Осада (СИ)

Он кивнул Тацуо, тот, оставив омоновцев отдыхать и дальше у подъезда, провел его во двор, где находился микроавтобус, из коего и велось наблюдение, как за Дзюбой, так и за милицией. Лаврентий мысленно пожал руку Тикусемо, свои возможности тот использовал на все сто. Машина быстро добралась до консульства, на пороге его уже встречал Акио-сан. Крепко пожал руку и проводил во дворик, благо погода была еще теплой.

– Как видите, ваш министр Яковлев решил спустить всех псов с цепей, – заметил Тикусемо. – Я наблюдаю за его действиями вот уже с самого утра.

– У вас здесь что, агентура? – несколько удивившись произнес Дзюба.

– Нет, не столько. Мы подключились к камерам наружного наблюдения. Так и проще и дешевле. Сами взгляните, – и он протянул Лаврентию ноутбук, экран которого был поделен на множество квадратов. В каждом копошилась жизнь, в некоторых она просто била ключом и со всего маху. Дзюба щелкнул на первый же такой квадрат, разглядывая группу молодчиков в сером, избивающую группу молодых людей в джинсах, а затем, переключился на бухту Улисс, которую прочесывал спецназ внутренних войск. В порту бухты шаталось изрядное количество зомби, но на них никто не обращал ни малейшего внимания.

– Я так понял, ищут митинговавших, а так же, ваших сторонников. – Дзюба просмотрел еще пару картинок, и вернул ноутбук. – Кажется, вам пора сворачиваться.

– Вы оповестили Устюжного?

– Он уперся, к сожалению. Не хочет выезжать. Его арестуют с минуты на минуту.

– Странно, что вы не предупредили меня.

– Ваш телефон отключен, – Дзюба схватился за карман, кивнул:

– Простите. Думал, это хоть немного поможет. Не мне, друзьям. Хорошо, ОМОН его не забрал. Там куча адресов.

– Не совсем разумно хранить все в телефоне, тем более в такое время. Простите, Лаврентий Анатольевич, что я вас поучаю, не подумайте дурного.

– Знаю, знаю, не говорите. Просто последнее время память стала совсем плохая. Про свой день рождения забыл, что тут говорить.

Они побеседовали до самого заката, и чуть позже, покуда через Верхнепортовую улицу не начали громыхать БТРы. Лаврентий вскочил со стула, опрокинув его, подошел к ограде. Мимо проезжала, рыча моторами, бронетехника, направляясь в Эгершельд.

– Кажется, новая партия этих головорезов с Кавказа, – буркнул Дзюба.

Тикусемо ничего не сказал. Машины скрылись за поворотом, после них, минут через пять в тот же район проехало с десяток автозаков. Около десяти колонна двинулась обратно. Последним ехал грузовик с сваленными на него в беспорядке трупами. Странно, выстрелов он не слышал. Или это не зомби были?

– Черт, да они весь город в крови умоют, взгляните, – Тикусемо находился на балконе, оттуда ему грузовик виделся куда как впечатляюще. Он молча кивнул и заметил:

– Вам нельзя больше оставаться в стране. Завтра же мы вас переправим в Токио. Самолетом не получится, но к Улиссу подойдет катер….

– А там как раз квартируют наши сторожевики. Славное получится действо.

– Не беспокойтесь, не в сам порт. Впрочем, я вас вывезу лично. Машину с дипломатическими номерами они остановить не посмеют.

– Яковлев посмеет, не только остановить, но и вытряхнуть из нее всех и запихать в КПЗ. Он же тот еще опричник, дай только волю.

– Я созвонюсь с береговой охраной, уточню время прибытия, – Тикусемо покинул балкон, оставив Дзюбу смотреть на опустевшую улицу через прутья решетки. Затем вернулся: – Завтра в четыре утра.

Но события развивались куда быстрее. Телевизор по всем каналам, за исключением общероссийских, передавал одни только новости. В консульстве работало две жидкокристаллические панели, одна передавала местное телевидение, где с начала первого ночи стали передавать распоряжения министра обороны о введении военного положения на срок одна неделя, и назначении военного коменданта во главе столицы Приморья, а так же разъяснения к ним, другая – японский новостной канал, на котором все эти новости комментировались в режиме реального времени. Дикторы и там, и там, зачитывали правила поведения, становящиеся обязательными для всех: на улицу без документов не выходить, больше двух не собираться, останавливаться по первому требованию сотрудника МВД, коему предоставляется право стрелять на поражение в любую минуту. Общественный транспорт не выходит на улицы, работает только порт, службы экстренной помощи, перечисленные в списке магазины. Запрещается въезд и выезд граждан из города вплоть до особого распоряжения. Все институты городской власти распускаются, вводится военное управление, распускаются и все партии, местные партии и общественные организации, а их лидеры подлежат аресту, услышав эту поправку, Дзюба недобро усмехнулся. Хотел позвонить Устюжному, но Тикусемо не позволил.

– Телефон легко отследить. Они поймут, что вы в консульстве, блокируют, и вы уже отсюда не выберетесь.

Меж тем, диктор продолжал вещать. Из района Улисс в связи со сложившимся там положением будут выселены дома такие-то по улицам таким-то, список впечатлял. Сотовая связь прекращает работу с часа ночи на срок в двое суток. Гражданам в добровольном порядке следует сдать сотовые телефоны с приемниками, а равно все радиоприемники, работающие в УКВ диапазоне.

– Не понял, приемники-то зачем? – Дзюба не оборачивался от телевизора. – Ума решились.

– Через приемники можно передавать кодированные сообщения для пятой колонны… во время Второй мировой так и делалось. Сейчас для этого есть Интернет.

Но Интернет тоже отключился. Гражданам Японии, проживающим в Приморье временно или постоянно, предписывалось в течении суток покинуть страну.

– А вот это уже серьезно, – мрачно сказал Тикусемо. – Боюсь, просто так вас отсюда не вывезти. Патрули на улицах плюс дозоры в море. Надо было предусмотреть и высылать подлодку.

Дзюба истерически захихикал. Но через минуту опомнился.

– Да бросьте, все это неосуществимо. Ведь ни слова об армии не сказано. А как без нее военное положение устраивать. Черт, как я сразу не догадался, армия. Яковлева она не устраивает. Значит… – он прислушался, приглушил звук. – Слышите далекую стрельбу. Это, видимо, из Улисса. Значит, не все так просто. Ну да, ведь сообщали, что из Улисса будут выселять, вот вам пожалуйста, – он был почти счастлив, сам не понимая, почему. Однако, как только диктор заговорил о необходимости в кратчайший срок разоружить бандформирования, пресечь деятельность экстремистов и подстрекателей, для чего созданы группы быстрого реагирования внутренних войск МВД РФ, снова впал в тоску.

Через час Тикусемо показал ему свой ноутбук. Он долго молча смотрел на движение бронетанковых колонн по районам Первой и Второй речки. На пересечении Русской улицы и проспекта Столетия Владивостока, мотострелки смяли жалкий блокпост внутренних войск и двинулись дальше, в глубь города. Дзюба непонимающе обернулся к Тикусемо, тот лишь переключил канал на японские новости. Диктор как раз говорила о командующем Дальневосточного военного округа, его фотография показалась в правом углу, дикторша раскраснелась и так вытаращила глаза, сообщая молнию, что стала удивительно похожа на обычную русскую девицу, только что черные волосы лежали как парик на голове.

– По непроверенным данным командующий округом не подчинился приказу министра внутренних дел, господин Яковлев вылетел в Хабаровск на экстренную встречу. В настоящий момент, как мы можем видеть – та же картинка, что и у Тикусемо в ноутбуке, – как мотострелковые части русских движутся, ломая сопротивление внутренних войск, к центру города. В самом городе слышна беспорядочная стрельба, вероятно, местные жители оказывают внутренним войскам сопротивление.

Кадры сменились, картинка теперь показывала новое боестолкновение, уже ближе к зданию Администрации Приморья. Затем кадры возле Администрации: по всей улицы двигались внутренние войска, подгонялась бронетехника. Диктор сообщила: стрельба на юге города усилилась. К побережью подошли десантные суда. Это может свидетельствовать только об одном: армия в полном составе отказалась подчиняться приказам Яковлева. Возможны тяжелые бои в центре, где сейчас группируются основные массы войск МВД.

Дзюба слушал, буквально не дыша, ловил каждую новость. Диктор продолжала сыпать новостями, девушка уже устала, по лицу катился пот. Но даже рекламной вставки не было. Наступило утро, взошло солнце, но его прихода никто не заметил. Диктор уже осипла, но продолжала тараторить новости или повторять случившееся за ночь для только проснувшейся аудитории. Как странно, показалось Лаврентию, где-то еще могли спокойно спать и видеть сны.

Когда попытка губернатора и выбраться из города провалилась, в Дзюбе что-то явственно щелкнуло. Более отсиживаться в консульстве он не мог, просто не имел права. А потому поднялся и произнес:

– Мне немедленно необходимо попасть на Светланскую.

– Простите, но как говорится… вы в своем уме? Там же внутренние войска, несколько тысяч, и к тому же…

– Даже не спорьте, дайте машину.

И все же они поспорили. Тикусемо уступил, понимая бессмысленность уговоров заведшегося лидера. Дзюба получил в шоферы Тацуо, в машину село еще несколько человек охраны консульства, спешно переодетые в штатское. Ехать было всего ничего, но на первом же перекрестке машину затормозили. Уже мотострелки. Лаврентия они не узнали, пришлось объясняться. На Алеутской снова остановка. Но когда командир подразделения узнал Лаврентия, Дзюба разом почувствовал себя в родной стихии. Попросил мегафон и начальство. Как такового командующего разношерстными отрядами мотострелков не было. Но за старшего по званию сошел полковник, командующий мотострелковой бригадой, первой прорвавшейся к Светланской и вступившей в перестрелку с внутренними войсками, когда те пытались вырваться в аэропорт. Лаврентия пропустили ближе к передовой и подняли на БТР. Тацуо и его люди хотели протиснуться следом, Дзюба только покачал головой, не место и не время. Он поднял мегафон и закричал, почти восторженно:

– Господин губернатор! Господин военный комендант! Надеюсь вы меня слышите. К вам обращается Лаврентий Дзюба. Сообщаю, что ситуация за прошедшие сутки кардинальным образом изменилась и далеко не в вашу пользу. Посему считаю необходимым сообщить: вы полностью блокированы и все попытки сопротивления приведут к напрасным жертвам, в том числе и среди мирного населения. Сдавайтесь, господа. Обещаю, вам ничего не будет, вы будете отконвоированы в дом господина губернатора под домашний арест. Да, власть ваша кончилась раз и навсегда, потому сдавайтесь и велите войскам разоружиться. Вы знаете, может даже из своих источников, что за моей спиной пятая армия и почти весь Тихоокеанский флот. Ну, что будем молчать и дальше? Народ нервничает, в телетрансляции не должно быть пауз.

Дзюба опустил мегафон и стал внимательно вглядываться в монолит здания Администрации, возвышающейся над строениями города. Эдакая высоченная башня слоновой кости, по сравнению с которой все прочие здания в округе – просто лачуги и хибары. Твердыня, на которую сразу обращаешь внимание, стоит приехать или приплыть в город.

После долгих препирательств, комендант города все же вышел на широкую крышу первого этажа, окаймляющую многоэтажную башню. Взявшись за свой мегафон, он попытался призвать Дзюбу и оцепившие Светланскую войска к порядку, но этим вызвал лишь дружный смех. Внутренние войска сжались и отступили еще на несколько метров.

– Вы же неглупый человек, господин комендант, бросьте хоть вы валять дурака. Игра закончена, вы проиграли, имейте мужество это признать.

Но он продолжал кричать о вертикали власти, о полномочиях, о нарушении порядка…. Тогда Лаврентий обратился к внутренним войскам.

– Братцы, бросайте оружие, вы сами не представляете, во что вляпались. Даю слово, что вы все отправитесь обратно.

– Куда обратно, – донеслось из толпы. – Весь Кавказ уже просрали.

– Тогда просто бросайте оружие. Обещаю отправить вас по месту жительства, если вы прекратите защищать здание. Вы же понимаете, собравшиеся там уже никто. Чего ради жизни свои губить. У вас семьи, я вам даю слово, что никто не пострадает, а вы отправитесь домой первым же поездом. Благо у нас их скопилось тут без счета. Руки можете не поднимать, просто оставьте оружие и выходите.

Площадь содрогнулась от грохота. Солдаты почти синхронно сбросили автоматы, офицеры еще медлили, но общий поток увлек и их. К Дзюбе подошел полковник, интересуясь, куда он намерен отправить эту массу народа, а затем, запоздало, поздравил с решением проблемы. Дзюба хмыкнул:

– Подумаем. Пока надо отправить на вокзал, а нашим доблестным воинам возвращаться на свои рубежи. С мятежом мы покончили, но враг у нас общий, вы его прекрасно знаете, и с ним в переговоры не вступишь. Нет, я имею в виду зомби, а не Кремль. А сейчас с Кремлем здесь покончено. Внимание, господа, – выкрикнул он, снова взявшись за мегафон, – прошу отметить этот час и эту минуту в своей памяти: сегодня, третьего сентября одиннадцатого года в четыре минуты первого мы стали свободны. Мы свободны! – крикнул он в мегафон так, что стекла в ближайших домах задребезжали. – Город Владивосток, да что Владивосток, Приморский край, отныне и навеки объявляется свободным!

Громогласное «ура!» перекрыло его крики. Дзюба вздохнул с облегчением. Теперь уж действительно все закончилось. Так быстро и столь неожиданно. Мобильник в кармане его пиджака неожиданно затрезвонил – вот как, подумал он с некоторым запозданием, связь-то заработала. Он попросил у собравшихся, среди которых все больше появлялось простого народа, по мере того, как уводили плененных и убирали оружие с площади, минутку тишины.

– Лаврентий Анатольевич, – это был командующий Дальневосточного военного округа. – Мне сейчас звонил комендант города. Как я понял, вы их сумели разоружить. Теперь, я так понимаю, власть перешла к вам, – Дзюба хмыкнул, надо же, а ведь об этом он до сего момента не думал. Командующий вздохнул и продолжил: – Раз такое дело, я первый не пустил войска на штурм, значит я… короче, мои ресурсы в вашем распоряжении.

– Благодарю вас, – Дзюба не ожидал такого поворота дела. Он был готов расплакаться от нахлынувших чувств. Вот так сразу, впрочем, и командующего можно было понять. Как только власть в городе устаканилась, стало понятно, что его действия, вернее, бездействие было правильным. О чем он и докладывал новому главе Приморья. – У нас только проблема – вывезти внутренние войска из города.

– Ну уж потом справимся. Я помогу, чем смогу. А пока поздравляю, – и прервал разговор, так и не дав прорваться эмоциям.

Дзюба поднял мегафон и прокричал в него:

– Мне только что звонил командующий Дальневосточного военного округа. Обе армии полностью открестились от кремлевских провокаторов. Командующий перешел на нашу сторону. Так что теперь всё, – продолжил он, повышая голос, казалось бы, сотрясающий стены далеких домов. – Всё закончилось! Друзья, возвращайтесь домой, сегодня у нас праздник. Огромный праздник, которого мы ждали, к которому шли столько лет. Мы свободны! Дальневосточная республика теперь наша!

Беспорядочная стрельба перекрыла восторженные крики. Стреляли в воздух, от избытка эмоций. Просто потому, что на военных складах Улисса в минуты наибольшей опасности народу начали раздавать оружие. И теперь ему нашли мирное применение. Он улыбнулся, снова крикнул «ура!», площадь подхватила, он подбросил мегафон высоко в воздух. И долго стоял на броне БТРа под восторженные крики толпы и треск автоматных очередей.

83.

Тихоновецкий проснулся. Последнее время он спал беспокойно, всякий шорох его беспокоил. Отец посоветовал беруши, но Валентин отказался: может не услышать будильник. Хотя теперь работы заметно поубавилось, не то, что неделю назад. Да и в самой редакции все изменилось. В том числе по отношении к нему. Нет, вроде на виду все по-прежнему, те же рукопожатия, шутки, приколы, знакомая круговерть знакомых, подбегающих к столу и отходящих, о чем-то спрашивающих, что-то советующих, предлагающих, просящих…. Но как будто меж ним и другими холодок пробежал. Оглядываясь, Тихоновецкий подмечал, что и шутки и беседы за соседними столами ведутся куда куда острее, живее, нежели за его. И подходят к нему реже обычного. Или ловил товарищей не один раз на том, как замирали они, разом замолкая, когда подходил Валентин, и продолжали, но не с того места, на котором окончили, а начинали новую тему. Вроде и Тихоновецкий мог в ней поучаствовать, но с другой стороны, было его участие столь необязательным, что его слово, голос, всегда можно проигнорировать.

С того самого дня, как он не попал, точнее, был вычеркнут из состава экспедиции, отправляющейся в Крым на войну. Или с того дня, как он принес статью о Яне в редакцию, и ее опубликовали в «подвале» на второй-третьей страницах, сразу под речениями президента. Хотя день это был один, но события разные. И Валентин никак не мог определить, с какого из них начинать отсчитывать свое отшельничество. И никто не давал подсказки, не снисходил. Даже шеф, давно заметивший особое положение Валентина, установившееся в редакции, он тоже делал вид. Сразу как сдал его статью о Яне в тираж. Или как вместо Тихоновецкого в Крым поехал Матвеев.

Он слал оттуда открытки с видами войны, красочные репортажи с места событий, снабженные видео и слайдами, писал ярко, победоносно, порой излишне пафосно. Наверное, Валентин так бы не смог, но вот Тихон… он ведь тоже был нормальным, трезвомыслящим журналистом, а смог переломить себя. Видимо, другой человечек, только в униформе, стоял над душой всякий раз, когда Матвеев садился за нетбук. Сотовая связь в Крыму не работала с первого же дня войны, это понятно, только спутниковая, а телефоны находились только в штабе.

А потом Тихона не стало. Через два дня по приезду, наши как раз заняли Феодосию. Поначалу сообщали, пропал без вести, но после, видимо, нашли и убили повторно. Потому как стали писать: «погиб смертью храбрых». Что пишут именно, когда лгут, даже не стесняясь своей лжи. Редакция разом притихла, в уголке, где раньше висели передовики, повесили портрет Тихона в траурной кайме, дня на четыре, до похорон. И на эти дни в редакции ему стало немного спокойнее – как ни странно. Словно он опять оказался среди своих, ведь и он оплакивал потерю, и как и все, продолжал работать, только отходил от стола реже и сговаривался тише.

А потом все снова вернулось на круги своя. Валентин стал чаще брать выездные задания, раз уж он был социальным корреспондентом, последние недели преследовал мэра и членов администрации. Инфраструктура города приходила в упадок, магазины пустели, а цены росли, несмотря на обильный урожай, мусор вообще не вывозился вот уже пять дней. И это не говоря уже о мертвецах, которые бродили стайками по городу в самый разгар дня. Конечно, их-то отстреливали, но как-то не шибко охотно, точно смирившись с присутствием. А в остальном прежде отмобилизованный город неожиданно как-то выдохся, не сдался, но пытался приноровиться к новым обстоятельствам. Валентину странно было заприметить это. И еще более странно услышать из уст мэра слова о возможном продлении ЧП на неопределенный срок. Словно в апокалипсисе можно жить. Просто жить, приспособившись, а не драться с бесчисленным воинством, вечно выискивающим новые жертвы.

Он стойко записал интервью, отдал редактору. Тот разумеется, зарубил еще раньше цензора. «Оптимистичней», – гласило его короткое послание. Валентин переписал «как положено». Прекрасно понимая, что так, верно, думает не один только мэр и не один чиновник городской администрации. Но и простые люди: собственно, следующим поручением, которое он дал сам себе, и был сбор информации об умонастроениях горожан и беженцев.

За три дня он успел насобирать достаточно информации, чтобы пасть духом. Беженцы не имели сил бороться, и пытались просто выжить в мегаполисе – странно, что они, пускай жители небольших городков, деревень, растертых и забытых ныне, называли так всего лишь Ярославль. Хотя нет, не случайно. В городе скопился миллион человек, некоторые прибыли сюда давно, некоторые издалека, даже из Ростова Великого или Рыбинска, а то и вовсе из соседней столицы Костромы, ныне заброшенной и пригородной к ней Нерехты.

Сами же ярославцы уже не больно выпячивали грудь, отвечая на простой вопрос. Если в начале операции, когда город был очищен армией и милицией от мертвых, шапкозакидательские настроения обнаруживались у большинства населения. То теперь, когда армия барахталась в пригородах, потихоньку разбегаясь, а внутренние войска выкорчевывали зомби из спальных районов, больше времени проводя в наездах на магазины, – город впал в апатию. Кто-то, оставшись в меньшинстве, предлагал взять инициативу на себя и вооружившись, как следует, истребить зомби. Остальные предлагали перенять инициативу московского мэра и отгородиться от внешнего мира – «пока они сами не остановятся». В то, что зомби рано или поздно остановятся, верило три четверти опрошенных.

В самом деле, апокалипсис не может длиться вечно. Это противоестественно, это дико, это… в любом случае, рано или поздно должно закончится. Хотя бы потому, что имело начало. С этим Тихоновецкий и сам не спорил, вопрос только, когда? Через неделю, месяц, год? Или еще дольше? Однако, почему-то мало кто из опрошенных сомневался, что мертвяки не протянут до конца года. Хорошо бы так – вот только протянут ли до конца года они сами? На этот вопрос опрашиваемые только усмехались, ну как же, у нас все еще есть армия.

Железная аргументация, ничего не поделаешь. То, что армия деградировала, рассыпалась, переставала слушаться приказов и с каждым днем растворялась среди гражданских, никак не в силах одолеть вроде бы такого хрупкого противника, неуклюжего и тупого, медлительного и нескладного это будто не касалось отвечавших на вопросы Валентина. Главное, армия была. Плохая, хорошая, неважно. Просто была, уже этим внушая веру большинству в свою мощь. Мы привыкли к ее победам, вон как пятьдесят восьмая легко сокрушила Украину и завоевала Крым. А до этого отбила агрессию Грузии и оторвала у нее две республики. А прежде задавила Чечню. А еще раньше сломала хребет Гитлеру – да такой плакат вывешивался каждое девятое мая на центральной площади города, несмотря на всю нелепость содержания. Армия ломает хребет одному человеку – чем тут гордиться? Да, подразумевалась победа в Великой отечественной, но порой то, что имелось в виду запрятывалось под такие нелепицы….

Вот и сейчас ему приснилась какая-то глупость. Пригласил однокашник в армию служить. Дескать, мол, не хухры-мухры, а наша армия, православная. Валентин почему-то сразу согласился. Добрался до каких-то исторических развалин: почти загород, какие-то проулки, дворы, все грязью заросло. Приятель подвел к маленькому домику, скорее, сарайчику, в нем кроватей в два ряда и нет тумбочек – вроде как солдатская спальня. И поп, сообщивший, что тут обычно двадцать семь человек спит, как раз с Тихоновецким полный набор будет, и дал Валентину градусник. Он с этим градусником до вечера ходил, по журналистской своей привычке выясняя, чем обычная армия от православной отличается, затем вернулся в часть. Отдал градусник дьячку, на нем значились положенные тридцать шесть и шесть, но вот красной отметки не было, как и не было на градуснике других чисел, от начала и до конца его шли только заветные тридцать шесть. Посмотрев градусник, дьячок сказал, годен, но сегодня не запишу, приходи завтра с утра. К собственному удивлению, Валентин ответил согласием.

И проснулся. Было еще темно, где-то глухо постреливали автоматы. Как-то не так, как обычно, вечно настороженное ухо сразу уловило эту разницу и настоятельно посылало сигналы в мозг, а вот он, со сна, не спешил принимать и обрабатывать. Наконец, понял и разом сел на кровати.

Стреляли со стороны участков: дробное тарахтение доносилось с противоположной стороны дома, потому звучало чуть глуше, чем обычные отстрелы, проводящиеся вниз по реке, вплоть до пересечения с Которослем. Но сейчас и голос автоматов был иной и продолжительность очередей увеличилась. Он подошел к окну. Тьма лежала на городе, всего начало пятого, самый час волка, до рассвета еще очень долго. В такие часы люди, проснувшись, часто лежат без сна, погруженные в себя, оглядывая внутренним взором жизнь минувшую и наступающую и не находя ни в той, ни в другой светлого пятна: тьма уходящей ночи захлестывала все, забирая надежды и оставляя только беспросветное отчаяние. За час до рассвета обычно и умирают, так и не дождавшись долгожданного пробуждения солнца, измученные бессонницей, навалившейся из ниоткуда, измочаленные думами, утратив последнюю связующую нить со светилом, которое с каждым днем отсрочивало свое свидание с миром на минуту или больше.

Валентин встряхнулся, вышел на балкон, стараясь не разбудить родителей, вдохнуть свежий воздух с реки и немного придти в себя. После сна, после…. Ухнула пушка, заставив стекла зазвенеть, а его подпрыгнуть на месте. Валентин попытался высунуться с балкона, чтобы понять, откуда стреляли. Автоматы затрещали плотнее. Кажется с района Северного кольца, от Шевелюхи. С тех участков. Новая стрельба. Нет, сейчас стреляли совсем с другого края, с Мостеца или Красного Бора. Или… мама беспокойно заворочалась, но не проснулась.

Стрельба усилилась, он накинул халат, вышел в коридор и тихонько открыв входную дверь, пошел на противоположную сторону дома, посмотреть, что же там происходит. Вот странно, только сейчас понял, что в руке сжимает мобильный телефон, нет, не для звонка, чтобы снимать. И поднял его, выбирая цель.

Соседние дома загораживали обзор, впрочем, не настолько, чтобы не видеть густых клубов дыма, растянувшихся сразу над несколькими участками. От самой Шевелюхи и до Филина. Слабый ветер дул с Волги, так что гарь уходили далеко на восток. Стрельба же слышалась, казалось, отовсюду. Наконец, ухнула пушка, и в этот момент на его плечо легла теплая шершавая рука. Он вздрогнул всем телом и резко обернулся.

– Своих не узнаешь? – увидев дымы, отец разом перестал улыбаться.

– Не ожидал, что ты встанешь.

– Я ж пока не оглох. Стреляют, да еще как. В Анголе, помню, стреляли так только раз, когда войска прорвали оборону в Кахаре, а пограничники драпанули разом, кто куда. Южноафриканцы на внедорожниках рванули на север, с поддержкой вертолетов, с ходу смяли сопротивление в Куито-Куанавале, там база кубинцев была небольшая, и долгим марш-броском, не останавливаясь, к нам, в Менонгве. Ты не представляешь, что там разом началось. Как будто муравейник разворошили.

– Похоже, здесь тоже разворошили, – они оба помолчали.

– Ничего, сынок, если это воякам крупномасштабное наступление с перепоя мерещится, еще ничего. У нас в Менонгве, тоже ангольцы высыпали на улицы, кто из МПЛА, те документы жгли, кто из прифронтовых районов – в темноту сразу стрелять стали, не дожидаясь, пока оттуда вертолеты налетят и всех выкосят. Интересный факт, выносить не хочется, но не вспомнить не могу. Все, кто там воевал, отмечали, что местные вояки, что из Намибии, что из Анголы, не суть, страшно боялись грохота. Любого грохота из темноты. Буквально до того, что бросали оружие и ничком падали. При этом все знали об этой и собственной слабости и слабости противника, соответственно, так что при атаках устраивали такой шум, что мертвых бы разбудили… гм.

– Да уж, мертвых как раз разбудили.

– Похоже те вояки испытывают подобный же комплекс. Кто там стоит, сынок, не в курсе?

– Кажется, внутренние войска. Кто-то из Средней Азии. В Филино, точно набранные из Узбекистана части.

– Нет, эти не должны. Значит, – отец нахмурился. – Дело непростое. Знаешь что, давай, поднимай маму и начнем потихоньку собираться.

– Пап?

–Да вон смотри, к мосту по проспекту Авиаторов машины вереницей. У тебя зрение получше, на крышах барахла много, так? – Валентин молча кивнул. – Значит, участки сдали.

– Почему же горит, как ты думаешь?

– Свои поджигают, чтобы не дать пройти дальше мертвецам. В Анголе тоже так выжигали саванну, чтобы солдат остановить. И своим сигнал дать. Мертвяки через огонь не сунутся, значит, пойдут в обход, значит… слушай. У меня действительно нехорошее предчувствие. Похоже их много. А вот армия… я не слышу стрельбы с Красного бора. Должны стрелять и вон оттуда, – он протянул руку, показывая на заросли, за которыми находился поселок. Его не подожгли и не стреляют по мертвецам, потому как либо чего-то выжидают, либо брешь в обороне. И думается последнее. Так, знаешь, что, Валь, иди машину распаковывай, а я пойду сам маму разбужу.

Таким отца он не видел прежде. Обычно тихий, спокойный, погруженный в собственные думы, пережевывающий воспоминания, приправленные шутками-прибаутками, он внезапно преобразился, став тем самым героем рассказов, о котором снисходительно-иронически рассказывал.

– Пап, так куда мы сейчас?

– Соберем быстро манатки, и переберемся через Волгу, пока паники нет и сирену не включили. Домой, на зимние квартиры, – он усмехнулся, но как-то совсем невесело. – Валь, не стой, иди, расчехляй машину и возвращайся, помогай упаковывать вещи. Времени не так много. Через час…

Его прервал протяжный звук сирены, донесшийся откуда-то из Филина. Отец развел руками и повернулся, чтобы идти домой, Валентин стремительно скатился по лестнице к гаражу.

Через полчаса, может, чуть больше, они уже собрались; сирена, погудев минут пять и разбудив весь город, замолчала, жители, испуганные жутким воем, приникли к телевизорам, радиоприемникам, некоторые, особенно храбрые высыпали на улицу, не понимая, что происходит, спрашивали у всех подряд, особенно у тех, кто уже забравшись с немногочисленными пожитками в авто, проезжал мимо. Но никто ничего толком не знал, да и спросить не у кого оказалось, а посему настроения преобладали панические. Валентин высунулся из окна, спросил у проезжавших мимо «Жигулей» десятой модели, что происходит, в ответ водитель пожал плечами, заметив, что менты сдурели окончательно и «похоже, на своих в наступление пошли», теперь лучше все бросить и уехать. А у него там домик и десять соток огорода. На вопрос, где армия, тот лишь руками развел, насколько позволял салон малолитражки.

В тот момент, когда «Жигули» Тихоновецкого отправились по набережной к Октябрьскому мосту, движение было весьма оживленным, словно в час пик. Мост был оцеплен ОМОНом, как со стороны въезда, так и на выезде, милиция, прячущаяся за БТРами, не торопилась вступать в объяснения, возможно, сама толком не знала, для чего именно ее согнали сюда, помимо контроля за движением. Теперь оно осуществлялось только в одну сторону – в центральные районы города. Когда они проезжали мост, по соседнему, железнодорожному, в противоположном направлении двигался состав с бронетехникой.

Наконец ожил мегафон, кто-то из командования, осуществляющих эту операцию, решил прояснить суть ее для всех.

– Уважаемые жители левого берега! – рявкнул зычный глас так, что эхо пошло гулять по Волге. – Решением военного совета вам надлежит в ближайшее время покинуть свои дома на срок проведения операции по зачистке местности от живых мертвецов. Берите только самое важное – деньги и документы, за остальное можете не беспокоиться, наши солдаты… – подозрительная пауза, секунд в десять, и снова: – Вам нечего опасаться, но нашим войскам требуется перегруппировка, поэтому мы просим вас очистить левый берег во избежание возможных катастрофических недоразумений. Время окончания сборов – шесть часов тридцать минут утра. Убедительная просьба уложиться в это время.

– Штатский говорит, – заметил отец. – Военный бы так не рассусоливал. Валь, сверни на Волжскую набережную, у меня какое-то дурное предчувствие, касательно этого голоса.

– Что ты имеешь в виду? – тут же спросила мама. Но отец молча покачал головой.

– Буду не прав, нервы потреплю, прав – накаркаю. Не хочу говорить.

Они проехали вдоль набережной. На этом берегу тоже было заметно некоторое оживление. По крайней мере около десятка БМП выстраивались вдоль берега, ощерившись пушками на противоположную сторону реки. Вокруг них суетились солдаты. На вопрос Валентина, что происходит, ему ответили с третьего раза и то нецензурно. Он проехал дальше.

– Что скажешь, пап?

– Закрывают тылы на случай поражения. У нас в городе два моста через Волгу, как ты знаешь… – он неожиданно замолчал. И перевел на другую тему: – Знаешь, Валь, отвези нас с мамой домой, мы сами распакуемся как-нибудь, а ты давай в мэрию, в правительство, словом, пошевелись, узнай, что же произошло, отчего все так покатилось.

Оставив родителей распаковывать немногочисленные пожитки на старой квартире, Тихоновецкий бросился в мэрию, там ему дали от ворот поворот, сообщив, что начальство у губернатора, тогда он рванулся на Советскую, в правительство области.

Сама площадь являла собой потревоженный муравейник; в этот ранний час, а солнце только восходило, окрасив восток в нежно-розовые пастельные цвета, всю ее занимали машины с номерами местного чиновничества. Тихоновецкий попытался пробраться к зданию правительства, но там уже выстроились журналисты местной телекомпании, ожидавшие выхода губернатора, и жители окрестных домов, потревоженные сиреной. По расслабленному состоянию охраны поняв, что еще какое-то время до появления губернатора у него есть, Валентин вновь впихнулся в машину и помчался к Октябрьскому мосту.

Командование прибыло на место проведения операции, милиция наконец, разобралась, что к чему, и теперь интенсивно прогоняла беженцев с левого берега на правый. Поскольку об их дальнейшей судьбе никто не озадачился, большинство оставалось непосредственно за мостом, образуя громадное скопище народа, не давая другим ни пройти, ни проехать. Начальник гарнизона, пытаясь разогнать матерящую его толпу, кстати вспомнил о пустующих новостройках в районе Осташинского кладбища, всем было рекомендовано располагаться там и немедля, иначе он будет вынужден применить силу. После заявления, подкрепленного порцией матюгов и выстрелом в воздух, толпа стала потихоньку рассасываться, Тихоновецкий пробрался к полковнику мотострелковых войск.

– Да хрен его знает, что происходит, – честно признался тот всматриваясь в бинокль на другой берег. Удушливая завеса дыма постепенно редела, а стрельба становилась все слабее. – Можешь так и записать. Только не маши мобильником, у меня ребята нервные, могут запросто отобрать, а самого в реку сбросить.

– Кто проводит операцию?

– Да хрен… короче, пиши так. Операция проводится совместно с внутренними войсками с целью уничтожения сил живых мертвецов, внезапно проникших на территорию левого берега в количестве не знаю скольких тысяч. Тут их до черта, словом. Нас с Ростова перебросили, чтобы вашу дыру заткнуть. На том берегу были одни срочники, тебе неизвестно? – Валентин помотал головой. – Ну да, секретность, мать всех побед. Вот наш полк в полном составе и сорвали. Не знаю, кто теперь Ростов будет охранять. Видимо, с железной дороги бронепоездом, – он зло матюгнулся.

– Я сам с правого берега только перебрался, – заметил он.

– Мои соболезнования, – ответил полковник. – Я тоже только оттуда, дела дерьмовые. Люди бежать не хотят, думают пересидеть в своих халупах. Развернуться там негде, срочники убежали все, что ли, заразы мелкие, менты вообще сдурели. Кстати, какие-то удоды там коноплю выращивали, она как раз поспела. У меня нехорошее ощущение, что из-за нее весь сыр-бор.

Зазвонил мобильный, полковник спросил, какая часть расквартирована в Филине, услышав ответ, снова ругнулся, приказал «давить всю эту заразу гамузом». Далее Тихоновецкий узнал, что зомби много пришло еще в начале ночи, и за это время практически весь берег ими захвачен. Непонятно, с кем именно все это время воевали менты и срочники, поскольку трупов его подчиненные до сих пор не нашли. А вот конопли было в избытке, пожгли менты, удоды, вместе с домами.

– Хорошо, запах сюда не идет, – добавил полковник, снова выдав матерную тираду, – а то бы смаковали и тут. А ты куда собрался?

– У меня редакция на том берегу…

– Дурень, какая там, на хрен, редакция. Все, теперь безработный, –Полковник смотрел на Валентина, как на малое дите, которому все надо объяснять: – Если менты сейчас побегут, тут не до редакции будет. Вон они где БМП свои поставили, сами за себя боятся… Первый, вы на месте? Ну так включайте артиллерию, мать вашу, я музыки не слышу! Музыка должна звучать, как у Бетховена, ясно? Чтоб глухой почувствовал…. И связь работает ни к черту, зараза, вообще, никто не работает. Просрали армию, удоды, а потом удивляются, – он обернулся к Валентину. – Сейчас наши пойдут, тебе лучше вообще пулей домой и укрываться в подвале.

Тихоновецкий его не послушал, помчался к Которослю, надеясь, найти лодку и переправиться. Правда, грести он не умел, но полагал это делом нехитрым. Впрочем, с лодками возникла проблема – все они уже находились на той стороне и назад пока не спешили, владельцы почуяв выгоду, ждали клиентов. Туда же перебазировались даже водные велосипеды с детского парка на Которосле. Мимо него проплывал как раз один, верно, запоздавший. Водитель недоуменно посмотрел на Валентина, но тот взмахнул корочкой, и за полтинник тот согласился перевезти его на другой берег. В этом месте течение Волги было относительно слабым, но все же хотя оба жали на педали что было сил, оных хватило разве что на середину пути.

– Эх, до Таманского острова хорошо шло, – пожаловался извозчик. – Вот что, давай берись за доску и помогай. А то так до Астрахани догребем.

В самом деле, течение их сносило, они спустились уже мимо Нижнего острова, на той стороне виднелись причаленные навечно ржавые баржи. Сзади на велосипеде были укреплены доски, видно, чтобы груз складировать, пришлось их срочно отрезать и пускать в ход. С левого берега, со стрелки, уже уходили первые лодки, груженые под завязку жителями Паркова и Среднего. Что-то кричали, показывая назад. Владелец велосипеда резко встал на ноги, отчего шаткая конструкция едва не перевернулась.

– Все, борзописец, валим назад. Мертвяки уже на ЯРГРЭС. Слышишь?

Он не слышал, держа мобильник перед собой, Тихоновецкий навел объектив на паром, перевозивший людей к железнодорожным складам. На той стороне, у Нижнего, в воду медленно входили мертвые. Валентин вздрогнул, когда увидел их. Столько времени не попадались на глаза, и тут на вот. Извозчик, доселе трясший его за плечо, просто отвесил подзатыльник, только так достучавшись до Тихоновецкого.

– Крути педали, давай, чего снимать. Все равно газеты больше нет.

Велосипед начал медленно поворачиваться; Валентин оглянулся, попросил бинокль у извозчика – на косу, что меж Тверицами и Парково, спешно выбегали люди, не раздумывая, бросались в холодные воды Волги. Кто-то пытался тащить на себе какие-то узелки, но этой затее не суждено было продлиться дольше сотни метров. Многие из прыгнувших в воду, тонули на глазах бесстрастной камеры Валентина. Продолжавшего все так же механически, помимо воли снимать, крутя педали, медленно возвращаясь на правый берег, к железнодорожной пристани.

Через полчаса издалека, верно, от Филина, донеслось уханье пушек и стрекот тяжелых пулеметов. Как ни странно, сперва им отвечали, но вскоре умолкли. Грохот же не прекращался весь день, застыв где-то в районе Твериц и Маяковского. А уже под ночь, когда стрекотание пулеметов неожиданно смолкло, в ход вступили пушки БМП, стоявшие на Волжской. Они били прямой наводкой по противоположной набережной. В небе некоторое время барражировали пяток вертолетов, поливая свинцом улицы правого берега и посылая неуправляемые ракеты в неведомые цели. Несколько снарядов угодили и в его дом. Когда край осел и рухнул, подняв клубы бетонной пыли, Валентин ушел с переполненной зеваками набережной, встречавшими, кто рукоплесканиями, кто вскриками, каждый выстрел. Утром стало ясно, что берег полностью перешел под контроль зомби. Оба моста синхронно были взорваны, символизируя это поражение.

84.

Ближе к вечеру Дзюба приехал в телецентр, где выступил с программной речью – на этот раз заготовленной им самим, прямо в здании захваченной Администрации. Пока выводили губернатора и всю его камарилью, переправляя под домашний арест, он набрасывал конспект, лишь изредка отвлекаясь на звонки и большей частью односложно отвечая на поздравления. После митинга Лаврентий разом выдохся, словно у него сели батарейки. Была ли тому виной бессонная ночь или наконец-то изгнанный постоянный стресс, но на прямой эфир он приехал совершенно разбитый. Сил на радость не хватило, он едва улыбался в камеру и говорил большей частью по бумажке, разбирая свои каракули. Наверное, телезрителям, прильнувшим к экранам, могло подуматься, что он здорово под мухой.

Выговорившись, Дзюба отправился на пресс-конференцию, в том же здании, но двумя этажами выше. Журналисты уже собрались, но секретарь, заметив усталость героя дня, все же решил дать ему часок отдохнуть, объяснив временный простой деловой необходимостью. На самом деле Лаврентий как рухнул на диван, так и отключился. Через два часа, встрепанный, он отвечал на вопросы. Да, правительство формируется, завтра он назовет состав, как вы понимаете, сплошь знакомые люди, некоторые из которых еще не отысканы, поскольку в КПЗ. В запале Лаврентий дал приказ выпустить всех задержанных из изоляторов временного содержания за прошедшие дни. Касательно отношений с Россией, Японией и другими державами, все будет решаться в процессе. С господином Марковым он мог бы побеседовать – надо бы обменять наш ОМОН, отосланный за Можай, на арестованного губернатора и его челядь. Журналисты посмеялись, но Дзюба говорил совершенно серьезно. А что до Хабаровского края и всех прочих соседних областей, так мы открыты. Мы не разваливаем Россию, мы ее собираем заново. На что собравшиеся ответили овацией и стали расходиться.

Следующим днем с ним связался Тикусемо, напросился в гости. Выяснилось, он звонил еще вчера вечером, но Дзюба, отключив все телефоны, спал до полудня. Поздравил со случившимся, наговорил столько лестных слов в его адрес, что Лаврентий, хоть и был спросонок, почуял подвох. Да и Акио-сан не скрывал намерений.

– Теперь мы можем говорить с вами откровенно. У меня вчера были долгие переговоры на ваш счет с моим правительством, полагаю, на следующей неделе вы непременно встретитесь с самим премьер-министром. Он пожелал пригласить вас. Сразу предупрежу, помимо вопросов дружбы и партнерства, выделении транша и гуманитарной помощи, речь пойдет и о территориальном споре, который мы надеемся с вашей помощью разрешить.

Все японцы одинаковы, подумал Дзюба, вздохнув. Как только речь заходит о геополитике, сразу припоминают Северные территории. Впрочем, теперь они пустынны, ни одной живой души вообще на всей Курильской гряде. И дело не в этих проклятых зомби – просто стало невозможно жить – без электричества, без хлеба, вообще, без связи с Большой землей, которая разом забыла о старательно удерживаемых территориях, едва поднялись первые мертвецы. Многие бежали на Камчатку, многие на Сахалин и Большую землю. А вот теперь и Сахалин находится в том же положении: без света, канализации, воды, без всего. Недаром его глава сразу после пресс-конференции позвонил Дзюбе и попросил протекции над его областью. В другое время Лаврентий был бы счастлив такому предложению, особенно скорости, с которой Дальневосточная республика обрастала территориями, сейчас он только сухо согласился и сообщил, что поставит этот вопрос в завтрашнюю повестку дня.

– Я слушаю ваши претензии, – произнес Лаврентий. Тикусемо нервно потер ладони и произнес:

– В двух словах, наш кабинет министров договорился до следующих условий. Мы предлагаем вам безвозмездный транш в пятьдесят миллиардов иен, а так же гуманитарную помощь в объеме пяти миллиардов иен, отправляемую за наш счет и не оплачиваемую никоим образом. Взамен вы соглашаетесь на некоторые территориальные уступки. Не буду ходить вокруг, сообщу сразу, нас интересует Курильская гряда, а так же Южный Сахалин, точнее не сам он, а его морские запасы, вы понимаете, у нас очень сложная продовольственная ситуация, – Дзюба только открыл и закрыл рот, Тикусемо продолжил: – Конечно, все это предмет переговоров, условия предварительные, да вот еще что, на территории Южного Сахалина, пока еще не решено, где именно, будет размещена наша база. И все военные кладбища на южной части острова переходят в нашу собственность, простите, я хотел сказать, те из них, где захоронены наши воины с обеих войн.

– Какими могилами, вы в своем уме? Вообще, что вы говорите такое?

Тикусемо замолчал, потом неожиданно рассмеялся.

– Да, как-то диковато в наше-то время. Но это обязательное условие.

– Короче, территория вам все равно нужна. А не только рыба. Вы туда буракуминов высылать будете? Или корейцев?

– Простите, я не могу ответить на этот вопрос.

– Ну конечно. А я могу вам ответить прямо сейчас. И не только на этот. Выходит так: вы выкачиваете из Охотского моря рыбу, а затем продаете ее нам, взамен же намерены получить еще и сахалинский шельф с нефтью.

– Послушайте, Лаврентий Анатольевич, это не экспансия, это восстановление наших исконных территорий. Ведь ваше государство, вот именно ваше государство, тоже не прочь заполучить и все соседние области, как Сахалинскую, и вы будете говорить при этом о новом возрождении России. Мы, после поражения во Второй мировой, тоже только и делаем, что говорим о возрождении былой Японии, но согласитесь же, что наш народ столько вытерпел за прошедшие годы, что мог бы себе позволить.

– Наш народ вытерпел куда больше. И тоже хотел бы позволить много чего. Впрочем, извините, Акио-сан, но все вопросы о территориях мы будем обсуждать на встрече с премьер-министром. Полагаю, он прибудет к нам в город для переговоров, я приглашаю, если он не побоится пересечь пролив. Пусть прилетает и посмотрит, а то вдруг ему территории не понравятся.

Тикусемо задохнулся, но смолчал. И неожиданно произнес:

– Вы правы, я не вправе обсуждать с вами подобные вопросы. Это прерогатива главы государства.

– А Северные территории, – неожиданно добавил Дзюба, смотря собеседнику прямо в глаза, – вы получите. Это я могу обещать хоть сейчас. Предлагаемая вами компенсация как раз их и покроет. Можете так и передать господину премьер-министру.

Тикусемо долго молчал, наконец, молча подал руку: говорить больше не о чем. По прошествии часа после визита позвонил Устюжный, судя по тому, с чего начал разговор старик, Тикусемо заходил и к нему, сразу после визита к Дзюбе.

– Присоединяюсь к поздравлениям, вы в самом деле, человек удивительный, вот так просто взяли и свергли кремлевскую клику, сразу вспоминаешь ГКЧП, – почти скороговоркой произнес учитель. – Или скорее Февральскую революцию. Власть как сама собой растворилась. Но я не об этом. Вчера не мог вам позвонить, сильно переживал, давление, знаете ли.

– Я вас понимаю, – Устюжный два прошедших дня тактично выдерживал паузу, разглядывая противостояние сторон как бы со стороны. В самом деле, он почти ничем не рисковал, подумал Дзюба с некоторой даже досадой на предусмотрительность старика – гарантиями губернатора заручился, а за Лаврентием не заржавеет. При любом раскладе остается с джокером. – Все же жаль, что вы вчера не ответили, мы работали над составом правительства, право же, я даже не знаю, что теперь вам предложить, – если он ожидал реакции от Устюжного, то не добился оной: старик покряхтев для приличия, заметил:

– Лаврентий Анатольевич, да мне просто приятно, что вы обо мне вспомнили. В мои-то годы да власть иметь, нет, это уже не то. Пенсия, самая простая стариковская пенсия, вот мой удел. А если у вас не разобрали еще по крайности пост главы вашей Администрации, или управления делами, то мне и этого будет за глаза достаточно.

Дзюба хмыкнул, но согласился, пост руководителя Администрации был вакантен, хотя бы потому, что саму Администрацию Лаврентий подумывал упразднить. Но раз Устюжный хочет, почему бы и нет. Его советы и.о. президента новой республики еще ой как пригодятся. Пусть даже Администрация и будет состоять из одного человека.

Далее Глеб Львович поинтересовался Тикусемо, вот тут уже Лаврентий перестал сомневаться, что Акио-сан усердно дублирует все свои действия на обоих лидеров, молодого и старого, видимо, в правительстве Японии решили ставить сразу на двоих: ведь в прежнее время Устюжный был куда большим авторитетом, нежели отчаянный молодец Дзюба, от которого всего можно было ожидать. В том числе и передачи власти своему учителю, почему бы и нет. Пускай и неформально, как это произошло в восьмом в России: прежний хозяин сменил должность, став скромным премьер-министром, а на трон поставил престолоблюстителя, который всем нравится, но который всегда внимает своему наставнику и шага не сделает без указки, а по истечении четырех лет, уступит место без вопросов.

Дзюба предпочел сообщить все в точности, как было в разговоре: условия, его контраргументы, реакцию Тикусемо. Устюжный некоторое время молчал, потом произнес:

– Сам пришел, интересно. И показательно, видимо, хотел посмотреть реакцию. Мне-то он для проформы звонил, как я теперь понимаю.

– И передал те же условия, – Дзюба констатировал факт. Устюжному не оставалось ничего, как согласиться: – Значит, не доверяет новой власти.

– Да куда мне уж, я ведь… впрочем, японцы в каждом семидесятилетнем человеке видят молодого перспективного политика. Нация такая. А вспомните, любопытный факт: дедушка Ленин умер в пятьдесят четыре, а вот наш Пашков, вернее, уже не наш, в те же пятьдесят четыре еще действительно молодой и перспективный политик. Но я отвлекся – вообще, вы совершенно правы. Мир с Японией нам нужен, обмен на острова подойдет, а вот новые их пожелания это по большому счету прощупывание ваших слабостей. Если поддадитесь, начнете колебаться, они на вас насядут, и мгновенно сожрут. Будем сырьевым придатком и не выкарабкаемся никогда. Но и мир с Россией нам очень важен. Это наша общая родина. Да и… ну сами посудите, куда ж мы без нее.

– Сперва я хотел бы поговорить с японским премьером. А потом с Пашковым. Надо с требованиями разобраться.

– У Пашкова тоже будут требования. Матросская тишина по нам плачет. А вообще и с них можно что-то поиметь. Хотя бы безопасный коридор по Транссибу, да и помимо того. Япония и Россия останутся для нас важнейшими векторами развития, и в зависимости от того, как нам удастся меж ними лавировать, будет зависеть успех всего предприятия, – с улыбкой Дзюба понял, что Устюжный все еще не смеет называть новое образование Дальневосточной республикой, предпочитая любые эвфемизмы. Они поговорили еще немного о делах насущных, о заседании кабинета, на котором желательно присутствие Устюжного, тот немедля дал свое согласие, разговор подошел к концу, собеседники распрощались. Но совсем ненадолго.

Все последующие два дня были заполнены до отказа, но все хлопоты были приятными. Дзюба сформировав было кабинет, вынужден был его переформировывать заново: за эти сорок восемь часов к республике, уже безо всяких кавычек произносимой даже Устюжным, присоединились Хабаровский край, во главе которого встал протеже Дзюбы, Амурская и Охотская области, с прежними губернаторами, отчасти, ради такой возможности и переметнувшиеся к Лаврентию, а так же Чукотский автономный округ, давно потерявший своего кормильца-олигарха, а потому маявшийся без денег и власти. Последней вошла Якутия, ее президент долго кобенился, но как только речь зашла о северном завозе, тут же сдал позиции. В итоге осталась только Камчатка, пожелавшая сохранить верность Маркову, обеспечив свою независимость от посягательств флотом и армией, расквартированными на ее территории и считавшими себя обязанными подчиняться верховному главнокомандующему.

И все же, почти треть территории России покинула федерацию, и за три дня сформировала одно из крупнейших государств тихоокеанского региона. Скорость, с какой была создана Дальневосточная республика, поразила даже самих ее создателей. Устюжный уже намечал планы на ближайшее будущее – если не Камчатка, то Читинская область, Красноярский край, может, даже Бурятия, а там, чем черт не шутит. И пусть нас мало, всего-то шесть миллионов, но зато какие недра достались, если рачительно из использовать, это будет Клондайк, Эльдорадо.

Мысли испортила новость о визите Маркова. Президент не пожелал общаться в телефонном разговоре ни с и.о. президента, ни с кем бы то ни было из новой власти, некто из его Администрации просто уведомил Дзюбу, что к ним прибудет президент – и точка. Дзюба немедля перезвонил президенту, благо гербовый аппарат стоял в его кабинете.

«Потом в новостях сообщат, что разговор между президентом России и лидером повстанцев, или как там они меня называют, состоялся по инициативе самого Дзюбы», – подумалось ему, когда он ждал ответа секретаря, и наконец, соизволение Дениса Андреевича снять трубку.

Президент слушал молча. Затем сухо спросил о причине звонка.

– Вы собираетесь посетить Владивосток, – Марков подтвердил, – но мы не обговорили предварительные условия.

– Вы мне собираетесь ставить условия, Лаврентий Анатольевич? – снисходительно, словно заигравшегося ребенка, спросил президент.

– Это не совсем условия, просто договоренность, которую лучше уладить заранее, – Дзюба поперхнулся собственным подобострастием и начал заново: – Видите ли, Денис Андреевич, у меня находятся около трех тысяч бойцов внутренних войск, а так же весь аппарат бывшей Администрации Приморья во главе с губернатором. Я хотел бы обменять их на наши части внутренних войск и ОМОНа, вывезенные по вашему приказу две недели назад.

– Лаврентий Анатольевич, я не собираюсь обсуждать с вами никаких предварительных условий. Кроме пожалуй, одного: я подписал указ о введении на территории Приморья прямого президентского правления, как только я прибуду во Владивосток, мне бы хотелось получить немедленные подтверждения действенности моего указа.

– То есть, судьба солдат вас не интересует?

– Простите, а вы что же их, расстреливать собираетесь? Я полагаю, до моего визита можно и подождать. А там уже я рассмотрю условия ротации.

– Денис Андреевич, простите, я говорю сумбурно, дело даже не в самих солдатах. Просто ваши условия, как бы это сказать, кажутся мне несколько странными. Понимаете, мы вроде как стали самостоятельными.

– О чем вы это, Лаврентий Анатольевич?

– Я имею в виду Дальневосточную республику, включающую не только Приморье, но ряд других областей и краев.

– Лаврентий Анатольевич, прошу прощения за вопрос, а вы-то хоть за пределами Владивостока бывали, в путешествиях по вашим присоединившимся краям? Нет? Послушайте, вам не кажется, что все это есть плод вашего воображения, вас и ваших товарищей по несчастью, зачем-то свергших законную власть и пытающихся шантажировать уже нас? А я лично уверен в обратном. Я имел разговор сегодня утром с губернатором Камчатки, он уведомил меня, что ваш мятеж, не более, чем буря в стакане воды.

– Камчатка не входит в состав Дальневосточной…

– А что же входит? Лаврентий Анатольевич, одумайтесь, ведь по сути, вся ваша власть как у большевиков в семнадцатом, ограничивается стенами Владивостока. А то, что вам наговорили ваши товарищи из других регионов, так это исключительно головокружение от ваших же успехов. Я последний раз призываю вас одуматься и подготовиться к моему приезду. Немедленно освободить губернатора и всех удерживаемых вами государственных лиц и ждать меня у трапа самолета, вас и Устюжного. Я вам даю слово президента, что кроме потери имени и чести, вы более ничего не потеряете. А после сдачи города, можете спокойно отплывать в Японию, полагаю, вы именно на их деньги устроили балаган со стрельбой.

– Денис Андреевич…

– Вы меня понимаете, Лаврентий Анатольевич? – Дзюба вздохнул. Ну как тут объяснишь, без угроз и ультиматумов, простым человеческим языком, что у них все серьезно, что отделение от России уже свершившийся факт, что все изменилось за прошедшие дни, решительно все. Но нет, президент не хотел слышать подобного, принимая слова и.о. президента Дальневосточной республики за очередной демарш доставшей власть оппозиции, вечной оппозиции, которой никогда ничего не светит. Так всегда было, так вещали СМИ, никакие иные речения не допускались к эфиру. Кажется, Марков запамятовал, что бывает какая-то иная реальность, и так свято уверовал в нее, что перестал замечать разницу, более того, если что-то в жизни отличалось от телевизионной картинки, он, да и не один он, не верил глазам своим. А сейчас и ушам не верил.

– Вы беседовали с командующим Дальневосточного военного округа? – вопросом на вопрос ответил Дзюба.

– Я отстранил его от командования, назначив другого. Тот уже отчитался о проделанной работе: брожение в войсках, если и было, то пресечено в корне. Офицеры исполняют свои обязанности, младший состав на местах, борется с проникновением живых мертвецов в города и освобождает поселки. Как видите, я даже более осведомлен о вашей безвыходной ситуации, нежели вы сами.

Дзюба побагровел.

– Вы не желаете меня понимать, не желаете слушать никого, кроме ваших подхалимов, которые… простите, как фамилия нового командующего округом?

– Носов Алексей Павлович.

– Прекрасно. Я найду его и сегодня же вышлю вам спецрейсом. Может, тогда вы убедитесь в моей правоте, а не его бреднях. А после этого перезвоню и мы договоримся об условиях обмена солдат – ведь вы о них так и не вспомнили. И только потом…

– Прекратите паясничать, Дзюба!

– И не собираюсь. Более того, если вы попробуете прилететь, не согласовав со мной условия вашего прибытия, вам будет отказано в посадке. Может тогда до вас дойдет решительность наших намерений. И полнота нашей власти. Нашей, – с нажимом повторил он и, не прощаясь, с грохотом бросил трубку на рычаги. И долго сидел, дыша как после трех километров пробежки, глядя на старый дисковый аппарат с гербом России.

Наконец, вошла Надежда. Долго ждала, когда шеф обратит на нее внимание, наконец, коснулась его плеча. Дзюба шевельнулся, оглядел свою бывшую секретаршу, и медленно произнес:

– Полагаю, тебе пора стать первой леди. Что скажешь?

Она вспыхнула, смущенно потупилась и немедля кивнула.

85.

Осень потихоньку добралась и до этих краев, незаметно проникла на полуостров стылыми дождями и ветром с севера. Похолодало, градусов на пятнадцать, что после августовской жары казалось просто несусветной морозякой, подобную которой старожилы не могли или не хотели припоминать, а списывали все на приход российской армии. А то, что та же армия сейчас бежала со всего Северного Кавказа – это втолковать дедам не представлялось возможным. «На войне всякое бывает, – отвечали они, –вот тот Сталин до самой отходил Волги, но ведь потом поднял народ на победу и дошли наши до Берлина». А про брошенное в очередной раз на произвол судьбы население объяснять им не приходилось. Сами пережили. Как тут не вспомнить мать, что девчонкой во время оккупации клянчила у немцев картошку или добывала на сжатом поле пшеничные колоски для семьи. Как-то она рассказывала, что однажды, ее больную и голодную, отступавшие солдаты вермахта одарили невообразимым подарком, – пайкой, щедро разделенной пополам, нет, на две неравные половины, она плакала, неся бесценный дар домой, вернее, в подвал, дом сожгла авиация еще в сорок первом. Плакала, потому что и помыслить не могла о настоящем шоколаде и о той несусветной, немыслимой щедрости, что проявил безымянный немецкий солдат с седыми висками и поцарапанной винтовкой за спиной. Он знал несколько слов по-русски, и долго убеждал на обеих языках девочку двенадцати лет, что ничего ему в отдарок не полагается, что у него тоже семья, тоже дети двое, мальчик и девочка, в далекой Баварии, и что он давно не получал от них писем, и не знает как там сейчас, вроде не все спокойно, он даже хотел показать фото, но похлопав по карманам, в последний момент остановился и еще раз произнеся «кушай на здоровье», ушел, оставив ее одну посреди поля, вспаханного недавними налетами авиации. Март сорок четвертого, освобождение, запомнилось ей именно такими.

Потом она рассказывала о советских солдатах, делившихся с выжившими своими крохами из заплечных мешков, и странно, он, мальчишка, все просил уточнить, кто же давал больше, и почему в ее рассказе так мешаются отступавшие и наступающие. Ведь нельзя же немцев сравнивать с нашими. «Конечно, милый, – отвечала мама, – я и не сравниваю». Он спорил, что немцы всегда немцы, а наши на то и наши…. Впрочем, ее отца именно наши уволокли в Сибирь на вечное поселение по доносу кого-то из односельчан, в следующем марте, сорок пятого, когда советская власть окончательно утвердилась и насколько смогла, очистила леса и дороги от банд националистов и солдат СС и вермахта.

Трудно сказать, почему он вспомнил об этом сейчас. Может, причина тому, то, как пришел к нему майор и что рассказывал в его кабинете, пытаясь представить вроде все в лучшем свете, но делая сердцу только больнее, особенно после того, как он поспешил сам во всем разобраться, немедленно сорвался и отправился в район Евпатории, где и произошло несчастье. Пока летел на вертолете в район происшествия, все спрашивал, уточнял, выяснял…. Но когда увидел разбитый УАЗ, рухнувший с дороги, сразу все понял. Еще не спустившись в лощину.

Тела уже убрали, убрали и всё, что везли бойцы, возглавляемые капитаном Святославом Корнеевым. Спустившись, он долго осматривал изуродованный внедорожник цвета хаки, пытался отыскать все то, о чем ему говорил майор – зачем. Все и так слишком очевидно.

Но все равно искал. Ведь ему лгали, очевидно лгали в лицо, да, пытаясь приукрасить, не сколько ради себя, или ради него – ради их общего дела. И сейчас он смотрел на груду металла, откуда вытащили трупы молодых парней, уже обращенных или не смогших обратиться и вспоминал слова отчета: «В результате нападения бандформирования на военный патруль погибло два человека, тяжело ранено еще двое. Подкреплением удалось оттеснить в горы и рассеять боевиков». Давно привычные сводки – разве не такие он и должен получать. Жаль, на деле вышло иначе.

По всей видимости, компания была навеселе, возвращалась из Евпатории в расположение своих. Немного заполночь, дорога тяжелая, трудная. Может, они просто устали. Вернее, он, за рулем сидел его сын. Легкое белое вино, музыка, девушки, все это осталось в прошлом, дурманящем воображение. Он читал, местные жительницы охотно вступают в контакты с солдатами, тем охотнее, с офицерами: как это почти всегда случается на оккупированных территориях на протяжении последних тысяч лет. Он мог рассказать про свою двоюродную тетю… нет, ни к чему еще одна дурная аналогия. Но все так же мучительно просто – машину занесло, он пытался выправить, ударившись наискось о дерево, она сорвалась в лощину, как раз за метр до отбойников. И кувыркалась около двадцати метров вниз по причудливой траектории, пока удар в старый тополь не остановил ее окончательно. Водитель и пассажир, сидевший рядом с ним, погибли, оба пассажира отделались сравнительно счастливо – их выбросило по дороге. Добравшись до горного серпантина, они и позвали на помощь. Или просили обезопасить себя от новых мертвецов? Ему этого тоже не расскажут.

Он долго искал на измятом внедорожнике следы от пуль, конечно, безрезультатно. Нашел то, что не успели вычистить подоспевшие эксперты: осколки трехлитровой бутыли вина, доски от перевозимых ящиков так же с бутылками, очень не хотелось думать дурного о сыне, но мысли сами полезли в голову. Чтобы увериться, в этом или обратном, он навестил выживших в ближайшей больничке. Они взяли вину на себя. Святослав их просто подвозил, бойцов своего отделения, вытащивших со склада разгромленной винокурни остатки былой роскоши. Просто подвозил, он даже не знал…. Глупо было поверить. Мерзко выслушивать. Он поднялся, и сквозь зубы, пожелав скорейшего выздоровления, вышел из палаты.

Это был его сын, старший. Опора и надежда. Младший сейчас во Пскове гоняет мертвецов. Как хорошо, подумалось жестко, что и Михаил не попал в Крым, что Генштаб, Илларионов лично, не отпустил того в это… в это месиво, в непрекращающийся кошмар, где ломаются, и как быстро ломаются, самые стойкие. Самые надежные, к каковым Корнеев не без оснований относил и Святослава, капитана сорок второй гвардейской мотострелковой дивизии. Он всегда был примером для подражания, еще до войны снискал уважение товарищей и похвалы непосредственного начальства, о чем не без внутренней гордости рассказывал отцу во время их редких, слишком редких, встреч с глазу на глаз. И выслушивал скупые фразы одобрения, словно перед ним не родной сын, а просто капитан, один из множества, что служили в пятьдесят восьмой, заслуживший вызов к самому командующему. А ведь они так и общались друг с другом – через воинский этикет. Ведь он сознательно воспитывал сына именно воинской дисциплиной и прилежанием, именно уставом и его положениями. Словно, они и в самом деле были чужими, становились чужими всякий раз, когда Корнеев встречал Святослава в своем кабинете. Тот вытягивался во фрунт, докладывал, отец шел, навстречу, пожимал руку – кажется, единственная вольность, на которую они и были способны, это поговорить о домашних. Недолго, совсем недолго, несколько вопросов, несколько ответов. И снова навытяжку, Святослав выходит, дверь за ним закрывается, отрезая от отца. И когда сын не мог видеть, Корнеев провожал его взглядом до машины, стараясь не попадаться молодому капитану на глаза, считая это проявлением неуставных отношений, той фальши, что испортила бы будущую карьеру подающего надежды воина.

А она, эта фальшь, разрушила жизнь Святослава гораздо раньше.

Корнеев ссутулился, сжался в кресле. Вернувшись из поездки в госпиталь, он долго не мог придти в себя. Петренко не было рядом, верный его товарищ, странно, но с ним отношения были куда более простыми и дружескими, чем с сыном, – его зам уехал на север отвоеванной территории. Местные власти, как только завершилась война, всюду требовали внимания военных, любую проблему решали с их помощью, будь то прокладка временного моста через реку или восстановление троллейбусного движения от Симферополя до Ялты.

Хорошо, что он не дождался звонков с соболезнованиями, потому как не смог бы на них ответить, не подобрал бы слов. Россия неожиданно оказалась очень далеко, даже спутниковые телефоны сбоили. Это когда он взял Симферополь, аппарат раскалился от звонков. Связь была скверной, часто прерывалась, но все же была. Сейчас полное молчание. Словно они, его армия и все жители, кто еще оставались в Крыму, оказались отрезанными незримой стеной от внешнего мира. И все проблемы приходилось решать самому, не прибегая ни к чьей помощи, никого не прося, не требуя, не надеясь даже.

Зараза, доставшаяся ему в наследство с пятьдесят восьмой, куда набирали и уголовников, и наркоманов, и всех, кого удалось нагрести, лишь бы пополнить состав, проявила себя почти немедля, как он ни боролся с ней. Сразу после объявления о конце войны, в городах и поселках полуострова начались массовые погромы, в которых участвовали и его воины, коли их можно назвать так; горячие головы остановить удалось только через неделю. А по их окончании началось повальное мародерство, а в Феодосии и откровенный бандитизм. Беженцы потекли из городов и поселков Крыма рекой. Кто в пока еще целую Украину, а кто и в горы.

И еще не забывать о зомби. Он вздохнул. Странно, но за последние дни мысли о живых мертвецах отошли на второй план, затерялись в суматохе и беготне; да и последние себя проявляли не слишком активно, словно отсиживались где-то, как это не раз бывало за время вторжения. Вот и сейчас затихли, и только в Тамани продолжались локальные стычки со спецназом ФСБ, который не смог сдержать натиск мертвецов и отдал власть ходячим трупам. А потом через полуостров потекли беженцы, самых разных национальностей и вер, многие были с оружием, схватки возникали постоянно. Кавказ, он такой. И теперь, когда его объяла гражданская война, люди спешили в Крым, считая его землей обетованной. Еще бы ведь там армия.

А следом двигались зомби. И порой не различить было, где они, а где изможденные, измученные дорогой люди. Бойцы, охранявшие Керчь, часто и не разбирали. Им тоже приходилось несладко, ведь замены не было с начала кампании. И теперь, судя по тому, что происходит с Россией, не предвиделось. А ведь круглосуточно приходилось отбивать атаки живых и мертвых, первые вступают в перестрелки, едва достигнув берега, вторые набрасываются со спины на дежурящих на блокпостах, едва те отвлекутся. Корнеев часто ездил в Керчь, еще во время кампании, говорил ободряющие слова, тогда ему самому верилось в скорое окончание.

Сейчас не верится ни во что. Он вздохнул еще раз, склонился еще ниже над столом. Почувствовав, как невыносимо устал, не за прожитые годы, но за несколько последних дней. Камнем на шею, горбом на плечи. Невыносимо устал, хоть криком кричи. Вот только помощи ждать неоткуда и ему. Никому из осажденных на проклятом полуострове.

86.

После празднеств город долго приходил в себя. Вернулся. но не полностью. Или не совсем. Сам ритм сломался, переменился, Косой заметил это числа двадцать седьмого – двадцать восьмого, дней он не разбирал, словом, когда ему понадобилось вновь пройтись среди опостылевших живых и прикупить продуктов. А как раз до того ему приснилась та женщина, что с ним была… та самая, мертвая.

Но во сне она оказалась живой, он знал ее, он холил и лелеял ее, дорожа каждой минутой, проведенной вместе, они бродили по парку и спускались к водам Ижевского пруда, она кормила уток, жирных, наглых, требующих больше хлеба, едва не давящихся им, глядя на них у Косого возникала странная подспудная мысль – а почему бы не зажарить пару, как он это делал прежде, когда они с Чумой сумели изловить на свалке одну из таких красоток и оприходовать ее до прибытия хозяев. Тогда еще и утка послужила яблоком раздора. А он, во сне вспомнив об этом случае, поднял глаза на женщину, и попросил у нее пойти в кафе, ведь ныне у него есть деньги, пусть он ночует на кладбище, но он нашел сокровище и теперь достаточно презентабелен, чтобы позволить себе такую роскошь.

Женщина посмеялась, когда Косой заговорил о сокровище. Заметила, что прежде он говорил о сокровище иначе, имея в виду ее, ныне его мнение изменилось? Он помотал головой, прижал ее к себе, но она сослалась на время, поспешила уйти. А он отправился домой, как странно, не на кладбище – небольшой уютный домик предстал его глазам, наверное где-то на окраине Ижевска, он не помнил таких, хотя с уверенностью вошел, снял пальто, на улице было прохладно, налил себе рюмку коньяка, присел у камина, разжег огонь. На журнальном столике валялись ненужные бумаги, предназначенные для сожжения, какие-то записи, черновики, все то, что отслужило свой срок. Он задумчиво проглядывал листы еще раз, комкал и бросал по одному в огонь. И вдруг обнаружил пачку писем, перевязанных шелковой лентой. Начал читать – и безмерно удивился. Письма оказались написаны его почерком, и все адресованы куда-то в другой город, кажется, совершенно незнакомой женщине. Нет, почему незнакомой, просто имя другое, не то, что она говорила ему, а он с удовольствием повторял, наслаждаясь каждым слогом. В процессе чтения Косой несколько раз прерывался, удивляясь на себя, на нее, и более на то, каким образом письма попали в охапку бумаг, предназначенных к уничтожению. И, еще больше, оттого, что не нашел ни единого ее письма. Перерыл все, все бумаги не только на столе, но и в ящиках письменного стола. Нет, ничего. И проснулся.

После долго бродил по кладбищу. Нашел ее могилу. Поговорил, долго, дотошно рассказывал сон, спрашивал, пытался сам найти ответ, безуспешно. Было ли то озарением его прошлой жизни или фантазией, навеянной прошлой встречей? – а может и тем, и другим одновременно? Он не знал. Он только спрашивал у безмолвной могилы, в которой даже не осталось тела – давно, очень давно оно было еще раз убито и сожжено.

Поплакав немного, Косой вернулся к себе. А наутро увидел перетяжку возле выхода на вокзал, встречавшую гостей. Вместо привычного «Добро пожаловать!» было спешно нацарапано «Гажаса ;тиськом!». Он покачал головой, не особо удивившись этой странной фразе. Вроде бы видел где-то прежде подобное, но… кажется это снова относилось к его прежней жизни. Сейчас, когда мертвые ушли неведомо куда, оставив его в полном одиночестве, без их помощи и поддержки, Косой чувствовал как и эта, нынешняя его жизнь покидает его, становясь все тоньше и призрачней, покуда не сольется с прежней, так, что различить их он будет не в состоянии.

На вокзале было много суеты: торговля велась вовсю. С приезжавших поездов разгружали товары, с окрестных улочек стекались многочисленные покупатели. Давка, крики, духота, – у Косого закружилась голова. Он взял только самое необходимое у первого же вагона, не особо задумываясь о цене, сам не понимая, почему все еще экономит, ведь денег у него порядком. На всю зиму, а то и до весны. И все же выгадывал и торговался, покуда ноги сами не вынесли его из гомона, давки, затхлого воздуха пакгаузов к Ижевскому пруду.

Здесь он видел ее. Бродил с ней. Расстался. И вернулся, желая встречи.

Косой прошелся по аллее вдоль пруда, посидел на лавочке. Со сна, странным образом ярко запечатлевшимся в памяти, многое изменилось, сама аллейка, скамейки, где он обнимал и лелеял ту женщину, берег пруда. Даже прохожие и то казались чужаками. Хотя нет, ведь это он среди них чужак. Косой поднялся и медленно побрел на автобус, уводящий его домой.

Следующие дни прошли в какой-то полудреме. Он ждал продолжения своего сна, но так и увидел – ни женщины, ни нового своего жилья, ни писем, что он старательно распаковывал и читал, нежных любовных писем, похожих на те робкие объятия, что он получал от женщины, давно уже сгинувшей в небытии.

Кажется, уже начался сентябрь, когда он вновь ощутил потребность пройтись среди живых и поискать прежних своих товарищей. А заодно и закупиться продуктами – последнее время, думая о ней, он стал больше есть. Прежде он выбирался из своего убежища нечасто и ненадолго, кроме тех дней, когда пытался вернуться в общество живых, чувствуя себя богатым, по крайней мере, обеспеченным, и желая стать таковым же в глазах горожан. После, устав от шумных людей, бежал их, и теперь высовывался как крот из норы, только по необходимости. В этот раз, когда ему довелось появиться в городе, Косой был до крайности удивлен необычным для середины пятничного дня шумом и движением. Собственно, поэтому он и покинул пределы Северного кладбища, выбрался за ворота, посмотреть, к чему вся эта суета и гам, страшась, не по его ли душу, не его ли дома касается. Но нет, обошлось и на этот раз.

Просто по Удмуртской улице проносились автомобили, спеша в центр, не раздумывая долго, он отправился следом за ними на троллейбусе. Возле здания администрации города сошел: народу на площади собралось масса, все шумели и, кажется, не слушали оратора, сообщавшего последние новости. Каждая его фраза тонула в реве толпы, ничего так и не выяснив, но порядком устав, Косой отправился, к пруду. На сей раз пешком.

По дороге ему начали встречаться плакаты со странными надписями, на том самом незнакомом языке. Судя по всему стихи:

«Шунды сиос ;уато палэзез,

Юг ;ардон вуэ музъемам.

Оскон т;лпо — милемлы Куншетэд,

Дан тыныд, Доре мынам! »

Поскольку через каждый плакат встречался одно и то же четверостишие, Косой предположил, что это песня. Какая именно может украшать плакаты города, он понятия не имел. Вдруг возникло странное чувство, показалось разом, что он попал в какую-то чужую, неведомую страну, вот так привычно выйдя за ворота кладбища, внезапно оказался перенесен в неведомые дали. Где люди хотя и говорили на понятном ему языке, но вдруг обратились к языку другому. И если прежде он, пытаясь стать респектабельным, решил слиться с толпой – сейчас дело обстояло совсем иначе. Он, будто лишенный языка, оказался напрочь отторгнутым от общества, и неважно желал того или нет.

Что-то знакомое заворохобилось в памяти, давно позабытое, из той, проклятой прошлой жизни, нынче накрывавшей его с головой. Косой попытался отогнать мысли, но плакаты были везде, они обступали его со всех сторон, теснили, отгоняли к пруду – а ведь пару дней назад ни одного не было. Подчиняясь воле плакатов, Косой двинулся вниз, отступал к воде, однако, они были и там. Всюду. Кажется, даже прежние таблички «Купаться запрещено» исчезли, появились аналоги на местном языке. Неведомая прежде страна обступила его, он уже боялся просто подойти к любому из живых, чтобы спросить о новостях. И только потом вспомнил – газеты.

Ну конечно, там же должно быть какое-то объяснение. Взял две: какую-то странную «СК» – просто ткнув в нее пальцем, потому что смог прочесть шапку, слава богу, на русском. Если под ним не скрывается…. Не раздумывая он ткнул в другую, оказалась «Удмуртская правда».

– Пятьдесят рублей, – подвел итог продавец, молодой человек в красной кепке с надписью «СК», слава богу, хоть говорил понятно. Или это ему уже казалось после всех треволнений? Косой протянул сторублевку, продавец выдал сдачу, все это время он молчал, боясь словом своим нарушить табу на русский язык, вдруг еще некстати введенное для жителей города в прошедшую ночь. На русский ли, а вдруг как раз тот, на котором он говорил все это время, именно не русский, а русский вот тот – что он видит на плакатах, не понимая ни единого слова, а порой и самих кириллических букв, создававших меж собой удивительные сочетания.

Косой тряхнул головой, отгоняя странные мысли, шевелившиеся в голове, подобно земляным червям, буквально выедавшие потихоньку мозг. Ушел от неведомых надписей подальше, сел на скамеечку на аллее и развернул газету; «Удмуртскую правду».

И внезапно понял, что не понимает даже привычный ему язык. В передовице говорилось о том, что, «как известно», президент Удмуртии добровольно подал в отставку, Госсовет утвердил ее, но на его место назначил исполняющим обязанности не премьер-министра, а истинного патриота и ярого сторонника национальной удмуртской демократии, подлинного борца за традиции и ценности Удмуртии, коренного уроженца Ижевска, Моисеева Николая Петровича. О чем и сообщил в письме президенту Маркову, прося утвердить его кандидатуру.

Косой перелистнул страницу. Биография Моисеева, дела Моисеева на посту председателя Госсовета, семья Моисеева. Он листал дальше и дальше, заголовки статей сообщали ему о начавшихся трехсторонних переговорах и.о. президента с президентами Татарстана и Башкирии о поддержке и взаимопомощи в делах хозяйственных и военных, о мобилизации срочников на разблокирование важнейшей дороги: Казань – Ижевск, по которой пойдет гуманитарная помощь из дружественной республики…. Листал, пока не добрался до рубрики «По Удмуртии». Прочитал о стихийных митингах в Ижевске по поводу недостаточного подвоза продовольствия и товаров первой необходимости, о долгожданной выдаче зарплаты работникам какого-то завода в Сарапуле, об успешной операции по наведению порядка в Воткинске, о введении продуктовых заказов для ветеранов войны и труда, о талонах на хлеб и молоко и так далее и тому подобное.

Странная мысль только что пришла в голову – а ведь он сам находится в Удмуртии. Почему прежде он не понимал этого? Почему его ничего не насторожило?

А почему должно было насторожить? Косой не мог дать ответа на этот вопрос, слишком сложен. Но по прежней памяти ему всплыло другое название: Мордовия. До сей поры он не сомневался, что находится именно там, пускай это не его родина, кажется, так утверждала прошлая жизнь, но почему Удмуртия, а не Мордовия? И далеко ли от одной до другой? Или это разные названия, одно устаревшее, другое введенное на днях. Он обернулся, на бибикавшую машину, проехавшую прямо по пешеходной аллее, на черно-бело-красный флаг, с красным крестом, развевавшийся из окна. Кажется, прежде он не видел такого. Или не замечал. Или забыл.

Он поднялся, но тут же потерял равновесие и сел обратно, на скамеечку. Косой беспомощно обернулся по сторонам – он действительно потерял равновесие, но никто из проходивших мимо не мог бы помочь ему. Даже если бы захотел. Но прохожие старательно проходили мимо, снова предательская память из прошлого подсказала, что люди так делали всегда.

Медленно поднявшись, он пошел прочь, назад. Несколько дней отсиживался, а потом неведомая сила снова выгнала его на улицы, в одночасье ставшего чужими.

Разительные перемены свершились в городе, поименованном как Ижевск. Вроде будничный день, если он снова не перепутал даты, но народу на улицах оказалось во множестве. Когда он выходил из ворот Северного кладбища, некоторые не побоялись зайти внутрь, чего не делали с самого закрытия кладбища, преодолев наконец, свой страх перед обителью мертвых; с упавшим сердцем Косой подумал: вот, последнее прибежище пало. Теперь его вычислят, найдут, и…. что будет затем, он не придумал, но думы проходили одна мрачнее другой, не давали сосредоточиться на окруживших его людях.

А ведь его действительно окружили, Косой придирчиво осмотрел себя, нет, ничего, вроде не грязен, не измят. А потом только обратил внимание на подошедших. Его поздравили – понятное дело на чужом языке, он кивнул вежливо, но слова вымолвить побоялся. Хотя простые слова, несколько раз ему послышалось: «Эрик! », но что это значит, он спросить, понятно, не решился. Молоденькие девчушки, они приветствовали выходца с кладбища, подарили ему черно-бело-красный флажок с крестом, что делать с ним, Косой не имел ни малейшего понятия, постарался выйти из толпы, насевшей на ворота кладбища, и перейти улицу к автобусной остановке. Его остановили, он не понял, но через мгновение увидел причину. По вечеряющему городу медленно ехали, загораживая все движение, три колонны автомобилей, самая ближняя к Косому и девушкам в красных платьях с красными же крестами на белых нашитых передниках, состояла из черных легковушек, средняя, ехавшая величаво-торжественно по двойной сплошной – из белых, самая крайняя, из красных. Прохожие махали флажками, теперь Косой хоть понял, для чего они раздавались, приветственно кричали, опять это слово «Эрик!», восклицаемое хриплым голосом, натруженными связками, ну что же, он покричал его вместе со всеми, помахал своим флажком. В ответ водители жали на клаксоны, гудели и бибикали, у многих из окон развевался уже знакомый Косому флаг. В конце проехало несколько машин раскрашенные в цвета флага. Эти машины встречали с особым воодушевлением, с воплями, криками, какими-то странными фразами, разобрать которые с непривычки Косому не представлялось возможным.

Наконец, когда машины проехали, люди долго махали им вслед, но сошли с проезжей части и освободили дорогу транспорту, заждавшемуся, но ничуть не препятствовавшему прохождению колонн. Подошел автобус, в кои-то веки внутреннее радио ожило, принявшись объявлять остановки на чужом языке, правда, некоторые слова, видимо не имели аналогов, потому, Косой хоть понимал, куда едет – номер маршрута у автобуса почему-то отсутствовал – и когда сходить. С пересадками он добрался до Центральной площади: некая рок-группа пела на чужом языке чужие песни. Собравшиеся, к его удивлению, охотно подпевали. В самом деле, постояв недолго, Косой понял, что мотив ему знаком, вот только слова инородные. Музыка пришла из прежней жизни, а что с ней сделали сейчас, уже неважно.

Выбираясь, он подслеповато, солнце уже зашло, а фонари включаться еще не спешили, оглядывал собравшихся. К удивлению, его взгляд бомжа тут же рассек толпу на два лагеря, почти никак друг с другом не соприкасающихся: горожане и приехавшие, скорее всего, не по своей воле, беженцы скромно одетые, в потертом платье, таковых тут оказалось большинство. И это большинство с большей охотою вслушивалось в слова песни и подпевало им, охотней махало пластиковыми флажками и дружно кричало по окончании музыки те фразы, что ведущий бросал собравшимся.

Вечер истыкал звездами небо, растущая луна поднялась по небосклону, когда солнце ушло, она прошла зенит и медленно спускалась к месту покоя своего. Концерт постепенно закончился, странно, что Косой так и не подумал уйти с него, ведь наверняка из обители мертвых уже все ушли.

Наконец, наступила благодатная тишина. Казалось, звезды засияли ярче, а огни танцплощадки наконец, стали медленно гаснуть, покуда вся площадь не сокрылась во мраке.

В этот миг в небе бухнуло, затмив звезды, воссиял фейерверк. Народ повалили к пруду, в сторону Дворца детского творчества; на противоположном берегу зажглась надпись «Удмурт дунне ». Люди закричали, захлопали в ладоши. В небе снова бухнул салют, рассыпая звезды, ниспадающие и гаснущие в ночи. Люди кричали, обнимали друг друга, в основном, те, что приехал сюда с пустой мошной, некоторые даже плакали. Косой смотрел на все это с величайшим изумлением; снова почувствовав себя бесконечно одиноким в этой чужой земле. Он повернулся и хотел было идти прочь, когда увидел подходивших с улицы Кирова группки людей.

Сердце пропустило удар, замерло и бешено заколотилось. Не может быть, кажется, эти слова, он молчавший все последние дни, произнес вслух. И пошел навстречу тем, расставания с которыми боялся не пережить – слишком уж долго, по его меркам, оно длилось. Слишком мучительно было ему без них. Они подходили, приветно булькали, касались его плеча, осторожно, боясь поцарапать, и он так же осторожно касался их плеч, приветствовал, со слезами на глазах, здоровался с каждым, проходя все дальше и дальше, покуда не выбрался на улицу, а его знакомые, давние, казалось, давно ушедшие, все подходили и подходили. А сзади слышались истошные крики, тонувшие в буханьях салюта, и отчаянные вопли, и топот ног, и призывы о помощи; но все это не касалось его – он обрел давно потерянных друзей и понимал: теперь уж ничто не позволит им разлучиться.

87.

Развязка осталась позади. На блокпосту никто не посмел остановить красный «Альфа-Ромео», обогнувший заграждения и помчавшийся прочь из города. Через минуту он скрылся из виду, свернув за Кущинского лесопарка, неподалеку от Балашихи. Здесь недавно уложенный асфальт позволял разогнаться до любых скоростей. Балашиха еще контролировалась федеральными войсками, но дальше шло дикое поле, дорогой автомобиль, стоимостью с квартиру в центре, только начавший разгоняться (что для «Альфы» сто двадцать на спидометре – пустяк) пытались остановить еще и мотострелковые части, расквартированные в городе, кричали вслед и стреляли в воздух. Эхо выстрелов далеко разносилось по вымершим окрестностям. Боев здесь давно не случалось, все кто мог убежать, укрылся в первопрестольной, а невезунчикам, беженцам из самого Владимира топавшим, предоставили на откуп Балашиху. А потому шоссе давно уже было очищено ото всякого транспорта и не изувечено гусеницами БМП и танков, перепахавших немало магистралей. Красный кабриолет с открытым верхом пролетел расположение войск, лишь чуть сбавив скорость на повороте, и помчался дальше.

Она не ответила: ни на крики, ни на выстрелы. Просто прибавила газу, и только тут, когда городок остался позади, шоссе Энтузиастов поменяло название и стало именоваться Горьковским, а мимо замелькали пустые деревеньки с незапоминающимися названиями, она почувствовала себя свободной.

Она вздохнула с облегчением. Скинула шляпку, позабыв что заднего сиденья нет, и ее, легкую не по сезону, соломенную шляпку, немедля унесло порывом ветра. Мощный восьмицилиндровый двигатель кабриолета, выжимавший четыреста пятьдесят «лошадей», даже при скорости хорошо за сто пятьдесят столь аккуратно держал машину на дороге, что бешеную езду можно было ощутить только посмотрев по сторонам. Конструктивно салон «Альфы» создавался таким образом, что и при откинутом верхе ветра не чувствовалось, так, легкое дуновение, словно исходившее от кондиционера. Она оглянулась на улетевшую шляпку, немедля пропавшую из виду, но только улыбнулась. Подаренное дорогой чувство захлестнуло ее полностью, девушка погрузилась в него, как погружаются с наркотический сон, не замечая перемены, лишь чувствуя, что обыденность исчезала, выветрилась незаметно, а на ее место пришло то, о чем она так долго мечтала.

Девушка вскинула руки и радостно вскрикнула, сладко потянувшись. За это время мимо нее пролетел еще какой-то поселок, неугомонный светофор, по сию пору мигавший желтым. И к ее удивлению, пыхтящая «Газель», с рекламной надписью на борту. Водитель грузовичка еще долго всматривался вслед уносившейся, как в сказку, в неведомые лесные дали, ярко-красной машине, которую до сей поры он не видел даже на картинках. Хотел было посигналить, да не решился. И оглянувшись по сторонам, так же прибавил газу, насколько это было возможно. Груз того стоил.

Да, сброшенный груз того стоил. Девушка снова сладко потянулась, машину чуть занесло, пискнуло предупреждение, она, продолжая потягиваться, поправила руль коленями, сняв ногу с педали газа. Гидроусилитель руля кабриолета девушка выставила на высокую чувствительность, потому машина немедля выскочила на противоположную полосу. И замедлившись, поехала по ней. Девушка не обратила на это ни малейшего внимания. Потянувшись, она оглянулась, тут только обратив внимание, что едет «по-английски», но не стала возвращаться на свою полосу. К чему, ведь тут так мало машин. Либо она успеет отвернуть, либо они сами.

– Пусть сами, – загадала она. И поскольку скорость упала, вновь дожала педаль до упора. А потом вспомнила об автомате «Узи», лежавшем на соседнем сиденьи и положила его на педаль в качестве груза. «Альфа» резко дернулась и снова набрала привычные обороты. Через минуту ее скорость уже превысила двести двадцать пять и продолжала увеличиваться. В салон наконец, проник ветерок, растрепал волосы. В лицо девушке пахнуло запахом приближающегося леса; а вот и он, через несколько секунд возник по обе стороны шоссе и так же быстро пропал позади. Она обогнала фуру, чадившую в сторону Владимира. Посигналила водителю, приветливо улыбаясь, тот ошарашено смотрел на фантастических очертаний автомобиль, мчащийся с безумной скоростью против движения, девушка помахала ему рукой, он снова не ответил.

Через несколько километров и пару минут, на въезде в Старую Купавну, ей встретилась легковушка, выезжавшая на шоссе. «Альфа-Ромео» летел прямо на нее, легковушке пришлось срочно перестраиваться, водитель предпочел резко затормозить и вылететь на обочину, ухнув в придорожную канаву. Девушка за рулем кабриолета не повернула головы. Не повезло, только и подумалось ей. Старая Купавна осталась позади, дорогу снова обступили леса. Пряный запах начинающих желтеть листьев проник в салон, кружа голову.

Дорога сузилась до четырех полос в обе стороны и стала немного поворачивать вправо. Девушка снова коснулась руля, на сей раз ее перебросило на свою полосу движения. Вовремя, мимо прогромыхала, истошно сигналя, еще одна фура. Девушка только плечами пожала, не понимая, почему они, даже несмотря на полностью зачищенное от людей пространство, умудряются все же преодолевать это дикое поле, с какими-то обязанностями, планами, нервически оглядываясь по сторонам. Здесь надо ездить свободно, лететь как птица, все равно этот мир уже не принадлежит тому, кто его тщательно выстраивал в последние века. Не принадлежит никому. Быть может только ей, и то ненадолго. Она бросила взгляд на бак, но стрелка только чуть шелохнулась, сдвинутая бешеной гоньбой с латинской «Ф». Значит, у нее впереди бесконечная трасса, которую еще надо прожить.

– Надо прожить, – тихо сказала она. Еще один автомобиль поспешил в кювет, только бы не столкнуться с летящей на полной скорости «Альфой». Что-то громыхнуло позади, с грузовичка посыпались бочки. Миг и видение скрылось вдали. – А что еще остается, только прожить.

Она попыталась додавить газ, но скорость не увеличивалась, застряв на двухсот тридцати двух. Над ней пронесся мост окружной железной дороги, через минуту, какая-то развязка. И снова поля, неведомый поселок, а за ним лес. Лес плотною стеною заградил ее от дум, избавил от мучительных мыслей, наполнявших голову, в течении последних недель. Только сейчас, на скорости далеко за двести, она и смогла избавиться от трепещущих, будто пойманные в сачок бабочки, мыслей.

Внезапно ей захотелось остановиться вот прямо здесь, посреди окружавшего Горьковское шоссе леса, она убрала ногу с педали газа, но скорость не снизилась, ну конечно, она забыла про положенный в качестве груза автомат. Зачем он ей? Ведь на такой скорости… нет, лучше не думать.

Девушка нагнулась за автоматом, круиз-контроль снова тревожно пискнул. Резко подняла голову – шоссе резко уходило влево, успеть вслед за ним она уже не могла, помчалась через поселок по какой-то улице Третьего Интернационала, скорость разом упала до полутораста километров, а затем и еще ниже. Она увидела разбитые дома, сожженные дома, раскуроченные выстрелами и посеченные очередями дома, воронки на улицах, поваленные деревья, разбитую в щебень дорогу, никак не объехать, не обогнуть. Она резко затормозила, едва не ударившись лицом о лобовое стекло, тормоза завизжали, машину занесло. Черный дымящийся след остался позади, наискось пересекая улицу неведомого Третьего Интернационала, она остановилась прямо перед воронкой. Несколько минут только и смотрела на развалины домов да изувеченную дорогу: чуть дальше, на перекрестке, бой был особенно жарок, дома просто сметены, оставив после себя одни лишь фундаменты, покрытые налетом сажи. Бои шли совсем недавно, наверное, день или два назад. Запах пожаров еще витал в бездвижном воздухе. Тишина стояла мертвая, лишь изредка слышно было, как кое-где потрескивает тлеющее дерево, да виднелись слабые струйки дыма, поднимавшиеся над землей. Трупов не было, не то достались победителям, восполнив их ряды, не то… мимо пробежала собака, нервно шарахнувшись от автомобиля. Девушка вздрогнула, обернулась по сторонам, поднявшись. Выжженная земля, дикая земля, переставшая принадлежать человеку, да так и не вернувшаяся природе, окружала ее. Совсем недавно здесь жили люди, тяжко жили, с мукой, с болью в сердце, с тоскливым щемящим беспокойством, не отпускавшим по утрам. Но вот пришло несчастье, им пришлось уходить. Бежать, с боем оставляя территорию, забрасывая противника остатками былой мощи, и неважно, что достанется ему, не имеет значения.

Где-то послышался шум, что-то хрустнуло, не медля ни секунды, она дала задний ход, да так задом, добралась до поворота Горьковского шоссе, и помчалась дальше, на юго-восток. А проехав мощную развязку – только тут она узнала название оставленного города – Ногинск – свернула резко на северо-восток, и лишь миновав город, вставший у магистрали на пути, снова отправилась в неведомые дали, куда-то на восток, не представляя, где и когда закончится ее путешествие. Не желая даже думать об этом. Думы снова стер лес, вставший у них на пути.

И только одна осталась. Она включила радио, но радио молчало, здесь приема уже не было. Не сводя глаз с леса, обступившего трассу, она коснулась кнопок магнитолы. Выбрала первую попавшуюся мелодию, хранимую в памяти. Мощные аккорды бас-гитары, сопровождаемые ударником, заставили ее вздрогнуть и, оторвав взгляд от дороги, взглянуть на экран магнитолы. Знакомая до боли мелодия, которую она насвистывала иногда, моясь в душе, и видео, которое она не пересматривала очень давно, но, тем не менее, бережно хранимое в памяти. Первые кадры: птица, летящая над безбрежной, бескрайней гладью морской, в никуда, прочь ото всех, по одному ей известному маршруту, и певица в закрытом купальнике и парео, так похожая на нее, что их часто сравнивали меж собой. И слова: «Небеса могут подождать» – под стать нынешнему ее настроению.

Сердце пронзило острой болью. Она сбавила скорость, а затем и вовсе остановила авто, слушая песню Сандры и вглядываясь в монитор. А когда песня отзвучала, вспомнилось другое, заучиваемое, и оттого не выветриваемое из памяти еще со школы: «Я говорю, отчего люди не летают так, как птицы? Знаешь, мне иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на горе, так тебя и тянет лететь. Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела».

– И полетела, – повторила она, оглядываясь. Мир, окружавший ее, вместо моря разлился лесом, окружившим и сокрывшим в себе, как скрывают самое драгоценное сокровище. И она затерялась в лесу, глухом, бездвижном, притихшим. Ей хотелось снова выжать педаль газа до упора, снова лететь, но она не могла – будто бы не осмеливалась потревожить тишину, обступившую ее, обложившую, объявшую. И не выпускающую из нежных, но не разжимаемых объятий. Море, к которому она так прикипела душой, хотя никогда не жила возле него подолгу, наездами лишь, по месяцу или полтора в году, открывало перед ней просторы, а не скрывало расстояния – как это делали дубравы. Как странно, что она поехала на восток, где лишь лес и лес, на тысячи и тысячи километров пути, пусть даже у нее никогда не кончится бензин, но дорога сама упрется в бескрайнюю тайгу, заплутает и затеряется в ней. Почему она выбрала восточное направление, а не южное? Хотя нет, на юге сейчас шла война, на всем юге. Почему не север – но нет, то море холодно и неприветливо, оно не раскрывает объятий, оно угрюмо, и зябко ежится даже в самые жаркие дни. Не то, что изрезанные заливами берега далеких южных морей, виденных ей сейчас в клипе и воскрешаемых в памяти. Улететь бы туда, птицей небесной, улететь и не возвращаться.

Вот только и там, у неведомых берегов, поросших тисами и оливами, она знала, помнила, все тоже. Все так же – пустые, безжизненные города и деревни, доставшиеся тем, о ком не принято говорить вслух. А человек, их и своей волей, вынужден ютиться в душных, прогорклых городах, разом сжавшихся, выпустивших иголки, не навстречу противнику, ибо не в силах это сделать, а внутрь. Тиранящих всякого, кто оказался запертыми в них – задыхаясь среди миллионов себе подобных и не видя выхода, не ожидая и не надеясь на него.

Только она посмела, она одна. Бежала из города. Устремившись, подобно птице, в дикое поле, в ставшие чуждыми просторы – будто желая перемахнуть их разом, улететь, скрыться….

Жаль, не хватило сил. Но возвращаться сил тем более не было.

Изящная черная с позолотой туфля с силой нажала педаль газа. Машина помчалась дальше. Все быстрее и быстрее, будто пытаясь взлететь, но все неудачно. Кончился лес, пошли колхозные поля, давно убранные, пустые, как ее жизнь в последние недели. И снова лес объял ее, закрыл, пытаясь защитить, но только безуспешно. И поняв это раздался, разошелся по сторонам, снова замелькали дома, мелкие, невзрачные, убогие, с распахнутыми дверями, выбитыми стеклами, пытающиеся отгородиться от мира с помощью садов, с наливной антоновкой, ломающей своей тяжестью ветви. Дурманящий запах гниющих яблок ударил ей в ноздри, знакомый запах, оставленный позади; новое напоминание по тому, кто остался далеко в прошлом, отматываемом с каждым новым километром все дальше и дальше.

Перекресток, на котором столкнулись два БТРа, да так и остановились навеки, будто два гигантских броненосца, погибшие миллионы лет назад, но благодаря чему-то удивительному сохранились в первозданном виде до сего времени, до момента, как она обнаружила их, промчавшись мимо на «Альфе», увидела мельком и снова окунулась в лес. Снова попыталась взлететь, но новый поселок не дал, а за ним еще один город, Покров, затормозивший ее, заставивший искать обходные пути среди завалов деревьев, поваленных рекламных щитов, изуродованных гаражей, выброшенных на улицы, сорванных листов шифера и цинка, по слухам, здесь неделю назад прошелся мощный смерч, чтобы окончательно стереть всякие следы бегства.

В точности такой же, как тот, что вырвал из жизни ее сестру. Девушка надавила со злостью на педаль газа, и тут же затормозила, объезжая разбитый упавшим деревом деревянный дом. Снова газ и тормоз, через Покров она проезжала со всеми остановками, хотя каждая из них давалась ей мучительнейшим образом. В память лезли кадры неистовства стихии из Москвы, тогдашней стихии, когда все переменилось. Когда все поломалось. Когда он окончательно ушел к ее сестре. Пускай мертвой, тем хуже для них обеих. Она стиснула зубы, не заметив, что прикусила губу. Капли крови на руке заставили ее оторваться от пейзажа за лобовым стеклом и посмотреть на себя. Через силу улыбнуться.

– Точно вампир, – глухо сказала девушка, но улыбка тотчас погасла. А нога сама ударила по педали газа, проезжая разбитый «Порше Кайенн», с маху впечатавшийся в фонарный столб.

Она вырвалась из Покрова, и лес снова принял ее, пытаясь успокоить. Но бешеный сердечный ритм никак не удавалось сбить. Она смотрела на дорогу, но видела совсем иное: недавние пейзажи разоренного Покрова вставали перед ее внутренним взором, мешаясь с бесконечной дорогой, на которой не встречалось машин. Разве что сразу по выезде из города шарахнувшийся от нее «каблук» – потрепанный «шевроле», в котором сидело двое крепких мужиков, а из фургона высовывались не влезшее трюмо. Обычные мародеры, наверное, их будет больше ближе к городу, в котором они живут. Владимиру, наверное, если он сохранился, лучше бы нет, тогда ее путь без задержек пошел бы дальше.

«Каблук» с визгом выскочил на встречную, тормоза не сработали, или крепкие мужики понадеялись на авось, но только «шевроле» с грохотом свалился под откос, в лес, несколько раз перевернувшись. Внутри послышался какой-то хлопок, а через мгновение фургон охватило пламя. Девушка зло нажала на педаль газа, неприятно улыбнувшись, словно мстя тому, кому никак сейчас не могла отомстить.

И снова лес и снова убранные поля и поселки замелькали перед ней. Она мчалась в никуда, надеясь, но уже не радуясь, спеша, но уже не пытаясь взлететь, скорость авто не превышала ста девяноста километров. И не потому что дорога внезапно стала хуже, нет, она оставалась такой же гладкой и чистой, как прежде, – вот только крылья оказались подрезанными еще в Покрове.

Петушки. Еще один поселок, где она увидела человеческие души и отвернулась от нее, прибавив газу. Четверо мужчин, на обочине, соблюдая очередность, насиловали малолетку, она уже не визжала, только хрипела. И заслышав автомобиль, хрипнула чуть сильнее. Но в этот момент, кажется, ее просто удавили, чтоб не мешала, и насиловали уже мертвую. А через несколько десятков домов, пролетевших вмиг, пьяная женщина, тоже охотница за оставленным добром, прихлебывая дорогой коньяк из бутылки, стоявшей на крыше «Москвича», долго целилась в нее из мелкокалиберного ружья, пытаясь завладеть немыслимым сокровищем, затем выстрелила, раз, другой. Упала за машину, и больше не поднималась. Девушка не стала оглядываться. Скорость была и спасением ее и ее убежищем.

Она все мчалась и мчалась вперед, но лесов становилось меньше, а полей все больше, а позже, еще десятками километров спустя, пошли однообразные поселки, один за одним. Сперва пустые, потом с испуганными ревом мотора жителями, выползавшими из подвалов и недоверчиво разглядывающими дорогой сверкающий красный автомобиль, рассекавший пространство. Словно видение, летевший мимо их домов, лишь оставлявший за собой шлейф из разбитых машин, пытавшихся его остановить или просто оказавшихся на дороге.

А затем был блокпост. Точно такой же, как в Балашихе. Только поселок назывался иначе: Энергетик. И тоже милиционеры, выбежавшие из-за блокпоста, кричали ей что-то, требовали, указывали на обочину, грозили оружием, даже стреляли в воздух, когда она, остановившись, поняв бессмысленность своего побега, развернулась и бросилась назад. Мимо выползавших на шум местных жителей безвестных поселков, мимо вдрызг пьяной женщины, доползшей до водительского места и уже распахнувшую дверь, да раздавленную какой-то фурой, мимо мужчин, закатавших в простынь свою минутную слабость и тащившую к ближайшему пруду, мимо детей, не то клянчащих милостыню, не то предлагающих себя в обмен на боезапас для родителей. Назад, а значит, в никуда.

Она не хотела прошлого, но оказавшись меж двумя блокпостами, потеряла на этой дороге и будущее. Она проехала ее всю, трассу М7 от Москвы до Владимира, и сил на возвращение не осталось. Да и что ей было возвращаться: куда и к кому? К тому, кто предал ее ради ее же мертвой сестры? Нет, с ним она попрощалась еще четыре дня назад. В свой пустой дом, нет, она давно жила у приятельницы, знакомой, деля кров и слушая по ночам скрип кровати и страстные вздохи, доводившие ее до умоисступления. Еще она могла бы вернуться в свой старый дом на Рублевском шоссе, но нет, коротая дни до отъезда в Абхазию, там жила мать. А тревожить ее покой, пускай и не погребенной, она не могла.

Ее будто изгнали из города. Хотя нет, она ушла оттуда добровольно. Ведь это ее желание – отправиться по новенькой трассе подальше от Москвы. Не бегством, но попыткой полета. Как той чайки над волнами Средиземного моря.

Вот только чайки из нее не вышло. И теперь, окруженная последним их своих союзником, скоростью, ставшая ее заложницей, она мчится назад, с той же скоростью, с какой пыталась взлететь. Покров остался позади, удивительно, как раньше она не нашла объезд изломанного ураганом города по параллельной Горьковскому шоссе улочке. Ей даже не пришлось снижать скорость, разве что до ста пятидесяти. И не пришлось рулить, разве что когда она внове, миновав городок, выбралась на федеральную трассу. И покатила, покатилась назад, все ближе и ближе к Москве.

А ведь так хотелось взмахнуть руками и взлететь. Положив автомат на педаль газа, она встала на сиденье, упираясь одной ногой в приборную доску, чтобы не упасть, и развела руки в стороны, глубоко вздохнув и закрыв глаза. Хоть какая-то иллюзия полета, хоть какая-то…

Пронзительный рев она услышала, но не спешила раскрывать глаза, ведь там, за опущенными веками была чайка, свободная, летящая над лесами и морем. Да и когда открыла глаза, было еще не поздно, но она лишь улыбнулась и снова вспомнила чайку, другую, крикнув: «В Москву, в Москву!» так и не повернула руль – двигаясь по встречной все это время от самого Энергетика, вернее, по возвратной, по той же самой знакомой ей полосе, она, как только ее «Альфа-Ромео» врезалась в тяжело тормозящую фуру с насмерть перепуганными водителем и напарником, зачарованно глядящими за полетом, с маху ударилась о лобовое стекло. И медленно сползла на порушенные останки своей машины.

Полет чайки закончился.

89

Толпа шла медленно, то и дело останавливаясь – без конца и без края, море разливанное людей, бредущих сами не зная куда, устало, бесцельно, безнадежно. Казалось им нет конца, и нет конца их движению. Они просто бредут, пока есть силы, а как закончатся, брести будут те, от кого они бежали и в кого, в итоге, обратились все-таки. Это так похоже на бегство от самих себя, что Настя, вместе с Тетеревом и компанией, вошедшая в толпу, неожиданно разом почувствовала некое единение, странную сплоченность, прежде давно уж не испытываемую. Словно беженцы дожидались все это время именно ее, и вот теперь, когда она стала одной из них, они могут спокойно продолжать движение, зная, что ищущая покоя не забыта, и что сам покой не забыт ею. Покой безутешного движения к горизонту, надежда, которая живет, просто потому, что жить больше нечему, ноги, несущие в несказанные дали, и голова, позабывшая даже о тех, ради которых были столь спешно покинуты города и веси. В толпе растворялось все, и люди, и мысли. Оставался только неспешный шаг, наверное, с той же скоростью, с какой позади идут те, для кого движение уже не жизнь, но еще и не совсем смерть. Хотя и для них движение это и не жизнь, и не смерть, нечто среднее, нечто промежуточное – или и то, и другое единовременно.

Она растворилась в толпе, и толпа растворила ее. Все слилось в непрестанном медленном движении, все остановилось в нем. Ничего впереди, ничего позади, только дорога в никуда, только люди окрест и тишина, повисшая над ними, состоящая из шорохов, говоров, далекого плача, усталых вздохов. Сколько они прошли, Настя не заметила, много или мало, неважно. Улица Кирова, по которой они шли, проходила наискось к столице, вскорости, толпа уже вливалась в схожий, объединенный поток, двигавшийся по Подольску. Люди были везде, но все они двигались, точно живые мертвецы, непрерывно двигались, не сидели на дороге, не останавливались у колонок, чтобы попить, просто шли и шли через город, дальше, к Москве.

А вот дома хранили гробовое молчание: завешенные шторы, забитые ставни, заколоченные двери. Или разбитые ставни, и стекла, распахнутые двери, сорванные с петель. Город не то жил, не то умер, не то жил, умерев, вот сейчас, в эти недолгие часы, когда через него двигалась толпа беженцев. Настя оглядывалась, на улице стемнело, но света никто не зажигал. Город был пуст и глух к проходившим через него, равнодушно пропуская сквозь себя человеческую массу, дабы отвергнуть ее.

– Я что-то не разберу, – наконец, сказала Настя. – Мне кажется, мы идем к Варшавскому шоссе. А карта какая есть?