Осада (СИ)

Нефедов, спускавшийся вслед за Пашковым в бильярдную, неожиданно наткнулся на крепкую спину премьера.

– До трех побед или до четырех? – уточнил Виктор Васильевич, прежде, чем открыть дверь.

– Мне кажется, вы никуда не спешите. Сегодня ведь заседание правительства в узком кругу в семь.

– Вы же на него не приглашены. Так что предлагаю вам последнюю возможность пообщаться вживую со всем довольным премьер-министром, покуда он не начал разносить нерадивый кабинет в своем духе.

Нефедов не нашелся, что ответить, но под напором Пашкова согласился играть до четырех побед. Когда-то он был кандидатом в мастера спорта по русской пирамиде, еще в институтские времена, кстати, неплохой был способ заработать на карманные расходы и на девушку, вот жаль только девушка, к тому моменту….

Оба взяли по шару, положили на сукно, ударили. Разбивать пирамиду выпало премьеру. Директор ФСБ сел в кресло, взвешивая в руке ореховый кий, покрытый фибергласом, с бронзовым наконечником и жесткой наклейкой. Для него несколько коротковат, впрочем, в киевнице все были под руку Пашкова.

Премьер разбил пирамиду удачно, биток упал в лузу, шары раскатились по бортам, как бы предлагая себя на выбор. Владислав Григорьевич посмотрел на часы, если положить на каждую партию по пять минут, Пашков освободит его быстро. Или нет, в следующем, довольно простом ударе он смазал, резка оказалась излишне сильной, перекрученный шар ударился в губу лузы и откатился к собратьям. Нефедов резко поднялся, подошел к столу. Высмотрел чужого, прицелился, ударил. Промахнулся. Странно, он не ожидал, что будет так нервничать при ударе; оглянулся на Пашкова, тот и не садился, стоял неподалеку, словно заранее знал, что оппонент промахнется.

Следующий его удар был точен. Всякий раз ставив свой шар у самой лузы на борт, он скатил еще два из общей кучи. Переменил позицию.

– Погода разгулялась, одно удовольствие смотреть. Наверное сейчас на Балтике хорошо. Когда все кончится, непременно туда сгоняю, знаете, хочется посидеть, – новый удар, шар с маху влетел в лузу, свояк остановился у губы, – в полном одиночестве, чтобы только ветер, стылое море и сосны над головой. По-моему что-то подобное мы заслужили.

– По-моему даже если все кончится прямо сегодня, – медленно произнес Нефедов, кружа, словно ворон, вокруг стола, – надо будет еще справиться с эпидемиями, от них-то никуда не денешься.

– Оставьте вы это хотя бы на сегодня, Владислав Григорьевич! – сквозь зубы произнес Пашков. – Ну неужели обязательно портить день. Вы мечтать совсем не умеете?

Нефедов вздрогнул и посмотрел на играющего. Пашков не оглядывался, он выцеливал шар, возможно, ничего особенного не имея в виду, хотя… это так не по-премьерски. Но ведь сегодня он и так на себя не похож.

– Если вы о сегодняшнем открытии, – осторожно начал директор.

– Я вообще. Что, никак не получается отвлечься? Или только русское народное средство, прошу прощения.

– Вы прекрасно знаете, я его не употребляю.

– Ну и прекрасно, я вот тоже, а в честь меня все равно водку назвали. Так что считайте это моим распоряжением: не тыкать кием куда попало, посматривая на часы, а нормально проиграть премьер-министру.

– Прикажете исполнять? – Пашков как раз промахнулся.

– Это уже другое дело. Ну давайте, Владислав Григорьевич, на вас первое лицо в государстве смотрит.

Первую партию Нефедов слил со счетом восемь – два. Во второй сумел навязать борьбу, заставив осторожного Пашкова дважды отыгрываться. Но все равно проиграл: восемь – шесть. Ставя пирамиду, премьер не мог удержаться от очередной колкости:

– Вот так вы исполняете распоряжение вышестоящего лица? Скверно, Владислав Григорьевич, мысли ваши, я смотрю, где-то далеко, а собрать их хотя бы на час вы просто отказываетесь. Завтра сделаю выговор.

Нефедов подошел к столу, выполнять первый удар. Немного помявшись, спросил:

– Виктор Васильевич, почему именно Балтика?

– В отрочестве часто с родителями ездили на рижское взморье. Снимали домик у одной старушенции, лет пять подряд, наверное. Встречался с местными парнями, и с приезжими, там из Москвы много было и Новгорода. Из Минска одна девочка, Олеся. Ее семья снимала соседний дом. Очень симпатичная девушка, знаете, такая домашняя, уютная, теплая. Пахла ландышами, наверное, тайком душилась маминым парфюмом. Мне всегда хотелось ее целовать. Особенно по ночам, когда мы, тринадцатилетние, усаживались вчетвером в сарае, я, Олеся, Ольга, Антон и играли в карты, в подкидного. Потом, около половины двенадцатого, Антона звали его дед с бабкой, Ольга уходила следом, а мы оставались одни. Смотрели на утыканное звездами низкое небо, на еле шуршащее море в двух шагах от сарайчика, на дюны, окружавшие нас, на сосны, лениво шумевшие неподалеку. И целовались до одури…. Где-то через час начинали кликать уже Олесю. Я провожал ее до калитки и шел домой, пьяный от поцелуев, обещаний и запахов ландыша, сосен и моря…. – помолчав, он добавил, – И что, скажете, после этого, мне нечего делать на Балтике?

– Нет, что вы, – Нефедов замялся, прежде, чем ответить, но Пашков его сызнова опередил.

– А еще мы, нам тогда было уже четырнадцать и мы давали друг другу обещания, сами знаете, какие, мы часто бродили в одиночестве по берегу, собирали янтарь, особенно его много было после штормов. В итоге собрали Олесе на бусы, янтарь, конечно, мелкий, страшненький, но все равно. Мой подарок она охотно носила. Ну или по крайней мере всегда надевала, встречаясь со мной.

– Скорее всего, ей действительно нравилось. И подарок и внимание.

– Владислав Григорьевич, уж от вас комплимент… прошу прощения, ни в какие ворота. Лучше дайте выговориться…. Потом мы перезванивались, благо звонки по Союзу стоили копейки. я все собирался ее навестить уже в Минске. Весной, на майские, прибыл, запах ландыша кружил голову, по-моему все карманные деньги потратил ей на цветы. Нас поселили в одной комнате, никому в голову не пришло, что между нами может быть что-то большее, кроме поцелуев. И ведь оказались правы. Первая любовь, она такая. Беззащитная, беззаветная. Наивная и… не знаю, как сказать, не подберу слов. Ладно, вы сами испытали, и все знаете, – продолжил он после небольшой паузы. – А потом у нее случилось несчастье: умерла бабушка. На взморье они уже не поехали. Я остался один. С другой девушкой, но все равно один. Мы все равно перезванивались, но это были уже другие звонки. Знаете, когда я звонил ей, то натурально чувствовал запах ландыша, он окружал меня после разговора. А вот тогда уже нет. Осень мы еще пытались остаться друг с другом, а потом… Партия! Все-таки скучно с вами играть, Владислав Григорьевич. Не то не хотите, не то заслушались моей истории. Или сравниваете ее со своей.

– У меня не было возможности в отрочестве ездить на море. Не по карману, знаете ли. Только что на дачу или в пионерлагерь. А там совсем другие истории.

– Знаю. Вернее, слышал. Я сам там ни разу не был. А про вашу первую любовь вы расскажете в следующий раз, – Нефедов явственно вздрогнул. – Надеюсь, не откажетесь еще раз погонять шары?

– Как получится, Виктор Васильевич, – уклончиво отвечал Нефедов, пристально вглядываясь в лицо Пашкова. Как-то не хотелось верить, что премьер сейчас заведет разговор о его детстве.

Пашков не завел. Подойдя к окну, он посмотрел на зашедшее за дома солнце, небо потихоньку теряло свою удивительную осеннюю прозрачность, темнело, набирало все синего, редкие деревца перед зданием правительства почернели, зазолотившаяся листва по низу ветвей еще виделась своим сиянием ушедшего светила, но темно-зеленые кроны уже представлялись сплошной темной массой. Две ночи подряд антициклон выстужал ночами столицу, вплоть до заморозков, некоторые деревья остались опаленными холодом подступавшей зимы, краснели яркими пятнами зардевшейся с морозцев листвы, потихоньку расползались по всей кроне, сливались в одно, опускаясь к обнаженному стволу. Зрелище удивительное. Пашков вздохнул полной грудью и повернулся к Нефедову. И спросил нежданно:

– Вы же отдыхали с ней в Бологом. Ведь то же самое было?

По лицу собеседника стало понятно, что Пашков задел за живое. Премьер смутился, извиняться он умудрился отвыкнуть за последний десяток лет. Что ни скажешь, выходит неискренне и лживо. Потому смолчал, ожидая ответа Владислава Григорьевича. Тот не замедлил:

– Наверное. Похоже на то, как вы описали. Простите, за бестактный вопрос, а ваша подруга детства, не та ли Оноприенко Олеся Адамовна, что работает заместителем председателя Парламентского собрания союзного государства…

– Я не президент, знаете ли, – тут же взвился премьер. – я в одноклассников не играю, цепочки Маркова не собираю. И друзей в аппарате не коллекционирую, – он снова обернулся к золотой осени. Последние краски ее догорали, вечер сгущался, потихоньку переходя в ночь. Пашков еще раз вздохнул наступающей осенью. И обернулся к Нефедову.

– Нет, вы решительно невозможны, поговорить с вами по душам никак не получается. Все, – произнес он, с маху ставя кий в киевницу. – на этом закончили. До следующего раза. И надеюсь, больше не будете хвастать своим стажем и кандидатством.

Нефедов промолчал, молча пожал руку Пашкову на прощание, глядя в спину уходящему, нервно куснул губы, воспоминания, которые старался заглушить все последние дни, после той встречи, когда она запретила даже думать о новом свидании, все они снова выбрались наружу, всплыли в памяти – и теперь не отпускали.

Премьер стремительно покинул бильярдную, прошел летящей походкой по коридору, спустился на первый этаж. Машина его уже ждала. Прохлада охватила его, закружила голову, перед тем как сесть в машину, Виктор Васильевич еще несколько раз глубоко вздохнул, попытался согнать с лица улыбку, непрошено блуждавшую вот уже сколько времени, с того самого момента, как Нефедов, чем-то недовольный, точно наступивший на собственный мозоль, принес эту замечательную новость. И все время хмурил брови, уподобляясь Брежневу, даже когда слушал его рассказ об Олесе. Наверное вспоминал свою ту, что уже не его, беззаботную подружку юности, ныне утешавшую другого. Пашков подумал, сколь же странны причуды судьбы, что она вот так вот переплела четырех человек, не имевших ни желания, ни необходимости сойтись друг с другом, сесть за один стол и о чем-то говорить. Нет, даже пяти, если считать его жену. Или большего числа, если продолжить эти связи, он снова поглядел в окно, машина покидала Кремль, если их продлевать и дальше, они причудливым узором обовьют уже всю землю. Все человечество затянется в них.

Он вспомнил о сыне и отвернулся от окна. Сидя на переднем сиденьи, премьер наклонился к шоферу, попросил не спешить. Все равно недалеко ехать, в воинскую часть 63971 московского гарнизона, что в Очакове, проверить состояние дел и подбодрить присутствием; эдакий маленький праздник среди бесконечных будней и невыносимых ночей, в которые страшно становится даже тем, кто презирал опасность еще в чеченских войнах. Часть, сейчас уже просто сборная солянка армейцев Москвы и области, спешно подогнанная под одно командование, располагалась совсем рядом с «пятым кольцом», посреди жилого массива, под завязку забитого беженцами, о визите премьера там все знают и ждут с нетерпением; широко он не рекламировался, но сарафанное радио, конечно, донесло весть до каждого. Сейчас не то время, подумал Пашков, а то непременно бы залатали дыры в асфальте и помыли улицы, покрасили стены домов, а совсем неприглядные халупы, коих, наверняка там хватает, завесили сеткой или заставили приветственными плакатами. А его встречали хлебом-солью или песнями-танцами.

Сейчас же он увидит и халупы, и дыры в асфальте и народное беспокойство, неизвестно во что могущее вылиться. Поэтому с ним едет еще один бронированный «мерседес» для отвода глаз, и полсотни бойцов охраны.

Машина проскочила мост над Москвой-рекой, помчалась по Кутузовскому проспекту, в этот час уже безлюдному. Если не считать бесконечных палаток возле домов, вокруг них вертелись тени, и не понять уже было, живые они или мертвые. За Триумфальной аркой палаток стало куда больше, вся Поклонная гора усеяна ими, Пашков подумал, наверное, и церковь и мечеть, выстроенные возле памятников, и само собой, музей, отданы беженцам. Вернее, взяты ими, без особых препирательств со стороны духовных лиц. Такое стало случаться в столице все чаще.

– Оскотинился народ, оскотинился, – буркнул он под нос, пытаясь не смотреть на палатки. Когда машина промчалась по мосту над Ломоносовским проспектом, появившиеся дома, в коих еще горел свет, заставили его забыть о мыслях, заползавших исподволь в голову. Блуждающая улыбка снова вернулась на лицо, едва он вспомнил Нефедова с насупленными бровями. Вспомнился бородатый анекдот: «Приходит Брежнев на заседание Пленума ЦК и говорит: – Поднимите мне брови!».

Пашков невольно усмехнулся собственной шутке. И тут же вскрикнул от изумления, выкинув вперед руку, указывая на что-то странное находящееся на разделительной полосе. Фонари на Можайском шоссе горели неярко да к тому же через один, но проехать мимо, не заметив, не представлялось возможным.

«Мерседес» немедля затормозил, Пашков не был пристегнут, так что едва не стукнулся лбом о стекло. Ехавший позади БТР с охраной, он должен был выйди вперед, едва кортеж вывернет на Аминьевское шоссе, немедля загородил тревожное зрелище, спецназовцы посыпались проверять подозрительный предмет.

Через минуту из динамиков донеслось изумленное:

– Виктор Васильевич это… Борис Николаевич.

– Что?! – Пашков немедля выскочил из салона. Худшие опасения подтверждались, и предстали ему самым отвратительным из возможных образов. В самом деле, пару раз ему снился сон о чем-то подобном, но никогда, даже в кошмаре, он не мог бы представить себе увиденного сейчас.

Премьер отвернулся и закашлялся. Затем снова повернулся, нерешительно подошел, осмелев, даже наклонился. Охрана расступилась, вежливо отошла в стороны, чтобы не мешать.

Первый президент России, умерший четыре с половиной года назад, все же был выслежен, найден и подвергнут жесточайшему осмеянию. То, чего так и боялся его преемник все время, едва только узнал о развороченной могиле Ельцина на Новодевичьем. Только в худшей, почти гротесковой форме. Помнится, Нефедов, проводивший тогда дознание, все никак не мог взять в толк, почему он должен искать именно Ельцина, когда есть другие, не менее важные задачи, почему именно первый президент; сейчас Пашкову очень захотелось, чтобы директор ФСБ был тут, чтобы он мог ткнуть того носом в обезображенный труп.

Ельцина пытали. Даже после смерти, когда во всемирной паутине вроде бы установилось терпимое отношение к первому президенту, когда фразы «неплохой был мужик, мир его праху» наотмашь побивали истеричные вопли о несостоявшемся суде над «всероссийским пьяницей на пару с Горбачевым развалившим СССР». Тогда все было иначе, впрочем, и после восстания Ельцина, кто-то позлословил, пошутил колко, язвительно, но не более того. В обоих случаях ФСБ успешно вычислила и обезопасила особо ретивых. Но видимо, не всех. Все равно в душу каждому не заглянешь, как бы того ни хотелось, среди толпы подлинного ненавистника не сыщешь, все одинаковые, все хмурятся и недовольно машут флажками в знак приветствия. Поди найди кто лишь в мыслях смел, а кто при удобном случае поглумится с монтировкой в руках.

Борису Николаевичу отстрелили руки по запястья, сломали ноги. После чего раздели донага и привязали к здоровой доске, так чтобы он стоял на коленях. Судя по запаху, мочились на него, с безопасного расстояния. Сожгли волосы на голове и в паху. Оскопили. Конечно, он уже ничего не чувствовал, не ощущал, вероятнее всего, лишь бессмысленно мычал и дергался, пытаясь достать оскорбителей, но это лишь раззадоривало их. Вдоволь наглумившись, они приволокли первого президента сюда, совсем недавно, гнилостный след тянулся откуда-то с Поклонной горы, Пашков дал команду пригнать сюда поисковую группу и «достать ублюдков живыми», начальник охраны побежал к машине исполнять приказание. Вокруг начал собираться народ, надо полагать, прекрасно знавший, что вызвало остановку кортежа и жаждавший посмотреть на реакцию Пашкова, не скрывавшего своих намерений найти и покарать.

Наглядевшись до рвотных позывов на обезображенное тело первого президента, стремительно гниющее, разлагающееся почти на глазах, премьер резко поднялся и огляделся по сторонам. Люди, подошедшие к правительственной трассе, зашушукались меж собой, премьеру послышался смешок, недовольный гул все нарастал, Пашков сглотнул ком, вставший в горле. А что ты хочешь от этих чумазых, что бы для них ни сделал, всю жизнь как ненавидели, так и будут ненавидеть, буркнул он про себя, пытаясь сдержать гнев и махнув рукой, снова подозвал начальника охраны.

– Машина сейчас приедет, – подбегая, сообщил тот.

– Очистите тут все вокруг, побыстрее, и уберите тело. Не годится первому президенту… о, черт…

Пашков дернул рукой, почувствовав неожиданно колющую боль в ребре левой ладони. Повернул ее, сунув почти под нос. И заметил краем глаза, как начальник охраны медленно пятится назад, к машине, на ходу расчехляя кобуру. И так же веером расходятся охранники, спешно передергивая автоматы.

По ладони текла кровь, стекала на запястье и оттуда уже капала на мостовую. Он порезался где-то. Наверное, когда осматривал тело. Ну да, порезался, наверное об гвоздь, которым прибивали доску к спине Бориса Николаевича. А может, это кровь…. Пашков быстро стер ее, словно ничего не случилось, словно… нет, от скривился от боли, это действительно его порез, неглубокий, обработать в больнице и…

С десяток стволов уставились на него. Премьер оглянулся через плечо – и там то же самое. Он внезапно оказался в кольце.

– Да вы что, – с усилием произнес Пашков, поворачиваясь кругом. – Вы с ума сошли? Забыли? Он же уже безопасен. Он… разлагается. Я не мог. Да подождите же, наконец. Я вам приказываю подождать! Вы слышите! Немедленно опустите оружие!

Никто не пошевелился. Пашков снова стер багряные следы, словно это что-то могло доказать, но кровь продолжала течь из ранки, теперь обе его руки были испачканы красным. В паническом ужасе он обернулся еще раз, попытался идти.

От него шарахнулись. Пашков остановился, враз осознав всю глупость и всю глубину происшедшего. Минуту назад он, всесильный, первый человек в России, недавний властитель ее дум, покоритель ее сердец, чьей воле повиновались беспрекословно, а всякое, даже недосказанное желание, старались выполнить наперегонки, человек, тщательно продумавший и создавший всю эту систему до последнего винтика, включая самый главный из них – самого нынешнего президента, ушедший в тень и оттуда, подобно кукловоду, управлявшему этим царством марионеток, он, царь царей, к чьему мнению прислушивались и на Востоке и на Западе, чьим именем присягали на верность, кому молились и на кого равнялись, он и никто иной, в эту минуту оказался не просто свергнут с незримого пьедестала, больше того, он оказался под массой созданной им империи.

Будто эта огромная пирамида перевернулась и вонзилась в него своим отточенным острием.

– Это ошибка, – прохрипел он, – я не заразен. Я…

Договорить ему не дали. Пашков сделал еще шаг вперед, протягивая вперед окровавленные руки, в это же мгновение десяток автоматов, нацеленных ему в грудь, почему-то не в голову, а в грудь, словно это было последним уважением к свергнутому владыке, открыл беспорядочный огонь. Сотни пуль вонзились в него разом, Пашков задергался, почувствовав дикую нестерпимую боль, во мгновение ока достигшую апогея и столь же стремительно растворившуюся, и рухнул навзничь. Стрельба не прекращалась, стрелявшие будто забыли опустить автоматы, продолжая усердно давить на спусковые крючки, они стреляли уже по своим товарищам, те, не желая открывать ответный огонь, пытались скрыться за броней машин, правительственных или военных.

И лишь по прошествии трех с половиной секунд, когда рожки опустели, стрельба прекратилась. Замерев, все ждали восстания. Начальник охраны, спрятавшись от греха подальше за дверью «мерседеса», выцеливал лежащего премьера, намереваясь всадить в его макушку пулю, едва тот начнет шевелиться.

Но Пашков не поднялся. Одна из пуль угодила в основание черепа, как раз когда он падал, его распростертое тело оказалось уже не способным на восстание. Но никто не верил в это, все ждали.

Так протянулось пять минут, десять. Народу на обочине Минского шоссе становилось все больше и больше. Никто не отрывал взглядов от лежащего тела, буквально изрешеченного. Пока наконец, не выдержавший общего напряжения начальник охраны, не выстрелил, продырявив Пашкову макушку.

В тот же миг все пришло в движение. Солдаты подошли к телу, осторожно уложили его на заднее сиденье, и теперь уже держа народ на мушке, стали грузиться в обратную дорогу. Последним отправился лимузин премьера. Из незакрытой задней двери доносился голос помощника, еще не ведавшего о случившемся и пытавшимся связаться с премьером по радиотелефону:

– Виктор Васильевич, нам сообщают о прорывах в районах Бутова, Солнцева, Косино, Лосиного острова. Войска приведены в состояние полной боеготовности, резервы перебрасываются. Илларионов выслал все вертолеты и системы залпового огня. Вы срочно нужны в доме правительства. Виктор Васильевич, вы меня слышите? Виктор Васильевич…

Машина скрылась в ночи. Голос утих.

105.

Все трое остались в квартире на правах хозяев. Лисицын, как самый старый из гостей Опермана, попросил об остаться своих новых знакомых, оба незамедлительно приняли его. В эти минуты одиночество для Бориса стало непереносимой мукой, ради избавления от которого он готов был пойти и не на такие шаги. Он не сказал об этом, но Кондрат немедля догадался, уже по одному выражению глаз. Попытался подобрать слова утешения, но вышло еще хуже, только посыпал солью кровоточащую рану; Лисицыну, да и остальным, пожалуй, тоже, казалось, что хозяина по прошествии нескольких дней должен непременно вернуться.

Борис никак не мог отогнать эту мысль от себя. Странно, что эта трагедия для него стала самой острой, невыносимо тяжелой. Он слышал о том, что его родная Самара пала, давно это случилось, еще когда Оперман пребывал в относительно добром здравии, еще ничего не подозревая… он узнал, из новостей от Леонида, но ничего не сказал. Вечером заперся в ванной и только тогда попытался дать волю слезам. Не получилось, глаза словно пересохли. Посидев недолго на краю ванной, Борис вышел, встретился взглядом с другом, хотел что-то сказать, Леонид опередил его, увлек в кухню, где налил коньяку и рассказал, как прощался с матерью….

И только теперь, когда сам Оперман ушел… Борис никак не хотел поверить в это. Нет, чувствами он осознавал уход, но разум противился, выдвигая какие-то немыслимые, невозможные объяснения неизбежному возврату Леонида. Забывшись, он пошел в кухню, и только когда заметил мирно спавшую на диване Настю, остановился как вкопанный.

Но та все равно проснулась, паркет, хоть и дубовый, скрипел немилосердно, а она, несмотря на приобретенный опыт засыпать в любых условиях, сегодня спала очень чутко. Обстоятельства нынешнего вечера не давали покоя и ей. Особенно последние минуты жизни хозяина квартиры. И это его обращение. Ангел. Почему он так назвал ее? Неужто знал когда-то? Нет, такой не мог знать, она уже не помнила всех своих клиентов в лицо, тем паче московских, но такой не стал бы приходить к ней. Тогда откуда? – в совпадения верить не хотелось, липкие сны все время прерывались словами покойного хозяина квартиры, точно он и сейчас призывал ее к себе, продолжал быть и не быть здесь, а она все сжимала ему голову, избавляя от мук, позволяя забыться, уйти в никуда, и уже оттуда говорить с ней о том, какие сны в том смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят.

Шаги Бориса заставили ее немедля подняться и посмотреть, сощурясь, в проем полураскрытой кухонной двери. По одному лицу его она все поняла.

Борис неловко попытался извиниться, но Настя удержала его от бессмысленных фраз простым жестом: откинула полог одеяла. Он сделал шаг вперед, чисто механически, и замер.

– Не мучь себя, ложись, – тихонько произнесла она. Неожиданно сопротивление оказалось сломлено, Лисицын повиновался. Настя прильнула к нему, он все еще скованный, не знающий, как себя лучше повести с ней, буквально, куда деть руки, невольно легшие на ее бедра и тотчас же отдернутые, пробормотал что-то, кажется, снова пытался извиниться. Настя закрыла ему рот поцелуем, он ответил несмело, как-то неловко, словно школьник. И нежданно ожил, вдавил ее в пружины дивана, принялся жарко целовать груди, конвульсивно задергался и вскорости замер, излившись. А затем, прошептав снова неловкие, несуразные какие-то слова благодарности, прильнул к ее шее, забылся, провалился в сон.

Какое-то время она просто смотрела на спящего. Потом задремала и сама. В объятиях ей всегда спалось куда спокойней, так и сейчас, почувствовав с себе Бориса, ох, наверное, и давно ж у него не было женщин, – она и сама осознала, сколь легко ускользнули тревожащие мысли, сколь просто оказалось сном забыться, уснуть и видеть сны.

Когда она пришла в себя, не заметила, как наступило утро, и Борис уже встал, занимаясь у плиты завтраком. Обнаженная, она подошла к нему сзади, обвила шею, поблагодарила за ночь, она и в самом деле была ему благодарна за избавление от липкого забытья, а посему и говорила о ночи, и ни о чем другом, мужчинам всегда приятны победы, особенно отмеченные самими избранницами, пускай все это ложь, очевидная обоим, но память уж очень избирательна, она быстро сотрет воспоминания о лжи, и оставит лишь фразы об успехе, произнесенные той, которую он завоевал в ту ночь.

Вошел Кондрат, в очередной раз смутившись обнаженному телу Насти, еще больше от того, как сильно оно, отощавшее на скверных харчах, напоминало ему угловатого колючего Кольку. Хотя в эту ночь Кондрат думал совсем о другом, ему, как священнику, досталось ложе Опермана, так что первую половину ночи он отмаливал возможные грехи ушедшего, надеясь искренне, что тот пребудет с миром, а вторую половину пытался побороть нервное возбуждение. Когда ему это удалось, внезапно наступило жидкое осеннее утро. Он поднялся, сотворил молитву и вышел в кухню.

Настя ушла первой, странно, но ее с самого утра потянуло к тем двум девушкам, которых она обслуживала как раз перед приходом Лисицына. Они обещали ей, приглашали приходить, когда вздумается, «просто позвони, и все», предлагали заплатить талонами или просто едой не из хранилищ, отказаться она никак не могла. Потому набрала номер, все было странно сейчас, и то, что девушка по вызову звонит, набиваясь, клиенткам, и то, что взявшая трубку, просит подождать, прежде чем Настя отправится в путь.

– Ты напрасно с ней так, – произнес Кондрат, когда они с Борисом остались одни. Разговор на «ты» склеился у них сразу, едва только они остались наедине. – Ты не понимаешь, что она за человек.

– И что же? – наконец, спросил он. И тут же перебил Кондрата, едва тот произнес первую фразу: – Вот что, о подобном договаривайся с ней, а не со мной. Хотя с ней, я вижу, ты тоже взаимоотношения не поимел. Ну так и оставь ее в покое.

– Не могу, – спокойно, пожалуй даже излишне спокойно, ответил Кондрат. – Это даже не долг, это моя внутренняя потребность.

– Типа других больше нет, – Борис неожиданно пожалел о своей вспышке и вдруг сообразив, заметил: – А что-то ты молод больно для священника. Тебе сколько?

– Я дьякон, – ответил просто Микешин, и судя по тому, что Лисицын не понял его, продолжил: – Но нас обязали исполнять все требы, как если бы мы таковыми и являлись. Согласно решению патриарха, – о коем, кстати, он узнал лишь задним числом, всего-то позавчера. Хотя решение вступило в силу еще с начала сентября, более того, оно избавляло всех подпавших под «случай отца Саввы» от епитимьи, так что Микешин мог со спокойной совестью отправлять свои обязанности, но в то время ему было не до сводок из резиденции владыки. Он и позже не принял бы во внимание распоряжение, если бы не Настя. Если б не ее работа, от которой он старательно отмаливал ее.

Но вот – шанс вроде бы дан, а Настя все равно ускользнула, и Кондрат ничего не смог сказать ей вслед, не остановил, не перегородил дорогу. Даже не сказал слов прощания.

И еще, она сказала, что, скорее всего, ждет ребенка. Микешин… как странно, поначалу порадовался, а потом пожалел, что не является отцом. И то и другое чувство, посетившее его одно за другим казались привнесенными из другого сознания; ведь он так и не мог забыть Кольку, а единственное за всю жизнь соитие с женщиной, с Настей, казалось странным, едва ли не противоестественным. Он никогда не вожделел ее, не домогался, и в мыслях, но не смог устоять. Или не захотел, словно беря еще один грех, на себя, снимая с нее и перекладывая на свои плечи.

Борис предложил сесть за стол и налил чаю. Ставя на стол вазочку с вареньем, спросил как бы между прочим:

– А она плечевая или все еще по вызову? Я заметил, она договаривалась перед уходом с кем-то.

Кондрат кивнул, вздрогнув всем телом. И еще он так спокойно об этом говорит, неужто ничего не видит и не чувствует.

– Как получится, – сухо ответил он, не понимая, к чему тут его слова. – Обычно договаривается.

– Понятно. А у тебя как работа? Много клиентов? – он будто сравнивал их, ставя на одну доску. Кондрат поднял глаза, нет, Борис просто перескочил с одного на другое. Микешину не хотелось отвечать, но рано или поздно пришлось бы сознаться.

– Ты у меня первый. С момента возвращения в Москву, – немедля уточнил Микешин, будто это решало многое. Борис кивнул.

– Значит, она тебя…

– Я не хочу об этом говорить.

– Все равно придется. Хотя бы перед собой.

– Перед собой, – он замолчал на полуслове. – Перед собой я и так все уже выговорил. Я потому и стал ее отмаливать, что…

– Не мог сам клиентов найти, – и тут его прорвало. – Ведь тоже языком работаешь. Решил в угодника поиграть. Очень хорошо получилось. Она на панели, ты ей потом искупление грехов. И все довольны.

Кондрат молчал, ожидая, пока Лисицын прекратит. Наконец, тот выговорился и замолчал, исподлобья глядя на дьяка. Микешин помедлил еще немного, ожидая, может Борис скажет чего. Но тот молчал.

– Тебя она тоже зацепила, – наконец, произнес Кондрат, Борис по-прежнему не отвечал. – Я вижу. Да и слышал, ведь ты ее от меня защищал. Я тоже ее защищал… по-своему. Как умею. Это не оправдание, конечно, – спешно продолжил он, – это… мой шанс, наверное.

– Хоть тут правду сказал, – негромко произнес Лисицын и посмотрел в окно. Кондрат мелко закивал в ответ.

– Именно. Я никому не говорил, в том числе и ей, но… мне это тоже надо.

– Тебе особенно, думается.

– Нет, мне просто. Я ведь тоже грешник. Не буду рассказывать, почему, но дорога наверх мне заказана. Я надеюсь… пытаюсь хоть как-то искупить.

– А раскаяние? – неожиданно спросил Борис. Кондрат снова закивал.

– Сложно. Я и раскаиваюсь и не могу не…

– Похоть одолела, – морщась от самого себя, утвердил он вывод. И вздрогнул. – Прости. Не знаю, с чего я это все говорю.

– Ты хочешь получше узнать меня. Или переубедить себя в чем-то. Или понять, почему ты сделал это, – Борис поднял голову. – Позвал священника. Наверное, хозяину квартиры…

– Леониду.

– Да, Леониду, тоже претило. Но ты все равно решил пригласить. Уцепился за соломинку.

– Ладно, хватит об этом.

– Я ведь тоже уцепился. Это моя первая треба здесь. Но ты позвал и ее, – неожиданно даже для себя продолжил Микешин. – Как будто знал.

– Хватит, я сказал, – однако, сам продолжил. – Да, как будто знал. Или нет… вообще, мне она нужна была для другого. Я, когда ее увидел… не знаю, что на меня нашло. Она и священник… странное, кощунственное сочетание… я почему-то решил, что так и должно быть. И потом….

– Ты захотел ее. Да, она красивая, так и должно…

– Она доступная. Особенно сейчас.

– Она всегда доступна. Просто болезнь, – Борис резко поднял голову, Кондрат легонько постучал по лбу, – вот здесь. Неутолимое желание.

– И ты с этим пытаешься бороться.

– Я пытаюсь вымолить для нее место там… ладно, ты прав, не стоит об этом продолжать. Это сложно, я сам не могу себе объяснить.

Некоторое время они молчали, наконец, Борис не выдержал.

– Просто я верю в другого бога. Вернее… в другую его сущность. Не знаю, как лучше тебе объяснить. Я не религиозный человек.

– Я это понял сразу.

– Никогда не ходил в церковь, равно как и родители. Нет, отец жертвовал, пока богат был… а потом деньги кончились, увлечение прошло.

– Нехорошо так, об отце…

– Знаю. Но это давняя история. Я о боге. Я не верю в его антропоморфизм. Я полагаю его вселенской сущностью, чем-то вроде смешения энергетического и информационного полей.

– Что-то вроде ноосферы? – Борис удивленно посмотрел на Кондрата. – Я читал Вернадского, – будто бы извиняясь, ответил тот.

– Нет, наоборот. Ноосфера это влияние человека на окружающую среду. А я представляю это обратным, влияние среды на человека. Представь себе некое поле, равномерно распределенное по вселенной с момента Большого взрыва и по нынешние дни. Поскольку внешний размер вселенной, как я полагаю, неизменен и не зависит от внутреннего, я думаю, такое поле может существовать всегда, при этом его плотность в пространственно-временном континууме есть константа. Но случаются флуктуации, в одной из которых находится наша планета. Здесь плотность экспоненциально повышена, настолько, что общее поле можно не принимать во внимание. И как следствие этот частный случай можно рассматривать в отрыве от общего, то есть говорить о неком земном боге, который есть все сущее, и который является всемогущим и всеведающим по причинам, изложенным выше. И от которого наша информационная оболочка, ту что мы именуем душой, происходит и которая в итоге его и подпитывает.

– То есть, без человека флуктуации бы не было.

– Нет, была, за счет существования самой жизни. Ведь любая ее форма информативна. Согласен, с этой точки зрения, нынешняя информативность флуктуации сильно возросла, и растет и дальше, тем сильнее… вернее, росла…. Зато легко предположить другое: общий запрет на превышение предела развития флуктуаций. В таком случае, мы имеем апокалипсис, принуждающий выровнять прежнее состояние до отведенного ему лимита. Зомби они как образцы этого предела… каждый абсолютно одинаков с точки зрения и информационной и энергетической составляющей.

Микешин кивнул, хотя понимал говоримое Борисом с трудом. Гуманитарный склад ума препятствовал обилию математических терминов, коими Лисицын описывал мироздание, но больше, совершенная чуждость этих терминов, соотносительно с привычными ему понятиями, к коим он был приучен, и за коими понимал и подразумевал Творца. Лисицын вроде как и говорил о том же, но столь инаково, что разум не желал воспринимать излагаемое.

– Не помню кто, Юнг, кажется, назвал Бога «газообразным позвоночным», – слабо произнес Кондрат. – Позвоночным потому, как создавал нас по образу и подобию Своему, а газообразным, потому как невидим, неощущаем и так далее. Знаешь, это тот предел, в котором я еще способен воспринять Бога, – Борис усмехнулся, но как-то слабо. – А то, о чем ты повествуешь… мне тяжело воспринять.

– Я математик, привык рассуждать подобными категориями. Возможно, вся моя конструкция суть полнейшая чушь, но это то ощущение бога, в которое я верю. Для меня он вселенское все и ничто одновременно.

– Я попробую это переварить. Если ты запишешь основные принципы на листочке. Как-то больше привык общаться с написанным словом. Оно и понятно, – неожиданно улыбнувшись, добавил он, – я же служитель культа.

Они посмеялись, нервное напряжение последнего часа прошло как-то само собой. После поговорили о вещах более приземленных и никак не затрагивающих ни одного ни другого, или, если касающихся, то обоих сразу. Борис почему-то сразу вспомнил Леонида, ведь сколько он себя помнил, кроме единственной ссоры на тему свастики, они никогда не затрагивали болезненных тем, настолько обходили десятой дорогой, что так ни разу не заглянули друг другу в душу. И, к внезапному вящему удивлению Лисицына, когда Кондрат неожиданно выудил из книжной полки три кляссера с марками на космическую тематику, он ничего не мог сказать в пояснение. Попросту не знал о такой страсти Опермана. Никогда не слышал. Никогда не спрашивал. А ведь это заурядное хобби, тем не менее, осталось за покровом, который Леонид сколько они ни были знакомы, не решился открыть ему. Подумалось с некоторой даже обидой, ну что такого в этих марках. Почему скрывал, кто знает. Теперь поистине только всевышний, кем бы или чем бы он ни являлся, мог дать ответ.

Разглядывая блоки и сцепки, осторожно вынимая на свет некоторые марки при помощи пластмассовых щипчиков, Кондрат неожиданно заметил:

– А ведь человек всегда стремился познать своего Творца. В какой бы форме это ни проявлялось.

– Вообще-то космонавтика в этой стране создавалась атеистами, – тут же отреагировал Борис, все еще переживая скрытность своего покойного друга. – Да и тогда изучали не бога, а старались обогнать американцев или распространить свое влияние на другие планеты. Ведь на ту же Луну вначале ссыпали значки с гербом СССР, а уж затем принялись ее фотографировать и добывать грунт.

– Но что бы ни изучал человек, он всегда познавал Бога. Согласно твоей же теории, – тут же возразил Кондрат. Борис хмыкнул и рассмеялся. Приход Насти ими остался незамеченным. Равно как и время ее возвращения да и самый вид ее.

Вернулась она поздно, к ужину. Светящаяся от счастья и очень усталая. Борис подошел к ней, он уже успел соскучиться в отсутствие, но понял это лишь когда Настя появилась на пороге. Хотел сказать многое: и про то, как соскучился за весь день, и о том, что только сейчас понял, что соскучился, и потому как она нужна ему, как скучал все эти годы один, вечно один, сколько уже, лет пять почти, ну с той девицы, носившейся с Касьяновым. И что то было другое, а он только теперь понял, что сейчас… все не то и не так, по-настоящему должно быть, он пока еще не осознал, но она тоже должна ему помочь в этом, потому как оживила его, потому как все эти прошедшие годы он был точно мертвый, как зомби бродил по миру и вот теперь…

Но не сказал. Не посмел, заглянув в эти сияющие глаза. И не осмелился спрашивать, отчего. Потому отошел, вернувшись к себе и в себя. А Настя поговорив недолго с дьяком, положила на стол несколько талонов на питание, отмеченных печатью избранности, талонов от МЧС.

Она получила их в маленькой квартирке на самом краю Ленинского проспекта, там, где проживали те девушки, что прежде, казалось, в прошлой жизни – сколько ж их было, этих прошлых жизней у нее за пятнадцать лет? – занимались с ней любовью за деньги. Тогда созвонившись, она получила ответ, придти чуть попозже, а затем, по прошествии получаса, еще одну просьбу: на том конце линии хотели ее, не дожидаясь прихода подруги.

Пригласившая представилась, назвавшись Светой. Проводила в уютную комнатку, окнами во двор, на стоянку беженцев. Стеклопакет не пропускал ни малейших звуков с площадки, потому казалось, что люди, бродящие тремя этажами ниже, всего лишь изображения, на громадной панели телевизора, вмонтированного вместо окна. Хозяйка, устав от шума, выключила звук, и все действо, происходило в полнейшей тишине.

Они уселись друг напротив друга, Света в кресло, Настя на краешек дивана. Жанна, подруга, сейчас придет, объяснила хозяйка, пристально разглядывая гостью, глаза у нее заблестели, выдавая тщательно скрываемое вожделение, можем послушать музыку и выпить.

От рюмки мартини у нее пошла кругом голова, нет, она пила напитки куда крепче, но атмосфера комнаты действовала особенным образом. Через минуту под ее гипнотические чары подпала и хозяйка, попросившая, чуть дрогнувшим голосом, снять все лишнее. Настя поднялась и принялась раздеваться, нет медленнее, попросила Света, поерзав в кресле, пытаясь найти точку опоры, вцепилась в подлокотники, но не смогла просидеть так долго, поднялась и неверным шагом подошла и впилась в губы гостьи долгим жадным поцелуем. И тут же отошла, услышав, как в двери поворачивается ключ. Столь же жадный поцелуй был обращен и Жанне, та вытерпела его, не ответив. Увидев обнаженную Настю, Жанна улыбнулась едва заметно.

– Не буду вам мешать, – произнесла она чуть дрогнувшим голосом. Но Света не слушая отговорок, втащила ее и посадила себе на колени. Обняла, запустив руки под тонкую маечку, сняла бюстгальтер и принялась целовать шею. Жанна не сопротивлялась, но и не потворствовала, сидела, пристально глядя на гостью.

– Поиграй с собой, – прошептала Света, кажется, зная способ завести свою подругу. – Хотя нет, постой. Я знаю лучше.

И поднялась. Через минуту вытащила с лоджии коробку из которой извлекла поблескивающий металлом механизм, довольно странной конструкции, некое подобие разобранного на части отбойного молотка, на ударник которого был насажен мягкий силиконовый фаллос.

– Поди к ней, – негромко сказала она. Но Жанна отказалась, столь решительно покачав головой, что конский хвост, в который были забраны волосы, мигом растрепался. Света не замедлила этим воспользоваться, какое-то время подруги оставались заняты собой. Жанна снова оторвалась от подруги и отошла к окну, собирая волосы под резинку, Света подтащила вибратор к стене и подвела к нему Настю. Включила в розетку, аппарат загудел, дисплей засветился. Что-то щелкнуло, ударник поднялся вертикально, вечно жаждущий страсти механический имитатор мужского уда был готов к работе.

Жанна произнесла несколько неразборчивых слов и стремительно покинула комнату. Света даже не оглянулась, она настраивала прибор.

– Это ненадолго. Сейчас вернется. А ты… я вижу, тебе всегда не хватает. Сейчас увидим, сколько ты выдержишь у него. Эта штука понадежнее любого мужика будет.

Из коридора Жанна всхлипнула и заплакала, Света тут же разогнулась и велев не дергаться, стоять вертикально и не мешать, он сам все знает, немедля пошла в кухню. Силиконовый уд аккуратно подобрался к отверстию, вошел в него и замер, точно в раздумье. А затем начал работу.

Поистине он оказался и ловчее и понятливее любого из ее мужчин. Этот механический любовник умел доставлять удовольствие, неведомым образом он чувствовал настроение партнерши, словно одного погружения оказалось достаточным для этого, и принялся за дело, то спеша, то задерживаясь, вновь ускоряясь и замедляясь именно в те моменты, когда Настя ждала этого; поначалу она готова была управлять им, но чуткая автоматика всякий раз предугадывала ее пожелания и все растягивая и растягивая удовольствие, будто зная, сколь долго можно ей терпеть, и как еще повысить градус наслаждения, но не довести до оргазма, пока еще не довести. И лишь по прошествии четверти часа, когда Настя уже ни не видела и не слышала ничего и никого, полностью провалившись в свои ощущения, механический уд позволил, именно позволил, ей кончить. И подождав чуть, поняв, что продолжение возможно и желательно, медленно разгоняясь, принялся за дело, снова и снова, неутомимый, неукротимый, тонко чувствующий и всегда готовый услужить; когда через полчаса Настя закричала во весь голос, забрызгав струей аппарат, из кухни вышли обе подруги, Жанна подошла к Насте, обняла сотрясающееся тело, накинула полотенце, прижала к себе.

– Я больше не могу, – со слезами на глазах произнесла почти по складам гостья. – Это удивительно… это… – слова кончились, она едва не разрыдалась от переполнявшего сердце счастья.

– Если хочешь, можешь воспользоваться им еще раз, – тут же заметила Светлана. Настя в ответ закивала головой. Сейчас ей было все равно, вместе или порознь, но аппарат дарил наслаждение, прежде никогда ей не переживаемое, во что бы то ни стало, она хотела повторить подобное.

– Действительно, от мужиков такого не дождешься, – едва стихла внутренняя дрожь, произнесла она. Света засмеялась, Жанна побледнела.

– Да забудь ты уже о нем, – резко сказала она подруге, Жанна не ответила. – Просто ее мужа хватил удар на одной оргии, куда ее не пригласили… да какая разница, что рассказываю, тебе ж самой надо от этого избавиться. Он перехватил виагры и… понятно, одним словом.

– Меня туда пригласили, – неожиданно глухо произнесла Жанна. – Я даже пришла туда, его искала, понятно. А потом…

– Ты мне не рассказывала.

– Ты только сейчас и попросила. Я тоже получила от всех понемногу. Меня тоже, как и ее, распирало от счастья. А потом пришлось резать по живому. Ну что непонятного, аборт, я же не могла оставить ребенка невесть от кого. Да еще когда все деньги пошли на долги этого… этого… – но она сдержалась. – Я не могла поступить иначе, – добавила Жанна глухо.

– У меня тоже будет ребенок, – вставила свое слово Настя, сама не понимая, для чего это говорит. – И тоже не знаю от кого.

– Ну это понятно.

– Не мешай ей, Свет.

– Но я хочу его оставить. Хотя… да, ребенка в любом случае оставлю. Что бы там ни случилось.

– А что уже может случиться? Хуже только, когда зомби войдут в город. Но куда от этого…

– Света!

– Ну хорошо, будут сидеть сиднем, ожидая невесть чего. Жень, мы живем одним днем, мы же договорились…

– Я не… – и замолчала. – Да, ты права, конечно, права.

И замолчала. Настя посмотрела на Жанну, неожиданно порывисто прижалась к ней.

– Наверное, что-нибудь да будет. Ну не все же обратятся.

– Не все, да, но…

– Мы решили не говорить на эту тему, – безапелляционно заметила Светлана, подходя к Насте. Она хотела коснуться ее разгоряченного тела, но отчего-то удержалась и лишь смотрела на девушку.

– Да конечно, просто я подумала….

– Что? – она подошла ближе и осторожно коснулась подушечками пальцев распухших чувственных губ, Настя вздрогнула.

– Я о другом. Я ведь тоже потеряла. Сразу всех. И сестру и как оказалось еще одну сестру, и родителей. И не знаю, почему осталась жива. Ехала в одной машине, больше того, была за рулем. Водить я не умею…. Я не знаю, почему выжила, как…. И выжила ли вообще.

– Мы все здесь мертвые, – ровным голосом ответила Светлана. – И каждый по-своему.

– Да. Я не могла больше оплакивать. Сил не хватало.

– Я понимаю. Я тоже месяц безо всех. Только вот с ней. Обучаю искусству послежизни, – уголки губ дернулись и опустились.

– Я пошла во все тяжкие. Я и раньше… но теперь сознательно. Это был мой выбор. Моя стезя. Мой крест, вот только никто не мог понять, почему. Чтобы не думать, чтобы мозг был занят другим, чтобы чувства омертвели и воспринимали лишь это. Потому что иначе либо с ума, либо это. Другого не осталось. Ничего не осталось.

Она заплакала, в кои-то веки почувствовав облегчение. Крепко прижалась к Жанне да так и замерла. Сколько времени прошло, прежде чем она освободилась. И от ее объятий, и от всего остального, что держало ее, вместе с ними. Как-то разом почувствовав себя другим человеком. Или окончательно осознав свою особость, ту, что ныне составляла самую суть ее естества. Сердечно попрощалась и с одной, и с другой, и едва не ушла в одном полотенце, мертвые сраму не имут, все же пошутила Света. И одеваясь перед открытой дверью, спросила насчет следующего дня. А затем, почти сразу, задала вопрос, мучавший ее все время знакомства.

– Почему мы сошлись? – переспросила Света. – Да все очень просто. Во-первых, мы подруги еще с институтских пор. А во-вторых, дом Жанны просто перестал существовать. И в материальном и в фигуральном смысле.

– Все случилось месяца полтора назад. Я переехала к Свете и… не знаю, почему она меня уговорила. Я раньше ничего подобного не пробовала. И не хотела пробовать.

– Перед смертью не надышишься, – холодно сказала Светлана. И совершенно другим голосом добавила: – Особенно тобой.

– Но я…

– Я уже не могу без тебя, милая, – хрипло произнесла она и тут же остановилась. – Прости. Ты все никак не привыкнешь. Я тоже не могла привыкнуть, мы спим в одной постели, ты дышишь мне в шею и будто ничего не замечаешь.

– Я замечаю, но… тебе проще, ты с детства такая, а я… я и сейчас не могу… просто так.

– Чтобы уломать окончательно мне пришлось воспользоваться твоими услугами, – заметила Светлана. – Только тогда она раскрепостилась и смогла меня принять в себя.

– Ты говоришь, как… как мужик.

– Я говорю как есть. И заметь, красавица, – это уже к Насте, – никто из нас не лесбиянки. Просто мы научились обходиться самими собой.

Кажется, она хотела пошутить, не вышло, на прощание они поцеловались, все трое, когда Настя уходила, ей показалось, Жанна уже была в настроении и согласилась ответить на поцелуй.

До квартиры Опермана она долетела как на крыльях. И все ждала, когда же придет послезавтра, чтобы звонить и напрашиваться. Слов подошедшего Бориса так и не расслышала. Только что вспомнила о полученных купонах МЧС и выдала их Кондрату, тот вернул Лисицыну, как главному добытчику. Они постояли друг перед другом, наконец, Борис не выдержал, отошел. Кондрат включил телевизор, но послушав минуту окликнул.

– Опять вторжение. Упоминают вскользь, значит, дело серьезное. Хорошо хоть мы далеко, – и тут же смолк. Диктор, в темном, почти черном траурном костюме, рассказывал о доблестных солдатах внутренних войск и армии, грудью вставшей на защиту столицы; только их стараниями ситуация локализована. Помянул премьера, который разруливает очередное обострение, намеченное на эти часы экстренное заседание Совета безопасности, вот странно, по кадрам из Кремля, как раз Пашкова там и не хватало. Напоследок диктор напомнил, чтобы не выключали стационарное радио, все важные известия, особенно на случай событий экстраординарных, будут передаваться именно через него.

В квартире такового не нашлось, Борис вспомнил, что Оперман давно избавился от своего трехпрограммника, когда сообщил об этом Микешину, тот хмыкнул:

– Ничего удивительного, я сделал тоже, едва въехал в свою квартиру…. Да я смотрю, стационарного телефона у него тоже нет.

– Леонид говорил мне, что и телевизор у него подключен тем же поставщиком, что и Интернет, – Микешин кивнул, уголки губ означили полуулыбку.

– Современный человек. Ничего из прошлого.

– Вообще-то он весьма старомоден в привычках, – возразил Борис.

– Но только не в техническом плане.

Лисицын не стал спорить. На ночь он снова остался с Настей. Перед тем, как устроиться, наконец, позволил себе рассказать все, что накипело на душе. Рассказал без утайки, что почувствовал к ней и вначале и в тот момент, когда она пригласила его в постель, отбросив одеяло небрежным движением, и когда проснулся, сжимая по-прежнему ее в объятьях, и о том, что это значит для него, будто заново родиться, будто воскреснуть из мертвых.

– Прости. Я не хотела, – нежданно произнесла она. Борис не понял, – Я не хотела тебя пробуждать. Ты не должен был. Видишь же, что творится.

– Все равно, – как-то слишком легко ответил он. – Я надеюсь на лучшее. Прорыв ликвидировали. Не думаю, что мертвяки…

– Ты всегда такой? – почему-то посерьезнев спросила она. Он кивнул. – Скажи…нет, не знаю, как лучше спросить. Лучше потом, – но Борис начал настаивать, и Настя волей-неволей задала свой вопрос: – Я вправду так важна для тебя? – он кивнул. – Нет, ответь я хочу услышать.

– Да, очень важна.

– Спасибо, – она прижалась к нему и спросила совсем тихо: – А ты будешь меня отпускать?

– Как сегодня? – на лицо набежала тень.

– Сегодня меня ни один мужик не трахал. Ни один живой человек. Я получила деньги за… скорее за демонстрацию и за то, что поговорила с девушками… Кондрат их видел, – повисла пауза, столь нелюбимая Настей, она потеребила Бориса: – Так ты отпустишь меня? – Он кивнул, но спохватившись, немедля ответил согласием. – И всегда будешь отпускать меня? Даже если я… ну ты понимаешь…

– Я бы не хотел, чтобы ты так работала. Я постараюсь, – он пытался и не мог найти нужных слов. – Ты мне очень нужна, милая, очень. Я не знаю, что без тебя делал бы.

– Нашел другую.

– Нет. Я пытался найти. Не смог. Сколько времени пытался и все равно бесполезно.

– Значит, плохо пытался.

– Нет, я… ты не понимаешь.

– Скажи честно, – неожиданно сильно обвив, скорее, захватив его шею, прошептала она, – я тебе только для этого нужна? – он попытался отстраниться, но Настя настаивала. – Ну скажи мне. Давай, я все приму, чтобы не было потом.

– Ты мне нужна вообще.

– Потому что у тебя долго секса не было, да?

– Потому что я тебя встретил. Я серьезно, я не знаю, как мне тебе это объяснить, когда ты все время противишься, и не слушаешь. Я не могу без тебя, я… понимаешь, ты мне нужна очень. Любая. Я все равно тебя приму.

– Только не надо унижаться, я терпеть этого не могу.

– Не буду. Но ты мне нужна, Я прошу тебя остаться со мной. Я тебя никуда не отпущу, я постараюсь, я попробую…

– Все вы, мужики, говорите одно и тоже… – она заплакала, и едва Борис снова начал возражать, накрепко закрыла ему рот поцелуем, он задохнулся от нежданного порыва. А затем столь же внезапно отпустив, оттолкнув его от себя, Настя поднялась на локтях, пристально вглядываясь в его глаза. – Ты действительно так и сделаешь?

– Да.

– Не оставишь. Даже несмотря на то, что узнал от Кондрата?

– Ты о ребенке? Все равно.

– И тебе неважно, что он…

– Милая, мне важна только ты.

– И ты хочешь его оставить? – Борис чуть замедлился с ответом, Настя продолжила незамедлительно свое наступление: – Понимаешь, я хочу его оставить. Я без него не полагаюсь, только в комплекте.

– Я беру этот комплект. Не глядя.

– Нет, ну ты все же посмотри на меня. Посмотри, – и она спешно скинула маечку, стянула трусики, оставшись пред ним как есть. Невольно он протянул руки, коснувшись ее грудей. – И как я тебе? Скажи, только честно. Я максималистка, я не могу по-другому. Ну же, я жду.

– Солнце мое, ты бесподобна, неужели ты думаешь, иначе, я не могу оторваться от тебя, я… я просто не могу без тебя, ты… ты очень красивая.

Она прижалась к нему, судорожно вцепившись, нашептывая в ухо слова признания, извинения, нежности и страсти, все перемешанное в один поток. А когда он иссяк, отдалась ему, порывистая, страстная, вскрикнула, механически, но пусть уж так, когда он излился в нее, и усталая, довольная происшедшим, всем случившимся за этот удивительный день, немедля заснула. Ей снился автомат, доставляющей ей наслаждение, снился столь натурально, столь отчетливо, что она кончила; проснувшись, подумала, быть может, это был Борис. И ласково, словно кошечка, потерлась щекой о грудь. Он не сразу проснулся, а проснувшись, и увидав ее, немедля просиял и обнял. И она заговорила ему слова нежности, слова страсти, неумело, неловко собирая их в предложения. Когда она делала это последний раз – уже и не вспомнить, в другой жизни. Если та, другая жизнь вообще была.

До вечера они так и просидели вместе, словно влюбленные школьники. А вечером новостные каналы нехотя передали сообщение суточной давности – в ходе вчерашнего объезда территорий, еще до прорыва, ныне успешно ликвидированного, погиб премьер-министр Виктор Васильевич Пашков. Завтрашний день президент объявил днем траура, заочно, в этот день на экране телевизора он вообще не появлялся, впрочем, в последнее время увидеть Маркова в «ящике» стало задачей проблематичной. Скрывался он весьма умело, что сразу после возвращения из Владивостока, что сейчас, о его действиях ведущие вещали механически, исходя из простой необходимости говорить положенное неофициальным регламентом время.

Смерть Пашкова произвела действие очень сильное и чрезвычайно тягостное. Все трое долго сидели молча перед телевизором, по которому вместо сериала стали показывать скрипичный концерт Рахманинова.

Наконец, Кондрат выключил телевизор. Еще какое-то время троица сидела молча перед потухшим жидкокристаллическим экраном, наконец, Микешин вспомнил про талоны МЧС и внезапно спохватился – смерть ведь могут истолковать именно таким образом, как он сейчас. А в нем взыграло благоприобретенное в СИЗО: с получением поспеши, пока не обставили другие. И других скоро будет очень много.

Лисицын поспешил выйти, но и выходя, еще долго целовался у лифта, стоя в кабине и даже нажимая кнопку. Никак не мог отойти. И лишь когда двери сомкнулись, улыбка стерлась на его лице. Выходя на улицу, он сжал губы в тонкую бескровную полоску. На окна не посмотрел, не осмелился, хотя знал, что Настя смотрит ему вслед. Мысли невольно вернулись к ней, но вернулись совсем иные, тщательно подавляемые все время, покуда они пребывали вместе. Подсознательно он понимал, что прекраснодушествовал, строя планы, да уже говоря о чем-то совместном, больше того, он не был уверен даже, что любит ее. Что ему надо от нее женская ласка и возможность удовлетворения, о коих он позабыл несколько лет назад. Собственно с времени расставания с девицей, обожавшей Касьянова, надо же, даже имя выскочило из головы, у него никого не появилось. Разве что заместилось – страстным увлечением Третьим рейхом; что, без сомнения отдалило его от представительниц противоположного пола еще дальше. Сознательно ли он пошел на подобное или сработало подсознание, не все ли равно: но история Германии тридцатых-сороковых невольно отпугивала людей, и если раньше он держал свое увлечение и свои пристрастия в тайне, то после едва не афишировал их.

Об этой привязанности Насте он и не думал говорить. Хватало того, как она относится к нему, и того, как он выжимает из себя давно позабытые слова, поневоле умиляясь ее столь же тяжким потугам. О ребенке он и вовсе не задумывался, привыкши жить одним днем еще в докризисные времена, он никогда не задумывался настолько вперед, тем более, сейчас, когда задумываться о будущем просто глупо.

Двор встретил его гробовым молчанием, видимо, уже все знали о смерти неформального лидера огрызка былой империи, которую он некогда и возглавлял. Известие это поразило обитателей что палаточных городков, что жителей дома до глубины души, он проходил мимо замерших людей, медленно начинавших собираться в группы, но даже не для того, чтобы обсудить, – лишь побыть в обществе друг друга. Казалось, мир с уходом Пашкова перевернулся, и теперь уж точно никогда не будет прежним. Казалось, с ним ушла надежда, которую он столь старательно поддерживал на протяжении всего своего пребывания во власти. Казалось, всегда казалось, что только он являлся олицетворением благоприятных перемен, возрождения страны, ее неизбежного спасения и нового расцвета, даже когда города рушились и люди бежали прочь, когда армии отступали и рассыпалась, когда территории терялись одна за другой. Все равно, по инерции ли, в силу особых качеств Пашкова ли, но люди верили ему, упорно продолжали верить, несмотря ни на что. И только теперь, с его смертью, им, наконец, открылась бездна, в которую они старались все это время не смотреть. И теперь они пытались понять, что им делать дальше, как выживать, поистине, с уходом царя из головы, теперь им предстояло сделать это в одиночку. Людям, рожденным что в СССР, что в России, на протяжении долгих веков казалось, что все их дела – сколь бы значительны или невзрачны они ни были, есть результат воли одного человека, пусть имя его и менялось на протяжении столетий, но только род занятий оставался неизменным. Большинство верило и продолжало верить в царя, как бы он ни назывался, с иной мыслью выжить всегда оказывалось трудновато; слепая же вера спасала. Но теперь, лишенные спасительной веры, люди начинали потихоньку вспоминать условные рефлексы, любовно выпестованные в народах этой территории прошедшим тысячелетием и заключавшемся в простой поговорке: на бога надейся, а сам не плошай. Когда Борис выходил из магазина, постаравшись набрать как можно больше провизии, внутри уже образовывалась очередь из желающих немедля опустошить запасы на черный день, ибо он, наконец-то настал.

Все время, пока его не было, Настя стояла у окна, сперва она ждала, что уходя, Борис обернется, но этого не случилось, наверное, и к лучшему. Она пока не решила, как сказать ему о своем желании совместить время с ним, теперь казавшимся надежным и достойным человеком, достойным того, чтобы довериться и выстраивать жизнь, какое-то ее подобие с ним и дальше, с тем агрегатом в квартире на Ленинском, что так манил ее, до внутренней дрожи, до перехватывания дыхания. О печальном известии она немедля запамятовала и просто стояла у окна, дожидаясь прихода Бориса. Увидев его с сумками, она махнула рукой. Ей показалось, он улыбнулся в ответ.

– Ты на нем решила остановиться? – спросил Микешин, не выдержав.

– Ревнуешь? А может я и тебя с собой возьму. – Кондрат дернул плечами вместо ответа. – Ты человек хороший, жаль только…

– Бесполезный, – хмуро ответил он.

– Ну не сердись, – она поцеловала его в щеку. – Может мы договоримся и вместе будем жить. Твое мироощущение это не смутит?

Микешин не знал, что ответить, Настя то казалась ему загадочной и недоступной, то простой и настолько предсказуемой, что иной раз он ловил себя на мысли, мог отвечать за нее. А вроде знакомы-то меньше месяца. Хотя с Борисом она и вовсе знается всего ничего. Его почему-то задевало, что это не те чувства, на которые он хотел бы рассчитывать, а скорее, тонкий расчет на недалекое будущее – на все грядущее, что у них осталось. И от этого ему становилось немного не по себе. Странно, вроде бы и отчасти зависть, что вовсе незнакомый человек сумел завладеть тем, чего он добивался все это время – душой девушки. И еще то, что душа эта, которую он так старательно вымаливал, все равно окрашивается черным.

Кондрат дернул щекой и отвернулся. Господь будто играл с ними тремя в какую-то неведомую никому, кроме Него, игру.

Борис пришел, и парочка снова занялась собой, позабыв о прежних сомнениях, противоречиях и тревогах, оба столь быстро накрутили себя, что и сами с готовностью верили обещаниям, жаждая немедленного их исполнения. Трудно сказать, сколь долго продолжалось бы их почти истерическое единение в готовности отдать себя другому, если бы не мобильный Лисицына. На него пришло сообщение о получении видео от неизвестного лица, бояться вирусов было как-то глупо, Борис не раздумывая распаковал ролик.

Запись длилась около трех минут. На ней оказалась запечатленной смерть Пашкова, от первых минут до последних, до самого расстрела. На грохоте очередей запись и оборвалась.

Настя смотрела в экран мобильного через плечо Бориса. Склонившись к ушу, шепнула:

– Ты думаешь, это правда?

– Даже не знаю, качество картинки вполне приемлемое, а вот то, что мы видели… Кондрат ты бы посмотрел.

– Я уже получил такой ролик еще утром.

– И молчал?

– Я не поверил. Даже не знаю, верить ли сейчас. Это безумие какое-то.

– А что сейчас не безумие? – неожиданно спросила Настя. – Может быть, мы? Да, мы безумны, раз ведем себя как нормальные в ненормальной жизни, – она пристально посмотрела на Микешина, но тот не ответил. Отвечать оказалось нечего.

К ночи скорбящие о погибшем царе и утерянном с ним порядке, начали ломиться в магазины, забрались на склады, и кажется, получили достойный отпор, не то от продавцов, не то от доброхотов, оказавшихся там первыми. Перестрелки, начавшись около одиннадцати, преследовали слух часов до пяти утра, стрельба давно уж вошла в привычный рацион шумового меню города, но вот ответный огонь еще не стал привычен, и потому все трое некоторое время вслушивались, пытаясь забыться, к ночной стрельбе. Утром встали разбитые, шальная пуля нашла лазейку, просквозив стекло и застряв в воздуховоде. Кондрат, видевший всю ночь сновидения религиозно-мистической тематики, счел это дурным предзнаменованием. Борис проследил траекторию, обнаружив, что стреляли как раз из лагеря беженцев. Из бывшего лагеря, кроме нескольких окончательных трупов, за которыми никто не спешил приезжать, да груды мусора, на месте двух десятков палаток не осталось ничего. Табор внезапно снялся с места и ушел в ночь.

Кондрат немедля включил телевизор, но тот не работал. Пощелкав кнопками, он обернулся к Борису и снова подошел к окну. Тот едва смог оттащить его от небезопасного занятия.

– Лучше не высовываться, – произнес Лисицын, задергивая шторы: комната немедля погрузилась в полумрак. – Я пойду к соседям, узнаю, что к чему, а вы сидите тут. – И захлопнул дверь прямо перед носом у Насти.

Соседи, точнее соседка, знакомая Леонида, Аня, оказалась дома, она так же была напугана стрельбой, но еще больше отсутствием мужа, звонившего два часа назад – часы показывали полдень – но так и не добравшегося до дома с Нахимовского проспекта. Муж все еще умудрялся работать – на складе одного из магазинов, куда устроился как раз перед восстанием, чтобы переждать время за пустячной работой на недолгий летний период. Как оказалось, она стала истинным спасением для молодой семьи. Аня переносила все происшедшее очень тяжело, сидела на антидепрессантах, да и Даша, дочка десяти лет, уже пила снотворное, тем более, прошедшей ночью. Сейчас она сонная, смотрела работавший телевизор, какие-то мультики. Это означало лишь одно – поставщик связи Леонида перестал существовать.

Борис поинтересовался ситуацией в городе, Аня только плечами пожала, она давно не следила за тем, что передавали в новостях, даже известие о смерти Пашкова услышала от мужа. Это повергло ее в ступор. А сегодня, еще не очухавшись окончательно, она совершила маленькую глупость, – Даша сильно беспокоилась насчет «стрелявших дядей», она побежала посмотреть на улицу, что да как. Прибежала еще в большем шоке, увидев расстрелянную стену собственного дома, прибежала домой, села и вцепилась в дочь, стараясь загородить ее от этих «дядей», да так и просидела все это время вместе с ней перед телевизором, покуда не позвонил Борис, только держала в руке мобильник и раз в десять минут названивала мужу, телефон которого оказывался всякий раз недоступен.

– Да иди смотри в мою комнату, – сказала она, спохватившись и запахивая халат, под которым Борис, как ни старался отвести взгляд, увидел груди и… кажется, уже совсем лишнее; Леонид рассказывал, что в женской половине их семьи было принято обходиться дома без одежды, Борис никак не мог вспомнить, почему столь интимная подробность всплыла в их обычно безличном разговоре. Тогда он только усмехнулся этому факту, ныне мог удостовериться. Хотя и не задумываться над ним, двенадцатичасовые новости уже начались.

О беспорядках не было сказано ни слова, ведущий старательно делал упор на успешное преодоления последствий позавчерашнего наплыва мертвецов, который вроде бы уже был дважды преодолен до этого, из чего Борис сделал два вывода: во-первых, в город прорвалось очень много зомби, армия не может пока справиться, а во-вторых, правительство еще не знает, что делать с вчерашними погромами. Видимо, был не один и не два, раз сюда даже не прибыли войска, и до сих пор не появилась труповозка.

– Слава богу, Паш, ну наконец-то, – выдохнула хозяйка, – я вся на нервах. Ты где? Где? А когда появишься? Но почему? Ты знаешь, что в нас стреляли? И в тебя? Паша, ты не ранен? Нет, правда, у нас все в порядке, Дашенька только переживала, я вся на иголках, ну как обычно, ну когда ты будешь. Милый, это не обещание, сам знаешь…. Ну что, узнал что новое? – Это она уже к Борису. Лисицын покачал головой, и пошел к себе, Аня проводила его до двери, халатик снова предательски распахнулся по дороге, но оба не обратили на это ни малейшего внимания.

Вернувшись, он поделился своими подозрениями. Слушали молча.

– Надо переехать к моим клиенткам, – неожиданно предложила Настя и тут же прикусила язычок вспомнив о механическом уде.

– Будем ездить, нас точно недосчитаются, – немедля возразил Борис. – Лучше переждать, пока народ либо не перебесится, либо армия не сделает свое дело.

– А если не сделает? – Но ей никто не ответил. Настя смотрела на мужчин. Потом порывисто прижалась к Борису, спрашивая, у кого он был и что видел, вызывая в себе настойчивые позывы ревности. Это отвлекло обоих от насущных проблем вплоть до следующего утра. Ночью снова была слышна стрельба, но куда глуше и дальше от дома. И вроде бы по мертвым. Ее уже не различали, все трое погрузились в долгожданный сон без сновидений. Утром Борис еще раз заскочил к Ане, на сей раз встретившись и с Павлом, долго извинялся за вторжение, но его не слушали, молча пустили к телевизору, тем более, муж сам пожелал узнать, что происходит в городе и мире. И снова о погромах не было произнесено ни единого слова. Разве что проскочило известие о сражении, случившемся между поклонниками культа Ктулху и внутренними войсками, бой длился девятнадцать часов, после чего здание так называемого храма было захвачено. О жертвах с обеих сторон не сообщалось, впрочем, о жертвах не сообщалось уже довольно давно, довольно было и того, что сообщали об инцидентах.

Тем же утром приехала труповозка и забрала тела, санитары ругались на чем свет стоит, оказалось, они работают по двум районам без перерыва больше суток, хоть бы совесть поимели и сами все сделали.

Забрав трупы, грузовик умчался по пустынным улицам, движение становилось все слабее, бензин перешел в разряд дефицитных товаров ко всем прочим. Борис закусил губу и пошел домой, на входе неожиданно столкнувшись с Настей. Оба не ожидали подобного, а потому шарахнулись друг от друга и некоторое время стояли молча.

– Ты далеко? Сейчас же небезопасно, – спросил Борис и подойдя попытался обнять ее, Настя отстранилась было, но тут же прижалась сама.

– Я.. .по делам. Прости, пожалуйста, я к тем девушкам, помнишь, мы договаривались с тобой.

– Априори понятно.

– Прости, что такое «априори»?

– По определению, – она поцеловала его, но не в губы, как обычно, а за ухом. И снова прижалась.

– Ты такой знающий. Я по сравнению с тобой…. Не понимаю, что ты во мне нашел. Кроме секса, конечно, – он хотел объяснить, но пока подбирал нужные слова, Настя уже успела высвободиться из его объятий и послав воздушный поцелуй, побежала.

– Не скучай, милый мой математик, – донеслось ему вслед. Невольно Борис улыбнулся и вошел в дом.

– Она ушла, – были первые слова Кондрата, едва Лисицын переступил порог дома. Тот кивнул, рассказав о встрече у подъезда. – Я хотел воспрепятствовать, в городе очень неспокойно. А почему ты не был против?

Борис не знал, что ответить, он еще не пришел в себя после поцелуя, а потому ответил вопросом на вопрос, спросив что Микешин ищет в вещах Опермана. Дьяк пожал плечами.

– Для меня, да и для вас, я думаю, приятный сюрприз, у меня наклевывается треба. Соседи снизу, ну те, с которыми мы встречались вчера, они попросили помолиться за безопасность шурина, со вчера не выходящего на связь, – Борис невольно вспомнил Аню. – Я приду к ним, успокою.

– Странный способ успокоения, нет бы поехать да узнать, что к чему… а что ищешь, ты так и не сказал.

– Карту Москвы. Мне придется ехать на место, а путь по нынешним меркам неблизкий и небезопасный, до проспекта Мира, там какая-то знакомая этого шурина живет, некая Алла Ивановна Филиппова, к ней, верно и поедем. Хорошо у меня есть с собой, – он вынул пистолет ГШ-18, Борис подозрительно взглянул на поблескивающее металлом оружие.

– А ты хоть стрелять умеешь? Странный пистолет.

– Да, мне его подарили… тоже за требу. Сказали, пользоваться просто. Я не проверял. Посмотрим, все мы в руках Господних, да не отведет он длани Своей, простертый над нами, грешными.

Сказано было будто в издевку, хотя вряд ли Микешин задумывал подобное, собираясь в путь, он уже полностью погрузился в предстоящее действо, а потому разговаривал с Лисицыным на своем языке. Бориса же это покоробило изрядно.

– Карта должна быть в компьютере, посмотри. А вообще мне странно все это. Ехать куда-то и устраивать коллективные моления – вместо того, чтобы искать человека.

– Просто потому, что ты не хочешь принять простой принцип – вера спасает, – почти ласково ответил Микешин. – Мы взовем ко Всевышнему, наши молитвы…

– Ах, ну как же все просто. Лишь бы ничего не делать. Воистину лень это не только двигатель прогресса, но и веры человеческой. Раньше была куча богов, и того и другого, и третьего, к каждому обратись по-своему, да помни, с кем из других богов он дружит, с кем враждует, чтоб не перепутать, а то какую гекатомбу придется принести всем оптом. А тут чего проще, помолился, и вроде как помог. Особенно ты, – сказано было с таким нервным напряжением, что Микешин поневоле вздрогнул и поднял голову от монитора. – Да, ты, утешитель, смиритель, и полупроводник идей божьих в мир…. Вот Настя та же, что ты для нее сделал – ничего, просто повис на шее, как дите малое, вцепился, как клещ и сосешь заработанные ей деньги, пока она может продавать свое тело. Конечно, тебя это волнует, а ну как дурную болезнь подхватит и не сможет работать. Вот ты ее и отмаливаешь. Ну и заодно своеобразно так сострадание проявляешь. Дескать, ты согрешила, а я вот тебя перед господом отмазал. Можешь грешить дальше, я все равно отмажу. И главное, как просто, вместо того, чтобы пойти работать, куда легче найти способ и обойтись служением.

К удивлению Лисицына Микешин все это время упорно молчал, отвернувшись, он занялся содержимым компьютера, выискивая нужную программу. Наконец, нахмурясь, сказал негромко:

– По-своему ты прав, но только по-своему, ибо не понимаешь суть служения Всевышнему. Да что служения, суть веры. Вера обязана быть слепой, она не предусматривает чудес и объяснений, она зиждется лишь на том простом постулате, что человек не один, и что всегда, в любой момент он может опереться на плечо, найти опору в самой сложной ситуации, когда его покидает даже надежда. Тебе с твоей концепцией информационного поля, этого просто не понять. Ведь даже если ты веришь в это поле, как ты сможешь просить у него помощи.

– А я и не прошу.

– Тогда зачем оно тебе?

– Для объяснения лакун в законах мироздания. Я не верю ни в злого ни в доброго бога, и говорю что всякое божество есть антропоморфизм, а большее приближение к истине это именно моя догадка.

– Честно, не хотел бы, чтобы она подтвердилась хоть в какой-то мере.

– Это потому, что ты потеряешь работу?

– Это потому, что я потеряю себя.

– Это одно и то же. Без церкви ты действительно никто.

– Ты совершенно прав. Когда меня отлучили, только вера и… и только, удержала меня на плаву. Остальное… тлен…. – он хотел сказать что-то другое, но мысли остановились, он позвал Бориса: – Странно, тут порнография какая-то в папке «Снимки». Я думал, карты со спутника, а…

Борис подошел, приглядываясь. Фото в папке находилось несколько десятков, он перевел режим просмотра содержимого из значков в эскизы – и замер. В разных позах, в причудливых позах, всегда обнаженная, всегда жаждущая, со знакомой постели, на которой теперь спал Кондрат, на него смотрела… Аня.

Всегда одна, но всегда желанная, полная неги и истомы, он увеличил изображение, взгляд был прикован к снимавшему, и, боже мой, сколько в нем читалось нежности и любви! У Лисицына перехватило дыхание. Он повернулся к Кондрату, тот сидел, не глядя на монитор, в руке его оказались четки, он торопливо перебирал бусины, что-то шепча про себя. Это мгновенно вывело Бориса из состояния душевной прострации.

– И ее решил отмолить, на всякий случай? – зло проговорил он. – Леонида уже не успеешь, он предстал таким, каков есть, и там, где уж случилось предстать. Вот кабы ты знал, о прелюбодеянии….

– Я даже не знаю, кто это девушка, – медленно произнес Микешин.

– Соседка напротив. Ах да, ты ее не видел. Если хочешь посмотри, тем более сейчас новости начнутся.

Он резко замолчал, свои же слова причинили ему боль. Как выяснялось и с каждым разом все больше и больше, об Опермане он не знал ровным счетом ничего, кольнуло и это и то, что он всегда врал, будто давно отошел от желаний женских прелестей. Фото, как он, посмотрел в свойства, датировались, начиная с февраля прошлого года и по самый август нынешнего. Значит, он просто подыгрывал своему приятелю? А сам, тем временем… замужнюю женщину…. Да еще и снимая на камеру, ладно, она эксгибиционистка, но ведь и Леонид все это хранил и любовался – видимо, когда не мог встретиться с ней, ведь не каждый же день они наставляли рога.

Он решился пойти только ближе к вечеру. Насти все еще не было, как всегда она задерживалась, как всегда, не в силах оторваться о чудесного прибора, дарящего ей совершенно безвозмездно море наслаждения. И только, когда почти бесчувственная, оказалась Жанны, услышала голос радиоприемника, настоятельное требование не покидать дома в ближайшие сутки, запастись провизией и переждать, что именно, и так понятно.

– Началось, – буркнула Света, приближаясь к обнявшейся парочке. – Тебе не кажется, лучше вам выбираться из глухомани и селиться где-то поближе к Садовому.

– Что ты…

– Ты прекрасно понимаешь. Может, уже началось, а мы просто пока не в курсе, до нас еще, как до жирафа не дошло.

– Почему обязательно говорить гадости, сразу после… всего этого. Ей же хорошо, – вступилась Жанна. Света замолчала.

– Извини, – наконец, произнесла она, – не могу сдержаться. Я тоже кончила, пока на тебя смотрела. Но в самом деле.

– Можно, я тогда к вам переберусь. С другом, – быстро добавила она, тут же пытаясь представить как совместить в одной квартире и Бориса и приносящий наслаждение аппарат. Если разрешат, конечно. Света посмотрела на подругу и неожиданно кивнула.

– Да бога ради. В тесноте да не в обиде. От него хоть толк есть.

– Он хоть и математик, но рукастый.

– Значит, когда в дверь постучатся, первой дюжине он голову проломит, – подвела итог Света. – Заводи уже, нет, до комендантского не успеешь, так что завтра. – Насчет зомби Настя хотела возразить, но не посмела. И поспешила домой.

Вернулась в темень, Борис вышел ее встречать.

– Я весь испереживался. Ты как? – и едва Настя кивнула, улыбнувшись, добавил: – Что-то серьезное будет, наши соседи съехали. Да и по улице сегодня просто поток идет. Мне кажется, дело дрянь.

Они вошли, обнявшись, в квартиру, та пустовала. Кондрат, уехавший на требу, пока не возвращался. Настя позвонила ему, тот отвечал неохотно, сообщил, что прибудет как раз под комендантский, может, даже позже, но ведь метро-то не закрывается до десяти, так что успеет. Слушая разговор, Борис поймал себя на мысли, что и он тоже начал беспокоиться за дьяка.

– Ты новости слушал? Я нет, что же происходит.

Он слушал. Только другие известия. Придя к Ане, тут же заметил, как спешно они собираются, Павел, пожав ему руку, понес вещи вниз, к машине, слава богу, сказала супруга, они достали бензин. Переезжают на Щепкина, это недалеко от спорткомплекса «Олимпийский», да, там завал беженцев, но это в Третьем транспортном, так что безопасней, чем здесь. И еще там живет брат Паши. Борис извинился, что вторгается, она извинилась, что помешает ему смотреть новости, нет, телевизор останется, если хочешь, заходи, дубликаты ключей мы оставим.

– Прости, – не выдержал он, – я сегодня тебя увидел у Леонида в компьютере. Твои фото…. – она покраснела, неловкая пауза, он продолжил, как умел: – Почему ты так и не зашла, когда он болел.

– Заходила, – тихо ответила она. – Пока ты не переехал. Потом… не осмелилась. Дашику тоже плохо было и я… прости меня, – нежданно закончила она. – Он конечно, молчал, и ничего бы не всплыло, кабы не его болезнь и эта чертова дура врачиха. Кабы не все это. Я тысячу раз и так пожалела, что ответила своим чувствам, я так была уверена, что их не осталось, что все быльем поросло. Но когда мы переехали, что-то случилось. Если бы не он…. Все это так глупо, так мерзко с моей стороны, втягивать его во все это. И потом бросить в омут…. Ладно, что я говорю, тебе лучше не знать, – Борис кивнул, однако Аня продолжила: – Я не смогла без него, слишком близко, так близко, что сил нет, я как увидела его, во мне все перевернулось. Я боялась признаться, боялась встретиться, но он и так все увидел. Я не смогла с собой совладать.

– Я тебя понимаю.

– Вряд ли, – отрезала она. – Ты один.

– У меня есть подружка.

– Именно что. Я видела. А он… он тоже не мог без меня…. Оказалось, оба не смогли, такой союз получился. И выкрадывались тайком, на пару часиков, выкручиваясь, находя оправдания, или не находя их. Наверное. Паша тоже понял… он не стал ничего говорить. А ведь я всегда к нему относилась как к самому близкому человеку, он всегда любил меня, поэтому я за него пошла, родила ему дочь, я думала, это нас скрепит, нет, стало только хуже, Даша была его дочкой, а я… я стала вот такой.

Она говорила еще долго, покуда не пришел муж. Уже вместе с ним Борис прошел в гостиную, смотреть телевизор. Услышал предупреждение о необходимости пару дней не высовываться, мужчины обменялись понимающими взглядами, Павел обратился к Ане с просьбой побыстрее укладываться, он с Дашей будет ждать ее внизу, после чего покинул квартиру. Борис потянулся следом, Аня задержала его у дверей.

– Прости… он обо мне вспоминал? Ну… ты понимаешь, перед… – договорить она не смогла, слезы выступили на глазах; Борис видел ее такой впервые, впрочем, знакомство их можно было назвать даже шапочным с натяжкой. В ответ Лисицын покачал головой. – Что… совсем.

– В том и дело, совсем. О тебе и я впервые узнал только сегодня. А он… наверное, он даже тогда не хотел, чтобы и я знал… чтобы хоть кто-то…

– Я поняла, – и помолчав, прибавила, – наверное, ты прав. Мы ведь столько времени таились ото всех, особенно от Даши… для меня она важнее всего, я уж как-нибудь, в конце списка.

– Он только раз о тебе и поминал, – черт его дернул за язык. Он тут же исправился, – как о новой соседке. И все. С той поры больше ни слова. Я и не подумать не мог, – да, он много о чем не мог и подумать. Если пошуровать в комнате Леонида подольше, наверное, найдется бесчисленное количество скелетов в шкафах, позабытых навсегда исчезнувшим владельцем. И трогать их становилось все больнее. Борис всякий раз открывал для себя нового человека в том, которого еще неделю назад считал своим в доску. Что, если он найдет еще такое, о чем придется стократно пожалеть?

Он вздохнул и простился. Аня обещанные дубликаты не дала, сказала, где их обычно держал Ленюшка, он иногда приходил к ней, когда Даша уходила в школу, а муж на смену, а она задерживалась; Аня была единственной, кто называла его уменьшительным именем. Борис не стал проверять тайник; возвращаться в квартиру напротив не хотелось.

Около девяти пришел Кондрат, бледный и подавленный. Так ни с кем и не поговорив, едва прикоснулся к ужину, пошел в комнату, включил проигрыватель, поставив последний фильм из коллекции Леонида – «Авантюру». Над шутками он смеялся с каменным лицом. Если это можно было назвать смехом. С Настей, к удивлению Бориса, так же не поговорил, как она ни допытывалась, что с ним приключилось такого, просто завалился спать. Будто это было единственным спасением.

Наутро от него тоже не было слова. Точно все слова оказались выговорены еще вчера, во время молений. Борис засобирался, перед этим запретив Насте одной выбираться из дому, разве что послушать телевизор, ключи от соседней квартиры в баре, на нижней полке в хрустальном кубке.

– Значит, она призналась, – произнес Кондрат, его слова после полусуточной паузы заставили обоих вздрогнуть. Настя немедля подошла к нему, об Ане ей еще слова сказано не было, Кондрат, посмотрев на Бориса, и получив от того молчаливое согласие, открыл папку со снимками. Пауза продлилась две с небольшим минуты по часам Лисицына.

– Она красиво снята. Меня бы так…

– Леонид в детстве занимался фотографией в кружке.

Его самого передернуло после этих слов, Борис поспешил выйти.

106.

Лето снова вернулось в Крым, будто и не случалось краткого перерыва. Столбик термометра уже с утра заваливался за двадцать пять к полудню подбираясь к тридцати. Погода стояла безоблачная, небо снова выцвело, превратившись в расстеленную над головой застиранную простыню, через которую по ночам светили яркие звезды, сливаясь в Млечный путь. В такие часы тишина стояла удивительная, ни шороха, ни шевеления. Будто в мир еще никто не пришел, или, что скорее, вся поднебесная разом оказалась покинута прежними обитателями.

Корнеев оторвался от лицезрения матово поблескивающей галактики, перекинувшейся мостом через небосвод. Земля на самой окраине даже не Млечного пути, а лишь края его спирального отростка, рукава Ориона, в такой невообразимой дали, что свету понадобиться тысячи и тысячи лет, чтобы добраться до затерянной в океане мироздания планетке и показать величие мириадов звезд родного скопления.

Ущербная луна уже закатилась за горизонт, а он все стоял у окна, глядя в небесный покров, истыканный звездами и молчал, теребя в пальцах сигарету, не смея закурить. Так далеко, так безнадежно далеко….

Отвлечь от мыслей его было некому, в доме он находился один; все ушли. Кто на ночь, кто насовсем. Дом нежданно опустел, холодный безжизненный дом, расположившийся в безбрежной дали от его родины. Хоть большой, хоть малой. Так далеко, что и большая стала малой и теперь видится лишь далеким отражением, отблеском, пришедшим из-за горизонта.

Он отвернулся от света мироздания, глаза невольно скользнули по карте Крыма, в этот момент показавшейся особенно никчемной. Полуостров, ставший островом с приходом его армии, теперь медленно погружался в безбрежный мрак забвения, и не было никаких сил, чтобы не то, что остановить, но хотя бы замедлить процесс. А теперь против него играет и само пространство. Крым неожиданно раскинулся во все стороны великой державой, подобно той, что некогда пошла на него войной. И потому еще не было ему конца и края, что на острове Крым закончились запасы топлива.

Сперва оказался перекрыт, не то взорван, не то поврежден, нефтепровод. Несколько дней спустя, и это уже понятно, чьих рук дело, хотя не совсем ясно, зачем, взлетел на воздух последний из работавших НПЗ в Симферополе. Пожар потушить не удалось, завод и его цистерны горели неделю, отравляя огнедышащим смрадом все живое на десятки километров вокруг. А когда запасы стали подходить к концу, пришлось ограничивать сперва авиацию: и боевые вертолеты замерли в ангарах, затем беспилотные самолеты, а после солярки перестало хватать уже танкам, самоходкам, а затем и всей технике, что была переброшена через Керченский пролив. И армия, некогда казавшаяся непобедимой, встала. Беспомощно и неловко отбивалась от врага, начавшего одерживать победу за победой в кровопролитной бойне, в которой сам, теряя бойцов, постоянно приобретал их, перевербовывая в каждом сражении на свою сторону новых рекрутов. И уже их посылая под покровом звездных ночей на своих старых товарищей.

Так сперва сдали Керчь, затем и весь Керченский полуостров, отошли до Судака, к Феодосии, от Перекопа в сторону столицы, – и тогда уже никем не контролируемая масса двинулась, сминая все, еще теплящиеся огнем жизни поселки, в сторону Симферополя и Севастополя. К тому времени, как последний бак горючего был залит в бронемашину, не отданными зомби остались только эти два города и трасса между ними, как только солярка оказалась на исходе, пришлось сосредоточиться на обороне двух последних оплотов военного, да что военного, человеческого присутствия на территории Крыма.

Корнеев находился по-прежнему в Симферополе, хотя ситуация в городе и становилась аховая и все больше и больше не то смельчаков, не то отчаявшихся, бежали в Севастополь, в последнее прикрытие, еще считающееся надежным. Вопрос, как надолго? Уж в чем, в чем, а в боеприпасах нужды по-прежнему не случалось, в этих местах их хватит на десяток войн. Но обычная питьевая вода стала дефицитом, подходили к концу и запасы пищи, несмотря на все принимаемые военным командованием меры, ситуация не становилось хоть чуть полегче, напротив, уверенно шла под откос. Все больше и больше воинов бежали, прихватив оружие, или, бросив его, маскировались под местное население, или же устраивали погромы и учиняли насилие – прекрасно понимая, что это действительно последний шанс и другого не представится, вообще, ничего не представится. Таких стало некому останавливать, армейцы бунтовали, когда их посылали на подавление очередного дебоша своих товарищей, в лучшем случае отказывались подчиниться, в худшем, присоединялись или поднимали собственную бучу. И теперь, бунты некому стало останавливать. Влияния не хватало у командования, в том числе у самого командующего, ни тем паче у добровольцев, пытавшихся защитить свои дома и семьи от разгула озверевших вояк.

Наверное, поэтому он не хочет ехать в Севастополь. Там еще хоть какой-то порядок наводится крупным калибром дальнобойной артиллерии Черноморского флота, здесь же… можно сказать, уже все ясно. Там еще борются за какое-то будущее, здесь смирились с настоящим, больше того, пытаются выжать из этого настоящего последние крохи, действуя по принципу: после нас хоть потоп. В бывшей столице Крыма жителей осталось от силы треть, а с учетом вчерашнего исхода, и того меньше. С ними же Корнеев послал в охранение последних бойцов, на которых еще мог положиться. Те, кто остались в городе, ему уже не подчинялись, это был шаг отчаяния, но иначе он поступить не мог, агонию людей, еще мечтавших о наступлении завтра, надо было продлить любой ценой. Ехать вместе с беженцами он отказался категорически. И столь же категорически приказал не возвращаться назад. Сжигая последние мосты. Пытаясь сжечь, скорее всего, назавтра бойцы вернуться за ним, он это чувствовал.

И теперь – охрана его домика, с наступлением сумерек, благополучно растворилась. Дом на окраине Симферополя остался не защищенным, двери открытыми, заходи и бери, коли осмелишься, вот только было бы что брать: из здания все ценное, кроме бумаг, уже вывезли.

Две недели назад он последний раз звонил в Москву. Прежде еще пытался получить ответ, как ему действовать в нынешних условиях, выяснить точно, для чего может понадобиться Крым Москве, быть может плацдарм для последующего развертывания, потом, когда города посыпались по всей России, он держал Крым как место возможного последнего пристанища кремлевских беженцев. И наконец, когда и эта версия отпала, не зная, что предпринять, не то отходить, чтобы помочь своим, не то оставаться, чтобы не бросать аборигенов, клятвенно присягнувших на верность державе, главное, что вообще делать, чтобы не губить армию, он снова попытался достучаться до Генштаба. У Илларионова никто не ответил, он попытался найди ответы у Груденя, после у Пашкова и Маркова, у последнего, уже отчаявшись. Связь работать не желала, даже спутниковая. Линия вроде свободна, но абонент уже недоступен. Что произошло в Москве, какие изменения там приключились, лучше не думать. Своим подчиненным он приказал распространить заявление, будто Марков в случае крайней необходимости, прибудет сюда.

Сила объявления действовала ровно две недели. До тех пор, пока не кончилось горючее… впрочем, тут уж очень много чего совпало…. Так получилось что тридцатого сентября кончилось очень многое. А первого октября наступил уже совсем другой день.

Корнеев уверился окончательно, что Симферополь не удержать. Как все же он был наивен, полагая главным своим противником украинских повстанцев и татарских партизан. Они ушли в горы и до поры до времени, до середины сентября, устраивали набеги на близлежащие поселки, взрывали инфраструктуру, нападали на колонны, пытались брать в плен, с целью получить выкуп или оружие или своих пленных. А потом в дело решили вмешаться мертвые. Разведгруппы в тот день вернулись в недоумении – прежние лагеря пустовали, а новых не нашлось. Корнеев поднял все силы, все еще надеясь, что враг сыщется, но только напрасно тратил оказавшееся бесценным горючее. Его врага больше не было. Вернее, один враг объединился с другим. Почувствовав неладное, он приказал прочесать окрестности вблизи юго-восточного побережья. Напрасный труд, прочесывающие исчезли, когда пришла пора искать самих искателей, он только покачал головой, поняв, что так потеряет всех. И начал готовить крупномасштабную операцию.

Он смог выиграть все сражения у военных сил Украины, у инсургентов, даже у зомби до последнего времени выигрывал почти все. Но это не повлияло на исход противостояния, чаша весов неумолимо клонилась на сторону мертвых. Тем паче, что меньше их никак не становилось. А вот живые… да их уже немного. Куда меньше, нежели когда его армада вломилась на территорию Тавриды. Куда меньше, нежели могло быть, удержи он свое воинство, а с ним и население в спокойствии и уверенности в завтрашнем дне. Он не смог, наверное, стратегической ошибкой стало отсутствие внятного приказа о развитии операции, войска не могли заниматься мелочами, вроде поимки горстки партизан, или отлова пресловутых мертвяков, им требовалось нечто большее, новые цели и задачи. Или же официальное завершение операции и отвод войск. Но ни того, ни другого не случилось, он слишком погрузился в ожидание приказа из Москвы. Последний раз, когда разговаривал с Илларионовым, пытался убедить того в замене армии, напирая на невозможность полумесячного простаивания войск, находящихся в постоянной боевой готовности и только и делавших, что отражавших вылазки или мертвых или обнаглевших живых. Илларионов посоветовал ему не устраивать сцен и держать все и всех под контролем. Корнеев пообещал, понимая, насколько тяжело исполнять подобное приказание.

Пятьдесят восьмая плохо слушалась командующего изначально, еще переброшенная в Тамань, она уже устраивала погромы и учиняла насилие, заданная операция по очистке полуострова от мертвецов не давала развернуться, многие понимали, что армию ждет нечто значительное, и потому плохо сдерживали своих подчиненных. А тем тоже не терпелось. И когда цель была наконец объявлена, о, этот день поистине стал высочайшим подъемом героизма, смешанного с местью и жаждой крови. Удивительно, как войска еще не сравняли Керчь с землей. Трудно поверить, что тогда он еще мог держать их одним своим авторитетом в повиновении.

Не то, как сейчас. Корнеев вздохнул, снова бросив взгляд на карту Крыма. А затем резким движением сорвал ее со стены, бросив себе под ноги. И тут же начал раскаиваться своего бесполезного действа. Это не он Крым, а Крым его попрал – и всего-то за полтора месяца превратив из командующего армией в бледную тень человека. Конечно, он может оправдываться отсутствием внятных приказов сверху, бестолковой координацией Генштаба, гибелью своего сына и друзей уже здесь, на поле брани. Это все не отменяет его просчетов. Его метаний. Его стойкой неуверенности в завтрашнем дне, передавшейся высшим офицерам, а от них солдатам. Ему глупо оправдывать себя. Да теперь он и не хотел этого.

Потому и остался один. В полупустом городе, заселенном мародерами из его бывших войск, обезумевшими от страха жителями, которым пришлось заново учиться защищаться от банд из бывшей пятьдесят восьмой. Разуверяться в командующем, которого еще недавно они готовы были носить на руках. Во всех своих надеждах и чаяниях последних нескольких лет.

Потому он и остался. Не хотел уходить. Последняя попытка хоть как-то увериться в собственной значимости, ну или хотя бы тех, кто придет за ним этой ночью. Корнеев достал из ящика стола пистолет, положил на стол. Хотя к чему все это. Если что, пистолет уже не понадобится. А пустить пулю в висок он не способен.

Корнеев вздохнул и вышел в коридор. Ватная тяжелая тишина опустилась с наступлением ночи на город, одиночные выстрелы не могли прогнать ее, скорее, напротив, давно уже стали фоном этой невыносимой тиши. Вот если бы прекратились они, тогда и молчание полуночи сменилось на куда более тяжкое, ведь эти выстрелы означали, что жизнь, какая-никакая, а продолжается, что в городе еще есть те, кто способен постоять и за себя и за друзей, отвоевывая последними патронами право на эту ночь. И быть может на ночь последующую, ведь днем мертвецы нападали крайне редко. Голая степь, они прекрасно понимали, что с рассветом становились легкой добычей, а потому к утру исчезали бесследно.

Корнеев оглянулся, и тут же отвел взгляд от поверженной карты Крыма. Наверняка, сарафанное радио уже сообщило последнее известие – командующий, которому многие теперь приписывали свалившиеся на них беды, остался здесь. Намеренно ли, или по независящим от него обстоятельствам, не имело значения; ведь теперь он находился полностью в их власти. Генерал знал это и потому, выйдя в коридор – находится в комнате с поверженной картой и ожидать решения там, оказалось невыносимым, – вглядывался в замолкшие улицы, вслушивался в редкие выстрелы. Ждал шороха шагов. Да нет, скорее твердой поступи.

Снова взгляд назад, на пистолет. Корнеев жалко улыбнулся. Сколько он уже здесь, часа четыре, не меньше. Нет, уже гораздо больше, ночь, медленно пожирала время, а генерал торопил каждую минуту, всматриваясь и вслушиваясь в темноту, надеясь… сам не понимая, на что.

А если это будут мертвецы? Что он тогда им докажет? Генерал усмехнулся, поистине это будет жестокая шутка. Ну что же, надо быть готовой и к ней. В любом случае, пистолет останется на месте.

Как странно, но страха он не чувствовал. Ни отчаяния, ни боли, ничего. Словно уже умер, и теперь просто ожидал констатации своей смерти. Немного напрягаясь, изредка посматривая на часы, но больше на звездную дорогу, протянувшуюся от горизонта до горизонта. Вынув из пачки последнюю сигарету, и затянувшись, подошел к распахнутому окну, куда слабой струйкой втягивалась полуночная прохлада, и снова начал смотреть в небесную твердь. И ждать.

Созерцание отнимало у Корнеева самое главное, чувства, а потому он опустил голову, лишь когда затекли мышцы. А через некоторое время, интересно, сколько же его прошло? – услышал торопливые шаги.

Сердце предательски екнуло, пропустило удар и забилось в истеричном припадке. Нет, напрасно он говорил себе о внутренней пустоте, о душевном спокойствии, он затрепетал, он враз почувствовал себя загнанным в угол зверем, на которого началась охота, пусть и долгожданная, но от этого не менее страшная. Он рванулся назад и схватился за Макаров. Попытался засунуть его в кобуру, нет, руки не слушались, чувства напряглись, генерал расслышал бег множества ног, спешащих к домику. Пальцы еще сильнее обхватили рукоятку пистолета. Он снял ПМ с предохранителя, передернул затвор, загоняя патрон в ствол и отомкнул магазин, вкладывая туда еще один патрон из цинка, что располагался у самого входа в кабинет.

И только теперь он сызнова почувствовал всю свою боль, весь страх и все отчаяние. Дрожащими губами улыбнулся этим возрожденным чувствам, сам не понимая, почему. Шаги приближались, еще минута, вряд ли больше, и они будут здесь. Хорошо, что не мертвецы, подумалось напоследок, хорошо, что живые. Значит, у него еще будет время показать себя, высказать все то, что он собирался, все заготовленные когда-то фразы. Пустые и бессмысленные в минуты разглядывания небосвода, они сейчас внезапно обрели свой прежний смысл, уже почти потерянный. Он предстанет пред ними, заговорит… нет, конец от этого не изменится, но у него хотя бы будет шанс сказать им в лицо все что он думает: о себе, о них, обо всем происшедшем и происходящем. У него будет…

– Товарищ генерал… – Корнеев дернулся, не поверив своим ушам. Резко обернулся, рука механически выбросила пистолет на уровень груди. Только немыслимым усилием воли он смог опустить оружие. – Товарищ генерал, группа для эвакуации прибыла.

– Майор? – одними губами спросил Корнеев, разглядывая стоявшего перед ним бойца, незаметно поднявшегося в открытое окно кабинета по водосточной трубе. Следом за ним уже влезал еще один – все из той самой группы, что были посланы прошедшим утром в сопровождение колонны беженцев. – Что… что вы здесь делаете?

Он хотел спросить «зачем?», но губы произнесли иное. Майор отдал честь, немного запоздало, и тут же шепотом произнес:

– Товарищ генерал, группа выполнила ваше задание. Теперь ваш черед уходить. Следуйте за нами к выходу.

– Подождите, майор, – он заметил пистолет в руке и тут же бросил его на пол, словно ядовитую змею. – Постойте.

– Простите, товарищ генерал, уходить надо сейчас. Машина ждет.

– Как… какая машина? – в отчаянии спросил он.

– Мы смогли найти в портовых ангарах немного горючего, его как раз хватит для вашей эвакуации. Быстрее, товарищ генерал, местные могут прознать, что вы без охранения.

– Но я… – его не слушали, взявши под руки, повели вниз по лестнице черного хода. Корнеев обреченно смотрел на оставляемый позади освещенный дом. Его подвели к машине, старенькому «уазику-буханке», усадили, скорее, втолкнули, на заднее сиденье, закрыли двери. Машина рванулась с места, стремительно набирая скорость, на ухабистой дороге пассажиров немилосердно трясло.

– Все в порядке, товарищ генерал, – майор, сидевший рядом с водителем, обернулся, яркий свет звезд высветил белоснежную улыбку на его темном лице. – Через час будем на месте, в безопасности.

Генерал устало кивнул в ответ. Что еще оставалось сделать? Майор прав. Правы все. Кроме него. Он поступил как мальчишка, как трус, пытаясь изображать из себя героя, разве не понимал, что этот человек пойдет на все, чтобы вытащить его из Симферополя и доставить на севастопольскую базу, надежно охраняемую последними оставшимися под начальством Корнеева людьми. А он рисковал жизнями ради пустой забавы, ради ничтожной попытки… ради нежелания продлить эту и так уже затянувшуюся агонию, каждый день отбиравшей все больше и больше жизней.

– Каковы ваши потери?

– Один обращенный и один раненый. Прошу прощения, два обращенных, младший лейтенант Орешников… – Корнеев склонил голову. Значит, двое ради его прихоти.

Или быть может, хорошо, что они спасли его. Что не вступили в бой… ведь, подоспей местные чуть раньше… если он слышал шаги именно местных…. Генерал устало обхватил голову руками, вжав пальцы в поседевшие виски. Зря он пытался выбрать, пытался выбраться. Как не давали, так и не дадут. И любая его демонстрация, даже попытка, отныне будет подавляться в зародыше.

Он оглянулся, с мукой во взгляде, которую вряд ли поймут эти молодые ребята, с коими он вынужден разделить агонию. Ухода не получилось, машина двигалась вперед, подскакивая на ухабистой дороге, свет звезд позволял водителю не включать фары, вокруг простиралась лишь безоглядная степь, пустая и невыразительная, как пуста и невыразительна будет отныне и на последующие дни его жизнь. Под надежным присмотром. Под охраной тех, кто рисковал жизнями ради его спасения, кто потерял друзей ради его спасения. Корнеев вздохнул. Да, ради них, погибших за него, стоит продолжать жить. Столько дней, сколько на это отведут небеса. И мертвые, охватившие плотным кольцом Севастополь, последнюю обитель живых на полуострове Крым.

107.

Улица полнилась спешащими на север, к центру нового Вавилона, Увидев в окнах толпы беженцев, Настя подозвала его, некоторое время они молча смотрели, на этот раз каждый думал о своем, наконец, Борис решил спуститься. Останавливал всех подряд, спрашивал, откуда идут и почему так поспешно, ведь уже утро. Картина получалась мутная, разрозненная, кто-то говорил о вторгшихся ордах зомби, кто-то об отступлении войск на позиции вокруг Садового, кто-то о прибывших из ближайшего Подмосковья бандах; если сложить все это воедино, получалось что-то страшное. Зомби сминали палаточные городки, многажды увеличивая общую численность, бандиты, прибывшие с вольных хлебов, грабили, насиловали и будучи под кайфом, стреляли во всех подряд, армейцы активно примыкали ко вторгшимся. Бронетехника осталась на постах, ее только сожгли и разграбили, извлекши самое ценное – солярку. Москву неделю охватил топливный кризис, автомобили почти не ездили, разве что правительственных шишек и членов их семей, смешно, но они еще пытались мигать и крякать на переходившие пустынные улицы толпы. Или не разбирая дороги, сминали их, мчась к безопасности, в наглухо перекрытое Садовое. С первого октября бензин пропал вовсе, не осталось даже дизеля, именно в эту ночь подмосковные орды прорвали оборону столицы. Судя по количеству бежавших к заветным редутам Садового кольца в тщетной надежде спастись, назад пути не предвиделось. Если вчера еще по сарафанному радио проходила информация, что Третье кольцо удержат, то сегодня, по слухам, всех ментов как ветром сдуло уже и оттуда. Странно, что Борис услышал все это только сегодня, вчера он тоже встречался по дороге домой с беженцами, но ни ужаса в глазах, ни параноидального оглядывания поминутно через плечо не видел. Да, про Третье кольцо как про рубеж обороны говорилось давно, там действительно работали усиленные отряды внутренних войск и ОМОНа, но ни блокпостов, как первоначально планировалось, ни бронетехники Борис так и не приметил.

Последний вопрос Лисицына: как далеко отсюда зомби? – попросту проигнорировали, кто-то посмеялся над ним, кто-то покачал головой. Кто-то крикнул: «да он же местный!», толпа расхохоталась, довольная шуткой, не столько шуткой, сколько возможностью хоть ненадолго разрядить гнетущую обстановку медленного бегства в никуда, последней, изначально бесплодной попытки спасения. Он стоял, глядя на проходящих, и не видя их лиц, а они смеялись, натужно, измученно, но все равно продолжали смеяться. Наконец, он ушел, измученный увиденным и услышанным, в подъезде столкнувшись с Настей. Не могши не ответить, рассказал обо всем, вновь потрясаемый своими же фразами. И наступившей вослед тишиной. Наконец, они обнялись, Настя прижалась к нему, так что дыхание перехватило:

– Это как в Бутове, – прошептала она, заплакав, – Один в один, как в Бутове. Ничего не меняется, как ни старайся. Никуда не убежишь, уж вроде бы бежала, бежала, а теперь…. Снова бежать, значит… куда? Скажи, милый, скажи, что теперь?

Он молчал. В голове зрели и рушились планы, один за одним. Неожиданно захотелось спросить Микешина, что делать, почему-то вспомнился спасатель, пришедший на помощь и предложивший обратиться к священнику. Точно сейчас настало то же такое время.

– Ты куда сейчас собралась? – все же разрушил он завесу молчания. Настя поначалу не смела признаться, что к подружкам на Ленинский, но утаить не решилась, памятуя о приближающихся мертвых. Рассказала о своей просьбе к Свете и Жанне, об их согласии. Попросила Бориса согласиться на переезд.

– Пожалуй, уже поздно, – медленно ответил он. – Народ ломит к Садовому, больше укрыться негде.

– Но в квартиру-то они не зайдут.

– Ты сама им откроешь. Рано или поздно. А они будут ждать, сколь угодно долго, – помертвев, она кивнула. Почему-то только сейчас поняв, что им предстоит. Она снова вцепилась в Лисицына, ища в нем единственную надежду и опору. А он все молчал, не глядя на нее. Наконец, встряхнулся.

– Нам придется уйти. Звони своим клиенткам, чтоб тоже собирались. Чем больше компания, тем больше вероятность прохода через кордон. Чистая статистика, – произнес он и замолчал.

Кондрат только молча кивнул, услышав рассказ Бориса. Покусал губы и огляделся по сторонам, прикидывая, что можно взять в этот последний путь. Прошедший месяц с ним не было много вещей, потому он искал только то, что может понадобиться в ближайшие дни. Спросил только, когда лучше выходить, Лисицын и сам не знал этого. Наверное, лучше пообедать, неловко заметил он, не идти на пустой желудок. Да и зомби, непонятно, с какой скоростью они движутся, куда, как, нет, конечно, нам придется уйти, еще до вечера, надо вещей побольше взять теплых, ночи стали холодными.

– Ты полагаешь, эту ночь нам придется провести на улице? – спросил Кондрат. Он кивнул, невольно поежившись, с ним это случится первый раз, а вот его попутчикам, его любимой, он теперь и в мыслях называл Настю так, не привыкать. – Можно, я возьму что-то из одежды Леонида, у меня с собой только то, что на мне.

Проглотив комок в горле, тот кивнул. Кондрат открыл шкаф, стал разбирать куртки, Борис отвернулся, вошел в кухню к Насте. Последний раз они слились на старом месте, торопливо, судорожно, словно исполняли свой долг. Борис излился, стиснул последний раз ее, она по привычке вскрикнула. Только тогда вошел Микешин, спросить, не против… нет, не против, резко ответил Борис, даже не пытаясь увидеть.

Пообедали они молча. Борис составил маршрут движения, с учетом увиденных толп и основного направления потока, так чтобы заскочить ненадолго к клиенткам на Ленинский, и снова в поток влиться; «математик ты мой милый, ты всегда будешь придерживаться распорядка?», послышалось в ответ. Он кивнул, заметив, что они с Кондратом подождут внизу, а Настя будет разговаривать, если что, он ей позвонит. Да и сама позвони сейчас, сообщи, чтоб собирались, вы, женщины собираетесь, конечно, за пять минут, только нам приходится их наступления по три часа ждать, – он пытался шутить, и Настя рассмеялась, но на душе все равно скребли кошки. Главное, прорваться сквозь оцепление на Садовом, вертелось в голове, а там черт не страшен. Он пытался заглушить эту мысль, утишить ее, но никак не получалось, вид бежавших в сторону центра людей царапал сознание куда сильнее, чем все доводы рассудка.

После обеда Насте неожиданно остро захотелось насладиться в последний раз, она уже и оправдание своей задержке придумала, уже и отрепетировала, оставалось только сказать. Но прежде позвонить Свете и Жанне и попросить о маленьком одолжении. Об этом наркотике, который немыслимо взять с собой, но к которому ее тянуло все сильнее.