Осада (СИ)

– Грубо говоря, и число москвичей за август поредело, – сказал я, заметив тут же на себе недовольный взгляд Груденя, и осекся. Немедленно вспомнилась Милена. Я отвернулся от министра, но взгляд жег, пронизывая насквозь. – Извините, вырвалось, – произнес я негромко.

– Что еще у нас плохого? – спросил Пашков, сминая возникшую паузу. – Как переговоры в Выборге?

– Пока никакой информации, – Нефедов взял у меня ноутбук, помеченный инвентарным номером дома правительства, ввел пароль, заходя в запретную территорию сайта ФСБ. – Обсуждение условий продолжается.

– Тимошенко так просто не сдастся, – отрезал Пашков. – Мне ли не знать Панночку. Сколько с ней с глазу на глаз переговоров провел. Торг будет долгим, и уж что, что, а выторговать себе условия она сможет. Даже в таких отвратительных стартовых условиях.

– Просто русско-японская война какая-то, – брякнул я, некстати вспомнив графа Витте, прозванного в народе «Полусахалинским», как раз за успешное ведение переговоров по провальной для России войне. Впрочем, такие прозвища дают явно не за заслуги перед отечеством.

– Кстати, о войнах, – заметил Лаврентьев, все это время старательно молчавший. – Мы глубоко ошибались, предполагая что Франция и Германия отправляют крейсера нам в пику в Исландию. Немецкие и французские сторожевые корабли сейчас оккупировали голландские территориальные воды, к ним в помощь идет испанская флотилия. Да, испанцы вчера вечером потребовали от англичан немедля убираться с Гибралтара – как раз через него, вы слышали проходило марокканское судно с неслыханным грузом наркотиков – почти четыреста тонн. Испанские пограничники потопили корабль и после этого выслали ультиматум англичанам. А сейчас шерстят свои дороги, по слухам еще пятьдесят тонн «травы» ушло фурами через территорию Испании.

– Извините, Игорь Лукич, все это прекрасно, но вот другие войны нас беспокоит куда больше. А именно передел власти в странах латинской Америки. Бразилия и Аргентина на пороге коллапса, центральной власти де-факто не существует. Из-за чего на днях мы получаем последние порции мяса, сои, овощей и фруктов из этих стран. Это же касается Мексики, Эквадора, Венесуэлы, Колумбии, да что перечислять. Импорт еды у нас составляет почти семьдесят процентов, скоро элементарно нечего будет есть.

– Подождите, Торопец, и до еды доберемся, – прервал меня Пашков. – Значит, от Исландии немного отлегло. Что англичане?

– Начинают выводить флот от берегов острова, – продолжил Лаврентьев. – Видимо, на блокаду Шотландии, Уэльса и отправки десанта на мятежные Фолклендские острова кораблей не хватает. Придется отказаться от чего-то. Вот их вымпелы и начали спешно сворачиваться. Скорее всего, их пошлют в Гибралтар. Так что мы увидим новое противостояние Англии и Испании. Как во времена Великой армады.

– Очень мило, что вы вспомнили, вот только у Испании нет и в помине подобного Великой армаде флота, – напомнил Нефедов. – Хотя коалиция Франции, Германии и Испании весьма интересна. Ну испанцы давно уже натерпелись от наркотраффика в Голландию, так что скорее всего они высадят десант.

– Отомстят за Утрехтскую унию, – мрачно добавил я, вполуха слушая разговор, перешедший от насущных проблем к проблемам Европы. Беседовать о них участникам было куда интересней, эту тему смаковали не менее часа. Ничего удивительного, большинство газет выходили с сообщениями о новых войнах по миру, а новости, даже увеличив хронометраж, только и успевали, что ежечасно убеждать россиян, сколь тяжела жизнь за рубежом. Благо кризисы и войны так и сыпались со всех сторон. А прежде постоянно расширявшийся список государств, теперь стал стремительно сокращаться. Сперва с карты исчезло Сомали, затем Эритрея, после чего Израиль отменил Палестину сперва де-юре, а по прошествии нескольких дней ковровых бомбардировок обедненным ураном и де-факто; еще несколько мелких африканских и латиноамериканских государств исчезло во всевозрастающей черной дыре. Теперь вот очередь дошла и до Европы. Я не представлял, что коалиция собирается делать с Нидерландами, но намерения они демонстрировали самые серьезные.

Впрочем, к тому времени международные проблемы отошли на второй план. Беспорядки во Владивостоке достигли исторического максимума. В начале ночи по местному времени здание городской Думы было захвачено беснующейся толпой, немногочисленные защитники его попросту растворились в ближайших подворотнях. ОМОН окончательно вышел из-под контроля, в этот момент он попросту покинул площадь перед зданием. После поджога здания, толпа двинулась к дому губернатора – тот спешно покинул Владивосток, направляясь на личном самолете в Москву. Пашков предусмотрительно потребовал от Нефедова прекратить любую передачу информации с Дальнего Востока, иначе чем по правительственной связи, была выключена не только сотовая, но и всякая Интернет-трансляция данных. Управление ФСБ, приемная премьера, а так же некоторые другие здания местного самоуправления так же подверглись нападению молодчиков.

Впрочем, что происходило там в полном объеме мог знать только Лаврентий Дзюба, чья фигура явно прорисовывалась тенью за всеми этими акциями. Трудно сказать, насколько хорошо он овладел ситуацией, я на некоторое время вынужден был покинуть центр слежения за Приморьем и отправиться в Питер. Вечером, двадцать второго, как раз в самый разгар праздника, Денис Андреевич в срочном порядке вызвал меня к себе. Я перезвонил премьеру, несколько сухо извинился за отклоненное еще ранее предложение о назначении на пост и повторил отказ снова. Пашков во время разговора заметно разволновался, чувствовалось, ему необходим был кто-то, на кого он мог бы спокойно повесить всех собак за неудачи на Кавказе и в Приморье, и потом, когда ситуация бы стала возвращаться к нормальной, с треском отправить в отставку. По крайней мере, одно время мне так казалось.

Ночью я прибыл в Пулково, меня немедля перевезли в Выборг, где в частной гостинице, которой владел кто-то из родственников президента, решалась судьба чужого государства. Решалась она уже довольно давно, еще начиная с воскресенья, когда в Питер прибыл Мирослав Палка, польский президент, залетевший по дороге в киев за Панночкой. Переговоры все это время велись в закрытом режиме, Денис Андреевич давно уже долженствующий принимать у себя в Горках-9 гостей из Германии, я имею в виду группу «Скорпионз», все еще вел четырехсторонние переговоры.

В Питере, пока меня везли по празднично освещенным проспектам, народ ликовал и гулял, отовсюду были слышна музыка, восторженные крики уже хорошо поддавших людей, хлопки петард и гудки авто. Мимо нас проезжали кортежи из нескольких легковушек и высунувшихся до пояса полуобнаженных молодых людей, накачанных пивом и размахивающих флагами. Они что-то кричали при этом, но язык не слушался, разобрать можно было только слово «Россия», повторявшееся как заклинание. Словно в этот день мы праздновали некую великую победу. Как в то время, когда питерский «Зенит» выиграл Кубок УЕФА или после долгого перерыва наша футбольная сборная заняла на чемпионате Европы третье место, а хоккейная – первое. Победу в войне за Осетию и Абхазию так не праздновали, а ведь все случилось в один год. Вот и сейчас – восторг был явно спровоцирован чем-то менее значимым для истории, но куда более важным для них. Хотя бы внеочередным выходным днем, недавно отгремевшим салютом и тем, что уже неделя как в городе не видно живых мертвецов.

Пакт Молотова – Риббентропа был подписан только под утро в среду: Панночка оказалась на редкость упряма. Все это время я оказался отвечающим за связь, вернее, отсутствие связи с общественностью глав государств. Встреча была организована силами безопасности всех трех стран, поэтому о журналистах подумали в последнюю очередь, видимо, именно поэтому вызвали как раз меня, как одного из них, только переметнувшегося на другую сторону. Вечером во вторник мне даже пришлось показаться перед камерами: давать объяснения очередной задержке пресс-конференции. Наконец, в четыре часа, вот удивительное время, последний акт был подписан всеми высокими договаривающимися сторонами, Денис Андреевич Марков и Мирослав Палка вышли к журналистам, а госпожа Тимошенко, тайно, переодевшись в женское платье, вылетела в Киев

Конечно, на коротком брифинге, – все устали, и держать дольше получаса президентов не решились, – говорились только общие слова о наконец-то закончившихся переговорах, Палка даже высказал крамольную мысль о достижения согласия с позицией российского руководства по проблеме Крыма, видно было, насколько он был выжат беспрерывными требованиями Панночки, вот и ляпнул, уже устав думать. После чего гости разошлись отдыхать.

Подписанные президентами соглашения предусматривали следующее. Крымская область в полном составе отходила к России, и Панночка с этим поделать ничего не могла. Единственное, что ей оставалось, так это отговорить западных украинцев от образования отрядов ополчения и и по возможности убедительнее обратиться к осажденному Симферополю с пожеланием прекратить бессмысленное сопротивление, больше не к горожанам, а к оставшимся в городе двум генерал-майорам: внутренних войск и сухопутных сил.

Далее: на референдумах о доверии Киеву незалежная будет постепенно разделена на два государства. Но это начнет происходить не ранее января-февраля двенадцатого года, когда все более-менее устаканится и границы разобщаемых миров Галиции и Малороссии обретут четкие очертания. Единственное условие Панночки, на которое пришлось пойти Денису Андреевичу, это особый статус Одессы. Примерно такой же как вольного города Гданьска до Второй мировой. Панночке очень нужен был порт, хотя бы один, она намертво вцепилась в Одессу, и не отступала, пока ее преференции не были удовлетворены. Особый статус Одессы обеспечивал определенное преимущество и Польше, ведь транзит грузов с южных направлений для нее тогда стал куда как выгоднее. Россия же получала возможность беспрепятственного захода туда Черноморского флота, уже единственного так именуемого в акватории. Так что Румынию ожидала новая встряска в борьбе за шельфовые месторождения вблизи острова Змеиный.

Главное, чего добился Денис Андреевич от украинского президента – это строгого соблюдения условий поставки энергоресурсов в Крым. Ведь вся инфраструктура полуострова изначально была завязана на Украину, и резать по живому не представлялось возможным. Лидеры Партии регионов, будущие правители Малороссии, околачивающиеся на переговорах постольку поскольку вопрос касался и их, обещали беспрепятственный и беспошлинный транзит грузов и пассажиров в Крым и согласились на размещение российской базы в Запорожье. Панночка долго цеплялась к этой базе, но была вынуждена компенсировать ее наличие незамедлительным вводом войск так называемого «миротворческого контингента», то есть польской армии, на свою территорию. Возможностей для маневра перед европейскими коллегами Панночка, тем самым, лишалась, но обретала надежный тыл. Резиденцией польских миротворцев была избрана Винница.

В Москву я вернулся в среду вечером, сразу, как закончились формальности. Дениса Андреевича же повезли в Питер, показывать достопримечательности, виденные им с младенчества, дарить подарок от тамошнего митрополита и самое главное, демонстрировать концерт группы «Скорпионз», как раз отправившейся в северную Венецию. Меня даже это не остановило в стремлении в первопрестольную. Ведь оттуда был сделан очень важный звонок. Валерия ждала моего возвращения.

А ранним утром четверга, когда мы только проснулись, и пили чай в постели, прошло сообщение, прервавшее любимый сериал любимой – штурм Симферополя, начатый еще двадцатого, сегодня завершился. Гарнизон сложил оружие. Война за Крым, продолжавшаяся пятнадцать дней, окончилась.

74.

Путь по шоссе даже на старом, скрипучем «Москвиче» не занял и четверти часа. Километры по пустому шоссе пролетели быстро, слившись в мелькание опустевших домов. Бахва сидел за рулем, уверенно правив старой легковушкой, когда они миновали мост через речушку, командир группы резко свернул, притормаживая. Здесь, на слиянии двух дорог, одной идущей по предгорьям, другой, сразу спускавшейся от Цхалтубо в долину, стали появляться редкие беженцы. И все куда-то спешили. Бахва остановил машину, давая возможность людям перейти дорогу, многие смотрели на их группу, на светловолосого богатыря и молча отводили взоры. Все движение их проходило в полной тиши, как будто им показывали кино с выключенным звуком. Важа поежился. Потянулся к Бахве, хотел что-то спросить, но тот вдавил педаль газа, Важа машинально откинулся на сиденье. Манана положила свою М-16 на колени так, чтобы Важа больше не вставал внезапно с места. Он это понял и, повернувшись в сторону окна, смотрел на проплывающий пейзаж далеких гор.

Город начался внезапно. Сразу за мостом появились дома, окруженные палисадами, затем городские новостройки, то есть возведенные сравнительно недавно, до войны. «Москвич» пропетлял меж ними, выехал было на берег Риони, и внезапно развернувшись, словно заблудившись, помчался по соседней улице обратно. Беженцы здесь еще встречались, но уже куда меньше, а вот на противоположной стороне реки, на набережной их двигались десятки и десятки. Все больше пешком, лишь немногие ехали на машинах. Казалось, город готовится к эвакуации.

Попетляв в тенистых улочках старого Кутаиси и выбравшись на границу с частным сектором, на небольшой холм, откуда, среди кустистых дерев виднелись развалины древнего храма Баграти, «Москвич» притормозил во дворе одного из старых зданий, коих много было в этом районе. Невысокое П-образное строение в два этажа с косой крышей, покрытой металлической кровлей, казалось, было выстроено еще века полтора назад, а ныне, вовсе заброшено, и только внимательный взгляд замечал в нем следы недавней постройки, умело вписанной в неприметный колорит соседних зданий. Только стеклопакеты, матово блестевшие на солнце своей почти сантиметровой толщиной пуленепробиваемых стекол, да многочисленные антенны на крыше отчасти выбивали здание среди соседей.

Бахва открыл дверь и выскочил во двор дома, быстро оглядевшись. На въезде, как ни удивительно, никого не было, это зародило в нем нехорошие предчувствия. Он снова огляделся повнимательнее. В этот момент до его слуха донесся негромкий гудок. Кажется, с вокзала, находившегося на той стороне Риони, уходил поезд, прощаясь с городом. Словно бы навсегда.

– Слишком уж тихо, – произнес и Иван, переминаясь с ноги на ногу и не зная, куда себя деть. – Это и есть ваше место назначения? Долгонько ж мы сюда добирались.

– Отчасти и по твоей вине, – тут же заметил Важа, но смолк под взглядом Мананы. Она первой, опираясь на плечо Бахвы, подошла к двери, не центральной, нет, то была простая обманка, за дверью находилась кирпичная стена, Манана подошла к черному ходу. Нажала звонок. А потом удивленно дернула головой.

– Здесь открыто.

– Не может быть! – следом за ней подтянулись и остальные, убеждаясь в ее правоте. Бахва осторожно заглянул внутрь, на всякий случай держа карабин наготове. Произнес три слова пароля, заготовленных как раз на случай экстраординарный, вроде этого, но ему никто не ответил. Он резко распахнул дверь – все та же тишина – и нерешительно сошел по ступенькам вниз. Секунду или две до оставшихся во дворе доносились только его неуверенные шаги, а затем…

– Пост оставлен… – Бахва появился на пороге, взъерошенный, потерянный, не понимающий, что происходит. – Кажется тут никого нет.

Важа рванулся вниз, пробежал коридорчик, стал подниматься по лестнице. Да, и следующая железная дверь оказалась открытой, и там ее встретил лишь сквозняк. На посту ни души, кабинка оказалась оставленной, на полу валялись лишь клочья разорванной газеты. Он поднял их – газета была датирована девятнадцатым числом. Вчитался: заголовок под шапкой гласил: «Кутаиси под натиском мертвых». Важа взялся за красный телефон охраны. Он не отвечал, но Важа все равно произнес несколько фраз в трубку. Молчание было ответом.

– Здесь точно никого нет, – заметил Иван, помогая Манане добраться до места и конвоируемый Бахвой, внезапно решившим соблюсти субординацию. – Ваши эвакуировались, причем довольно спешно. Надо тут все осмотреть. У кого-нибудь есть предположения о передислокации?

– Абонент недоступен, – нервно произнесла Манана, вынув из внутреннего кармана куртки телефон. Она связалась еще с несколькими номерами, потом передала сотовый брату. Тот позвонил куда-то, покачал головой и набрал номер одного из кутаисских знакомых. И снова тишина.

– Действительно никого, – неохотно признал он. – Иван прав, надо осмотреть комнаты.

Они разделились, прошли по коридору в разные стороны, осторожно открывая каждую. Кабинеты не были закрыты, на этом этаже они никогда не запирались. Бахва внимательно заглядывал в каждый, но видел лишь пустые полки, да редкие книги, оставленные, чтобы не брать лишнюю тяжесть с собой. Все походило на то, что собирались в большой спешке, на полу валялись листы бумаги, чистые и заполненные: циркуляры, распоряжения, все, в основном, от высшего руководства, пришедшие по факсу из Тбилиси. О секретности никто не думал, не до того было.

– Я слышал, батоно Ираклий говорил как-то, что здание должно быть эвакуировано в течении семи минут. Включая всю документацию, – медленно произнес Бахва, разглядывая последний кабинет на этаже. Следующим шла уборная, вот она почему-то оказалась заперта. Выбив дверь, он понял причину – неисправная канализация. Запах, стесненный было в четырех стенах, вырвался наружу. Он закашлялся и спешно закрыл дверь.

В этот момент все услышали еще один гудок уходившего поезда. Все обернулись на окно и долго вслушивались в тишину.

– Мне кажется, – произнес Иван, но не закончил фразы. Бахва предостерегающе поднял руку. Нет, показалось.

– Мы разделимся и осмотрим верх. Вы оставайтесь тут, – сестра не стала спорить, осталась в обществе Ивана, Бахва и Важа поднялись на второй этаж. Там находилось начальство, архивы, словом, все самое ценное, что было в здании, а потому доступ туда преграждала сперва железная решетка, тоже незапертая, а за ней, еще один пост и пластиковая пуленепробиваемая дверь. Вот только ее зачем-то аккуратно сняли с петель, так что она оказалась просто приваленной к проему. Бахва вошел и оглянувшись, немедля догадался о причине: дверь не открывалась полностью, мешал прут, вваренный в стену, чтобы вынести материалы архива, потребовалось спешно срезать портативным автогеном петли.

Важа открыл дверь архива. К удивлению обоих, он не был пуст, исчезли только бумаги, а вот диски остались во множестве. Сейчас они просто валялись в беспорядке на полу. Бахва поднял один, на нем маркером было написано одно слово: «наблюдение», и дата. Последняя, как он убедился, сделана недели две назад. Неужели столько прошло времени с момента отъезда? Вряд ли. Тогда кого и за кем это наблюдение?

Он положил диск на телевизор, хотел было включить, но электричество не работало. Проверив питание, он убедился: здание отключено. Но на такой случай должны быть резервные генераторы, в подвале, там же можно и подключить.

Он спустился вниз, искать оказалось недолго. Рубильник находился на видном месте, в закрытой коробке с красной молнией, на нее наросло столько пыли, удивительно, неужто резервным питанием ни разу не пользовались, ведь столько отключений было на его памяти. Или центру не могли позволить сидеть без света даже при Шеварднадзе?

Бахва опустил рубильник, пустой подвал разом осветился, он стал подниматься наверх. И тут услышал звук заводимого мотора.

Сердце упало, ну конечно же, как же он так. Бахва поспешил наружу, так оно и было, из двора выезжал их «Москвич», в нем находилось человек пять, не меньше. Сверху они успели набросать чемоданы на решетку и теперь газовали, мчась к концу улочки, к первому попавшемуся мосту через Риони, куда подальше. Прочь из города.

Он медленно вернулся. Ругнув себя, остановился, ведь надо же до чего голова перестала варить, когда вошел в центр и увидел весь этот разор, что даже оставил карабин в подвале. Выскочил почти безоружный – ну и чем бы он мог остановить угонщиков, пистолетом Макарова? Ругаясь на русском, как самом приспособленном для этого языке, Бахва спустился в подвал, поднял аккуратно приставленный к стене карабин, вернулся. И тут же столкнулся со скатившимся с этажа Важей.

– Что там случилось? – в этот момент к нему подошли Иван, в безусловном теперь уже сопровождении Мананы. Сестра ступала только на одну ногу, опираясь на широкое плечо русского.

– Машину угнали, – просто ответил он. Важа покачал головой. – Дурак. Моя вина. – Манана положила руку ему на плечо, он стряхнул, недовольный и ей, и, еще больше, собой. Повернулся к Важе. – Ты нашел что без меня?

– Странный диск, вернее, их несколько. Пошли, я тебе покажу.

– Я с вами, – немедленно сообщила сестра оглядываясь на Куренного. Бахва заметил, что ботинок ее вывихнутой ноги расшнурован и снят, а сама сильно опухшая голень тщательно перевязана бинтами, которые Манана совсем не так давно, словно предчувствуя, взяла в разоренной аптеке. Он посмотрел на Ивана, но ничего не сказал. Медленно стал подниматься за Важей. Куренной поднял на руки Манану, понес наверх. Бахва успел отметить, что винтовка Мананы теперь болталась на плече Ивана. И снова смолчал. Просто потому, что не знал, что сказать им двоим.

Они прошли на второй этаж, включенный Важей телевизор заработал, заглотил диск с лаконичной надписью «Репетиция» – таких было несколько и все на перезаписываемых носителях.

Важа включил запись. И замер. Знакомые кадры. Слишком знакомые.

На экране человек в форме абхазского ополчения медленно снимал с голов пленных мешки, стоявшие на коленях, спиной к камере, лицом к унылой кирпичной стене, грузинские ополченцы, оглядывались, жмурясь от слабого света тусклого неба. Хмурые облака, попавшие краем в камеру, грозили вскоре разразиться сильным ливнем. Послышались знакомые слова зачитываемого на абхазском приказа. Важа сжался, он нашел полную версию того, что причиняло ему боль долгие годы. Или чем причиняли ему боль, сейчас уже неважно. Впившись в экран взглядом, он не мог даже сморгнуть, чтобы не пропустить малейшего движения, жеста, слова. Вот сейчас будет произнесено на русском: «Привести в исполнение», – голосом, врезавшимся ему в память навсегда, засевшим в подкорке. Затем некто в абхазской форме рядового, с лицом, закрытым черным платком, начал тыкать в лица пленных автоматом, вдвоем с напарником, тот что-то произносил, только сейчас удалось услышать, что – на смеси русского и абхазского, он в последний раз обругивал пленных перед тем, как дуло автомата коснется щеки или макушки. Те дергались, переживая несостоявшуюся смерть. А следом шла смерть настоящая. Офицер, старший лейтенант, здоровяк, этакий богатырь в новехонькой российской форме, подходил следом к каждому и аккуратно стрелял в затылок. Камера старательно обходила его лицо. Важа дергался от каждого выстрела. Манана отвернулась. Бахва стоял в стороне, стараясь и смотреть и не смотреть на экран. Иван скривился, нервно пожимая руки, будто озябшие в комнате, куда с экрана стекала холодными каплями смерть.

Пленные стукались головами о стену, с каким-то странным деревянным звуком и медленно оседали на посыпанную песком траву.

– Может, быстрее, – попросила Манана. Но Важа отчаянно покачал головой. Иван нервно сморкнулся, отворачиваясь, Бахва подошел к окну. А Важа никак не мог оторваться, все внутри него протестовало, но пересилить себя, он был не в состоянии. Находился точно под гипнозом. И продолжал смотреть и смотреть на падающие тела, подсчитывая не то про себя, не то вслух число умерших. Нет вслух, Манана крикнула ему: «Прекрати!». Он замолчал, но лишь на мгновение.

Лишь, когда счет дошел до шестнадцати, он утих. Последний, семнадцатый, не вошедший в кадр, пленный, попытался подняться, заорал на русском: «Сволочи, что же вы делаете!», но был убит из автомата. Офицер подойти не успел, лишь ругнулся негромко, тоже на русском. И наконец, камера качнулась, показав берцы офицера, затем повернулась, переменив ракурс, – лейтенант все так же держась спиной к камере, подошел к своему начальнику, и отчего-то на грузинском произнес: «С последним непорядок, надо вычеркнуть». В ответ… камера снова дернулась, резко поднявшись и снова опустившись на уровень плеч, Важа вскрикнул от ужаса. Он немедля узнал и начальника и лейтенанта, не мог не узнать. Старшим оказался тот самый батоно Ираклий, один из кутаисских богов, что давал им распоряжения, ставил и объяснял задачи, отмечал сроки и хвалил или отмечал недостатки проведенных операций. Тот самый, что первым показал и рассказал Важе о центре все, что интересовало тогда юношу, жаждавшего вступить в ряды и пройдя курс, быть засланным в тыл врага для проведения масштабных акций, для уничтожения агрессоров, для того, чтобы показать, что грузины не сдаются, что они будут всегда сражаться за свою отчизну, как бы ни был силен враг, сколь бы многочислен и как бы хорошо оснащен он не оказался. Все это неважно в партизанской войне – только нанесенный урон, как материальный, так и моральный. А бойцы, павшие духом, запуганные и растерянные, уже не бойцы, мишени для доблестного грузинского сопротивления. Которое, без сомнения, скоро вынесет проклятых русских оккупантов с их родной земли, чего бы это ни стоило, сколько бы времени ни потребовалось. Но победа будет за нами.

Важа перевел дух. Взглянул на Ивана. Куренной не выдержал его пронизывающего взгляда и опустил глаза. Первый раз он выиграл у Ивана в гляделки. Жаль, что это уже не имело особого значения. Он потянулся к винтовке, вскинул ее на уровень плеч. Манана, рванувшись вперед, нагнула ствол, выстрел ушел под ноги Ивану.

А на записи Куренной докладывал что-то слишком тихо батоно Ираклию, послышался голос оператора, на грузинском: «Придется конец перемонтировать, камера дрожала». Иван обернулся к оператору, его лицо снова оказалось выше верхнего среза, но голос, ответивший тому, голос-то никуда не делся. Батоно Ираклий ответил согласием, что-то вроде «неплохо, но могло быть лучше», и в это время камера выключилась. Запись оборвалась, проигрыватель, приученный выплевывать диски по окончании, шумно выдавил лоток.

Бахва встал между Иваном и Важей. Обернулся к Куренному и молча ударил того по лицу. Иван отшатнулся, но даже руки не поднял. Кровь закапала из разбитого носа. Манана, шлепнув Важу по щеке, раз, другой, наконец, отняла у того винтовку. Обернулась к Ивану. И молча подошла, подпрыгнула к тому, все так же на одной ноге. Подала платок.

Без единого слова Куренной взял его, молча вытер кровь и вернул. Наступило тягостное молчание. Важа бессильно опустился на пол рядом с телевизором. Неожиданно он заплакал, закрыв ладонями лицо. Ему никто не мешал, но и не останавливал. Несколько раз он произнес «Зачем? Зачем?», но потом замолчал. Только плечи подрагивали.

Иван подошел к окну, открыл его. Бахва резко развернулся, не понимая, что собирается предпринять русский. Хотя… какой он теперь русский. Такой же как и батоно Ираклий. Как они все, оказавшиеся в одной мышеловке. Бахва подошел к нему:

– Зачем ты пошел с нами?

– За тем же, за чем и вы. Доложить в центр.

– А в Сухуми не проще? – бессильно произнес Важа, немедля пожалев о сказанном. И снова закрыв лицо руками.

– Я как раз оттуда. Мне было поручено сопровождать вашу группу… – он замолчал на полуслове. Снова ватная тишина охватила комнату.

– Так кто ты? – сколько минут прошло, прежде чем Манана задала этот простой вопрос? Одна или десять? Время остановилось.

Куренной вздохнул. Посмотрел на нее.

– Кажется, сейчас это уже неважно, – и снова помолчал. – Но если ты хочешь знать…

– Нет, – вырвалось непроизвольно, Манана опустила глаза. – Уже не хочу, – добавила она чуть слышно после новой паузы.

И новая порция тишины. Наконец, Бахва подошел к телевизору и просто сбросил на пол.

– Все, хватит. Закончили разбираться. Теперь надо сообразить, куда нам двигаться. Либо на вокзал, либо к автобусной станции. Вокзал дальше, но не факт, что автобусы ходят. А вот поезда мы слышали.

Долго никто не отвечал командиру. Важа медленно поднялся на ноги, посмотрел на разбитый телевизор, неохотно поднял винтовку и все так же молча вышел. Его никто не останавливал. Важа остановился в коридоре, и стоял там, подобно часовому, стерегущему свое прошлое. Бахва снова оглядел всех. Неожиданно обратился к Ивану.

– Если что-то не так, какие у вас были договоренности?

– Как таковых договоренностей не было. Но мне кажется стоит идти на вокзал, там ведь должны быть железнодорожные войска. И желательно побыстрее. Тут возле дома мертвяки уже бродят.

Бахва подошел и вгляделся в медленно двигавшихся мертвецов, направлявшихся со всех сторон к их месту дислокации. Некстати вспомнил заголовок газеты, любезно сложенный Важей. Ну конечно, скорее всего, городу была объявлена полная эвакуация. А он почему-то полагал, что мертвые атакуют, но атака отбита и город остался в руках живых. Снова ошибка. Город, второй по величине в Грузии, решили оставить мертвым. На ум сразу пришли карточки, наклеенные на сельпо в далеком поселке – Кутаиси в качестве цели перемещения не упоминался не разу. Тогда Бахва не уделил этому внимания. Сейчас понял, что же происходило во время их отсутствия, сложил недостающие части мозаики. Кажется, власть решила удерживать только столицу и окрестности, или одну столицу. А те, кто бежал к портам… они, наверное, просто спешили из страны подальше. Интересно, куда же уходили эти поезда, печальные свистки которых он слышал? К морю или к столице?

Мертвые медленно сходились к дому с соседних улиц, пробирались дворами. Прогнав живых, они теперь чувствами себя в Кутаиси свободно. И не спеша стягивались к последним, оставшимся здесь.

В другое время, не будь сестра в таком состоянии, не проворонь он «Москвич», они бы смогли прорваться без особых проблем, патронов у них с избытком, да еще тут нашлась вскрытые оружейные, на обоих этажах.

– Будем уходить к вокзалу. Важа, ты меня понял? – он кивнул, Бахва вздохнул с некоторым облегчением. – Как ты, сестра?

– Попробуем. Да и до вечера всего ничего.

– До вечера мы должны быть на вокзале! – резко произнес, почти крикнул он. Иван кивнул.

– Только дайте мне оружие. Хоть Макаров какой. Я понимаю, что теперь доверять не имеет смысла, но вы и раньше не представляли… – Важа бросил ему Макаров, это было столь неожиданно, что Иван не сумел его поймать. Пистолет тяжко грохнулся об пол, Иван нагнулся, разгибаясь, он проверял оружие. – Скверно, боек чуть скошен. Может переклинить патрон. Ну да на сколько хватит.

Важа бросил ему запасной магазин, прошел к оружейной, насобирал пару десятков патронов. После чего они вышли. Манана ковыляла, держась брата, Важа шел первый, Иван прикрывал тыл.

Пробиться они так и не смогли. Пришлось вернуться. Другие дома явно не годились для сопротивления толпам зомби, словно в дурной компьютерной игре десятками выскакивающими из каждой подворотни. Растратив порядком патронов, они вернулись, не пройдя и километра вниз по улице. Добрались только до брошенного «Москвича» – казалось, это и есть их цель желанная. До того момента, пока Иван не вскрыл капот.

– Шаровая полетела. Не поедет, – он прицелился в подходивших мертвяков, но пистолет заклинило, Ивану оставалось лишь бросить бесполезный кусок металла в зомби. Его спасла Манана, немедля растратившая обойму на подходящих мертвецов. Перезарядила М-16 и начала по новой. Покуда Бахва, беспомощно не оглянувшись по сторонам, не отдал приказ к отступлению. Дорога к Риони была перерезана наглухо.

Важа шел последним, отстреливая лезущих мертвяков и устало качая головой. Ему возвращение давалось особенно тяжко. Когда все оказались внове на втором этаже, но уже в другом кабинете, он спросил, что делать будем. Бахва оглядел компанию.

– Иван, твои размышления? – но Куренной лишь пожал плечами. Манана устало вздохнула. Важа не произнесший ни слова по возвращении в центр, продолжал придерживаться нового правила.

Взгляд Бахвы упал на грузинский флаг, висевший в кабинете. Почему-то его не забрали. Видимо, подобной атрибутики было слишком много, да и зачем он в дороге. Зачем он вообще.

– Может, стоит выложить флаг на крыше. Если будут облетать, заметят, – Иван пожал плечами, Манана встряхнулась.

– Наверное, будут. Ведь если тотальная эвакуация.

– Тогда на флаге надо писать СОС, только латиницей, чтобы поняли, что это живые, ну и мало ли кто прилетит, – заговорил, перебивая себя, Важа. Внезапно ему показалось, что какой-нибудь вертолет, самолет, БПЛА, да хоть автожир, но должен пролететь над Кутаиси, чтобы убедиться, удостовериться – живых больше нет. Обязан просто.

– Флага на доме и так достаточно, – ответил Бахва. – На этом доме точно, – и не теряя времени даром, снял знамя и отправился наверх. Важа потянулся за ним, вдвоем они высадили замок на чердак, а затем забрались на крышу. Иван спустился вниз, укрепил входные двери досками и железными ящиками из подвала.

Наконец, все вернулись, и уселись в кабинете ждать. Большего ничего делать пока им не оставалось. Воды в здании не было, холодильники столовой опустошены, только сейчас они начали работать, пытаясь нарастить лед – Бахва умышленно оставил двери морозилок открытыми, пытаясь ускорить процесс. На этих запасах дистиллированной воды они могут протянуть еще дня три-четыре, хотя пить эту дрянь можно в случаях экстремальных. Скажем, если им все же придется отбивать штурм и баррикадироваться, ожидая подкрепления.

Все четверо сидели друг против друга в небольшом, метров двадцать, кабинете, сам Бахва за столом, остальные отодвинули кресла к окнам. Важа поминутно посматривал вниз. Мертвецов становилось все больше, они медленно бродили вокруг здания, кто по бетонной дорожке фундамента, кто по двору. Выходы они перекрывали надежно, располагаясь на всех подступах и блокируя любую, даже гипотетическую, попытку прорыва. Тем более, количество их предостаточно – уже больше двух сотен.

Постепенно начало смеркаться. Осажденные поужинали водой из морозильников, включили свет, уж его-то незачем было экономить, аккумуляторы рассчитаны более чем на неделю автономной работы всех систем, а уж этого срока за глаза хватит, чтобы либо околеть с голоду, либо дождаться помощи.

– Вероятно, поиски начнут с завтрашнего утра, – наконец, высказался Важа, не в силах больше держать при себе эту мысль.

– Остается только надеяться, – согласилась Манана. Разговор, покрутившись немного насчет расположения флага – жаль, что здание имело косую крышу, так что приходилось выбирать, где его прикреплять, – медленно угас, подобно тому, как дотлевает, истратив запас парафина, свеча.

Они сидели молча, слушая тишину. Пристально вглядываясь в звездное небо, щедро рассыпавшее свое холодное недостижимое богатство от горизонта до горизонта. Электричества в городе не было, фонари не зажглись, так что все удивительные красоты свои небо предоставило им одним. И собравшиеся в кабинете любовались звездным сиянием. Вдыхали теплый летний воздух, еще напоенный зноем прошедшего дня. Слушали шепот ветра, затерявшегося в кронах кипарисов.

Вечер скатился в ночь, но никто не заметил перемены, все лишь смотрели и слушали. Пока звонкий удар не заставил их всполошиться и повскакивать с кресел.

– Что это? – Манана ойкнула, пытаясь подняться и позабывшись, ступив на больную ногу. – Мертвые?

– Да, – Важа высунулся из окна почти по пояс. – Темно очень. Но мне кажется, они начали кидаться камнями в окна. Да так и есть.

– Иван, ты у нас самый зоркий, посмотри, – попросил Бахва. Он подошел, стал рядом с Мананой, девушка чуть подвинулась.

– Кидают камни в окна, – шум стал громче. – Часть подошла к двери, штук десять, пытается высадить. Это у них вряд ли получится. А вот окна…

– А окна пуленепробиваемые.

– Ну и что. Капля камень точит.

– Ты как Нодар, – сказала неожиданно Манана. – Он тоже пословицы любил в разговор вставлять.

Иван только вздохнул в ответ. И отошел. Важа продолжал вглядываться, нервно потирая переносицу. Удары становились все чаще.

– Надо пойти проверить, что там с окнами, – не выдержал молодой человек. – Долго ли протянут.

– Долго, – спокойно ответил Бахва. – Если повреждений нет. Правда…, – неожиданно он поднялся. – Пошли вместе, по дороге разберемся.

– Да, я слышал, они помнят, чем занимались, ну, в общих чертах, на протяжении жизни. Ну а камни в окна каждый кидал. И еще, у них нет этой, как ее, в мышцах, которая…

– Молочной кислоты.

– Вот именно, – они зажигали свет, пристально оглядывая каждое окно. Нет, вроде ничего страшного. Пока ничего. – И значит, они не выдохнуться. Если только не поймут, что нас не достанут.

– Если только они способны на это. В любом случае, выставят стражу.

– А когда прилетит вертолет, как мы Манану будем поднимать? Надо что-то придумать, пока есть время; может, мне веревку поискать?

– Важа, угомонись, – неохотно произнес Бахва. – Скинут люльку.

– Ну правильно, мы ж поднимемся первыми, а потом…

– Я сказал, замолчи.

Пройдя все кабинеты первого этажа, они поднялись наверх.

– Держатся, – сообщил довольный Важа. – Ни царапины, только следы от камней. Так, пока скребут без толку. Как нас завидят, просто бросаются кидаться. Жуткое зрелище, – он нервно рассмеялся и затих. В тишине грохот камней о стекло стал невыносимым. Кажется, он усиливался с каждой минутой. Может, так и было, ведь подходили все новые мертвецы, на фоне вызвездившегося неба их число уже не поддавалось подсчету. И почти все кидали, по крайней мере, несколько первых рядов. Да, теперь они стояли рядами и равномерно кидали камни в окна, выбрав для штурма несколько во дворе. Когда камни у одних заканчивались, они шли собирать свои, низко пригнувшись, а другие, не переставая бросали и бросали увесистые булыжники в дрожащие, но не сдающиеся стекла. Покрывшиеся уже плотной пеленой следов от бесчисленных ударов.

Зомби не были точны, некоторые попадали в себе подобных, так что их число уже подсократилось. Если группе придется задержаться здесь на несколько дней, а все может быть, то предстоит пережить еще и жуткую вонь разлагающихся тел и все проблемы, связанные с этим.

– Стекло продержится не так много, как нам того хотелось бы, – внезапно произнес Иван. – Надо бы поразмыслить о защите второго этажа.

– Как ты предлагаешь, дверь спилена с петель. Сестра, подожди, я хотел бы узнать мнение человека, очевидно, больше всех нас бывавшего тут.

Бахва понял, что снова ляпнул не то. Манана дернулась, словно эти слова коснулись ее. Важа куснул губы. Куренной повел плечами.

– Нет, тут я был всего дважды. И всего на несколько минут. Меня заводили орлы, вроде вас. Ваша госбезопасность никогда не доверяла нашей, равно как и наша вашей…. Да, неважно все это. Дверь действительно закрыть не удастся, а вот на чердаке мы можем укрыться.

– Днем там дышать будет нечем, вентиляции нет. А на крыше торчать несколько дней, сам понимаешь, – возразил Бахва, но тут же замолчал, услышав неприятный звук. Очередной камень глухо бухнул в стекло. Значит, оно поддалось. Сколько у мертвых на это ушло времени? – почти четыре часа. Быстро. Или отыскали с дефектом? – Ладно, собираемся, у нас еще есть много времени, чтобы забаррикадироваться как следует.

Ждать мертвых пришлось еще три часа. Пролом стекла им дался с большим трудом. И все же рассвет еще не забрезжил, когда группа услышала первые неровные шаги живых трупов, поднимающихся по лестнице. Потом глухие удары в железную дверь, обшитую для красоты деревом. Больше трех человек ломиться в нее не могли, так что она продержится еще ой как долго.

Вопрос в другом, сколько продержаться они. На тридцатиградусной жаре, а на чердаке она поднимется еще и повыше, без еды и всего с одной бутылкой воды. Скверная получается арифметика.

Так что вся надежда на вертолет. Бахва к идее Важи, поначалу отнесся скептически. Но ведь во что только ни поверишь, когда другого шанса на спасение уже не остается.

Солнце поднялось к зениту, и на чердаке стало нечем дышать. Почему его не оборудовали проточной вентиляцией? Хотя бы какой-то. Нет, эта проклятая безопасность. И безветрие. Город расположен в низине, а сейчас полный штиль, ни единый лист не шелохнется. Только неугомонные удары в дверь, ставшие фоном для ночного бдения и дневных кошмаров. И снова ночного бдения – на крыше слишком холодно, на чердаке просто нечем дышать, – и новых дневных кошмаров. Важа весь день, до боли, до рези в глазах всматривался в небо, пытаясь углядеть вертолет, но без толку. Ни на первый, ни на второй день заточения он так и не появился.

Сестре стало плохо на третий день. Манана потеряла сознание, ее пришлось вытащить на крышу. Прикрыть листом фанеры от прямых, испепеляющих солнечных лучей, нагревших железо так, что можно было готовить глазунью. В час пополудни Манану вырвало, у нее начался сильный озноб, продолжавшийся до двух, или даже чуть дольше. Температура резко повысившись, так же внезапно упала, теперь она едва могла пить. В четыре Манана смогла заснуть, но ненадолго, около шести начался новый приступ, сотрясавший тело еще около получаса. Бахва все это время находившийся рядом, не сводил с сестры глаз и медленно качал головой.

– Малярия, – тихо произнес он в ответ на безмолвный вопрос Ивана. – Переболела в детстве, лет в десять. От этой заразы не избавишься. А тут еще солнечный удар.

Иван молча смотрел на Манану, осторожно прижимая к себе.

– Я думал, с малярией ее бы не взяли.

– Она никому не говорила. А карточку подробно не изучали. Раз так захотела. – он замолчал и опустил голову. – Ей надо много пить, она ведь сильно потеет. Надо очень много пить, чтоб жар выходил… – и снова замолчал, на этот раз надолго.

А мертвые все ломились, и кажется, дверь, уставшая сопротивляться за семьдесят часов непрерывной атаки, стала потихоньку поддаваться им. Надежда осталась лишь на этот невозможный, иллюзорный вертолет. Из-за которого уже и Бахва до боли всматривался в белесое небо, пытаясь расслышать шум мотора, увидеть черную точку в небе. Нет, не черные круги.

Важа поскользнулся и едва не скатился к краю крыши. Иван, вот уж на что крепкий организм, ничего не берет, сидел на самом солнцепеке рядом с Мананой, бережно овевая ее листом картона от разорванной папки с грифом «Совершено секретно». Девушка тяжело дышала, то и дело пытаясь облизнуть шершавым языком пересохшие, потрескавшиеся губы. Иван смочил их водой, в бутылке оставалось на донышке. Но и этого оказалось много, Манана выхаркнула воду и снова потеряла сознание.

Бахва подошел и присел рядом. Лекарств не осталось, да и какие лекарства, разве что физраствор, могли бы ей сейчас помочь хоть чуть-чуть. А вода кончилась, даже эта мертвая из холодильника, которой Иван периодически смачивал губы Мананы. Все закончилось. И медленно наступал вечер новой черной, непроглядной ночи.

Бахва недвижно смотрел на сестру, Манана не шевелилась. Только грудь порывисто вздымалась и опадала. То часто, то очень редко. Начинало сбоить сердце. Брат медленно поднялся и спустился на чердак, кроме него крышу никто не оставил.

Поставив карабин рядом, он сидел у самой двери, слушая размеренные удары мертвецов и пристально наблюдая за железным массивом, ограждающим их от вторжения. Сложив ноги по-турецки, ждал, тяжело дыша, не замечая, как начинает ломить затылок и давить на переносицу. Наконец, он медленно, через силу, поднялся и выбрался на крышу. Свежего воздуха не было, только жар, один лишь жар повсюду. Странно, кажется, даже на чердаке легче дышать, хотя бы потому, что нет солнца. Совсем нет солнца. Очень темно.

Он потряс головой и едва не упал.

– Важа, – крикнул он, просипел, но показалось, что крикнул. – Важа, поди сюда! – и когда тот, казалось, через час добрался, сообщил: – Дверь скоро сдастся, как мне кажется. Хоть и железная, но замки ржавые. А у этих молочная кислота не накапливается в мышцах. Им все равно. Их бы в армию посылать. Винтовку в руки и пошел, пошел…. – он проморгался. Кажется, на несколько мгновений отключился. Возможно, нес чушь это время. – Важа, надо решать. Вертолета, возможно, мы не дождемся.

– Даже верить в это не хочу.

– Я знаю, что не хочешь. Но придется. Сколько мы тут – и ничего.

– Они прилетят. Не могут не прилететь.

– К кому, Важа? Кто знает, что мы здесь.

– Они должны проверить. Все проверить. И… – он замолчал. Бахва долго смотрел на молодого человека, а затем произнес тихо свой вердикт:

– Следующая ночь может быть их. Сестра… ну ты видел. Сам понимаешь. Если с ней что-то случится…. Ты понимаешь, о чем я? – Важа не понимал. Наконец, до него дошло. Он вздрогнул и оглянулся на люк.

– Она дотерпит. Обязательно дотерпит, – и пошатнулся сам.

– Кажется, и ты не дотерпишь. Тут никто не дотерпит. Надо решать, кому это делать. Иван!

Куренной с трудом поднялся и подошел, едва не упав по дороге, к люку. Богатырь, а тоже едва держался на ногах.

– Манане совсем плохо. Ее бы в госпиталь, что мы тут можем.

– Ничего. Мертвые кажется расшатали дверь. Скоро влезут. Или не скоро, но…. Ты видишь, что происходит. Ты понимаешь, о чем я? – Бахва дернул карабин, Иван вздрогнул всем телом. Затем покачал головой.

– Я не смогу – в нее. Даже в восставшую. Ты должен это понять.

– Но я… что нам остается.

– Ты сам смог бы выстрелить в сестру? Ты, смог бы? Тогда почему я?

– Ты чужой, – бессильно ответил Бахва, сам понимая, что говорит неправду. Иван покачал головой.

– Слишком поздно вы начали решать, кто чужой, а кто нет. Это надо было делать раньше.

– Не понимаю тебя.

– Важа, стреляй ты, – Куренной выхватил у Бахвы карабин и протянул молодому человеку. Тот отшатнулся, ноги подломились, он упал навзничь. Они с трудом подняли его.

– Нет, – прошептал Важа. – Я… нет. Я еще ни разу ни в кого. Тем более, в Манану. Я не смогу.

– А что нам остается? Стать их частью?

– Я не хочу этого.

– Никто этого не хочет, – спокойно сказал Иван. – Но раз так, кто будет стрелять. Ладно, меня вы убьете, но последнему придется убивать себя. А это куда тяжелее. На меня даже не надейтесь. Сил нет… – тихо добавил он последние слова и сел, утомленный разговором, на пол. И добавил после долгой паузы: – Без толку все это. Часть их или не часть. Все одно.

– Я не хочу быть, как они, – повторил Важа, разом осипшим голосом. – Не могу. Это… – и сам замолчал на полуслове. В это время они услышали, как Манана едва слышно зовет Ивана. Сколько она призывала его, они не знали, увлеченные бессмысленным спором, не слышали никого вокруг.

Иван поднялся, вылез на крышу, за ним последовала вся группа. Манана не спала, она пыталась подняться, но тело налилось свинцовой тяжестью, сил не оставалось совершенно. Даже на то, чтобы приподнять голову. Только на едва заметную улыбку, когда она увидела подошедшего.

– Нам не выкарабкаться, – улыбка по-прежнему не сходила с ее белых уст. – Я это знаю. Да и неважно. Жаль, что мы так… что у нас так получилось. Не получилось ничего.

– Мне тоже очень жаль, – наступал вечер, в воздухе едва заметно повеяло прохладой. Иван коснулся лба Мананы, но лоб был сух. Началось обезвоживание. – Тебе надо попить. Дайте бутылку.

Бахва покачал головой. Иван опустил глаза.

– Не надо, – тихо ответила она. – Капля, что она. Только капля, а не море. Море слишком солоно, – и выкарабкавшись из бреда, спросила: – Скажи, а как ты нашел нас. Я столько думала об этом. Я хотела бы знать.

– Но Манана…

– Ответь.

Он долго молчал. Так долго, что казалось, не заговорит никогда. Наконец, произнес:

– У нас в управлении узнали, что ваша группа в Мели, ведет сбор информации и агитирует. Но в составе есть снайпер, значит, возможны теракты. Как раз через Мели должна пройти колонна мотострелков. Когда она попала в засаду, мы подумали…

– Это Серго, – произнес Важа, отстранившись.

– Меня послали вместе с десантом, выяснить, что происходит в Мели, что за группа, почему такой урон. И насчет снайпера тоже….

– Значит, ты из-за меня пришел. Я знала. Я как чувствовала, – голос пресекся, Иван продолжал:

– Потом я получил распоряжение выяснить подробности деятельности группы, у нас предполагали, что вы используете какое-то новое оружие. Когда выяснилось, что это не так… словом, вы меня уже взяли и вели к Ираклию Талахадзе. Впрочем, у нас все равно должен был состояться разговор. По поводу общих действий в новой ситуации. Я должен был прощупать…. Если я не ошибаюсь. Здесь темно… странно, я не помню своей задачи в точности. Глупость какая-то, – он замолчал. Повернулся к Манане. Но та уже забылась беспокойным сном, так и не дослушав ответ Ивана. Бахва внимательно вслушивался в ее прерывистое дыхание, потом поднялся и сказал едва слышно:

– Наверное, хорошо, что она не услышала окончание. Все это, то, что ты принес… одна грязь и только. А ей достаточно было услышать первое.

– Грязь, – согласился Иван. – Мы все в грязи.

– Именно, – шум внизу стал сильнее, возможно, дверь начинала подаваться. Манана снова очнулась, попросила пить, и, вспомнив, подала руку Ивану. Он сжал ее бережно, потом осторожно нагнулся над девушкой. Она что-то прошептала прямо в его губы, он так же тихо ответил. Бахва попытался отойти, ноги не слушались. Слишком сильно устал.

Неожиданно Иван поднялся. Вместе с его сестрой, как только сил хватило. Обняв, едва держась на ногах, он обернулся к брату.

– Бахва, у тебя должна быть граната. Дай.

Он вздрогнул. Значит, все. Она уходит. С другим. Он ждал, что это произойдет, в любом случае должно произойти. Но что вот так, в самом конце пути. Не верил, не хотел верить. Слишком привык к ней. К тому, что она всегда рядом, всегда придет на помощь, выручит, прикроет. Как странно, он всю жизнь пытался стать самостоятельным, избавиться от назойливой сестринской опеки, и только теперь понял, что никогда не нуждался в ней больше, нежели сейчас. Бахва беспокойно взглянул на Важу, но тот молча отвернулся. Молодой человек уже давно молчал, заперев в себе все чувства. Он все равно верил в вертолет, но дальше вертолета себя уже не видел. И никого не видел. Вот удивительно: этот диск, словно на нем строился весь его мир, оказалось, достаточно было выдернуть его, и мир рухнул, и ничего не осталось взамен. Только вертолет. А зачем он теперь, зачем?

Бахва подал гранату, Иван прижал Манану крепче, выдернул обручальное кольцо – собственные слова Куренного, и спокойно шагнул вниз. А внизу….

Когда грохот стих, Бахва тихо сказал.

– Важа, прости, у меня оставалась только одна. Им она была нужнее, – на что Важа согласился, не разжимая белесых губ, кивком головы. – Будем ждать вертолет? – снова кивок. – Хорошо, будем ждать вертолет.

И вертолет прилетел. Через несколько дней появился над Кутаиси, стремительно пролетая над городом. В нем находился глава парламента Грузии, вместе с семьей спешно перебиравшийся в Батуми. Пилот заметил грузинский флаг на крыше дома, – что это за здание, объяснять не надо было, – а рядом с ним, два тела. И еще несколько внизу, их давно сгрызли собаки. Зомби нигде не было видно.

– Гия, посмотри, что там, – сказал он стрелку, сидевшему на месте второго пилота. Вертолет сбавил скорость, сделал круг над зданием. Пилот пристально всматривался в тела.

– Убиты. Несколько дней назад. Друг друга, наверное, – предположил он. И отложив винтовку, развел руками. Спикер коснулся плеча пилота:

– Ну что же мы застряли, летим.

Вертолет поднялся и, набрав скорость, поспешил вслед за заходящим солнцем.

74.

За Карлсоном пришли около трех пополудни. Позвонили, а затем начали стучать в дверь. Словно не терпелось. Отец открыл, в узкую прихожую ввалилось двое ментов, один, не дожидаясь, одел Карлсону наручники, другой сообщил о задержании до разъяснений. Отец хотел что-то спросить, но внезапно осекся.

А затем началось странное. Когда Карлсон прибыл в отделение, задержанных там скопилось уже тьма. Мат, галдеж, недовольные вскричи, чей-то почти детский плач – все смешалось в сумбурный рваный фон, какую-то нервную синкопу, от коей выть хотелось уже через минуту.

Милиционеры, приведшие Карлсона, не стали долго разбираться, их вытащили по рации обратно и погнали на Бунинскую аллею. Не стал особо разбираться и дежурный, составляя протокол задержания. При себе у Карлсона ничего особенного не было, забрали только мелочь, часы, шнурки от ботинок и ремень с мощной железной бляхой. Тут же запихнули в камеру. Народу было порядочно, Карлсон, затюканный поточным методом обыска и сортировки, не сразу вспомнил о необходимости представиться. Да впрочем, представляться было особо некому – в камере и так находилось около десяти молодых людей в возрасте от шестнадцати и до двадцати пяти лет максимум. Все растерянные, обозленные, еще не пришедшие в себя. Громко переговаривались, не обращая внимание на рявканье из коридора, будто провоцируя и без этого задерганных милиционеров, принявших на себя всю эту людскую массу и распихивающих по переполненным камерам.

Прошло часа три, камера заполнилась до предела. Вернее, выше всякого предела, в ней уже находилось человек двадцать, так что сидеть можно было только на корточках или по-турецки. Вытягивали ноги по очереди или подкладывали под чужие. Духота установилась страшная, несмотря на прохладу, веявшую из окна. От немедля заполнившейся параши поднимался невыносимый смрад. Кто-то потребовал сменить, но на шум только матюгнулись из коридора и сообщили, что скоро дадут пожрать. Кого-то вырвало от одной этой новости. На допрос пока никого не вызывали. Не спешили, или, будучи заняты другими делами, спешно доделывали их, чтобы уже затем приступить.

Начали только около девяти. Выводили примерно на четверть часа, требовали сознаться в экстремистской деятельности, разумеется били, следователей, как сообщили первые ласточки, было всего трое, так что канитель надолго. Последним повезет, если их и отдубасят, то уже очень усталые люди.

Первые испытание прошли, молчали, несмотря на побои, издевательства, угрозы самые что ни на есть непотребные. Гребли по алфавиту, вроде как, но потом оказалось, что нет. Первых брали из ранее не засветившихся, чтобы уж точно раскололись. Но так получилось, что в камере «пряников» оказалось всего несколько человек – трое или четверо, им еще раньше популярно объяснили, что первые семьдесят два часа надо пережить как на допросах в гестапо. Молчать, и терпеть стиснув зубы, молчать и терпеть при любых обстоятельствах, потому что главное – пережить эту КПЗ. Потом, что бы ни случилось, пришьют срок, нет ли, неважно, потом будет либо воля, либо СИЗО, но все легче. В СИЗО скорее всего, вообще бить не будут, уже незачем, а главное, после карантина, можно получить вещи, очухаться, осмотреться, получить советы от бывалых, тех, которые там очень и очень долго сидят….

Карлсон неожиданно для самого себя же заикнулся о своем возрасте, впервые решился раскрыть рот за все время, на него посмотрели несколько свысока: не повезло тебе, парень, таких имеют по полной программе. Словом, крепись. Дверь открылась, назвали его имя, фамилию.

– К следователю, – добавил безликий усталый голос. Дверь еще чуть приоткрылась, звякнув о металлический прут, Карлсон протиснулся в коридор, его быстро подхватили и поволокли от камер в другой конец коридора, к деревянной двери, измазанной в углу черной краской, на допрос. Вот тут и произошло странное. Возможно, менты, забиравшие его, слишком спешили, возможно, он попросту потерялся среди других прибывших с Бунинской аллеи. Поскольку его обвинили в разжигании межнациональной розни, призыву к насильственной смене власти, экстремистской деятельности – но ни словом не обмолвились о вчерашнем нападении на сотрудников правоохранительных органов. Словно, действительно приписали к общей куче задержанных. Он молчал, выслушав следователя, тот устало скривившись, поднял дубинку, несколько раз шарахнул Карлсона по шее, а когда тот встал, помощник, стоявший сзади, попросту сбил его с ног и несколько раз саданул ботинками по почкам. После чего снова поднял.

– Подписывай, – безлико произнес следователь, кивая своему помощнику. Тот взял дубинку, приготовившись бить. Голова гудела от ударов, воздух едва прорывался в грудь, странно, здесь он казался еще более спертым, нежели в камере. Карлсон молчал, его снова ударили по почкам, вынудив встать на колени и скрючиться от дикой боли. А затем поставили сызнова, толкнули к столу. – Подписывай, – повторил следователь.

Карлсон молчал. Но молчал лишь потому, что боялся словами своими разбить иллюзию, столь удивительным образом соткавшуюся. Ему показалось, что обвинение в экстремизме куда лучше, чем в нападении на мента. Ему казалось, что так он безлик и, следовательно, защищен спинами сокамерников, ожидающих своего часа или уже отмучавшихся, ползающих по полу, пытающихся остудить свою ноющую колющую, пышущую жаром боль. Что все, что произойдет с ними, случится и с ним, «а всех не посадите!», – этот крик запомнился, врезался в память моментально. Он уже слышал о том, что произошло возле станции легкого метро «Бунинская аллея», это вызвало с одной стороны гордость за своих, в кои-то веки поднявшихся против беспредела блюстителей покоя власти, а с другой, боязнь, как бы отместка не оказалась чрезмерной. Впрочем, нападение да еще с оружием на мента, это куда серьезней. Тем более хача, у коего здесь полна малина родственников во всех нужных местах. Да вот хоть этот следователь, он ведь тоже не русский, кто знает, с каких гор его согнали. А потому за «националистическую рознь» он будет бить до собственного посинения. Можно только представить, что было бы, если бы он узнал правду, понял, что перед ним не пятнадцатилетний экстремист, а участник банды, напавший на армянских ментов.

– Будешь подписывать, мелкая …!? – рявкнул следователь, пихая протокол к Карлсону, тот сжался, но по-прежнему молчал, не двигаясь. Боясь пошевелиться. И тут же получил, несильно вроде как, дубинкой по затылку. Голова закружилась, из ноздрей потекла кровь, пятная протокол. Следователь матюгнулся, порвал бумагу и приказал швырнуть его обратно. Едва за ним захлопнулась дверь камеры, а из общей массы вызвали следующего, Карлсон потерял сознание.

Когда он очнулся, пошла уже утренняя проверка. Выкрикнули его фамилию, он ответил, первый раз менту, и снова заткнулся. Кто-то потребовал хотя бы прогулки, в ответ захохотали как задержанные, так и охрана. Карлсон очнулся окончательно, тут только заметив, что парашу переменили, и в камере немного посвежело. Кстати, и народу поубавилось – если раньше он мог только сидеть или лежать скрючившись, то теперь мог позволить себе вытянуть ноги. Проморгавшись, он осмотрелся – да контингент сократился на несколько человек, кто-то сказал, что часть не вернулась с допроса, видимо, раскололись, паскуды.

Тем временем, вспомнили про еду. Видимо, она все же полагалась с утра, а не только вечером, как говорили знающие. Стали разносить: миску баланды, крашеный кипяток, заменявший чай и толстую корку зачерствевшего хлеба. Но многим, после допроса с пристрастием и этого показалось много, иные блевали кровью, не успев проглотить первую ложку жидкого, безвкусного супа.

Карлсон сумел запихать в себя «завтрак», как ни сопротивлялся желудок. Немного полегчало. А потом снова начался допрос. Блевавших отправили первыми, и более их не видели, с остальными решили поцеремониться, и выводить не спешили, беря на измор. Благо, времени на то у ментов было предостаточно.

Первого вызвали Карлсона – к тому времени он оставался самым молодым в камере, а потому с него был особый спрос. Вытряхнули из КПЗ около полудня, к этому времени в камере напряжение достигло пика. В кабинете Карлсон сидел один с полчаса, время тянулось столь медленно, что ему показалось, будто уже наступил вечер, когда прибыл мучитель и без единого слова принялся бить резиновой дубинкой по ребрам. Бесстрастно и как-то абсолютно безразлично. Словно задание исполнял, не особо желаемое, но, тем не менее, необходимое. После чего потребовал подписать протокол. Тем же усталым голосом, что и накануне, казалось, следователь вообще не спал все эти сутки и только и делал, что бил и допрашивал.

Карлсон по-прежнему молчал, но уже по иной причине. Голова раскалывалась, слова не шли на язык, к тому времени, как следователь появился, ему стало казаться, что все происходит в каком-то ином месте, где именно, трудно сказать, но в том, что его куда-то перевезли – в СИЗО, в тюрьму, Карлсон не сомневался. Да и обстановка показалась ему совершено иной. В горле пересохло, он хотел попросить воды, но никак не мог этого сделать, язык не слушался, губы не разлипались. Наконец, ему удалось что-то пробормотать, следователь, ругнувшись, потребовал сказать тоже, но громче, Карлсон попытался, снова неудачно, удар по шее, он свалился и подняться уже не смог – туман скрыл и стол следователя, возле которого он лежал, заволок окружающие обстановку. Карлсон погрузился в его необъятную серость, казалось, ей не будет конца.

Потом резкий противный запах, пробирающий до последних закоулков мозга, выворачивающий рассудок наизнанку. Он дернулся и попытался подняться. Совершенно другое место. Чистое, белое. Он лежал на кушетке, рядом сидел какой-то чин в форме. Заметив, что Карлсон очнулся, он бросил ватку, что держал перед носом молодого человека в ведро и обернувшись, сказал негромко в приоткрытую дверь:

– Очухался. Можете забирать. Кстати, время у вас истекает.

Знакомое чертыхание, вошел следователь, молча вытащил Карлсона из лазарета, повел к дежурному. Как оказалось, никакого путешествия он не совершал, ибо сразу узнал место, где с него снимали отпечатки и заносили данные в базу. Здесь же ему вернули деньги, шнурки, ремень и ключи от дома, он долго пытался понять, что происходит, наконец, ему объяснили, что он может выметаться отсюда и дали на подпись протокол задержания. Карлсон, затрясшись от нежданной радости, расписался, стараясь, чтобы рука не дрожала, кажется там было написано, «претензий не имею», но это уже было неважно. Все было неважно, раз ему даровали самое ценное, что мог обрести человек – свободу. Иллюзорную, смешную, но тем не менее, свободу. Едва только он закончил рисовать завитки автографа, как дежурный выпроводил его на свежий воздух. Голова немедля закружилась, какое-то время он простоял, прижавшись к фонарному столбу. Наконец, его вырвало, и только затем смог от него оторваться и пойти – кажется, домой.

Он долго блуждал в знакомых каменных джунглях, покуда не сообразил, что все это время ходил возле дома. Зашел в лифт, поднялся.

Отец молча обнял его, провел в комнату, раздел, уложил на кровать. Есть уже не хотелось, голова раскалывалась, Карлсон выпил анальгин и тотчас заснул. Когда проснулся, было уже утро. Позвал маму, но никто не отзывался. Наконец, вошел отец, спросил, как он, предложил поесть. Вроде уже лучше, а где мама? Отец долго мялся, не зная, как начать, потом понял, что этим только напугает сына и выложил начистоту: пошла на митинг, попала в перестрелку, получила травму, двое суток была в реанимации ей сделали операцию, только вчера вечером перевели в отдельный бокс, он настоял, заплатил серьезные деньги. Врачи говорят, что состояние стабильное, вроде как уже беспокоиться не о чем. Но пока навещать нельзя. Так что нам с тобой остается только ждать и приходить в себя. Хорошо, что ты все выдержал, сынок, молодец, становишься мужчиной. Карлсон слабо улыбнулся в ответ.

Два дня он приходил в себя, на третий поднялся с постели и побродил по комнате. Голова еще кружилась, до этого к ним приходил врач, обследовал, зафиксировал перелом ребра и сотрясение мозга, но в госпитализации отказал – во-первых, будет лежать в коридоре, все места забиты, а во-вторых у них у самих с недавних пор проблемы с лекарствами, ЕС ничего не поставляет, а у нас ничего не делается. Если только не за ваш счет все обслуживание. Отец смутился, потемнел лицом, молча сунул врачу тысячную купюру, тот выписал с полдюжины рецептов и откланялся.

– Лучше сэкономить, – согласился Карлсон, – маме ведь тоже надо поправляться, – отец кивнул, помрачнев еще больше. Денег у них оставалось в обрез, Карлсон выяснил это сразу, едва только встав на ноги. Со сберегательной книжки отца были сняты последние двадцать тысяч, видимо, они и пошли на оплату услуг. Оставался только неприкосновенный запас маминой книжки. Там гораздо больше, но ведь лечение в бесплатной больнице стоит чертову уйму денег, если все пройдет благополучно, то им едва хватит, чтобы заставить докторов осматривать больную, сестер – давать лекарства, нянечек – ухаживать.

На следующее утро им позвонили из больницы, сообщили, что завтра можно будет навестить. Отец ушел на работу в приподнятом настроении. Вечером, незадолго до того, как ему вернуться, позвонили еще раз, сообщили, скончалась.

– Как? – одними губами спросил Карлсон, едва нашедший временную точку опоры в стремительно завертевшемся мире. Сестра не была в курсе, она спросила у своей товарки, та подала лист болезни: анафилактический шок вследствие острой сердечной недостаточности. Он попросил повторить.

– Лекарство не то дали, уточните завтра у доктора Гаспарян, когда приедете насчет кремации договариваться, – холодно сказала она и повесила трубку. Карлсон, веря и не веря, перезвонил, попросил уточнить состояние здоровья…

– Умерла, – ответили ему, нет, голос вроде другой, – анафилактический шок. По вопросам кремации обращайтесь…

Он повесил трубку. Неожиданно та зазвонила сама, он поднял, думая, вдруг ошибка. Нет, звонили не из больницы.

– Это Тимур Гиоргадзе, – заговорила трубка. – Это ты… отец говорил, ты поднялся, вот так приятная новость. Очень хорошо, я выяснил, какой у них бардак произошел, тебя провели по другому делу, по экстремизму. Этим какой-то мне незнакомый старлей занимается, Русинов Илья Адамович. Доказательная база пуста, но они оставили тех, кто подписал протокол, я все волновался, вдруг ты тоже подпишешь, ведь по их неписаным законам, к экстремистам адвоката не пускают. Молодец, что продержался…

– Мама умерла, – тихо произнес Карлсон. На линии повисла гнетущая пауза, длившаяся очень долго. Даже привычного потрескивания статических зарядов не было. Ровная, ничем не прерываемая тишина.

– Прости. Мои соболезнования. Надо же… какое несчастье, – тихо произнес Гиоргадзе. – Как же так, отец мне звонил, сказал, вроде все в норме.

– Я так понял, они лекарство перепутали. Это… анафилактический шок… кажется, – почему-то он вдруг стал надеяться, что человек, говоривший с ним по телефону, внезапно отменит вердикт больницы и вынесет свой. Ведь он может, он много чего может. Но Гиоргадзе молчал. А когда заговорил, то всего лишь посочувствовал горю. Карлсон молчал и Гиоргадзе предпочел за лучшее прервать связь, еще раз извинившись.

Он положил трубку на базу и долго сидел рядом, чего-то ожидая. Нового звонка? Наверное, но он не был в том уверен. Просто сидел, пытаясь восстановить пошатнувшийся мир. Вернуть хоть что-то, что было. Но мир крутился перед глазами, дыхание застывало в груди, на глаза наворачивались, но никак не могли протечь слезы. Он будто закаменел на жестком табурете возле телефона – когда-то его специально поставила мама, чтобы не сидеть долго и не трепаться, в особенности ему с дружками-приятелями. Обычно он и не усиживал на мамином табурете долго, предпочитал стоять или бродить вокруг…. Мама… как же ты так? Как?

Слезы накатили, но не принесли долгожданного облегчения. Да и могли ли принести? – едва ли. Он вздохнул, медленно выдвинул верхний ящик тумбочки, где стоял телефон. Холодная сталь тускло блеснула в свете фонарей. Карлсон только сейчас понял, как темно в его доме. Не увидел разницы меж потемками души и темнотой снаружи. Зажег свет и долго смотрел на рубленые формы ГШ-18. Надо же, пришла вялая мысль, а его не так никуда и не убрали. Не избавились, как советовал Гиоргадзе. Карлсон осторожно вынул пистолет потрогал рамку затвора. Пальцы непроизвольно взяли рукоять, сжали. Карлсон вынул ГШ из ящика, поднялся и медленно вышел в коридор.

В больнице, не зря упоминали о Гаспаряне, он только сейчас начал это понимать. Ну конечно, как не сообразил раньше. Ведь семья Гаспарян живет напротив. Ничего удивительного что какой-то выродок, их родственник, убил его маму. Хачи всюду пролезут, особенно в медицину. Вот он, узнав, кто именно лежит в его палате, вкатил ей дозу лекарства, прекрасно зная, что ей запрещено применять. Ведь это есть в ее карточке. Такое не могут не знать. Но он… или она… да какая разница.

На часах было уже почти восемь. Отец задерживался, да это и к лучшему. Гаспаряны должны быть в сборе, глава семьи вернулся со своей стройки, жена из столовой, дети со второй смены. Он сильно вжал кнопку звонка и не отпускал, пока младшая, Аревик, не открыла дверь. Удивленно посмотрела на него, крикнула маме, кто пришел, и по привычке напомнила, что занятия с первого отменили, подтягивать ее по химии пока еще рано. Она даже улыбнулась ему, девчонка одиннадцати лет. А потом догадалась, что визит неспроста, спросила, что случилось. Он поднял пистолет и молча выстрелил ей в лицо. С брезгливым безразличием дернувшись, когда брызги упали на руки. А затем вошел в единственную комнату, занимаемую в коммуналке семьей Гаспарян. Второй и третий выстрел пришлись в отца семейства, четвертым он срезал мать, пытавшуюся телом закрыть дочь и взмолившуюся о помощи, но как-то неуверенно, а потому, негромко. Словно и она думала, что все это лишь нелепая шутка.

– Ну конечно, – ответил он, – нелепая шутка. – И выстрелил еще раз.

А затем, отпихнув ногой тело, всадил четыре пули в Наиру, его ровесницу, сжавшуюся у серванта и голубыми глазами умолявшую его о чем-то. Словно пытаясь напомнить нечто ненужное, вроде того поцелуя год назад. На который он так и не ответил. За стеной зашумели соседи, кто-то закричал о милиции, он усмехнулся недобро. Когда поднялся отец семейства, Карлсон всадил ему точно меж глаз еще одну пулю, ах, все-таки как удобно целиться и стрелять из этого пистолета. Вот так бы стрелял и стрелял. Жаль, хачи быстро кончились.

Кажется, последнюю фразу он произнес вслух. Потому как за стеной моментально затихли голоса, а в коридор вышли люди. Кто-то осмелился заглянуть из черного коридора в ярко освещенную комнату, занимаемую бывшей семьей. Карлсон обернулся и улыбнулся в ответ. А затем вышел из квартиры, сопровождаемый потаенными взглядами соседей, при виде его не проронивших ни слова.

Будучи не в силах успокоиться, он бродил по коридору, от площадки лифта до дверей своей квартиры, поджидая отца. Покуда створки не разъехались и оттуда не начали стрелять. Сразу, без предупреждения. Первые пули прошли мимо, так что он успел обернуться на стрельбу. И даже поднять пистолет, выбирая, в кого бы ему прицелиться. Но нажать на крючок не успел, что-то ударило в грудь. Коридор ушел из-под ног. Потолок немедля занял его место.

– Хачи пришли, – мрачно заметил он, попытавшись подняться. Нет, бесполезно, слишком тяжела ноша, что он несет. Неподъемна. И избавиться от нее оказалось совершенно невозможно, даже так.

Он закрыл глаза, а когда открыл, увидел перед собой склонившихся омоновцев – видимо, понял он, стреляли они. Сквозь каски не было видно лиц, но разве не круговая порука связывает их, вынуждая целиться ему в лицо? Он снова закрыл глаза, вздохнул. И больше не почувствовал ничего.

Когда выстрелы смолкли, а омоновцы разогнулись, переговариваясь негромко, двери лифта снова разошлись. Один из милиционеров, парень лет восемнадцати в нескладно сидевшей форме, с бронежилетом, больше похожим на короткое платьице, и каской, норовившей закрыть обзор, остановил вышедшего из лифта отца.

– Нельзя. Спецоперация. Вы тут живете? – отец кивнул. – В какой квартире?

– В тридцать шестой. А что случилось?

– Был сигнал, в тридцать четвертую какой-то парень с оружием ворвался, половину жильцов перестрелял.

– Вы его взяли? – омоновец засмущался, должно быть, не привык еще давать объяснения. Потому просто покачал головой. И добавил:

– Он отстреливался… Ну вы понимаете, эти пацаны, они же… – Отец отпихнул его, просунул голову в коридорчик. – Нет, куда вы, туда пока нельзя. Еще тело не вынесли. – И он кажется, догадался: – А вы его знаете?

Лицо отца окаменело. Теперь все равно.

По дороге он заехал в больницу, узнать, что да как, заехал, рассчитывая проскочить в бокс, поздороваться, выяснить, что надо, немедленно подвезти. Не успел. Врачебная ошибка, так просто это называется. Ему даже назвали ее автора, некую… фамилия выскочила из головы. Теперь не имеет значения.

Страшно сообщать такую новость своему сыну, но и сына уже не было. Верно он узнал новость первым. Ему позвонили, ну как же, он ведь давал деньги, чтобы позвонили, вот только почему он пошел к Гаспарянам? Почему достал ГШ и… А убийцы, о чем-то споря, еще стоят над его трупом.

В голове помутилось. Перед ним был уже не восемнадцатилетний пацан, а враг. Все вернулось на пятнадцать лет назад, все, даже действия стали молниеносными, холодными и расчетливыми. Он поднял руки, как бы давая понять пацану, что все в порядке, он все понимает, но пока поднимал, успел выхватить у пацана пистолет, как это делал тогда, в Шали, когда его взвод взяли в плен, и пришлось идти, перешагивая через свои и чужие трупы, предавших и захвативших, стараясь не оглядываться и не считать оставшихся врагов. На той войне их всегда было слишком много. Как и на этой.

Он выстрелил дважды в лицо, и пока тело медленно оседало на пол, успел сорвать с пояса светошумовую гранату. Пока те, что стояли над его сыном соображали, он бросил гранату, закрыл глаза и плотно заткнул уши.

Когда рев затих, а вспышка света, казалось, насквозь пробившая деревянную дверь у лифта, за которой он спрятался, стихла, он снова метнулся в коридор, – можно было не спешить, но он поторопился и оставшимися шестью выстрелами положил скорчившихся от грохота и полуослепших омоновцев. Затем позвонил в тридцать четвертую.

– Что у вас здесь произошло? – спросил он. Сосед пожал плечами, отложил ружье и начал рассказывать.

Через десять минут к дому подъехал грузовик с ОМОНом. Еще через полчаса другой. По прошествии трех часов перестрелки, дверь черного хода одинокой высотки на улице Кадырова отворилась, оттуда вышла женщина вся в крови, державшая в одной руке израильскую автоматическую винтовку ТАР-21, в другой грудного младенца, крепко сжимавшего шею матери. Увидев вышедшую, омоновцы замерли и на мгновение прекратили огонь. Прицелившись в майора, командовавшего спецоперацией, женщина выстрелила с бедра, затем перевела винтовку на его заместителя, снова выстрелила. И только тогда по ней был открыт ответный огонь. Перепрыгнув через труп, омоновцы бросились к черному ходу, несмотря на предупреждающие крики. Едва только они поднялись по лестнице и открыли дверь, мощный взрыв потряс здание. Дымной от бетонной крошки взрывной волной четверых выбросило обратно. Новый командующий операцией крикнул в рацию, потребовав в качестве подмоги что-то посерьезнее.

75.

День после погромов прошел на удивление тихо и спокойно. По слухам, на Луговой около полудня пытались собраться какие-то люди, но все их попытки организовать хотя бы пикет пресекла подоспевшая милиция, нет, пока еще своя собственная. Ждали подкрепления из Москвы, двумя самолетами оно прибыло вечером двадцать третьего. Бойцы отправились с корабля на бал – менять местный ОМОН на дежурстве. К ночи все стратегические позиции города были заняты ими. Словно во Владивостоке произошел переворот. Не только во Владивостоке. В Хабаровске случилось то же самое.

Оба мятежных города затихли в ожидании недоброго, затаились. Уже и людей на улицах стало заметно меньше, и транспорта. Дзюба упорно ожидал, что со дня на день возьмут и его, ведь в Хабаровске пересажали многих активистов его филиала, потому бродил с сумкой с вещами, но нет, первые двое суток его отчего-то решили не тревожить. Просто портили нервы, усилив слежку. Не выдержав, утром двадцать пятого, он позвонил Устюжному, боясь, как бы не было поздно.

– Каюсь, я было подумал, вас взяли, – произнес его наставник.

– Вы знаете, Глеб Львович, то же я думал о вас.

– Вот до чего дошли, – попытался усмехнуться он, но смешок застрял в горле, – скрываемся как подпольщики. За вами филер ходит?

– И не один, трое наглых здоровых бугаев.

– Вот-вот. Со мной в точности так же. Уж не знаю, радоваться или плакать такому вниманию. Слышали, что сегодня губернатор сообщил? Напрасно. Он объявил о роспуске городской Думы и введении прямого правления. Да и еще, против Ткаченко возбуждено уголовное дело. Он точно в Японию уехал?

– Да, можете не сомневаться.

– Считайте, повезло. Нам с вами придется либо покинуть город, либо схорониться понадежнее.

– Увольте, Глеб Львович, никуда я отсюда не уеду. Не в моих это правилах. Да и потом, куда ехать-то? Если что в глухую сибирскую деревню? – так там мертвяки достанут, – Лаврентий попытался усмехнуться, но не вышло. Устюжный пробубнил что-то под нос, потом заметил:

– Если губернатор начнет дурить, мало никому не покажется. Я его хорошо знаю, Варфоломеевскую ночь может устроить запросто. Не удивлюсь, если праздничные погромы, его рук дело, – на что Дзюба не немедля согласился. – Я слышал, Яковлев приедет лично к нам разбираться. Если так, понятно, почему внутренние войска завезли, и те так стараются.

– В Кремле заседания Совбеза идут чуть не круглосуточно, – заметил Дзюба, – Вряд ли это идея самого Яковлева. Слабоват он на подобное.

– Вы его плохо знаете, а мне встречаться доводилось, еще когда он здесь рыбоводством в министерстве занимался. Человек он изворотливый. И подставлять будет постоянно. И… послушайте старика, Лаврентий Анатольевич, не связывайтесь пока вы с ним, не стоит.

Лаврентий не стал спорить. Напомнил лишь, что отставники флота проведут по-любому свой митинг на Корабельной набережной в следующую пятницу, в день окончания Второй мировой, хоть даже мы против станем. Устюжный недослушав, прервал связь, обидевшись на своего непослушного ученика. Понятно, он не хотел крупных потрясений, старался по возможности тихо и аккуратно проводить серию мелких, но запоминающихся встрясок, а потом договариваться об уступках. Тактика, прежде приносившая ему плоды, но только прежде, в последнее время она никак не работала. Он жил вчерашним днем, когда с властью еще можно было как-то договориться через акции протеста и показ своей силы и влияния, но теперь все изменилось. Он уже стар, и не попросту не успевал за переменами. А может, сознательно старался не замечать их, кто ж его разберет. Для Дзюбы он по-прежнему оставался учителем, а потому одним большим знаком вопроса. Хотя вроде сколько вместе пережили, через сколько прошли, но по-настоящему Глеб Львович так и не открылся. Как шкатулка с секретом, главную свою тайну по-прежнему держал при себе.

Ближе к вечеру Дзюба получил СМС от Тикусемо. Всего два слова «Оригами дзю-ичи », словно телеграмму писал. Напечатано было иероглифами, к чему такая конспирация совершенно непонятно, можно подумать, спецов, знающих японский, во Владивостоке-то и нет.

В восемнадцать часов, он как и было указано в «телеграмме» прибыл в ресторан. Трудно сказать, чего больше ожидал Лаврентий – толпы крепышей в штатском на входе в «Оригами» или засады в зале, но мысленно был готов к любому исходу.

Как ни странно, ни первого, ни второго не случилось. Господин Тикусемо уже ждал его в кабинке, Дзюба прошел в конец зала, отодвинул портьеру. Акио-сан поднялся, приветствуя гостя.

– Сразу к делу, – произнес он, поинтересовавшись только, будет ли гость обедать или делать вид. От того, чтобы подкрепиться Лаврентий никогда не отказывался, не отказался и в этот раз, заказав грибной суп и курицу со специями и зеленью. И сакэ, но немного, две бутылки ему хватит. Тикусемо дождался, когда он сделает заказ и вернулся к разговору. – У меня для вас важные новости. Как стало известно, в следующую пятницу к вам прибудет господин министр Яковлев, с чрезвычайным визитом, – Акио-сан волновался, а потому поплохел языком.

– Я в курсе, – заметил Лаврентий. Тикусемо вскинул брови.

– Вот как. Значит, вы хорошо осведомлены. Мне приятно. Полагаю, вы будете знать, зачем он здесь будет.

– В точности нет.

– Я был уверен. Но неважно. Это позиция вашего Совета безопасности, непременно послать господина Яковлева на изучение. Проверить вашу терпимость, лояльность. По результатам, мы полагаем, вам предоставят коридор с помощью или транш, возможно, все вместе. Я знаю, ваши офицеры будут митинговать. Тем более, когда министр Яковлев прибудет. Потому возможны аресты. У меня поручение предоставить вам убежище на территории консульства в случае крайней необходимости.

– Но митинги, как я понимаю, вы не будете меня предупреждать не устраивать, – Тикусемо попросил повторить и решительно кивнул.

– Это гарантия вашего свободомыслия. Мы не можем вам сказать, делать что-то против своей свободы. Мы можем только поощрить вас, когда все будет закончено, – теперь уже Дзюба попросил расшифровать только что сказанное. – Я хотел сказать, – после долгой паузы произнес представитель консульства, – что все наши договоренности останутся в силе в любом случае, и японское правительство сделает все возможное для достижения взаимовыгодных интересов. Между вами и нами, без Москвы, – уточнил он.

– Вы говорили с Устюжным?

– Да, но Глеб Львович, скорее всего, не будет участвовать. Вам так же не стоит сильно рисковать, но быть среди соратников, а затем отступить, – это не позор.

– Если их не посадят. А если посадят, а я буду отсиживаться в посольстве…. Да не шибко хорошую идею вы мне подкинули.

– Это не предательство. Лидер должен быть сохранен для будущего. Помимо этого, вы тот человек, что осуществляет контакты с нами. Господин Устюжный, к несчастью, осуществляет больше контактов с обеими сторонами, что не есть хорошо для нас, – Дзюба попросил уточнений, Тикусемо произнес: – Господин Устюжный был замечен входящим в машину губернатора сегодня утром, как стало известно о роспуске вашего городского парламента. Мое мнение, он пытался придти к соглашению на будущее. Но я могу ошибаться.

– Можете, – холодно отрезал Дзюба, скривившись. От Устюжного он не ожидал такой прыти. Хотя… ведь именно Глеб Львович предупреждал касательно губернатора, визита Яковлева… всю информацию он мог раздобыть только во время встречи. И что он намерен делать теперь? Эх, ведь несколько как бы случайно заданных вопросов многое могли открыть.

Дзюба долго молчал, Тикусемо пристально смотрел на него, так же не произнося ни слова. Наконец, Акио-сан произнес:

– Наше правительство намеревается выделить вам кредит в размере… сейчас не могу сказать с определенностью, но достаточно значительный, чтобы вы смогли оправиться от кризиса и наладить прежнюю жизнь, – косноязычие разом спало, Тикусемо заговорил как обычный житель Приморья, – Скажу откровенно, речь идет о десятках миллиардов иен. Мы заинтересованы в вашей стабильности, как любой добропорядочный человек заинтересован в благополучии своего соседа.

– У нас говорят обычно иное: «У соседа корова сдохла. Пустячок, а приятно», – нехотя произнес Дзюба. Настойчивость представителя консульства начинала его беспокоить. К тому же ничего конкретного выведать не удалось. Тикусемо только поманил, ни словом не обмолвившись о цене за кредиты и гуманитарную помощь. Откровенно сажал на иглу вспомоществования, но даже понимая это, отказать ему Дзюба не мог. Так и расстались, сердечно пожав друг другу руки и поговорив о намерениях.

Выйдя из ресторана, он позвонил Устюжному. Тот долго не брал трубку, наконец, настойчивость Лаврентия взяла верх.

– Простите, что беспокою, – бесцеремонно произнес он, не здороваясь, – но я узнал, что вы сегодня тайком встречались с губернатором. Могу я узнать, какие цели носила эта встреча?

Устюжный с полминуты молчал, не в силах подобрать слова. Наконец, медленно произнес:

– Не буду спрашивать, откуда вы узнали. Я хотел вам сообщить обо всем в подходящее время, но раз вы так настаиваете…. Да, действительно, я встречался с губернатором по собственной инициативе, более того, позвонил ему и напросился на встречу, поскольку график у него плотный, он принял меня по дороге на объект. Мы поговорили о нашем будущем, в том числе обоих наших с вами организаций. Да, я просил за вас, Лаврентий Анатольевич. Дал за вас слово, что вы никакого отношения к незаконному митингу на Корабельной иметь не будете. В свою очередь получил от него уступки – никакого давления администрации на нас оказана не будет, задержанных же ваших активистов выпустят завтра, губернатор обещал переговорить с прокурором.

– Очень заманчиво, – Дзюба недовольно покачал головой. Всякий раз дела делались за его спиной, что Устюжным, что японцами – а его лишь знакомили с результатами деятельности. – Очень мило, что вы обеспокоились моей судьбой. Знаете, господин Тикусемо, с которым я сегодня встречался, предложил более заманчивый вариант: убежище на территории консульства в случае, если у вас с губернатором не срастется.

– Да вы с ума сошли!

– Я стараюсь, – немедля ответил Дзюба. – Потому и просматриваю все варианты. И выбрать постараюсь из них уже сам.

– Вы еще мало поварились в этом соку, и потому не понимаете…

– Глеб Львович, да не держите меня за ребенка. Ну поговорили вы с губернатором, ну согласились молчать в тряпочку, в обмен на мнимую неприкосновенность, так и скажите. Скажите, что отходите от дел, скажем, по состоянию здоровья. И ваши либеральные начинания будет продолжать кто-то другой, помоложе.

– Мальчишка! Именно о вас я пекусь, надеясь, что вы сами поймете суть… меж тем вы… да что я говорю, без толку.

Связь была немедля разорвана. Дзюба оглянулся по сторонам, выискивая филеров, не нашел ни одного, и отправился в свои апартаменты. Некоторое время возился с бумагами, потом обратился к секретарше и увлек ее в ресторан, а потом к ней на съемную квартиру, проплачиваемую из казны профсоюза.

Как ни странно, губернатор сдержал слово, утром Дзюбе позвонили, сообщив: невольники выпущены на все четыре стороны. Лаврентий перезвонил Устюжному. Долго извинялся, въедливый старик, помурыжив его нравоучительными беседами об искусстве договариваться с деспотией, восточном искусстве, о коем много чего мог рассказать тот же Тикусемо, наконец, сообщил, что все его мальчишеские выходки понимает, зла не держит, но пускай он сам ведет себя в рамках приличий и договоренностей. Дзюба обещал, не слишком охотно, но в силу сознаваемой перед Устюжным вины. Через час он получил еще одно СМС от Тикусемо и снова два слова: «одобрено, двадцать», на этот раз по-русски.

Сегодняшний день оказался пустым, правление профсоюза узнав о поблажках, закономерно отложило съезд до окончания визита Яковлева, с тем, чтобы уже после что-то решить конкретно. Один Лаврентий оставаться не мог, не было сил, он отправился к Наде и долго мучил и ее и себя, пытаясь выдавить свои переживания вместе с оргазмом. Когда это не помогло, прибег к коньяку.

76.

Я пришел к Валерии, но показалось, что вернулся к Милене. Меня захлестнула та неуемная, беспричинная, безудержная страсть, что была столь свойственна покойной сестре, господи, никак не могу привыкнуть. Она стонала и вскрикивала, и в стонах и вскриках, я слышал не ее, но другую. Всякий раз я ощущал другую, будто Валерия сознательно пыталась подражать ушедшей. Или так оно и было? Я не осмелился спросить в тот день. Только на следующей, когда все повторилось.

Но не только я, сама Валерия хотела, я чувствовал это, поговорить, выговориться. Но что-то – или, быть может, кто-то, – мешал, не давая начать разговор. Мы просто лежали, глядя в потолок, я механически поглаживал волосы Валерии, пока не понял, что делаю это в точности так же, как при встречах с Миленой. Что с Валерией у меня другие ритуалы, совершенно другие. И она не могла этого не знать, не понимать.

Но тогда зачем? Я вздрогнул и отдернул руку. Валерия повернулась ко мне, приподнявшись на локте.

– Что-то случилось? – спросила она, лицо немного взволнованное и раскрасневшееся, но не так, как обычно после секса. Я поймал себя на том, что буквально пожираю это лицо взглядом и опустил глаза.

– Зачем? – наконец ответил я, вопросом на вопрос, но Валерия поняла. Некоторое время она молчала, потом медленно произнесла:

– Ты всегда мечтал о ней. Даже когда был со мной. Когда потерял ее навсегда, когда она ушла, ты стал думать о ней постоянно. Или я не права?

– Нет. Сейчас я думаю о тебе.

– Мне так не кажется, – безапелляционно отрезала она. – В прошлый раз, когда ты говорил со мной, у тебя был такой взгляд… я сразу поняла. Да ты и не скрывал своего отношения к ней. Стоило ей умереть, как ты…

– Прекрати! – и тише, – Ты городишь вздор.

Валерия откинулась на подушку. Не отрывая взгляда от потолка, сказала негромко:

– Я второй день поступаю так, как моя сестра. А ты только сейчас заметил разницу. Или не заметил, а просто…

– Я заметил еще вчера, просто не хотел говорить.

– Не верю. Милена всегда значила для тебя больше, чем я, – она снова поднялась на локте и повернулась ко мне: – Особенно мертвая Милена. Мне кажется, ты мертвых любишь сильнее, чем живых.

Это было пощечиной от которой у меня перехватило дыхание. Я не знал, что ответить, как объясниться. Молчал, чувствуя, что мое молчание, чем дальше, тем очевиднее трактуется против меня.

– Я слишком многих потерял в последнее время, – наконец произнес я непослушными губами. – И я боюсь потерять еще и тебя.

Прозвучало настолько неубедительно, что я и сам не поверил в искренность произнесенных слов. Валерия отвернулась.

– Бессмысленный разговор, – наконец, сказала она.

– Ты так часто была далеко. Особенно в этот месяц. Я все время искал встреч с тобой, но никак не мог найти. А теперь ты мучаешь меня моей прошлой привязанностью, делаешь больно нам обоим. Ради чего все это было затеяно? Чтобы нанести нам обоим еще одну рану. Ты и так ушла, ты мучила нас своим непостоянством, своим неприсуствием, ты… да и я тоже, – неожиданно вырвалось у меня. – Прости. Я вел себя как последний идиот. Я гнался за тем мифом, что…. Но почему ты не послушала меня, почему не приняла? Ничего бы не было.

– Но я… ну конечно же. Проще ткнуть пальцем в меня. Тогда как ты…

– Постой, ты серьезно считаешь, что я изменил тебе с ней?

– С Миленой? – она усмехнулась недобро. – Ты же прекрасно знаешь, с Миленой изменить невозможно. С ней можно только переспать.

Я разговор зашел в тупик. Валерия не хотела понять прихода своей сестры ко мне третьего числа. Наверное, на ее месте, я бы тоже не смог понять – коли не присутствовал там. Милена была настолько иной, настолько чуждой себе прежней, что ее перевоплощение казалось немыслимым.

А может быть Валерия как раз все поняла и не могла простить именно этого – и мне и покойной сестре? Не могла простить и себе этого перевоплощения, нивелировавшего и без того небольшую разницу меж сестрами.. Ведь они так похожи друг на друга. Впрочем, этого не понять, пока не побываешь вмести в постели. Когда обе сестры ласкали меня, именно в тот момент я не замечал разницы. Ничего не замечал. Покуда сперва не обрел, а потом не потерял одну из этой странной пары. А теперь вот теряю и другую, стремительно, неудержимо – как тут не вспомнить прощальный наш диалог с Миленой, ее сон-предсказание, ее последние слова. Наверное, она, стоящая на пороге спальни, будет являться мне до последней минуты.

Почему Валерия не хочет признать, что она мне нужна другой? Той, что была все эти долгие месяцы нашего знакомства. И как объяснить ей это?

Я не знал. Потому покинул Валерию вскоре после того, как разговор, пустой, но все же никак не прекращающийся, наконец-то прервался. Мы оба стремились его завершить в свою пользу, пытались объясниться или хотя бы переложить бремя разрыва на чужие плечи. Ей, моей возлюбленной, удалось куда лучше, я потерпел полное поражение и отправился в Кремль.

Очередное заседание Совбеза, теперь, когда дела на Кавказе шли хуже некуда, они случались по два раза на дню. Теперь к проблемам осетино-ингушским проблемам добавился Дагестан: официальная Махачкала теряла один район республики за другим, причем столь стремительно, что порой диспозиция менялась ежечасно. Армейские части, позабыв о воинской чести, просто разбегались, даже не пытаясь остановить триумфальное продвижение банд. Тридцатого боевики осадили Махачкалу. В Чечне ситуация была не лучшей. После смерти Кадырова и Исаева, новая власть там так и не появилась, а потому благоразумный Грудень уже выводил части пятьдесят восьмой в Ставрополье, не слушая окриков Пашкова. Казалось любовно выстраиваемая все эти годы вертикаль власти, больше похожая на пирамиду, в одночасье перевернулась и теперь разваливалась на куски, погребая под обломками всех, кто не смог и не сумел вовремя спастись.

После собственных проблем куда приятней было слушать о проблемах заграничных. Война в Голландии только набирала обороты. После ввода войск в пограничные районы со стороны Бельгии и Германии, на помощь стране травки и тюльпанов неожиданно пришла Дания и Англия. Ну, Дания это понятно, соседи, соратники в легализации общего дела. Недавно в обоих парламентах к власти с подавляющем преимуществом пришли партии педофилов. Нет, названия они имели конечно, иные, но первые же законы, которые были приняты в обеих странах чуть ли не синхронно это узаконивание браков начиная с двенадцатилетнего возраста для Дании и десятилетнего для Голландии. После чего терпение соседей лопнуло окончательно и бесповоротно. Больше всего кажется, у испанцев. Их галеоны – а Испания, взяв штурмом, английский Гибралтар, отправила туда авианосец и десяток крейсеров, чуть не весь свой флот, – ничтоже сумняшеся начали обстрел дамб по всей Зеландии и в заливе Эйсселмер. Поднявшаяся после прорыва волна уничтожила половину страны: Амстердам, Роттердам, Дортрехт и даже Гронинген оказались под водой. Услышав это, Пашков ядовито заметил, что «наркоманов и педерастов давно надо было слить из унитаза, хоть кто-то догадался нажать смыв».

Датчане прислали на помощь суда береговой охраны и паромы, которые походя топили немецкие катера. Англичане не остались в стороне, послав свой авианосец в противовес испанскому и французскому, а так же два десятка эсминцев и столько же подлодок. Часть правда, дошла только до Оркнейских островов: команда взбунтовалась, будучи набранной из шотландцев, она решила не лезть в конфликт, а присягнуть на верность бело-голубым. Но и того, что осталось, за глаза хватило, чтобы разыграться серьезному морскому сражению вблизи Гарлема. Коалиция победила, более того, потопив авианосец «Арк Ройял», французы не остановились на достигнутом, а додербанили англичан в Портсмуте, не считаясь с потерями. А на обратном пути флот зачем-то захватил Нормандские острова.

Лаврентьев рассказывал обо всем случившемся, словно бесстрастный летописец, повествующий о делах давно минувших дней. – Хочу напомнить, что и Уэльс и Корнуолл сейчас так же в дыму и порохе, как наш Кавказ. Территория некогда Соединенного королевства возвращается к временам рыцарей Круглого стола.

– Так что теперь королевство можно называть Разъединенным, – уколол Англию Пашков.

– Простите, Виктор Васильевич, но мы тоже, знаете ли, на пороге. По просьбе Дениса Андреевича я побывал вчера в ближайшем ко мне супермаркете среднего класса, из деликатности не буду поминать его название, скажу только, что он принадлежит вашему двоюродному брату, Виктор Васильевич, – я эффектно поклонился в сторону премьера. Тот ничего не сказал, лишь махнул рукой, давая знак меньше болтать.

– Нам всем будет интересно, – заверил меня Яковлев. Денис Андреевич кивнул. Последний раз он был в магазине в самом начале своего президентства, где-то в Бурятии, в глухом селе. Знакомился с жизнью самой отсталой нашей глубинки.

– В двух словах суть такая. В магазин ходят как средний класс, так и пенсионеры, поскольку вблизи ничего дешевле нет. Извините, господа, но выборку нельзя назвать репрезентативной, я все же проживаю в центре Москвы, а не на окраине.

– Послушайте, Торопец, переходите уже к делу, – нервно дернул рукой Пашков и лишь в последний момент опустил ее на крышку стола тихо.

– Как меня заверили покупатели, цены поднялись в среднем процентов на семьдесят. На продукты первой необходимости: картошку, хлеб, молоко и водку – вдвое. Почти не подорожали только сковородки и бытовая техника.

– Уточните теперешние цены на продукцию, – попросил президент. Я вспомнил у него завтра как раз встреча с председателем РСПП Шохиным, надо быть во всеоружии, в очередной раз объясняя промышленникам и предпринимателям, почему нельзя, несмотря ни на что, повышать цены.

– Хлеб в цене от пятидесяти пяти – черный ржаной – до восьмидесяти рублей – белый килограммовый, забыл название. Картофель в диапазоне от ста до двухсот пятидесяти рублей. Молоко порядка ста – ста пятидесяти. Самая дешевая водка около трехсот целковых. Теперь о производителях. Хлеб поставляется в магазин в основном с подмосковных хлебопекарен, заводы в Москве, как мне объяснил директор уже в приватной беседе, не справляются лет десять. Качество низкое, поскольку зерно первого или второго сорта, издревле так повелось, ведь цену на хлеб всегда держало государство, а выкручивались производители. Производители овощей, фруктов и корнеплодов большей частью зарубежные. Случаются завозы дешевых из Подмосковья, но они быстро сметаются с прилавков. Дорогие пока лежат: из Франции, Польши, Израиля, Британских Виргинских островов – это я про картошку.

– Стойте. Картофель с Виргинских островов? – переспросил премьер.

– Именно. Мытый для варки. Из Франции для жарки. Из Польши и Израиля для чего угодно. Чеснок и пряности преимущественно из Китая и Кореи. Корнеплоды из Хорватии, той же Польши, молокопродукты из Дании и Новой Зеландии, фрукты: Испания, Греция, Турция, Румыния, Алжир, Марокко. Бананы кончились совсем. Мясо в дефиците, поскольку главные его поставщики – Бразилия и Аргентина – накрылись медным тазом. А США и Канада отпускают крохами, несмотря на договоренности.

Я мог бы продолжать далее, но остановился. Лица членов Совбеза говорили сами за себя. Впрочем, наверное, я выглядел примерно так же, когда побродил по магазину и почитал ценники. Да, пораньше надо было быть ближе к народу.

– В США сейчас тоже внутренних проблем хватает, – сообщил всезнающий Лаврентьев. – Да и внешние они горазды выдумывать. Вот пример: в Афганистане и Ираке развернулась тотальная партизанская война, хуже всего в Афганистане, там талибы методично крушат американцев как собственными силами, так и живыми мертвецами. Иной раз создается впечатление, что они действуют чуть не заодно. За неполный месяц войска союзников потеряли только в Кабуле больше пятнадцати тысяч, почти десять процентов от всего контингента, а с началом массовой эвакуации, точнее, бегства, все это будет напоминать Сайгон. В самих США….

– Игорь Лукич, – попытался вмешаться я, но тандем правителей, как их называли в народе общим именем Машков, меня перебил.

– Подождите, Артем, дайте договорить. Крайне важная информация.

– Ну конечно, – на меня зашикали. Поражение Америки в борьбе с повстанцами приятно грело душу нашей власти, правда, к реальности все равно придется возвращать мне, напоминая о нерешенных внутренних проблемах. У нас последнее время всегда так, плохие новости из стран НАТО становятся важнейшими, о них без конца треплются по телевизору, муссируют в газетах, анализируют на радио и в сети. У соседа корова сдохла, пустячок, а приятно. Так что Лаврентьев продолжил смаковать проблемы Соединенных штатов Америки.

– Политика президента довела американский народ до критической черты. Во-первых, все увеличивающаяся сумма как внешнего, так и внутреннего доллара ухудшила его состояние до последнего предела. Сейчас он падает на еще оставшихся в живых валютных площадках стремительно, сегодня курс достиг трех с половиной за евро, то есть падение за месяц составило почти шестьдесят процентов. Резкий приток мигрантов из вассальных Мексики и Канады только усугубил расовые и националистические умонастроения. К примеру, парламент Техаса, уже неоднократно заявлявший о своем особом статусе, сегодня ночью на заседании объявил об отделении от США. Полагаю, то же сделает и Аляска. У Национальной гвардии не хватает резервов бороться с милицией, как они называют боевиков.

– У нас их так же называют, – буркнул я, оставшись не услышанным.

– Введение военного положения только усугубило раскол страны на белый восток и черный запад. Из Калифорнии, Небраски, Невады, вовсю эвакуируются белые. Равно как из Техаса, Висконсина, Мичигана и тому подобных «милицейских» штатов, неважно, южные они или северные, бегут цветные. Плюс вот штат одинокой белой звезды стал независимым. Конечно, его разгромят, хотя под знамена стали уже около десятка тысяч милиционеров, в частности, дезертиров из все той же Национальной гвардии. Но примечательный факт, на том ночном заседании уже выдвинут первый и, кажется, безоговорочный кандидат в президенты Техаса, актер Чак Норрис.

Пашков похлопал, с Норрисом он встречался в прошлом году.

– Кроме того, США вынуждены перебросить часть своей Тихоокеанской флотилии к берегам Тайваня для защиты баз. Причина этому – намечающееся вторжение Китая на Формозу. Расправившись с уйгурами и утихомирив Тибет, он намечает прибрать все непокорные территории обратно к рукам. Ну а то, что от этого страдают наше Приморье, их стратегов мало волнует. Население северных провинций уходит к нам, увлекая за собой толпы зомби.

– Если получается, – заметил Пашков. – Мы тоже не резиновые, из-за этого бардака у нас Транссиб парализован наглухо.

– Да, Сибирь как бы зависла между молотом и наковальней, – заметил и Грудень. – Слишком большая территория. Фактически, трассы, соединяющие Приморье с Европейской частью, освобождаются только после зачисток и на самое краткое время.

– А потому неудивительно, что в Приморье мы имеем мятеж, – продолжил Пашков. – Я слышал, конвой с гуманитарной помощью для городов Дальнего Востока был остановлен под Тобольском и разграблен, – Премьер обернулся к министру внутренних дел, Яковлев кивнул. – И как все это изволите объяснить? Внутренние войска и там вас не слушаются?

– Внутренние войска как раз отбили поезд. А проблема в том, что у мэра Тобольска оказались собственные дружины. Мы сейчас пытаемся от них избавиться. Но это сложно. Они уходят в леса.

– А ваши туда попасть не могут? Страшно? Вообще, что происходит, Юрий Семенович, в Бутове бандиты тоже ушли в лес. Какой лес в километре от Москвы?

– Это весьма двусмысленная проблема, Виктор Васильевич, – Яковлев не стал оправдываться. – При наборе иноземцев мы руководствовались двумя требованиями: лояльность и независимость от местной верхушки. Но возникает сопутствующая проблема: ни один из легионеров не станет действовать в ущерб собственным интересам. Вы видите, фактически объявленное освобождение Подмосковья провалилось именно по этой причине. Они лояльны, да, но они не заинтересованы драться. Это не их земля. А так… простите, Виктор Васильевич, они больше сражаются за место и его возможности.

– Юрий Семенович, вы прямо так и скажите, что это именно я довел МВД до невменяемости, произвола и коррупции.

– К сожалению, Виктор Васильевич, мне досталось именно такое наследство. Низовые сотрудники МВД в половине случаев имеют разного рода психические отклонения, особенно обострившиеся сейчас, из-за непомерных нагрузок и не лимитированного рабочего дня. Большинство сотрудников из-за этого сильно пьет. Нам казалось, набирая людей из мусульманских стран, мы избавимся от этой проблемы…

Пашков молчал, недобро глядя на Яковлева, но почему-то не решился возразить. Только вздохнул и отвел взгляд. Яковлев заметно расслабился, выдержать подобное испытание было для него крайне тяжело.

– Много дезертиров? – неожиданно спросил у министра Денис Андреевич. Тот покачал головой.

– Дезертиров, за исключением Кавказа, немного. Но… пьют. Страшно пьют. А под этим делом… помните, в начале года двое патрульных повздорили с водителем, убили его и расстреляли восьмерых прохожих на остановке, как свидетелей.

– Все, хватит, – резко произнес Пашков. – Это мы рассмотрим на заседании правительства, непосредственно. Лучше дослушаем Торопца. Проблема тоже серьезная и как раз касается нашей безопасности.

Я был настолько смущен поворотом внимания к своей персоне, что не сразу начал. Повторился, указывая и только потом перешел к сути вопроса.

– Я долго называл стран – поставщиков продуктов на наш рынок именно потому, что наши производители сельхозпродукции попросту выбиты с рынка. Мы сейчас закупаем куда больше за границей, вернее, закупали, чем в восьмом году. Несмотря на обещанные миллиарды на поддержку отрасли, в реальный сектор перепали крохи, а все прочие вынуждены были забивать скот, и бросать пашни. За четыре последних года поголовье скота сократилось вполовину, а количество пахотных земель на треть. Сейчас же нам реально угрожает голод. Даже при всем при том, что население резко сократилось, на миллионы человек, будем циниками, но, насколько мне известно, собранный урожай, просто не доходит до потребителя. Если МВД и МО и дальше будут проводить столь вяло очистку страны от мертвецов….

– Послушайте, Торопец! – возмутился Грудень. Я принес свои извинения, но дальше слушать меня не стали. Денис Андреевич вспомнил свой разговор с председателем КНР, последний дал гарантии, что в самое ближайшее время восстановит пограничные посты и перебросит на северные границы несколько сотен единиц бронетехники и около семидесяти самолетов и до пятидесяти тысяч бойцов. После разговор невольно свернул на США и постепенно угас. Президент объявил о завершении заседания. Из всех присутствующих попросил остаться одного только меня. Я закрыл дверь за выходившими и вернулся, подсев поближе к Денису Андреевичу. Президент был мрачен.

– Артем, меня очень беспокоит наш народ, – после долгой паузы произнес он. – Я вчера беседовал с Груденем. Не захотелось говорить публично об этом.

– Вы о дезертирстве?

– Да и об этом тоже. Понимаете, Артем… Люди как с ума посходили. Вместо того, чтобы объединяться и вместе пережить тяжкие испытания, они ведут себя точно… даже не знаю, как назвать.

– Тонкий налет цивилизации сброшен, – вздохнул я. – То, что под ним, вышло на поверхность. Да не только у нас, везде так. Страны сыплются как горох. Грузия исчезла, будто не было. Да что она, вот Италия, вроде бы считалась крепким государством, пусть не локомотивом Старой Европы, но все же, да вы ведь приглашали в марте их премьера в Тольятти, там должен быть открыт новый автозавод. А теперь что. Венецианская республика, Генуэзская, Сицилийская, Неаполитанская…

– Вернулись времена Гарибальди. Только без него самого. Некому спасать мир.

– А мир не жаждет своего спасения, Денис Андреевич. Он жаждет кажется одного. Уж если все горит синим пламенем, так напоследок надо свести счеты. Чтобы уйти, так с музыкой.

– Вы считаете, и нас это ждет.

– Честно, не знаю. Но предчувствия у меня не самые радужные.

– Вы правы. Взять тот же Кавказ…

– Нет, мы давно его потеряли. А вот Приморье, это беда.

– И главное, пробиться туда почти невозможно. Только самолетами. Но ведь там тоже простой российский народ, всегда ратовавший за страну, за отечество. И вдруг такой поворот. Ведь не может же быть, чтобы один Дзюба так запудрил мозги нашему народу. Да что Приморье, после ротации войск мы изловим зачинщиков и представим к ответу. Вот Бутово, оно меня куда больше беспокоит. Все же Москва, столица. А словно безумие охватило жителей района. Ведь там ни вожаков, ни командиров, и вместе с тем столь отчаянное сопротивление. Стояли до последнего.

– С Бутовым как раз понято. На улице Кадырова – какая ирония судьбы, елки-палки, – живут бывшие военные, бывшие милиционеры, их туда заселяли еще при советской власти и продолжают. Так что милиция на своих наткнулась. Причем, не просто на своих, на таких же как они. Я имею в виду, на тех, кто ушел недавно. Кто умеет подбрасывать улики, но не в состоянии расследовать дело, не прибегая к насилию. Впрочем, это следствием назвать нельзя. Кто получая смехотворную зарплату, добавляет себе тем, что закрывает одни дела, возбуждает другие, сажает и выпускает. Вымогательствует и стяжает.

– Но оружие, откуда столько оружия у бывших оперуполномоченных? Ведь два грузовика вывезли.

– А сколько скандалов за последнее время было именно с торговлей оружием, именно сотрудниками МВД, рядовыми операми, я вспоминаю, этим как раз покойный Широков занимался, как раз перед назначением, он так ковырнул, что его никак остановить не могли. Знаете, Денис Андреевич, мне сейчас кажется, его не случайно в ту ловушку заманили. Что вообще тогда все было не случайно, – я помолчал минутку и добавил: – А то что у любого опера в сейфе лишний ствол лежит, взятый с места преступления или купленный, так это в порядке вещей. А потому и эта мясорубка тоже.