. Однако, за время, прошедшее с введения визового режима между странами, то есть почти за год, татарские и украинские бандформирования, проникавшие все это время в города превратили их в крепости. Уже на подходе к Феодосии войска наткнулись на обширные минные поля. А когда четырнадцатого, начался штурм самого города, ответный огонь был столь плотен, что вынудил Корнеева перегруппировать полки и изменить тактику. К тому же в город было согнано до пятидесяти тысяч русского населения, использовавшегося в качестве живого щита. Боевики загоняли в подвалы и на верхние этажи зданий беженцев, а сами вели огонь по бронетехнике а так же вертолетам, барражирующими над городом, со средних этажей. В таких условиях приходилось действовать небольшими группами, зачищая квартал за кварталом, что называется, вручную, для разведки используя БПЛА, коих пятьдесят восьмую снабдили с излишком – выделив двести штук.

Причина проста – беспилотные самолеты производили жуткий шум и скверно маневрировали, так что являлись неплохой мишенью для боевиков, с их помощью легко можно было выявлять очаги сопротивления и в режиме реального времени подавлять ракетным огнем со штурмовиков.

Именно поэтому штурм Феодосии затянулся до двадцать первого числа. К этому времени сорок вторая уже взяла в мешок Симферополь, освободила Бахчисарай, Евпаторию, еще с десяток мелких городков. Наконец окончательно перекрыла административные границы Крыма, превратив их полуостров в бастион. Новая столица, Севастополь, уже девятнадцатого была полностью разблокирована и очищена от живых мертвецов. Двадцатого пала Ялта. А Феодосия все держалась. Осада города превратилась в спецоперацию ограниченного контингента девятнадцатой дивизии против запертых в городе боевиков, сражавшихся за каждое здание с отчаянием обреченных. Впрочем, так оно и было, пленных Корнеев брал только в начале операции, когда же узнал, что боевики расстреливают заложников просто потому, что те пытаются бежать из города во время «часов тишины» или, ближе к концу осады, из-за нехватки продовольствия, чтобы сократить лишние рты, он приказал пытать выходивших вместе с мирными жителями татарских боевиков. Трансляция пыток велась по местному радио, через которое прежде Корнеев пытался вразумить инсургентов отпустить мирных жителей. Пленные, хотя и знали обо всем, все равно раскалывались, называя дома в частном секторе и опорные пункты по которым, опять же в режиме реального времени, незамедлительно наносился удар. Который тут же комментировал сам Корнеев. Когда пленные кончались, подвозились новые, штурмовые группы к тому времени освободили окраины города и подбирались к центру, эта трансляция продлилась больше суток.

И только затем, двадцатого, нервы защитников Феодосии дрогнули, татары начали уничтожать опорные точки, вместе с собой и заложниками, но большинство предпочло сдаться. Чем и воспользовались штурмовые отряды, мгновенно переброшенные в самое пекло, в район улиц Чкалова и генерала Горбачева, начала Симферопольского шоссе и Советской улицы. Штурм был завершен в четыре утра освобождением последней группы заложников почти в тысячу человек из отеля «Алые паруса» и еще двести – из расположенного неподалеку музея Грина.

Корнеев попросил доложить начальнику Генштаба о завершении операции своему заместителю теперь уже генерал-майору Петренко. Через минуту тот вручил трубку самому командующему. Илларионов кипел:

– Вы там с ума сошли! – крикнул он так, что в трубке что-то звякнуло. – Устраивать публичный Освенцим. Да еще когда вся Европа против нас. Поляки рвут и мечут, напоминаю, они председательствуют в ЕС в этом полугодии; их президент уже договорился о вводе ограниченного контингента в Галичину в качестве контрмеры; вы вообще, в курсе того, что творится вне Крыма? Президент завтра тайно встречается с этим упырем в Выборге, вы знаете, что там будет творится? А если поляки действительно введут контингент, да еще вместе с немцами? Это же третья мировая!

– Вы забыли о мертвых, – напомнил Корнеев, слегка побледнев и покачнувшись.

– Нет. А вот вы забыли о живых. Впрочем, теперь все равно, – Илларионов, не прощаясь, бросил трубку. Гудки ударили Корнеева наотмашь. Он отошел от стола, его трясло. Особенно сильно дрожали руки.

Не выдержав, Корнеев стукнул по столу что есть силы, так что посуда в горке задребезжала. И крикнул на телефон, словно все еще беседовал с Илларионовым:

– Да насрать мне на вашу Европу, насрать! У нас здесь своя война, своя Чечня, и свои порядки. Если бы я не сделал этого, я погубил бы сотни, тысячи жизней. Татары никому не нужны, важен только принцип. Геноцид, …! С этой … толерантность они уже … всех! Сами лезут, но что у себя творят, так это их дело: не суйтесь, …, быдло, у нас две тысячи лет демократии, прям с самого Перикла, чтоб вам…

Он замолчал, переводя дыхание, нервно вздрагивая. Тут только заметил, что в комнату вошел Петренко.

– Простите, Владимир Алексеевич, – тихо произнес он.

– Нет, – Корнеева подташнивало, – это вы меня простите, Тарас Михайлович. Мерзость какая-то. Самому тошно.

– Вам лучше бы отдохнуть. День был очень тяжелый.

– Вы правы, – Корнеев пошарил в карманах в поисках сигарет. Пачка оказалась пустой. – Найдется лишняя?

Петренко дал закурить. Поблагодарив кивком головы, Корнеев затянулся, сел на краешек стола.

– Это был самый рациональный выход. Я говорю вам как спец по таким делам. Теперь они все посыплются, – продолжил его зам. Корнеев кивнул, жадно затягиваясь. Сигарета по его меркам была слишком легкой.

– Спасибо, Тарас Михайлович. Пережить бы войну, а мир как-нибудь переживется сам. Будет что-то по Судаку, сообщите сами. Если Илларионов спросил, я убыл. На фронт.

Петренко кивнул, проводив Корнеева до комнаты. Командующий медленно сел на кровать, да так и лег, не раздеваясь, только ботинки снял. Через минуту он уже видел сны.

Когда сдался Судак, а это случилось около трех часов местного времени, Петренко хотел постучаться к нему с приятной новостью, но не решился. Командующий пятьдесят восьмой армии и так был уже трое суток на ногах, всем нужен хоть небольшой, но отдых. Петренко только позвонил Илларионову. Тот поздравил обоих, сообщил о том, что доложит президенту, раз кампания пошла так удачно, обоих представят к награде. А что пленных взято всего двадцать шесть человек… ну, значит, не судьба.

– Большие потери? – наконец, спросил он.

– Шестьдесят восемь безвозвратными, около четырехсот санитарными.

– А всего?

– Сто двадцать девять и семьсот семьдесят. Примерно треть из-за отказов техники. Очень жарко, моторы горят. Да и сама техника, изношена до крайности, вы же знаете.

– Знаю, но нам осталось совсем немного. Я полагаю, от силы неделя.

– Может больше. Я бы положил дней десять.

– Постарайтесь, я уже доложил о дате президенту, – Илларионов дал отбой, снова не простившись. Петренко вышел. А примерно в семнадцать по местному времени он вынужден был постучаться в комнату командующего.

– Извините, что беспокою, Владимир Алексеевич. Срочное дело.

– Взяли Судак?

– Судак сдался днем. Сейчас ведутся переговоры о сдаче Гурзуфа и Алушты. Скорее всего, до ночи они продержатся, но не более. Но я не об этом. Мне поступили известия из Керчи.

Корнеев резко поднялся.

– Что еще стряслось?

– Нападение на лагерь беженцев. Вы помните, службисты велели всем с полуострова определяться в лагерь в Глазовке. Они до сих пор возились, выясняли принадлежность. Там скопилось порядка десяти тысяч.

– Кто напал?

– Мертвые.

– Много?

– Видимо, да. Лагерь остался полностью без охраны, люди, кто мог разбежались. Сейчас на месте действуют те две роты, что остались в городе.

– Две роты? Был же батальон… – Корнеев вздохнул. – Не объясняйте. Немедленно перебросьте еще батальон из-под Феодосии. Когда было нападение?

– Этой ночью.

– А сообщили только сейчас?

– Службисты, видимо, пытались скрыть, но своими силами…

– Я поговорю с Нефедовым. Я… неужели он не в курсе? – Корнеев застегнул рубашку и стремительно вышел из комнаты, Петренко последовал за ним. – Все, начался второй этап войны. Как сердце чуяло. То мы с местными живыми рубились. Теперь пришло время биться за Крым с местными мертвыми. Едемте в Керчь.

И набросив на плечи пиджак, стал спускаться по лестнице.

67.

После долгого перерыва кладбище снова заполнилось живыми. Так непривычно, так странно это было, что Косой сперва не понял, кто бродит среди могил. Ранним утром ворота со скрипом отворились, на территорию вошли первые тени. Только по спецодежде Косой понял, с кем имеет дело. Работники кладбища, в привычных синих робах, бродили столь неуверенно, иной раз шарахаясь друг от друга, казалось, они ступили на чужую, враждебную территорию. В определенной степени так и было, ведь именно отсюда, да с других кладбищ и свалок пришла беда, которой не ждали, но о которой было снято бесчисленное множество фильмов, написано книг, создано игр, нарисовано комиксов. И эту нежданную беду люди хоть и сумели превозмочь, по крайней мере, в рамках города, но истребить страх перед местом ее зарождения еще не могли.

А потому первый день появления кладбищенских уборщиков ознаменовался лишь давкой у ворот, толкотней и постоянным беспокойством. Лишь на следующий день, когда вся та же группа прибыла в сопровождении двух позевывающих милиционеров при автоматах, она смогла заняться своими непосредственными обязанностями. Работники чистили дорожки, поминутно оглядываясь, убирали давно увядшие цветы и венки; когда прибыл трактор, занялись приведением в порядок порушенных могил. Косой, глядя на их действия, долго решал, что ему делать. Ведь уйдут они не скоро, или, чем черт не шутит, вдруг найдут его. Но осторожность взяла верх: он просидел в своем склепе до тех пор, пока работники не привели в порядок все захоронения. Убрав наспех кладбище, они к обеду убрались сами. Ворота снова захлопнулись, Косой вздохнул с облегчением.

И впервые за долгое время рискнул сызнова отправиться в город. Снова пролез через дыру в заборе, отправился в мир живых. В парк.

Много перемен случилось с городом за прошедшие дни. Да и с ним самим тоже. Все время после операции, на кладбище он оставался один. Почему-то ждал появления мертвых, первые дни, едва ли не с каким-то детским ощущением потери. Убеждал себя, что уж завтра, этой ночью они обязательно должны были вернуться. Но время шло, а никто из шатающихся по кладбищу, пахнущих землей и прелью мертвецов не приходил. Косой чувствовал себя брошенным.

Одно время он утешался пустынным кладбищем, уверяясь, что сюда еще не скоро придут люди. И все в округе принадлежит ему; он приглядел себе склеп попросторнее, с массивным памятником, изображавшим склонившегося в глубокой печали ангела, в одной руке держащего крест, а в другой венок, готовый опустить на голову умершего. Умершим оказался похороненный в девяносто седьмом году местный авторитет по кличке Султан, склеп ему подельники отгрохали преизрядный, просто не склеп, а однокомнатная квартира, с зарешеченными окошками, с каменными скамейками. Массивный гроб розового дерева с золотыми ручками и окошком для обозрения ссохшегося лика покойного, которому разнесли голову во время разборки, а затем очень удачно загримировали дыру, лишь приглядевшись можно было заметить небольшой изъян, имел две кнопки. Косой долго ломал голову над их смыслом, покуда не попробовал нажать одну. Откуда-то из глубины гроба донеслись странные звуки, сперва Косой принял их за пробуждение мертвеца, но все оказалось проще: то заработал проигрыватель компакт-дисков, включивший любимую мелодию покойного – «Владимирский централ». Вторая кнопка, открывала крышку гроба.

Косой с интересом заглянул внутрь. Пистолет «Глок», мобильный телефон «Моторола», неработающий кондиционер в ногах, вмонтированный прямо в гроб, махонькая малахитовая коробочка, в которой обнаружились нательные иконы и кресты, весьма солидных размеров и всё золотые, бумажник с изрядной суммой в валюте. Последнему Косой обрадовался чрезвычайно – десять тысяч долларов ему не повредили. А вот рубли пришлось выбросить – после проведенной в следующем по смерти Султана деноминации они уже не представляли никакой ценности.

Когда он располагался в склепе, ему пришло в голову: теперь он может натащить сюда приличных шмоток, сделать запасы на зиму, и вообще, самому одеться поприличней.

Признаться, первую ночь в склепе Султана он нервничал. Почему-то в памяти всплыло проклятье гробницы какого-то Тутанхамона, опять из прежней жизни фраза, кто это такой был и кому насолил, Косому сказать было трудно. Жаль, его верного товарища, любившего исторические курьезы и могущего дать ответ на настойчиво стучавший в голове вопрос, его помоечного друга Чумы, уже не было. Так что какое отношение Султан мог иметь к Тутанхамону, Косой так и не высмотрел в дырявой своей голове. Потому, пронервничав ночь, на следующую о проклятии он позапамятовал, и спал без задних ног.

Когда он уходил из склепа, взял с собой только сто долларов из всей пачки. Старые, еще с маленьким не смещенным Франклином в центре. В обменнике могли придраться. Но не решились. Он обменял в первом же попавшемся пункте – подвале на углу Дзержинского. А затем пошел в парк, привести себя в порядок. Наверное, от него преизрядно пахло землей, потому он учинил себе головомойку, прямо там, в теплой, но немного грязной водице речушки по имени Карлутка. Река, одно название, енот вброд перейдет, но ему и было-то помыться до пояса, и еще ступни, чтоб в магазин потом пускали. Надо было бы и ногти состричь, да пока нечем. Ничего, у него все впереди.

Оставив часть верхней и нижней одежды у места своего омовения, он направился на барахолку к дачным участкам. Он вспоминал, что во время спецоперации торговцев разгоняли, но может быть… да, он не ошибся. Мир вернулся к своему первоначальному состоянию, маленькая барахолка у АЗС на 10 лет Октября действовала. Несколько десятков человек, разложившись близ проезжей части предлагали скороспелку: яблоки, сливы, вишни, иргу, а еще молодую картошку, капусту, зелень. Тут же продавали и тряпье, он долго бродил среди коробок с товаром, пока не нашел рубашку сделанную в Малайзии, белорусские майку и трусы, ну и еще чего по мелочи. Мыло, это непременно, он взял два куска. Ведь на следующий день ему идти в магазин, надо выглядеть соответствующе. Поэтому и брал качественный, как ему казалось, товар. Что вызывало улыбку у продавцов. Попрошайки и бомжи снова появились в городе, как ни в чем не бывало, а он ведь один из них, чего это вдруг ему так расфуфыриваться?

За последующие дни Косой изменился до неузнаваемости. Наверное, так он выглядел когда-то, в те времена, когда в голове не было дырки. Теперь его невозможно было принять за нищего попрошайку, он сам кому хочешь мог дать милостыню. Но, зная цену мольбам и надписям о помощи у калек и молящих, никогда не подавал. Сколько бы те ни просили на лечение сирых и убогих деток, тряся перед носом справками, купленными на рынке, по сто рублей штука. Проходил мимо, изредка останавливаясь, чтобы почитать слезные надписи на картонках; странно, но как в былые времена, любопытствующего прохожего не прогоняли с руганью, покорно ждали, может, подаст. Видимо, за прошедшие дни войны получили хороший урок.

Косой вздохнул и побрел прочь, к троллейбусной остановке. Он доехал до ЦУМа, но цены, увиденные им, заставили поежиться. И выйти из магазина. Косой прошел далее по улице Карла Маркса, оглядываясь по сторонам. В центре города он бывал редко, да и нечего делать здесь ему, жителю окраины, совсем другая группировка, куда более могущественная, чем даже та, что контролировала свалку, обосновалась здесь. Потому даже проход к пруду, где он любил посидеть на лавочке и полюбоваться закатом, был закрыт. Или он любил посидеть и полюбоваться в другой жизни – до дырки в голове? Косой вспомнить никак не мог.

Вокруг располагались фешенебельные дома и дорогие магазины. Он даже не смел заходить в большинство, лишь увидев на одном старую надпись «распродажа», решился войти, но тут же выскочил назад: во-первых, цены все равно зашкаливали за все разумные пределы, а во-вторых, распродавалось женское белье. Он сел на трамвай, прокатился до конца улицы, но и там не встретил ничего путного. Трамвай свернул на улицу Кирова, остановился у магазина «Весна» – те же несусветные цены, пусть у него и было с собою около тысячи долларов наличными, но решиться потратить почти четверть суммы на новые ботинки он не смог. Не пересилил себя. Хотя ботинки были очень хорошие, немецкие, качественные, удобные, как по нему сшиты. В таких он мог бы лет пять ходить, а то и больше. Если протянул бы столько. Он вздохнул, покачав головой, положил ботинки в коробку, отдал продавцу и вышел из отдела.

Следующим днем он отоваривался на Восточном рынке. Все то же самое, только многажды дешевле. Тут он чувствовал себя кум королю. Брал много, и вроде бы не особо востребованные вещи. Новую сумку, мощный фонарик, подушку, драповое пальто, еще одни брюки, хотя и так имелись две пары почти новых, и даже ему идущих. Дождевик, еще пару белья и солнцезащитные очки, вроде как сделанные в Англии. Сунув все это в сумку, он вернулся домой, и долго сидел перед склепом, выбирая наряды. Потом упихал большую часть обновок в дальний угол, за гроб, а сам остаток для провел на природе, в парке. Гулял, пил чай, разносимый торговками, и даже пробовал читать газету, от которой его немедля стало клонить в сон. Слишком много информации и мало фотографий, слишком мелкий шрифт. Он бережно положил газету во внутренний карман куртки и хотел было вздремнуть, прямо здесь на лавочке, нацепив на нос солнцезащитные очки, чтобы уж совсем не походить на бродягу. Вот только…

Только слишком уж много в парке было народа. Нет, подумалось ему, народу как раз немного, в выходные бывало и больше. Хотя сегодня, да, судя по газете, как раз суббота. Но далекие крики детей и шорох шагов от проходивших мимо парочек его начали раздражать. Как совсем недавно его раздражали толпы покупателей Восточного рынка. Особенно под конец, когда сумка была набита, а он собрался пройти в обувной, чтобы присмотреть себе пару всепогодных ботинок поприличней. Так и не смог этого сделать. Люди мешали. Страшно мешали люди.

Косой понял, что устал от них. Ничего не поделаешь, отвык. И никак не мог привыкнуть снова. С мертвыми было куда проще, они и ходили тише, и не голосили, вообще не разговаривали меж собой. И не обращались к нему с ерундой, просили закурить или интересовались, который час. Или спрашивали как пройти до палаток с посудой, техникой, еще чем.

Это было невозможно. Он сбежал от них на другой конец города, в парк Космонавтов. Недалеко от его дома, несколько остановок на автобусе. Но люди были и тут. Бродили, громко разговаривали. Дети галдели, кто-то из них плюхнулся на противоположный конец скамейки, окончательно прогоняя дремоту. Косой поднялся и пошел к остановке. Добрался до железных ворот, их так и не заперли с последнего визита работников, проник внутрь. И успокоился только возле своего склепа.

Только тут он мог вздохнуть с некоторым облегчением. Придти в себя и снова попытаться вернуться в мир людей. Ведь он же один из них. Странная мысль, но верная, хотя Косого она и покоробила слегка. Он ведь действительно один из них, надо привыкнуть, надо приучить себя. Будто ничего и не было. Ведь все вернулось на круги своя.

Он с грустью огляделся по сторонам. И горько усмехнулся. Нет, кладбище он не покинет; по крайней мере, до тех самых пор, пока его отсюда не погонят силком. А произойдет это в ближайшие дни, когда оно будет официально открыто. В понедельник, если быть точным. В день флага. В новый праздник – так писалось в газете, что он купил в парке.

Воскресенье он посвятил уборке своих следов – мало ли что. Убедился, что дверь склепа запирается надежно изнутри, и никто не сможет проникнуть внутрь, когда он находится рядом с Султаном. А в понедельник, как заскрипели на все кладбище, тяжелые ворота, стал ждать посетителей. С тревогой – но и некоторым даже нетерпением, непонятным ему самому.

Только в десять часов он увидел первых. Двое мужчин прошли по соседней дорожке, он пригляделся, сощурившись привычно. Нет, на посетителей они походили мало. Скорее, службисты. Как смотрят по сторонам, синхронно поворачивая головы, как пристально оглядывают пространство кладбища. Да какие одинаковые, с иголочки, на них костюмы, строго черные, и серые галстуки – одно это уже говорит о многом.

Косой поежился и полез внутрь, заперся получше. И практически весь день просидел в своем убежище. Пару раз выходил по надобности, а однажды решился выглянуть, посмотреть, что же происходит вне стен его дома. Ведь кладбище так и не привлекло скорбящих. Кроме службистов никто не прибыл, а те, поболтавшись недолго, осмотрев все, что им было велено, покинули его дом. Косой вздохнул с облегчением. Его или ему подобных они явно не искали.

Наконец, он осмелился и пошел на праздник. Народу на улицах было во множестве, Косой вышел заполдень, так что встречались уже хорошо поддатые жители города, на которых, впрочем, даже если они валялись на скамейках или под ними без движения, внимания никто не обращал. Правда, еще обходили стороной, на всякий случай, но и только. Словно ничего страшного, пугающего, ужасающего, начавшегося первого числа, для этих людей не существовало. Словно у них, как у Косого, такая короткая память.

Он брел по парку, разглядывая шумные веселые компании, старательно обходя стороной детей и подвыпивших взрослых. Купил бутылку пива, посидел на скамеечке, благо, день выдался замечательным, посмотрел афишу предстоящих празднований. Сегодня вечером обещали, помимо «грандиозного салюта» еще и бесплатный киносеанс на открытом воздухе в Летнем саду, прямо на берегу пруда. Будет установлено несколько полотен и кинопроекторов, приносите с собой стулья и кресла, сеанс начнется, как только стемнеет и продлится до полуночи.

В этот момент его кто-то фамильярно хлопнул по плечу. Косой подскочил от неожиданности, внезапно ему подумалось, что это Чума. Но нет, рядом стоял мужик лет сорока, слегка небритый, взъерошенный, раскрасневшийся, в расстегнутой до пупа светлой рубашке, обнажившей волосатую грудь и пивной живот.

– Ну что, мужик, скучаем? Давай с нами, погудим, вместе все веселее. А то, я вижу, уже допил, а еще хочется. Пойдем.

Косой поднялся и молча побрел куда глаза глядят. Ему показалось, что тот «пивной живот» станет его догонять и требовать присоединиться к честной компании, он оглянулся, но мужик не то искал другого собутыльника, не то возвращался к «теплым» товарищам. И все же, выходя из парка, он торопился, едва не сбиваясь на бег. Сам не зная, куда. Покрутился среди домов, однообразный, как каждый новый день, сел на трамвай, поехал в центр. Тут же вернулся на автобусе.

А через несколько часов подобного блуждания – казалось, весь город вышел на улицу праздновать день флага, когда уже начало потихоньку смеркаться – сам не заметил, как оказался перед воротами Северного кладбища. Они были открыты, Косой, не задумываясь, зашел внутрь. Хотел даже закрыть ворота, но вспомнив о стороже, одумался. Если он есть, то он единственный из живых, кто сторожит его ночной сон.

На кладбище не было никого. Тишина и покой объяли его.

Косой вздохнул с облегчением и постояв недолго у ворот, неожиданно наткнулся на странного человека. Сморщенный старик, он неловко топтался у ворот, словно сам не зная, выйти ему или остаться. Косой хотел обратиться к нему с вопросом, но слова разом застряли в горле. Перед ним стоял мертвец. Он проглотил слюну, коснулся неживого тела, проверяя, не в силах удостовериться, так ли это на самом деле. Старик посмотрел на него, что-то булькнул по-своему в ответ, чем привел Косого едва не в восторг. И медленно зашаркал на выход.

– Подожди, постой. Это ведь… – старик не оглянулся, уходя все дальше и дальше. Возможно, он и не слышал речей живого. У Косого перехватило дыхание. На глаза навернулись слезы. Словно он враз обрел и потерял друга.

Он вздрогнул и хотел было идти за стариком. Но тот, пересекши улицу, неожиданно исчез, скрылся, словно его и не было. Или вправду, не было. Косой потряс головой, проморгался, всматриваясь в потемки. Нет, никого. Но не мог же старик просто раствориться среди редких кустов боярышника да жимолости. Не мог. Неужто ему все это померещилось? Ведь он и появился так неожиданно, тоже вроде бы ниоткуда.

Косой, совершенно раздавленный, вошел на кладбище, затворил за собой ворота. Прошел по аллейке до склепа, нырнул в него. А когда в небе зажглись, зарокотали первые залпы салюта, закрыл глаза и заткнул уши.

68.

Дозвониться до Слюсаренко удалось только шестнадцатого числа. В сети Виталий появился столь неожиданно, что Оперман даже не поверил своим глазам. А потом, боясь сглазить, дважды робко кликнул мышкой по зеленому огоньку вызываемого абонента.

Связь была скверной, постоянные помехи на линии. Но он сумел докричаться через шум, через абсолютную тишину, прерывающую шум, через попискивания и странные стоны сетевой связи.

– Ты как? Как у вас там? Сильно бомбили?

– Привет! Рад слышать, – донеслось с того края бесконечности через десяток секунд. – Все вроде в порядке. А чего нас бомбить-то. Ты ж знаешь, в Запорожье только артиллерийские склады, так они сами каждое лето взрываются, никакой авиации не нужно.

Голос был на удивление спокоен. Словно ни войны, ни обрыва связи, ни долгого молчания – ничего не было. Обычно они с Виталием связывались пару раз в неделю, чаще он говорил по сети только с Борисом, ну так тот и жил в одном городе. А сейчас десятидневный перерыв.

– Тебя ужасно плохо слышно, – кричал Оперман, поднося камеру ближе к лицу, ища дырочку встроенного микрофона и стараясь говорить в нее. – Может, отключить видео?

– Я тебя вроде нормально слышу, можешь не орать так. Кстати, мне кажется, у тебя пломба на левом нижнем коренном соскочила.

Леонид не посмеялся.

– Давай, рассказывай, что у вас там.

– Да что у нас тут. Все, как всегда.

– Ну интересно, война ведь началась.

– Ну да, я в курсе. Вчера сам на митинг ходил. Народ поддерживает вашего президента, желает удачи в Крыму Корнееву и активно записывается в добровольцы. Слух прошел, что всем, кто отправится в ополчение, потом в Крыму дом выдадут. Там ведь ваш генерал уже много татар разогнал, так что их хоромы теперь добровольцам отойдут.

Слюсаренко говорил обо всем так спокойно, словно речь шла об обыденной политической перебранке между главами государств, в которое, подыгрывая одной из сторон, решило втянуться население.

– Ты так об этом спокойно рассуждаешь.

– А что ты хочешь. Мы и не такое переживали. И это переживем. Вот жил бы я в Киеве, да, было бы страшно. Потому как Киев бомбили, нам объявили, ну дальше ты знаешь. А мы провинция.

Казалось, его ничем невозможно было пронять. Прочие кризисы, а сколько их было на Украине, и не перечесть, выработали у молодого человека стойкость несравненную, которой Оперман мог только завидовать.

– Послушай, но ведь ты же сам на войну ходил, причем не просто войну, а гражданскую да в собственном городе. По-моему это было страшно.

– Вот это как раз было интересно, – Оперман прикрыл глаза, вспоминая октябрь девяносто третьего.

Тогда все действительно было интересно. В новинку, хотя нечто подобное уже случалось: на улицах Москвы бронетехника появлялась за два года до этого, во время путча. Оперман, тогда еще только закончивший школу, посчитал за лучшее появиться на месте событий, потрясших всю страну, лично. Стоило только президенту новой России рассориться с парламентом до такой степени, что в первопрестольной снова появились танки, Оперман немедля покинул МИСИС, был как раз день занятий по «войне», чтобы снова оказаться в истории. Утром вместо одного из центральных каналов гоняли бесконечный прямой эфир с Си-Эн-Эн, показывающий как защитники Белого дома отстреливаются от наседавших танков. Пропустить подобное зрелище – это было не для него. Ну когда еще вот так запросто можно было на войну сходить? Да еще на метро доехать до места сражения. Словом, пусть жители Грозного завидуют.

Удивления от происходящего почти не было, казалось, в Москве и должны каждые два года появляться вооруженные люди, чтобы решать государственные проблемы. Да и сами москвичи, большею частью, относились к проблеме философски – повоюют и помирятся.

Оперман без проблем доехал до «Киевской», выбрался, огляделся. Площадь перед вокзалом бурлила своей привычной жизнью, ничто не напоминало о войне, разве что далекие автоматные очереди. К его удивлению, оцепления, преграждавшего кому бы то ни было путь к войне не было, посему он беспрепятственно прошел до гостиницы «Украина», что напротив Белого дома, через реку. А там было на что посмотреть. На мосту, в центре, располагался танк, как и показывали по Си-Эн-Эн, возле моста куча милиции, а подле нее уже собралась неимоверная толпа. В точности такая же у парапета на набережной Тараса Шевченко и на крышах соседних домов, и на балконах гостиницы, и в скверике, возле памятника кобзарю.

Близко к реке Оперман подходить не стал, удобно устроился на скамеечке и стал наблюдать. Народ собрался неугомонный, как и полагалось настоящим москвичам: если долго не стреляли, бегали к милиции, спрашивали, может, чем помочь. Некоторые пытались прорваться к танку, посмотреть или тоже поспрошать, один совсем было прорвался, да военные спохватились и выгнали. Но большинство, устав от наблюдения, шло к ларьку за пивом. Ларек этот – а цены там втрое против обычных были – в тот день озолотился.

Война протекала на редкость вяло, сторонам надоело затянувшееся противостояние, к этому времени продолжавшееся пятые сутки, если считать с момента указа о роспуске парламента, так что боевики и солдаты ограничивались автоматными перестрелками. Только раз около полудня, неожиданно ожил танк и шарахнул по Белому дому, в окно не попал, но его зато стали обстреливать из подствольных гранатометов. Выстрела три в ответ было, один ударил аккурат возле набережной, ухнув в воду. Толпа шарахнулась от набережной, но те, что посмелее немедля заняли освободившиеся места. Вскоре подъехал фургон с какими-то снайперами, человек пять, они проползли мимо народа, оцепления, доползли до середины моста и оттуда начали палить. Перестрелка усилилась, в кого-то из них все же попали, – буквально через пять минут приехала скорая ей никто не мешал, забрала раненого (толпа волновалась вовсю и давила на милицию) и умчалась. Бойцы поползли обратно, всосались в фургон и уехали, вскоре появившись на другой позиции, уже по ту сторону реки.

Народ прибывал и прибывал, уж и место особенно не оставалось, разве что для свадеб очищали. Ну это было святое. Когда еще и у кого будет свадебная фотография на фоне войны? Посему кортежи шли одни за другим.

К двум дня стрельба стихла почти совсем, стало скучно. Только дым еще клубился над Белым домом и то какой-то неубедительный. Многие, как и сам Леонид, не видя продолжения, стали собираться и уходить. И даже начавшаяся перестрелка одиночными почти у самых стен (а тогда Белый дом еще не был окружен нынешней жуткой оградой, и к стенам можно было спокойно подойти) – никого особо не взволновала. Война заканчивалась, на следующий день, пятого, объявили о капитуляции. Остальное можно отыскать в учебниках истории. Где, естественно, такие подробности не были предусмотрены.

– Вспоминаешь? – вырвал его из грез Слюсаренко. Леонид кивнул. – Но согласись, у нас тут война идет только по телевизору, вот разве что народ митингует. А у вас тогда, и в девяносто первом и в девяносто третьем, жутковато было.

– Это была гражданская война, – попытался оправдаться Оперман.

– Не думаю, что гражданские войны безопасней обычных.

– Авиация не участвует, – Виталию пришлось согласиться. – Но все же, хоть какой-то намек на войну был. Ведь сирены должны выть или что-то в таком духе.

– Скорее кто-то. Псы войны, – они посмеялись. – Нет, ничего не было. В четыре утра никто не тревожил мой сон. Узнал, когда проснулся.

– Ну а как узнал, все же екнуло что-то, ведь…

– Да, екнуло, – он пожал плечами и выудив из-под стола пачку «Мальборо», принялся ей играться, что выдавало невольное волнение. – Знаешь, когда включил телевизор, вернее, жена включила, она всегда так делает перед уходом на работу, все по всем каналам твердили о российской агрессия. Сперва я не понял, подумал, неужели ваши напали вообще на нас и сейчас, пока я кофе пью, российский десант высаживается в Киеве. А потом, как узнал, что война за Крым… странно, – он помолчал немного. – Вот не могу объяснить, что на душе стало. Тем более непонятно, если учесть, что в свое время, при Кравчуке, был записным патриотом, – Виталий снова взял небольшую паузу. – Понимаешь, такая ситуация. Я как услышал, что ваши стали Крым утюжить, подняли даже стратегическую авиацию, мне почему-то подумалось, ну наконец-то. Уж столько твердили, что русские начнут войну за Крым, столько стращали, а я вот проснулся, началась война, уж шесть дней длится, а ничего. Никакого протеста. Ни раздражения, что наши войска сдаются в плен охапками или бегут с позиций. После того, как вы уделали Грузию, нам только об этом и твердили. Подготавливали, что ли. Или сами не понимали, что каркали.

– Да нет, я думаю, у нас еще задолго до войны с Грузией началась охота за Крымом. И политики, вон наш мэр особенно, и писатели, все предрекали скорый переход Крыма в российскую вотчину. Ну а когда начался трындеж, что Россия встала с колен и все в таком духе, сам понимаешь. У одного издательства, без имен, даже серия вышла – все книги на подбор, сплошь война за Украину. То с США, то со всем блоком НАТО. Хоть плачь, хоть смейся. Особенно после недавних данных нашего же генштаба: дескать современная российская армия в условиях нынешнего убожества может дать достойный отпор странам, слабее Турции. То есть с Турцией исход войны еще не ясен, – он вздохнул. – Вот так-то.

– Я читал много подобных книг. Написано гадостно, конечно, но какой-то смысл в них есть.

– И какой же? – не выдержал Оперман. – Кроме пропаганды.

– Кроме пропаганды, я увидел веру в Россию, чего раньше не замечал, – брови Опермана невольно поднялись вверх, достигнув экстремума. – Понимаешь, раньше вашу страну не воспринимали всерьез. Никто, даже ее жители, не то, что страны золотого миллиарда, – он хотел возразить, но Слюсаренко не дал. – А сейчас Россия действительно немного окрепла, по крайней мере, закрепилась на своей позиции правопреемницы СССР. К тому же, стала для многих родиной, особенно, для тех, кто в ней, уже в России, родился. И им она нравится. Со всеми ее минусами, здесь им комфортно и именно здесь им хочется жить. Они ощущают ее частью себя. И пытаются как-то выразить это ощущение. Пусть этот гражданский пафос сливается с имперскими желаниями, но Россия, наверное, страна, не могущая быть ничем, кроме империи. Иначе она просто перестанет существовать. Так что граждане нашли себя в устремлениях Пашкова, а Пашков, наконец-то обрел нужных граждан.

– По-моему чистая демагогия, уж извини. А как быть с рожденными в СССР, вроде нас с тобой?

– А тебе разве не приятно, что Россия встала с колен и начинает расширяться?

– Провокационный вопрос, – заметил Оперман. – Но я… понимаешь, я даже не знаю, что тебе ответить. С одной стороны, когда играют старый гимн с новыми словами в честь спортсменов, это приятно и повышает адреналин. Но когда все то же самое происходит в актовом зале Кремля, при стечении чиновного люда, это дико раздражает. А еще…

Он не закончил фразы. Потому как никому не мог признаться в главном – его родиной навсегда остался СССР. Да, Союза давно нет, и на его костях выросло новое поколение, ничего о прежней стране не знающее. Да, Россия столь прочно заняла его позицию, что теперь даже по действиям своим неотличима от прежней сверхдержавы, хотя бы по тем показушным действиям, что демонстрируются миру, но рассчитаны только на внутреннего потребителя: все новые открытые по всему миру военные базы, бряцание оружием в Черном море, да вот эта война за Крым, затеянная в промежутке войны с мертвецами. Все это коробило его. Ругаясь, он выключал телевизор, едва заслышав сводки, понимая, как далеко позади по всем показателям находится нынешняя страна против Союза, как бы ни убеждали в обратном гладко выбритые, надушенные и напомаженные политики в костюмах, продав который, можно кормить одну малообеспеченную семью целый год. Сколь предательски вылезает правда всякий раз, когда президент едет в глубинку, убеждать телезрителей в верности выбранного пути…. Нет, лучше не думать об этом. Тем более, во время разговора со старым приятелем.

– Но согласись, несмотря на место в тройке по уровню коррупции, на вывоз активов и пассивов из страны, на весь нигилизм новых радетелей отечества, нефтедоллары приносят и простым гражданам пускай немногое, но хоть что-то с барского стола.

– Я смотрю, ты все еще непоколебимо любишь Пашкова.

– Нет, просто мне он по-прежнему симпатичен. Несмотря на войну. Кстати, у нас, в Запорожье, народ издавна проникся к нему симпатией.

– Просто потому, что вы его плохо знаете.

– Вероятно, мы и Ельцина плохо знали, но он здесь нравился только коммунистам и моей маме. Я его на дух не переносил.

– Как у вас сейчас с мертвяками? – раз на то пошло, спросил он.

– Так себе, – вздохнул запорожец. – Армия у нас хуже только в Лихтенштейне, так что воюем, в основном, своими силами. Было две попытки очистить Запорожье от зомби, десятого и пятнадцатого, но результата хватало ровно на заявление мэра. А потом мертвяки появлялись опять. А у вас, я слышал, поспокойнее?

– Да, – Оперман вспомнил свои перебежки до работы или магазина и обратно в первые дни после восстания и невольно вздрогнул.

– А мы, вот, кажется, привыкли. Нас, казаков, ничем не запугаешь, – Виталий улыбнулся, но улыбка вышла невеселая. – Я к родным думаю переезжать. Потеснимся, но ведь мои старики не больно горазды с мертвыми сражаться. Жена уже перебралась, мы с ней поругались недавно, – признался он. – Вот сколько… дня четыре не созваниваемся. Наверное, даже хорошо, что ты так и не женился, – неожиданно прибавил он. – Куда меньше беспокойства.

Разговор потихоньку стал закругляться, наконец, Виталий задал традиционный вопрос «Что качаешь?». Оба они, как только появилась возможность подключения к быстрому Интернету, только тем и занимались, что выуживали старые и новые фильмы из сети.

– Сейчас впал в детство и выуживаю «Телефон полиции 110», сериал ГДР, помнишь, конечно.

– Конечно, помню. А я, как на грех, тяну чехословацкий сериал «Тридцать случаев майора Земана».

Разговор постепенно заканчивался. Наконец, Виталий попрощался и отключился. Оперман еще немного посидел перед монитором, потом позвонил Борису. Тот откликнулся с заметным запозданием.

– У нас сегодня заседание кафедры было. Решали, что делать первого сентября. Вроде бы набрали народ, а половина не приехала: кто-то по личным причинам, кто-то из-за дальности, иностранцы и вовсе отмелись сразу, а иных уж нет.

– А что ты хочешь, количество населения ныне стало таково, что мест в вузах больше, чем молодежи.

– Это пускай твой МИСИС говорит подобное. У нас еще конкурс был.

– Как новый выходной праздновать собираешься?

– Да ну его, – Борис плечами пожал. – Ерунда все это. Боюсь, мои студенты совсем из колеи выбьются. Какие-то дискотеки устраивают. А двадцать третьего первый экзамен для «хвостатых». Боюсь, приду только я.

Борис извинился за то, что не может долго говорить, дела, и тоже отключился. Оперман остался один. Он побродил немного по комнате, потом вышел на улицу, в магазин, подкупить пива. А затем отправился на работу. Несмотря на установившийся в городе относительный порядок, продажи техники никак не хотели расти, шеф, видя, что забитый доверху склад, не пустеет, рвал и метал. Звонил во Владивосток и продолжал тоже самое.

Его можно было понять. Дорога через Сибирь числа с тринадцатого-четырнадцатого оказалась заблокированной наглухо, с восемнадцатого встал уже и Транссиб, в основном, из-за постоянных нападений живых мертвецов, просачивающихся не только из Китая, но и Монголии и Казахстана. Впрочем, если учесть, что между странами входящими в Шанхайскую организацию сотрудничества, границы отмечали лишь таможенные посты, поток беженцев, а следом за ними и зомби, в Россию только возрастал. А вот теперь о том же говорил шефу подрядчик из Владивостока. Дорога перекрыта наглухо, в те города на Транссибе, что уже пережили и появление зомби и их очистку, вновь пожаловали живые мертвецы. Так что транспорта скоро не ждите. Шеф разъярился и бросил трубку мобильного на пол, размолотив ее на куски.

– А дорогое барахло из Европы попробуй реализуй, когда народ скупает только товары первой необходимости. Тут никакие распродажи не помогут, – зло произнес он, немного придя в себя. – Пока был «Самсунг» «Филипс» никому и даром не всучишь. Тем более сейчас. А европейцы только накручивают цены на провоз. Слышали, что во Владивостоке опять подняли пошлины на подержанные иномарки и технику? – народ покачал головами. – Со среды как раз. Чует мое сердце, это всем боком обернется.

Он не докончил говорить, ушел в кабинет. Беседовал с кем-то по городскому телефону оттуда, тоже ругался, но уже тише. Потом, ближе к вечеру, велел всем расходиться.

– До вторника. Праздновать будем. И слава богу, что из зарплаты не вычтут, – добавил он напоследок.

Оперман снова ушел последним, сторож закрыл за ним калитку и глухо звякнул замком. Вернувшись домой, Леонид сразу отправился на боковую, а утром прошелся по магазинам. Купил побольше пива. В праздник выходить он никуда не хотел, едва только услышал о решении правительства устроить выходной и веселье на всю катушку. Во-первых, давно уже чурался подобного рода увеселений, а во-вторых…. Как объяснить. Он и для себя не находил должных ответов. Напротив, было странное ощущение: с одной стороны, как ни старался скрыть от себя Леонид, но война в Крыму, задела его, задела сильнее, чем он предполагал. Он сопереживал, и вот тут начинаются странности. Он и болел за наших, но одновременно с этим желал, понимая, что они все равно победят, желал больших потерь. Как в футболе, когда сборная рвалась на чемпионат мира, он болел против нее, за любого противника, но всякий раз праздновал победу России и огорчался, когда она терпела поражение.

Нет, не как в футболе, здесь все было слишком реально и зримо. Все по-настоящему: каждая смерть, каждая потеря приходила не с полей олимпийских сражений, а с битв то незримой, то явной войны. А то и обеих кряду. Сообщали – наши несут потери от прорвавшихся в Кодорское ущелье зомби, несколько десятков человек личного состава, не считая извечного абхазского ополчения, погибло, в воздух поднята авиация, два самолета разбились в первый же день. Он и смеялся зло и печалился горько. И не мог объяснить такой вот разброд в мыслях, всю эту шизофрению.

А началась она ох как давно. С той самой поры, как на картах мира образовалась Россия. Вернее… нет, он лжет самому себе, позже. После того как парламент был расстрелян из танков, после начала войны в Чечне. Тогда, когда он окончательно похоронил в себе свою родину. Ту, что всегда считал отечеством – Советский Союз. А ведь так же шизофренически странно все начиналось: весной девяносто первого, когда из магазинов пропало все, а цены, впервые за долгое время взлетели вверх, когда волнения в разных частях страны стали нормой, когда внутренние войска не успевали перебрасывать на новые мятежи, когда юмористы горько шутили о том как сердце воюет с печенью, намекая на битвы Ельцина и Горбачева за власть – именно в эту пору прошел референдум с единственным, поистине гамлетовским, вопросом: быть или не быть. Союзу Советских Социалистических республик. Восемьдесят процентов населения пришло к урнам в тот день, несмотря на препятствия некоторых республик, кажется, все той же Грузии и Прибалтики, и три четверти из них ответили «да» на незамысловатый вопрос референдума. А всего через полгода, в ноябре Советский Союз официально прекратил свое существование. Пятнадцать республик – пятнадцать сестер, отправились в самостоятельное плавание. Все больше и больше отдаляясь друг от друга. Поначалу незаметно, ведь и единой валютой для всех был рубль, и язык оставался общий, да и команда на олимпиаде девяносто второго оставалась единой, пусть и под флагом МОК. Но чем дальше, тем больше и больше проявлялось различий. Несмотря на митинги протеста, на призывы оппозиции, на свержение и убийства самих президентов – союз все больше походил на тень, терявшуюся во мраке наступающей ночи.