Осада (СИ)

– Ты сказал, ожили.

Сергей посопел недовольно. Я включил динамик, чтобы и Нефедов слышал, о чем идет разговор.

– В том-то вся и закавыка. Формально они мертвы. Хотя мертвыми быть вроде не с чего. Но жизнедеятельность в их организмах полностью прекратилась, частично функционирует только головной мозг, знаешь., как будто в летаргическом сне. Просто поддерживая в себе некое подобие жизни. А затем отключился и он, и с этого момента формально они стали проявлять признаки жизнедеятельности. Тоже пытались укусить персонал, хорошо, санитары были наготове и не допустили подобного. Теперь дожидаются экспертов из Москвы. Крыло, где они находятся, на всякий случай изолировали полностью, сейчас решается вопрос об их переброске в столицу для полного обследования.

Я молчал, подавленный новостью. Затем, механически, влез в карман пиджака и достал баночку с аспирином. Выбросил таблетку на ладонь, проглотил, жаль, запить нечем.

– Самолет уже в пути. Через час будет на месте, полагаю, к середине дня их доставят либо в центр медицины катастроф, либо в исследовательский центр вирусологии и иммунологии при ФСБ. Пока вопрос решается…. Ты меня слушаешь?

– Да слушаю. Рядом со мной стоит Владислав Георгиевич. Он тоже внимательно тебя слушает.

– Все это я прекрасно знаю. Поскольку именно я отдавал приказ отправить «Як-40», так что живые мертвые отправятся в наш институт. Вы слышите меня, Сергей?

– Да, Владислав Георгиевич. Спасибо за информацию, – Сергей отключился. Я убрал мобильный, вытер с лица капли пота. Снова посмотрел на генерала. Тот опять оглядывался, но теперь я понял, что его интересует не предполагаемая слежка, а совсем другое. Он разглядывал соседние могилы, проверяя даты на них. Как я в свое время.

Разглядывание затянулось. Генерал не торопился излагать данные. А я… я почему-то не торопил его. Вслушивался в тишину Новодевичьего. Мне сказали, это как взрыв, значит, и ожидать следовало некоего грохота разверзаемой могилы. Именно его мы с генералом и поджидали в эти минуты, стоя друг к другу спиной и разглядывая даты.

– Я слышал, ваш отец умер три года назад, – неожиданно произнес Нефедов. Я кивнул. – Он где похоронен?

– Не похоронен. Он завещал кремировать себя. Прах находится у мамы дома.

– Считайте, вам повезло. Потому как если наши выкладки верны… в ином случае вам пришлось бы в ближайшие дни или недели несладко.

– О чем вы, Владислав Георгиевич?

– Я хотел бы вас ввести в курс дела. Начал как видите, издалека, но нельзя же вечно…. Это произошло в Абхазии, в Кодороском ущелье. Подробнейшая информация поступила сегодня утром. Полтора часа назад.

– Вы о нападении на колонну. Я вчера слышал от президента.

– О нападении, – генерал неохотно кивнул. – С продолжением, увы. Вот послушайте, что там произошло в последние сутки, и делайте обобщения с Ижевском.

16.

Телефон по-прежнему молчал. Корнеев прошелся по кабинету, подошел к окну, вгляделся сквозь пыльное стекло во двор. Вслушивался в тишину, разморенного городка, а сам, краем уха, все ожидал услышать звонок. Что же там случилось на этот раз? Неужели он просчитался, послав туда батальон. Мало? Неужто, снова мало? Нет, не может быть.

То сообщение о пленении колонны, как оплеуха. Второй быть не должно. Он не станет подставлять щеку, не из тех, другого пошива. Конечно, надо было собрать абхазских ополченцев, здоровых матерых мужиков, не вылезавших из окопов полжизни, ведь просились в помощь, даже не зная, о чем речь. Ведь это их земля, их конфликт, их не разрешенный и поныне гордиев узел противоречий. Нет, он снова бросает мальчишек. Этим профессионалам, как он по забывчивости называет их, всего-то по двадцать три – двадцать пять лет. Эти контрактники… смешно, после обучения в обычной армии, где и можно лишь узнать, как разбирается автомат и чистится сортир, подписывать контракт и после этого считать себя настоящим воином.

Жаль, он не имеет права распоряжаться судьбами тех, кто провел все эти долгие годы, полжизни, а то и жизнь, в состоянии готовности номер один. Кто воевал, крепко, серьезно, отчаянно, а потом еще долго прятал автомат за спинкой кровати, готовый когда угодно защитить свою маленькую родину от новой агрессии южного соседа. От которого никогда не знаешь, чего ожидать. Ведь теперь Грузия окончательно закрылась от мира, что там происходит – только ГРУ да ФСБ ведомо. Скупые вести приходят только от тех, кто сам переходит границу. Их свозят в Сухум, а там разбираются, отсеивают заведомую ложь от плевел правды, пытаясь воссоздать единую картинку. Получается плохо, если вообще получается. Нападение на колонну – лишний тому пример.

Но целое село вряд ли могло перейти на сторону Грузии. Тем более, в нем искони жили сваны. Тем более, именно под ним разгорелось самое ожесточенное сражение последней войны.

Телефон затрезвонил с удвоенной силой. Генерал-полковник вздрогнул, и быстро подошел к столу. Селектор щелкнул.

– Владимир Алексеевич, полковник Петренко на линии.

Он схватился за трубку, резко срывая ее с рычагов. Поднес к уху, сердце колотилось, секунду или две он восстанавливал дыхание, слыша, как нервно дышит и сам его собеседник.

– Корнеев на проводе, я слушаю, что у вас там? Почему задержка?

Слава богу, жив, неожиданно подумалось ему. Корнеев ужаснулся этой мысли, стараясь как можно скорее отогнать ее.

– Товарищ генерал-полковник, простите за опоздание, засевшие в Мели этой ночью совершили вылазку. Атака отбита. Есть потери.

– Подробнее, что случилось.

Петренко начал рассказывать. Быстро, но четко, хотя сам едва справлялся с охватившим при первых же словах волнением. Корнеев слушал молча, ни разу не перебив. Странные мысли бродили в голове, он старался не думать, вслушиваться в голос говорившего, но мысли никак не оставляли в покое, нашептывали, теребили, тревожили беспрестанно.

– Сообщите о ваших потерях, – не выдержал все же.

Петренко закашлялся, но быстро взял себя в руки.

– Тридцать восемь погибших, четверо раненых. Слава богу, своими.

Итого сто сорок девять за сутки. Это не кошмар. Это катастрофа.

К несчастью, не верить полковнику Корнеев не мог. Слишком хорошо знал. Слишком долго вместе работал. Да и головы Петренко не терял, чтобы ни происходило. Даже в этой дикой, совершенно фантастичной ситуации, подобной этой. Он трезво оценил неудачные первоначальные действия своих подчиненных, подробно рассказал, что представляют собой вышедшие из Мели. Он объяснил, как выяснилось, что вышедших из Мели можно отправить обратно на тот свет. Второй раз. И как после этого действовал его батальон, вместе с которым он отправился на место недавнего боя.

– Нам удалось, – продолжал Петренко, – уничтожить всех вышедших из Мели и снова перекрыть выход из села. Поэтому я прошу вас, товарищ генерал-полковник, распорядиться нанести ракетно-бомбовый удар по селу. Сейчас в Мели остаются еще около трехсот – трехсот пятидесяти… неживых. Я не могу рисковать жизнями своих солдат, посылая их штурмовать село, только ликвидация села предотвратит распространение всего этого…. – он хотел сказать, кошмара, но слово произнесено не было.

– Вы совершенно в этом уверены? – тем не менее, переспросил Корнеев. Он не привык сомневаться в словах полковника, но речь шла о приказе, отдать который стоило слишком дорого.

– В точности, товарищ генерал-полковник. И потому я еще раз прошу вас, отдайте приказ об уничтожении села Мели с воздуха. Повторяю, это единственный выход.

Корнеев по-прежнему молчал. Молчал и Петренко. Пауза продолжала тянуться, натягиваться, и уже позванивала в тревожном беспокойстве – еще немного и она разорвется.

– Я прежде переговорил с вами насчет пленных, – неожиданно произнес Корнеев. – Как я понимаю, взять их вам не удалось.

– Отчего же. Именно удалось. Семерых. Думаю, этого достаточно. Шестеро из Мели: местный житель, грузинский ополченец и четверо мотострелков. И еще один из тех, кто брал их в плен, к сожалению, – и неожиданно, совсем другим голосом. – Полагаю, проведение опытов поможет найти другие, более удобные, способы их уничтожения.

– Полковник….

Петренко ответил резко:

– Я сожалею, что вынужден вам напомнить, но все они мертвы. А на мертвых женевская конвенция не распространяется.

Корнеев встал, держа трубку правой рукой. Левой он уперся в крышку стола. Вытер липкое от холодного пота лицо ладонью.

– Хорошо, я отдам приказ. Через полчаса вертолеты будут над вами. Перегруппируйтесь, дождитесь конца бомбардировки и убедитесь, что ни одного человека… ни одного неживого, больше нет. Дождитесь прибытия бригады по уничтожению. Полагаю, их всех придется сжечь, – устало произнес он. – На всякий случай. А после сами с подробным докладом ко мне. И прошу вас, будьте осторожны. Очень прошу, – добавил он, медленно садясь, оседая в кресло.

– Так точно, товарищ генерал-полковник, – четко ответил Петренко, заканчивая разговор. Корнеев без сил положил трубку на рычаги. И несколько минут сидел, пустыми глазами глядя прямо перед собой. Но затем собрался, встряхнулся. Щелкнув кнопкой селектора, произнес:

– Василенко, мне нужен мониторинг по Абхазии. Любая информация о разрушениях на кладбищах республики. Подчеркиваю, любая.

– Так точно, Владимир Алексеевич.

Связь оборвалась. Корнеев снова остался один. Наедине с подступившими, обложившими со всех сторон, мыслями. От которых теперь уже точно некуда было бежать.

17.

Косой прятался до самой середины этого бесконечного дня. Сперва в том самом склепе, где они с Чумой заночевали, потом переменил диспозицию, когда человек в черном костюме ушел куда-то, а его место заняли другие люди – тоже в черном. Но не праздные гуляки, как этот чудик, а специалисты своего дела. Изучавшие могилы, в том числе и ту, куда провалился сам Косой, записывающие, докладывающие начальству. Косой поначалу принял их за милиционеров в штатском, но потом убедился – нет, скорее всего служба безопасности. Только она умеет так безнаказанно совать нос куда угодно, даже в те места, где живому делать явно нечего. Уж что-что, а страх перед нежитью у них отсутствовал. В отличие от Косого, теперь в его воображении укусивший Чуму человек и представлял ту самую нежить. Где-то в глубине помутившегося рассудка, некая мысль подсказывала, что иначе быть не может, и он, лишенный прошлого и будущего, соглашался, ибо привык доверять тем мыслям, что навещали его опустошенную голову в минуты редких просветлений.

В этот раз мысли, прорвавшие завесу, советовали на время покинуть кладбище. Пока федералы не уйдут. Если, не дай бог, конечно, не сыщут его убежище, а следом, и его самого, ведь тогда можно будет загреметь за осквернение. Повесить на жалкого бомжа осквернение могил, даже таким нечеловеческим способом – проще не придумаешь. Правоохранительные органы никогда не церемонились с их племенем.

Службисты уходить никак не собирались пока, видимо, все же нашли – не то шмотки, не то Чуму – вот странно, он совсем забыл о своем товарище. Только сейчас дырявая память возвернула воспоминания о человеке, обучившим его новой жизни. Косой забеспокоился было, вылез из склепа. И в самый последний момент увидел, как совсем рядом прошел службист, волоча тряпки Чумы. Он забился в глубь склепа и заставил все мысли замолчать. Это единственное, что он мог сделать для собственной безопасности. Раз уж Чуму поймали, и раз все так скверно выходит, оставалось только надеяться, что он не сразу расколется и не выдаст своего товарища. Хотя надежда эта и была маленькой, и душу грела слабо, Чума боялся любой угрозы, так что Косому оставалось только тихонечко лежать в склепе, ходить под себя и вслушиваться в тишину.

Склеп, где он прятался от федералов, располагался всего в сотне метров от входа, он услышал как машина, шурша шинами, выехала с территории, а следом за ней, еще одна. Самих машин он не видел, только их шум слышал. Да еще скрип петель закрываемых ворот. Более чем странная прихоть службистов. А в том, что именно они закрыли кладбище, Косой никак не сомневался. Как и в том, что Чумы на кладбище он не найдет.

Косой подождал еще какое-то время. И только когда нетерпение стало невыносимым, выбрался из загаженного склепа. Извиняясь перед неизвестным, вернее, неизвестной четой, за свою несдержанность. Несколько раз поклонился им, прося прощения, а потом побежал к воротам.

Да, кладбище оказалось закрытым. Значит, выбраться можно через ту дыру, что в противоположной его части, у парка, Косой отправился туда. И, достигнув цели своего путешествия, отпрянул: за стеной находились люди. Четверо мужчин попивали пивцо, с таким удовольствием, что у Косого в глазах помутилось, и в горле ком застрял. Косой отошел от стены, невольно вспомнив о совместных с Чумой припасах. Нашел старый заброшенный склеп, заглянул внутрь – и едва не вскричал от радости. Все пожитки, все припасы, оказались на месте. Ничего не тронуто. Он потер руки, влез внутрь и перепроверил. Но радость была недолгой, снова вспомнил о Чуме, – мало ли о чем его будут допрашивать, и как он себя поведет… да нет, как поведет, это понятно, стоит только начать допрашивать. Значит, надо перепрятывать.

Когда Косой нашел подходящий склеп, новенький, но тоже заросший травой, и перетащил туда нехитрую снедь и одежду, потихоньку начало вечереть. Он снова прошел к дыре в кладбищенской стене – на его счастье «туристы» оставили свой пост. На земле виднелась только газета и, о, удача! – целых шесть, нет, даже семь, пустых пивных бутылок. Значит, ни стрелять, ни собирать, отбиваясь от себе подобных, ему не придется. И среди огрызков нашлась даже закатившаяся банка сардин, просроченная всего на неделю. Побрезговали, ну да он брезговать не привык.

Косой выбрался в город, освежился пивцом, погулял по парку, понежился на теплой скамеечке, подремал даже, пока его не прогнал милиционер. Настроение было прекрасным, радужным, он сызнова забыл обо всем, обо всех, он брел по парку с блаженной улыбкой на лице, и прохожие шарахались от него больше, чем обычно. Не привыкли видеть бомжей с улыбками.

Когда начало смеркаться, он заметил первые группы «сборщиков податей», оставшихся от посетителей парка, первых собратьев по кочевой жизни, ковырявшихся в урнах и контейнерах, палками ворохобивших траву в поисках незамеченных бутылок, и поспешил уйти. С этими типами у него тоже были стычки, еще до Чумы, когда он только осознал себя одним из их числа, и попытался прилепиться к ним, но был жестоко бит. Ведь эти, парковые, были своеобразной элитой их мира, в чей мир просто так проникнуть было невозможно, только по протекции. Они имели жилье, а некоторые, так вообще его снимали, они клянчили на остановках у площадей и торговых центров, они работали под чьим-то началом, и тот, давая место работы, не позволяя милиции, трогать их даже пальцем, обеспечивал, тем самым, их доходом – таким, что средняя зарплата ижевцев, которых они обирали, казалась им смешной. Это не изгои со свалки, это была целая структура. Со своими классами, с заведенным порядком, с установленным рабочим днем.

Косой поглядел на закатывающееся в перистые облачка солнце, и поспешил в убежище. В новом склепе, куда большем и удобном, нежели предыдущий, он почувствовал себя, в кои-то веки, в безопасности. Кладбище закрыто, и надежно охранялось – на входе стоял пост ДПС. Так что его уже не потревожат, может, даже несколько дней. Кладбище ведь старое, сюда уже давно не разрешают хоронить. В кои-то веки Косой почувствовал странное – он находится под защитой милиции. Он устроился поудобнее на матрасике меж двумя гробами, не очень приятное соседство, но Чума еще и потому и привел его сюда, чтобы развеять все, как он называл «детские бзики» своего товарища. А сейчас Косому, вымотанному прогулкой в парке, хмельной свободой и беспокойством утренних часов, как никогда раньше хотелось выбросить все естественные для человека страхи куда подальше и продрыхать как можно дольше. Он попрощался с Чумой на расстоянии, пожелав тому спокойной ночи, и немедленно заснул.

А проснулся глубокой ночью от громогласного хлопка, буквально сотрясшего склеп, и подбросившего Косого на ноги. Он откатился, сам не понимая еще, что произошло, к дальней стене склепа, пытаясь в мертвенном свете звезд, утыкавших небо – луна еще не взошла – разглядеть, что же произошло. Его била крупная дрожь, он пытался понять, откуда пришел этот звук, что предпринять, и стоит ли делать чего-то. С бьющимся сердцем ощупывал стену за собой, массивные каменные плиты с высеченными надписями. Минутами позже вспомнил о свече. Торопливо вытащил ее из кармана лежащей на полу куртки, зажег.

И увидел то, чего до него не суждено было видеть ни одному живущему.

Крышка нового, две тысячи шестого года изготовления, гроба была откинута, лакированная поверхность, кое-где потрескавшаяся, бликовала, отражая огонь парафиновой свечки. Блики метались по стенам, потолку, слепили самого Косого, смешивались с тенями, разбегались по сторонам, и снова собирались воедино. Увидев отверзшуюся домовину, он невольно присел, свеча затряслась в руке, пламя тревожно заколебалось. Тени неистово заплясали по стенам, придавая внутренним покоям склепа еще большую мрачную таинственность.

Он попытался отползти от отверзшегося гроба как можно дальше. Сердце колотилось неистово, казалось, еще шорох, и оно разорвется, не выдержав нервного напряжения.

Шорох не замедлил с появлением. И происходил он из гроба, с коего только что с шумом слетела крышка и валялась теперь меж ним и стеной, изнутри обшитая белым бархатом.

Но сердце оказалось прочнее и выдержало. Косого трясло, дважды он едва не выронил свечу. Но продолжал смотреть. В этот момент за край домовины ухватилась рука. Почерневшая, словно обуглившаяся. Того, умершего в две тысячи шестом, который, уцепившись за края домовины, сейчас медленно восставал из гроба. Склеп позволил ему приподняться и сесть. Недвижные глаза, постоянно открытые, смотрели в никуда, взгляд упирался в стену, на зрачках бликовал огонь свечи, но мертвец даже не думал поворачивать голову.

Косой непроизвольно кашлянул, подавившись воздухом, все это время он сидел, затаив дыхание, и только сейчас легкие, готовые разорваться от нехватки кислорода, дали приказ мозгу вздохнуть.

Мертвец ловко перекинул ноги через домовину и, нагнувшись, словно, прыгая в воду, поднялся на ноги. Голова стукнулась о низкий потолок, с хрустом стукнулась, казалось, он проломил череп. Но нет, мертвец лишь нагнул голову, черные, вьющиеся волосы откинулись, обнажив за левым ухом давно заживший шрам, ныне ставший почерневший рубцом. В лицо Косому ударила тяжкая вонь разлагающейся человечины.

И тут только мертвец обратил на него внимание. Голова медленно повернулась к человеку, пустые глаза вперились в сжавшегося Косого. Лицо, прежде недвижное, теперь обезобразила улыбка, будто кто-то незримый дернул за веревочки, приводящие в движение уголки рта, улыбка расплывалась все шире и шире. Покуда не лопнула мягкая, податливая плоть, разрывая улыбку все дальше, дальше, до самых мочек ушей.

Косой подавился вскриком. Уткнувшись в стену, забился и закричал, неистово суча ногами, пытаясь хоть так отбиться от восставшего из мертвых. Но мертвец поднял руку, и Косой разом захлебнулся в крике, не зажмурился – все ждал окончательного и бесповоротного удара, присоединяющего его к восставшему. Но удара не было. Свеча капала на пальцы, обжигая парафином, глаза заслезились, сердце билось отчаянно, но каждым его ударом Косой видел лишь кровь, пробивавшуюся по сети капилляров в зрачках. И мутный силуэт мертвеца в черном парадном костюме. Даже когда мертвец повернулся к нему спиной и начал неловко, неуверенно, согнувшись так, что снова треснула плоть, выбираться из склепа. Заскрипела отодвигаемая решетка, мертвец снова булькнул, засипел. И вышел на аллею.

И только после того, как глаза окончательно перестали видеть что-либо кроме сетки капилляров в ореоле неяркого пламени, после того, как слух потерял шорох шагов, исчезнувший в ночи, а запах тления стал медленно улетучиваться вслед за своим владельцем, Косой понял, что на сей раз его отпустили. Ему повезло, и он остался в живых. Долго ли, коротко ли, не имеет значения. Он остался в живых – и это главное.

18.

Бой окончательно стих, когда начало светать. Последние выстрелы прозвучали в половине шестого, за час до появления группы, идущей им на смену. Пост возле деревни был восстановлен – в Мели еще находилось несколько сотен бывших человек. Их движение, не видное в глухой ночи, стало снова заметно с рассветом. Оно не прекращалось ни на минуту, видимо, все это время. Важа не отрываясь, смотрел на единственную улочку деревни, и все ждал, когда из дома абрека выйдет девушка, медленно забредшая туда несколько минут назад. Когда это произошло, Важа вздрогнул всем телом и отбросил бинокль.

– Это Цацо, – тихо пробормотал он. – Я уверен. Это Цацо.

И закрыл лицо ладонями. Когда Бахва тронул его, глаза Важи были полны слез.

– Они все… все…, – бормотал он тщетно пытаясь скрыть слезы и поворачиваясь в стороны но всякий раз взглядом натыкаясь на своих товарищей. Смотреть на деревню он не мог, а более взглянуть оказалось некуда. Он беспомощно махнул рукой, в этот момент на помощь пришла Манана. Прижала голову к груди, что-то тихо зашептала, словно баюкая. Бахва отвернулся, склонив голову, стал разбирать и собирать свой карабин М-4. Автоматическое действие, заменявшее бойцу перебирание четок. Важа всхлипнул негромко и замолчал. Манана отстранилась, он пробормотал: «спасибо», – неловко, несмело. Она осторожно потрепала молодого человека по жестким, кучерявым волосам.

Нодар осторожно коснулся ее плеча. Кивнул вниз – она присмотрелась. Да, он был прав, прямо под горой среди убитых лежал Отари Георгиевич. Иссеченное пулями тело старика лежало среди мертвых мотострелков. Словно и теперь, в другой жизни, он был с ними, представителями действующей власти, лишний раз доказывая тщетность похода группы в их село, пустоту дней, проведенных в Мели.

Нодар показал на Важу, Манана кивнула. Русские выносили трупы на дорогу, укладывали рядком, бросая, словно мешки картошки. Важа хотел посмотреть на происходящее, но Манана не дала, загородила собой обзор. В тишине прошел час, другой, но ни в обещанное время, ни позже Нугзар Бакхатурия, или кто-то из его группы, так и не появился. Они решили прождать еще полчаса, для разрешения всех сомнений, и затем уже сниматься, возвращаясь домой, в Кутаиси. На этом их задачи в тылу врага были завершены.

Через четверть часа Манана заметила нечто странное в действиях русских. Прежде они неторопливо перетаскивали убитых мертвых на дорогу, теперь же, спешно свертывались, оставляя даже посты на тропах из деревушки; солдаты грузились в «Уралы» и, не скрываясь, бежали.

В группе воцарилось тревожное недоумение. В самой деревне все по-прежнему: по дороге от дома к дому бродили неторопливо умершие. А русские уже покинули и территорию кладбища, кто не попал на броню, бежал за колонной. Последними отошли минеры – они вновь восстановили защиту от поползновений из села, наглухо перекрыв единственную дорогу, и теперь россыпью метнулись на ближайшие холмы, так стремительно, словно от этого зависела их жизнь. Михо поднял указательный палец вверх и произнес вполголоса одно-единственное, все объясняющее слово:

– Воздух, – прошептал он, осторожно подбирая автомат. Бахва снял с предохранителя карабин и, вместе с Важей, спешно стал спускаться с холма. Идти приходилось в обход, чтобы не заметили русские, находящиеся по ту сторону холма.

Тропа сделала резкий извив, поворачивая последний раз, и устремлялась вниз к реке, выводя их к месту рандеву с минерами. Шум над головой, вначале едва слышавшийся, подобный сонному шмелиному гудению, сейчас резко усилился, волной накрыл их, ударил по ушам. Бахва приказал немедленно скрыться под завесой рододендрона. Сам он, высовываясь из-за кустов, наблюдал за деревней. И уже не видел, что сестра, спрыгнув с тропы, под шум приближающихся вертолетов, стала заходить к русским с тыла, еще несколько шагов, и она, преодолев последние метры до речушки, оказалась на расстоянии крика до минеров. Которые, ничего не подозревая о засевшей грузинской группе диверсантов, сами торопливо переходили брод и начинали энергично размахивать белыми тряпками, подпрыгивать и что-то кричать, чтобы пилоты вдруг не приняли их за разбежавшихся мертвецов.

Бахва усмехнулся про себя. И вдруг увидел вертолеты. Два, четыре, пять «Ми-восьмых» неторопливо, с одной им присущей неловкой грацией раскормленных грузовиков смерти, подлетали к селу. Первый пролет – группа нервно попряталась в ближайшие кусты, Манана укрылась за листьями чертополоха, выцеливая русского, стоявшего по колено в воде и жадно пившего из речушки. Второй, помоложе и оттого беспокойней, по прежнему энергично махал платком, глядя на пролетавшие над ним вертолеты, и показывал на своего товарища, лишь раз вяло показавшего кулак с поднятым вверх пальцем и затем приникшего к кристально чистой воде речушки. Она взяла на прицел опытного, но в этот момент вертолеты, прогромыхав над головой, скрылись за холмами, оставив в воздухе звенящую тишину, напоенную знакомым шмелиным гудением. Пилоты пошли на широкий круг, выявляя все мертвые цели и всех, рассыпавшихся подальше от села, живых. А затем вернулись.

Первый залп – ракеты с шипом, с ревом сорвались с узлов подвесок и, окутав машину, мгновенно растворившимся за кормой вертолета облачком, ушли вниз. Грохот сотряс горы. Важа попытался броситься к краю тропы, чтобы увидеть уничтожение знакомого села, но Нодар и Михо не дали ему этой возможности, придавили к земле и долго держали. И когда следующий удар накрыл деревню, Важа попросил отпустить его голосом, в котором не было ничего, кроме полного опустошения.

Бахва смотрел, не отрываясь, как машины смерти, даровали смерть тем, кто внезапно потерял ее, завороженный тем, с какой легкостью можно превратить в пыль все то, что создавалось десятилетиями, и, быть может, веками пребывало в неизменности – и теперь несколько минут, и от прежнего Мели не останется ничего. И только слабая человеческая память еще будет какое-то время хранить воспоминания о селе.

Вертолеты, словно обожравшиеся падали стервятники, медленно кружили над селом. Ракеты у них закончились, над Мели теперь бухали пушки, разнося в щепы, в куски то, что еще сохранилось от села. От жителей его – от тех, кого по привычке еще можно было поименовать его жителями. Изредка строчила скорострельная двадцатимиллиметровая пушка с турели, ей вторили пулеметы. Над селом повисли тяжелые клубы дыма: что-то горело, смрад тянулся от села в сторону речушки, развеивался легким ветерком над кладбищем. Вертолеты кружили в небе, их винты разгоняли чад, поднимавшийся от развалин, их пушки, ухая, поднимали все новые клубы дыма, несшего в себе запахи земли, бетона, камней. Клубы долетали до холма, за котором скрывалась группа, и медленно оседали на листьях, покрывая их светло серым налетом вечности. Тонкой коростой, словно призванной защитить их, ныне прячущихся, хотя бы на время от той, что танцевала над Мели в сопровождении своих механических слуг.

И вдруг наступила тишина. Вертолеты поднялись над селом, и ушли на север.

Бахва поднял голову, пристально вглядываясь в небо. Непонятно было, что это – новый приказ, отменяющий старый или выполненное задание. Он посмотрел на часы – прошло всего пятнадцать минут с момента прибытия вертолетов и до окончания их работы, и то, что он видел сейчас на месте села, казалось миражом. Странным наслоением чужеродной реальности, внезапно вторгшейся в обыденность Верхнего Кодори. Груды развалин, еще дымящиеся, развороченные сады; изничтоженные до основания, дома, вскрытые погреба, – ракеты целенаправленно пускались в фундаменты домов, чтобы уничтожить и тех, кто был в доме, и тех, кто пытался спрятаться в обычно прочном, надежном подвале, построенным специально на случай бомбардировки. Сейчас Бахва видел лишь дыры в земле, множество дыр, из которых исходил пар, и поднимались клубы дыма, уже не белесого, но черного, невыносимо зловонного. Такой запах может быть только на потревоженном старом могильнике.

Он снял бинокль и стал всматриваться в уничтоженное село. Вздохнул тяжело. Поднялся, и приказал своим выбираться из зарослей.

– Все кончилось, – чуть дрогнувшим голосом произнес он. – Пошли.

Группа медленно поднималась, выбиралась из зарослей. Мананы в первые несколько мгновений он не увидел, растерянно покрутил головой. И наконец, заметил – она продолжала смотреть в оптический прицел винтовки, хотя цель скрылась из виду. Лишь когда подошел Бахва она опустила ствол М-16 и повернулась к мужчинам.

– Русские отошли, – сказала она. – Я наблюдала за теми двоими, они пошли вниз по реке.

Договорить не дали. Знакомый, едва слышный полет шмеля. Группа неспешно спускалась к речушке, заросли кончились, теперь они находились на открытом пространстве.

– В стороны! – рявкнул Бахва.

Важа прыгнул метров с трех в реку, фонтаны брызг окутали его, на мгновение скрыв от глаз. Вертолет возвращался, стремительно пожирая разделявшее их расстояние. Бахва поднялся чуть выше по холму, Манана спрыгнула вслед за Важей. Нодар и Михо разбежались по тропе. Но и только – им обоим прятаться некогда.

Жужжание немедленно переросло в рев – и в то же мгновение вертолет пронесся над их головами.

Нодар сориентировался первым – он выхватил платок и немедленно замахал им. Не помогло, в просвете меж двумя ближайшими по течению реки холмами было видно, как «Ми-8» разворачивается, заходя на цель.

Михо повезло немногим больше, он успел, до подлета машины, скрыться за вылезший из земли камень, съежиться за ним, став недоступной мишенью. Нодару же осталось только бежать, быть быстрым и ловким, чтобы уйти в тень, стать невидным стрелку.

Крупнокалиберный пулемет саданул по речке, вздымая фонтаны брызг, затем по камням, по чертополоху, рубая листы в мелкие клочки, разрывая почву, разбрасывая ее по сторонам. Снова по камням. И затем по оступившемуся, отползавшему с полосы огня Нодару.

А через миг пулемет замолчал. Вертолет залетел за холм и перестал быть виден. И снова пулемет его заработал. На сей раз глухо, холм поглотил грохот. Удар снова пришелся по Мели.

– Манана, Важа, давайте по течению! – выкрикнул командир. Вертолет должен был выйти на второй круг. Михо выглянул из-за камня, вслушиваясь в далекий шмелиный гул.

Бухнула пушка, еще раз, затем, помолчав, еще. Тот маневр вертолетов был отсрочкой для мертвых, которые за это время должны были подняться и выползти из своих убежищ. Те, кто еще мог подняться и выползти, чтобы продолжить неустанное свое блуждание среди уничтоженной до камня деревушки.

Бахва успел переползти в кусты чертополоха, Манана и Важа, кажется, растворились среди камней, меж которыми прокладывала вода свой нелегкий путь к Черному морю. «Ми-восьмой» вынырнул, откуда никто не ожидал, прямо из-за их холма, обогнув тот по реке. На скорости, едва превышающей скорость пешехода, и на предельно низкой высоте, какая только возможна в горах. Видимо, он хотел вращением винтов сбить растительность на склоне, и таким образом попытаться найти других диверсантов.

Но вид одного только поверженного Нодара почему-то успокоил пулеметчика. Кровь и полная неподвижность заставили вертолет подняться. Через некоторое время «Ми-восьмой» ушел окончательно.

Бахва стремительно выскочил из своего жалкого убежища, бросился вверх по тропе, к Нодару. Его опередил Михо.

– Плохо дело. В бок вошло и голову, возможно, что-то серьезное задето, – сообщал Михо, осматривая и самого командира. – Ты-то сам как? Тоже покровавили?

Бахва только сейчас заметил, что с рукава течет кровь. Он разодрал рубашку, нет, всего лишь царапина – промыть да перевязать. Снизу послышался плеск – Важа и Манана возвращались. Пока они карабкались по склону к неподвижно лежащему Нодару, Михо быстро рубил саперной лопаткой ветви пихт, сооружая из них подобие носилок. Манана шла последней, по привычке глядя в оптику в сторону убегавшей реки.

– Подвел я тебя, – прохрипел Нодар, выплыв из тумана боли. – Извиняй уж, командир.

– Помолчи, – и, обернувшись, – Сестра, морфий, пенициллин и бинты.

Прозвучало, как в операционной. Хотя никто не заметил подобного каламбура. Пуля прошла насквозь, хоть это хорошо, но кажется, не без серьезных последствий. Он осторожно повернул Нодара – выходное отверстие, вернее, вырванный кусок плоти, находился так, что либо почка, либо селезенка вполне могли быть задеты. Да и состояние Нодара не вызывало оптимизма. Двигался он с трудом.

Михо подтащил сымпровизированные носилки, когда перевязка заканчивалась. Рану удалось зашить на пару с сестрой, Бахва уже имел опыт подобного, Манана постигала теорию на практике. Важа все это время стоял рядом, готовый помочь, но от одного вида проделываемых на Нодаре операций его мутило. Только когда пришло время перетаскивать Нодара на носилки, он с радостью вызвался нести товарища, вместе с Михо. Бахва, после недолгой размолвки с сестрой, согласился, что Манана пойдет первой, а он замкнет группу.

Солнце быстро карабкалось в зенит, жара наваливалась удушающая. Вроде как парило, видимо, менялась погода. Нодар попросил пить, Манана, обернувшись, лишь приказала смочить ему губы водой.

– Потерпи, сейчас нельзя.

Нодар медленно кивнул, подчиняясь. И замолчал, скривившись от внезапной боли – морфий, хоть и действовал, но не спасал.

Они перешли речушку и устремились в ивовые заросли. Спускаясь все ниже и ниже по течению, они не сбавляли шаг, хотя и понимали, что в любую минуту могут столкнуться с русскими, хотя бы с теми минерами, что прошли несколькими часами ранее по их маршруту. Солнце вышло в зенит, и начало опускаться, а они все шли. Нодар впал в беспамятство и лишь изредка кривился от боли, стараясь не вскрикивать. Тишину не нарушало ничего. Только шум речушки невдалеке от звериной тропы, которой они шли, да шорох листьев, разбуженных легким ветерком.

Нодар что-то сказал, пробормотал в полузабытьи несколько слов, Михо приостановился, узнать, что случилось. Идущая первой Манана внезапно дернула винтовкой, вскинула на уровень плеч. И произнесла отчетливо, на русском:

– Брось автомат. Руки!

19.

Денис Андреевич находился у себя и тотчас пригласил, едва только ему доложили о моем визите. Я еще раз бросил взгляд на часы, и вошел в кабинет, как в омут нырнул.

Перед тем, как примчаться в приемную, я заскочил в управление информации – узнать, что нового накопал Сергей и его команда. Приятного оказалось мало: за ночь число разоренных кладбищ увеличилось непотребно, перевалив тысячный рубеж. Хуже того, остановить поток самопальной информации, несмотря на подключение отдела «К» службы безопасности никак не удавалось. На сайтах обмена видео каждые четверть часа кто-то непременно размещал снимки сделанные камерой мобильного телефона, где, среди черноты и мрака отчетливо виделись, подсвеченные вспышкой, изуродованные могилы. Или панорамный обзор кладбищ, видимо, через дыру в заборе, с удивленно-восторженными или апокалипсически-мрачными комментариями.

В сети стали появляться и словесные описания безобразий на кладбищах. Их тоже терли, старательно, но они возникали снова и снова –интернетчики поняли, что имеют дело с системой, и начали бузить.

– Пока это только цветочки, – «утешил» Сергей. – Если не будет никакой информации, она будет размножаться в сети как угодно, где угодно и в неограниченных количествах. А люди склонны верить всякому. Помнишь, прошлогоднюю панику с сахаром? Отличная рекламная кампания, а ведь сработало тоже на контрасте. Дескать, страшный неурожай, правительство все вывезло за рубеж. И начинается истерика, взлетают цены, начинаются стихийные беспорядки. А потом оказывается, что «единственные уцелевшие пачки и даже почти по цене рыночных можно купить» – и далее название сети магазинов. Готовых к массовому натиску потребителей.

Да, это я прекрасно помнил. Сработано было безукоризненно, даже посадить тогда рекламщиков не смогли. Сам бы купился, коли оставался при газете. А то и присовокупил бы статейку.

– Что с ижевскими мертвыми?

– Скоро будут здесь. Палаты уже готовы к приему и обследованию.

– А в городе?

– А что в городе. Шум пока только в сети. Нам бы его там и сдержать, глядишь, полегче будет.

Я согласно кивнул. И отправился к Денису Андреевичу. Вид у президента был так себе – беспокойная ночь давала о себе знать. Он потирал всклокоченные волосы, создавая на голове еще больший беспорядок, и поднял покрасневшие от бессонницы глаза, только когда я остановился у стола.

– Что у вас, Артем?

Вкратце я изложил суть дела, картина получалась совсем безрадостная. Денис Андреевич потер ладонями глаза.

– В четыре встречался с директором ФСБ, мы с ним говорили о возможности закрытия всех кладбищ. Он мне напомнил о Константине. Будут еще жертвы и еще мертвые. Так что вся надежда на отловленных в Ижевске мертвецов, и на пленных в Верхнем Кодоре.

– Там боевые действия были, мне сообщали.

– Вот именно, – президент потемнел. – Почти полтораста убитых, больше, чем за все время противостояния с Грузией. И это ведь война не с живыми – с мертвыми.

Я вздохнул тяжело. Информация усваиваться не желала. Самые потаенные человеческие страхи становились наглой реальностью.

События последних двух дней наложили свой отпечаток – я стал меньше говорить и больше слушать. Начал понимать, что не стоит делать далеко идущих выводов. Бесполезно, все их рано или поздно перечеркивало новое сообщение. Еще неприятней, еще фантастичней предыдущих. Утреннее солнце било в окна, отражаясь от крышки стола. Мы сидели друг напротив друга и впитывали эту внезапно наступившую тишину, пили ее, точно бальзам, долженствующий пролить исцеление, взбодрить нас и немного утешить.

– Знаете, Денис Андреевич, мне все кажется, что я не проснулся. А вы и ваш рассказ, да и вообще все, что произошло, просто снится.

Он усмехнулся горько.

– Поверить в невероятное – казалось бы, как просто. И в то же время, поистине нереально. А ведь вот что странно, Артем. Вот вы верите в НЛО, внеземные цивилизации?

Я пожал плечами.

– Как-то не задумывался над этим. Наверное, до определенной степени. Ну что мы не одни во вселенной – пожалуй, сформулирую так.

– А почему?

Я снова пожал плечами, и тут же спохватился.

– Даже не знаю. Как-то само собой разумеющееся. Вселенная слишком велика, чтобы в ней мог зародиться единственный разум. Это, пожалуй, самый веский довод, из тех, что мне сейчас приходят в голову. Тем более, в последнее время ученые утверждают, что жизнь на Земле привнесена откуда-то извне. А теория панспермии как раз предполагает именно такой исход.

– И вы ей доверяете?

Я молча кивнул. Денис Андреевич помолчал.

– Знаете, я тоже в определенном смысле согласен – вселенная не может быть пустой. Но если представить бесконечное множество вселенных или многомерность, где каждое новое измерение вложенные одно в один как матрешки, без возможности пересечения, или теорию фридмонов, вселенных во вселенных, где внешний размер вселенной не зависит от внутреннего…. – он замолчал и неожиданно перевел разговор: – Я действительно говорю какую-то чушь. И уже забыл, что именно хотел сказать. Странная ночь…. Страшная ночь. И еще предстоит….

– Денис Андреевич, вам следует отключиться хотя бы на пару часиков. Невозможно все время быть в боевой готовности и ждать самого худшего. А ведь вы именно этого ждете, я вижу.

– Да, жду…. Вспомнил, я говорил об НЛО. Человек может верить во всякую глупость, хоть в зеленых человечков, хоть в снежных – но ровно до той поры, пока напрямую не столкнется. А вот когда столкнется, тут все доводы разума восстанут. Нет, такого не может быть. Никаких других людей. Вспомнит про Христа, наверное. Если христианин. Ведь Он умер за нас, а не за них, так что…. Железный аргумент, конечно. А вот теперь мы столкнулись с тем, о чем каждый год снимается десяток фильмов, выходят книги, комиксы. Чуть не раскраски для детей дошкольного возраста. Фактически мы столкнулись с явлением зомби. И что же – вы можете поверить в зомби?

Я хмыкнул. Посмотрел на крышку стола, освещаемую отраженным светом восходящего солнца. Окна кабинета выходили на запад, но тень давно отступила, ушла.

– Зомби и инопланетяне это разные категории ужасов, Денис Андреевич, – ответил я. – Во вторжение НЛО на Землю легче поверить, поскольку мы, люди, всегда считали себя уязвимыми. Даже назвавшись человечеством, мы все еще верим, что нас кто-то способен сбросить с пьедестала, кто-то чужой, я хочу сказать. Вера в чужого, который нам отомстит за Землю или просто придет и вгонит за пять минут в каменный век, по крайней мере, имеет историческую основу. Верить в зомби любому светскому европейски образованному человеку смешно.

– А культ Вуду? Все эти сморщенные головы и булавки?

– Нет. Вуду это для нас Голливуд и прежде всего Голливуд. То есть сказка, пусть страшная, но сказка. От которой можно очнуться, выключив телевизор. Собственно зомби – те, которые созданы в двадцатом веке – есть не что иное, как наши фобии в отношении грудных младенцев. По Фрейду, кстати. Это как чудище обло, огромно, стозевно, илайяй.

– Вообще-то Тредьяковский писал про другое, про Цербера в «Телемахиде»… – Денис Андреевич был несколько ошеломлен. Я продолжил.

– Младенец – кстати, прекрасный ужастик про них есть у Бредбери, – грудничок и есть то чудище, что сосет соки из своей матери, что постоянно требует внимания, пребывает в бессмысленном движении, издает какие-то непонятные звуки и прочее и прочее. И за ним нужен непрерывный надзор, как бы что ни случилось. Особенно, когда он научится ползать. Особенно, если слишком рано.

Денис Андреевич покачал головой.

– Право, Артем, вы меня удивили. О такой трактовке я не слышал. А уж от Бредбери никак не ожидал.

– Да с этой точки зрения зомби не более чем та наша фобия, с коей мы сами способны справиться. А что касается поверить… как раз для веры она не предусмотрена.

Он кивнул.

– Да, коли так. Хотя под зомби сами же создатели подразумевают просто безмозглую толпу человеков, одурманенную телевизором, Интернетом, да чем угодно, хоть травкой. В разные годы ей придавали разные смыслы. То так пытались высмеивать коммунистов, то хиппи, ныне общество потребления. Да и сами зрители – они как бы должны были противопоставить себя толпе, ужаснуться ей. Понять, что они не часть ее, а некая особенность, та же вселенная, фридмон. Ну и так далее…. Артем, я достаточно аргументировано говорю? – я кивнул, президент продолжил: – Но в нашем случае все иначе. С одной стороны факты. Но с другой стороны, как можно поверить в зомби в такой жаркий, солнечный день? Немыслимо, просто немыслимо, – продолжал президент, стряхивая налипшие пряди со лба. – Вот придет ночь, да не просто полночь, а час волка, когда темень кажется непробиваемо черной, а рассвет – невообразимо далеким – и в этой бессонной ночи, в это время ожидания прихода солнца, когда умирает большая часть больных, так и не дождавшись утра, именно тогда в бессонном безумии можно представить себе все, что угодно. Все, что угодно, – повторил он, разом обессилев от неожиданно длинного сложного предложения – в которое, казалось, Денис Андреевич вложил всего себя.

– Ведь они и приходят ночью. Вернее, восстают, – осторожно заметил я, не глядя на Дениса Андреевича.

Президент молчал, а затем стянул галстук и бросил его на стол. Дернувшись как-то неестественно, словно, от враз пронизавшей его боли, он поднялся, и подошел к окну, закрыв шторы. Пришла полутьма, и какое-то облегчение – нет, не от перенасыщенного светом кабинета, скорее, оттого, что в этой слабой темноте, пронизанной спасительными фотонами, воображение человека, может победить его излишне твердые, крепкие как камень, доводы рассудка.

Денис Андреевич глубоко вздохнул и вернулся в кресло. И снова облегченно вздохнул. В полутьме комнаты его рубашка будто светилась белым, а вот лицо, казалось погруженным в тень.

– Так легче, вы не находите? – я немедленно согласился. – Я с вами хочу посоветоваться, Артем. Что же нам остается? Признаться в неизбежном или же придумать оправдание?

– Рассуждая логично…

– Артем, давайте хоть на минуту забудем о логике. Ну не стало ее сейчас, не стало. С начала нового месяца логика отменилась.

– Но ведь, согласитесь, Денис Андреевич, в появлениях мертвых есть и логика и закономерность. Они восстают, как и положено жителям темной стороны – ночью. Днем они отсиживаются где-то, а ночью совершают свои нападения. Все по законам жанра. Я вот, правда, припоминаю, что по тем законам, они должны были питаться человечиной и, собственно, именно поэтому охотиться за людьми… но что-то не слышал об этом от наших восставших.

Денис Андреевич посмотрел на меня.

– Вы так легко об этом говорите.

– Ничего подобного. Я просто убеждаю вас, что мертвые тоже имеют свои законы, и по ним действуют…. Хотя, со стороны это кажется глупым.

– Артем, ответьте мне на вопрос – вы верите в то, что вот в эти дни мы действительно стали свидетелями появления живых мертвецов?

Я покусал губы.

– Проще всего сказать «да».

– Проще? – удивленно произнес он.

– Да. Не так сложно. Другое дело поверить. Я полагаю, на это требуется время и… новые и новые подтверждения.

Президент отодвинулся к стене.

– Полагаю за этим дело не станет. Но если вы не верите, подтверждения могут не помочь, а если верите сразу, то они просто ни к чему.

– Денис Андреевич, вы о чем?

– Все дело в вере. Простой человеческой вере, – он встряхнул головой.

Президент замолчал, но я внезапно понял о чем, вернее, о ком, он говорит – о погибшей в автокатастрофе дочери. Нелепейшая авария на пустом шоссе. Тогда ей было всего шестнадцать. Эксперты говорили о легкой водяной пленке, из-за недавно прошедшего дождя, о запоздалой реакции. А я вглядывался в его лицо, мертвое, безжизненное лицо, маску скорбного величия, и все ждал проявления хоть какого-то чувства. Но на публике он был непробиваем. И лишь однажды, когда через неделю, кто-то на пресс-конференции спросил его о случившемся – тогда как раз стали известны результаты деятельности экспертов и окончательно установлены и так понятные причины, – он неловко схватился за галстук. И срывая его на ходу, вышел, этим оборвав журналиста на полуслове.

– Если позволите, Денис Андреевич, я поверю потом. Когда увижу все своими глазами.

– Вам так действительно будет легче поверить? И вы поверите – немедленно, и не кривя душой?

– Да, поверю. Немедленно и не кривя душой.

– Хорошо. Спасибо, – Денис Андреевич хотел что-то сказать, но, вдруг решительно перебив себя, поднялся и снова раздвинул шторы. Застоявшийся свет потоком хлынул в кабинет. – Спасибо, Артем, – повторил он. – Я вас больше не держу.

Я растерянно поднялся.

– А что же насчет действий? Вы об этом хотели поговорить.

– Немного позже, Артем, сейчас вы можете быть свободны.

Растерянный, я вышел из кабинета. Но не успел закрыть двери, как Денис Андреевич позвал меня. Я обернулся – президент вытянул ко мне руку, пытаясь задержать. Но выглядело это так, словно стол придавил его и он просит о помощи, вытащить, выдернуть его из-за стола, освободить из мучающих тисков.

Мне внезапно стало понятно, почему Денис Андреевич никогда больше не станет главой государства, передав, как и положено, в мае будущего года свой пост Пашкову. Я вернулся.

– Артем, простите, совершенно вылетело из головы. С самого начала хотел спросить. Как там за рубежом – есть какие-то данные, схожие с нашими?

Я развел руками искренне досадуя – вот ведь не посмотрел. Даже странно, что мысль, о необходимости заглянуть на страницы зарубежных газет пришла в голову только через сутки – и то не в мою.

– Американцы придумали этот продукт, значит, надо обратиться к ним.

Денис Андреевич тут же включил ноутбук, открыл окошко поисковика.

– Проще всего посмотреть на Арлингтонском кладбище, там постоянно хоронят всех павших в Ираке и Афганистане. Graveyard, я не ошибаюсь.

– Cemetery, Arlington National Cemetery. Позвольте….

Денис Андреевич протянул ноутбук. Я набрал в поисковой строке название кладбища, добавив «осквернение могил» и тут же получил ответ. Причем сразу на два вопроса.

Во-первых, под первым номером появилась ссылка на «Вашингтон Пост», где эти словосочетания встречались очень удачно. А во-вторых, с сайта самой газеты статья была удалена. Но поисковик успел сохранить страницу в кэше и теперь я смог полюбопытствовать. В сущности, заметка ничем не отличалась от той, что оказалась вчера еще на сайте «Ярославского вестника». Только пафоса побольше – все же кладбище героев.

Я зашел на сайт Арлингтонского национального… да так и есть. С сегодняшнего дня временно прекращен доступ на территорию по техническим причинам. Администрация приносит извинения за временные неудобства. Все запросы направлять по адресу….

– Маленький камушек, а все же с души упал, – произнес президент, вздыхая. – Значит, не мы одни. Знаете, Артем, в ночь, когда я узнал о Новодевичьем, я как раз и подумал – неужто только на нас все это свалилось. Знаете, какого было – перед рассветом да с такой мыслью.

– Могу себе только представить, – выбравшись из США, я отправился в Великобританию. Странно, но с президентского компьютера попасть ни в «Таймс», ни в «Би-Би-Си» не удавалось, доступ перекрывался немедленно. Пришлось воспользоваться программой-маской. И вот, пожалуйста – на сайте «Саутгемптон Крониклз» забавная заметка. Денис Андреевич попросил прочесть, я подал ноутбук. Президент рассмеялся. И вернул компьютер.

Он перевел заметку электронным толмачом. Получилось еще забавнее. «Несколько десятков могил быть перевернуты, словно их раскопали много раз нетрезвые гробокопатели. Что им искать в юных захоронениях – оставаться неясно, но в раскопе тела не обнаружить нигде. Если это не последователь культа, то, возможно, чья-то жестокая шутка. Жители Нокервилля недоуменны – вандалы среди них не обнаружены. Жители предполагают, это люди, которые приезжать намеренно для проведения своих непристойных действий. Власть кладбища считает разрушение причиной быть Константин, несмотря на то, что он шел мимо как сорок миль от этих мест».

– Власть кладбища – очень точно выражено переводчиком, – заметил я, возвращая ноутбук.

– Вот именно, – согласился Денис Андреевич, не обращая внимание на протянутую книжицу, – вот именно. Сейчас Европа занята ураганом, а вот, когда они разберутся что к чему, им тоже будет не до веселья.

Надо сказать, заметка на сайте шла в колонке «Странные и забавные происшествия». У нас тоже вроде как начиналось именно с этого – странного и забавного. Покусанный бомж, ни с того, ни с чего скончавшийся. взорванные могилы – нечто необъяснимое. Если б не внимание Дениса Андреевича, вряд ли бы тогда следовало ожидать какой-то оперативности в прояснении этого вопроса. Но президенту известие виделось иначе. И этот случай в Ярославле – как разбередившаяся рана. Узнав о случившемся там, он не мог оставаться в бездействии. Словно еще раз доказывая что-то, ведомое только им двоим. Отцу и дочери. Ушедшей навсегда.

Как тогда казалось.

Я посмотрел на президента. Тот вынул платок, стер с лица крупные капли пота.

– Я планирую закрыть все кладбища, включая сельские и заброшенные, – глухо сказал он. – Сейчас переговорю с министром внутренних дел. А вечером придется созвать Совет Безопасности. Позвонить премьеру.

– То есть, вы ему еще не сообщали ничего? – президент качнул головой. – Где у нас самое серьезное положение?

– В ближайшем Подмосковье. В районе где расположены крупнейшие московские кладбища: Домодедовское, Хованское…. Там уже зафиксировано несколько случаев нападений. Несколько десятков, – уточнил я. – Но это судя по записям в блогах и на сайтах. Управление «К» пока борется, но скоро информации придется дать ход. Volens-nolens.

– Придется. Завтра министр внутренних дел сообщит о принятых решениях. Это если ничего экстраординарного не случится. Иначе придется подключать внутренние войска.

– Возможно, – тихо произнес я. И снова связался со своим компьютером. Сергей сбросил последние данные: тысяча шестьсот пятьдесят три кладбища, семьдесят пять случаев нападений, половина в московском регионе. Есть обратившиеся. Три больницы частично закрыты, пациенты переведены в другие госпиталя. В Домодедове, Химках и Южном Бутове. – Пока надо доводить до сведения рядовых сотрудников милиции, с кем им придется иметь дело. Ну и конечно, персонал поликлиник и больниц.

Я снова протянул ноутбук президенту. Денис Андреевич взял его, осторожно, словно боялся раньше времени взглянуть на экран. А буквально впился взглядом.

– Что это? – спросил он. Перед ним была карта Подмосковья, где красными флажками обозначались города с разоренными кладбищами, синими – со случаями нападений, черными – с уже известными случаями перехода в стан мертвых. Москва на ней оказалась в плотном кольце красного, начинавшейся от МКАД и заканчивавшейся двадцатым – двадцать пятым километром.

– Осада, – медленно произнес я.

Денис Андреевич закрыл ноутбук и, что есть силы, сжал голову руками.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

20.

– Брось автомат, – произнесла Манана, качнув винтовкой в сторону реки. Русский медленно распрямился. Неловко сделанная повязка на голове успела пропитаться кровью.

– В реку? И не жалко? – спокойно спросил он, ни взглядом, ни жестом не выдавая своего волнения. Ствол винтовки уперся ему в грудь, русский отступил на шаг и медленно отбросил автомат. Чистая вода речушки приняла его, было видно, как Калашников ложится на дно.

– Пистолет и гранаты. И нож. И другой, в правом ботинке.

Оружие поплюхалось следом. Вперед вышел Бахва, он решил допросить русского сам.

– Кто еще с тобой здесь?

– Никого уже. Ушли, – просто ответил русский, кажется, такое объяснение должно было расставить все точки над i.

– Куда?

– Операция закончена. Вы разве не видели? Вы же те самые наблюдатели, за которыми наши устроили охоту.

– Я жду ответа, – недовольно произнес Бахва. Кивнул сестре. Та подняла винтовку, нацелив ее на бедро русского.

– Сказать, что после вашего выстрела сюда прибегут толпы, значит, ничего не сказать. Река прочесывается. Вертолеты ушли на дозаправку. Не понимаю, на что вы еще надеетесь?

– Не твое дело. Отвечай.

– В места постоянной дислокации, в Абхазию. Осталась только моя рота и еще одна, для вашего поиска и уничтожения, – он произнес эти слова с тем издевательским спокойствием, которое пуще других выводит собеседника из себя. Бахва не сдержался, и ткнул его дулом в солнечное сплетение. Русский отшатнулся, он, кажется, был готов к удару.

– Почему ты здесь?

– Я же сказал, моя рота…

– Я не верю….

– А как я тебе докажу?

Разговор немедленно зашел в тупик. Манана подошла к брату. Хотела что-то сказать, но неожиданно сама обратилась к русскому.

– Я верю, – четко произнесла она. Бахва хотел возразить, но передумал: не хватало еще внутренних склок при русском. – Почему ты остался здесь?

– Потому что наш стрелок с борта принял меня за мертвяка. Да, поскользнулся на камнях, пока поднимался…. Вот он и решил на всякий случай, – он взглянул на бледного, впавшего в забытье, Нодара – по лицу его медленно наливаясь, ползли капли пота. – И вас он простил. Кроме него.

– Хочешь сказать, тебя искать не будут?

– В такой неразберихе даже не знаю. Но вас-то они точно искать будут и ищут. Благо путь один. – Бахва вышел вперед, но Манана удержала брата.

– Очень хорошо, – произнесла она, убирая винтовку за спину. – Теперь повернись спиной. Руки за голову, – он выполнял все приказания спокойно, будто уверившись, что ничего серьезного с ним не будет. Бахва вышел вперед и обыскал русского. Из кармана рубашки вынул воинский билет.

– Куренной Иван Сергеевич, капитан Вооруженных Сил Российской Федерации, заместитель командира девятой роты сто пятого мотострелкового полка пятьдесят восьмой армии, – прочитал он, чему-то странно улыбнувшись.

– Ну, теперь я официально военнопленный, – усмехнулся русский, улыбнувшись в ответ. Словно играя с малыми детьми: вот сейчас они пошалят немного, а, когда им надоест, пойдут дальше. Он же займется своим делом, от которого эти малые дети его отвлекли ненадолго.

Бахва нервно дернул карабином, но с плеча не снял. Стоявший перед ним русский действительно являл тот тип человека, про которых прежде писали военные повести, а еще раньше – складывали былины. Широкоплечий, высокорослый, плотно сбитый, немногим за сорок, – русский выделялся среди подошедших к нему диверсантов столь разительно, что это отличие немедленно бросалось в глаза всякому – и уж тем более самим взявшим его в полон. И ростом, и косой саженью в плечах, уж на что не щуплые были и Бахва, и Михо, но в сравнении с Куренным казались недомерками.

– Манана, стереги его, а ты давай руки за спину.

– Ты хочешь взять его с собой? – неожиданно влез, до сей поры молчавший, Михо. Бахва молча кивнул. – Зачем, можешь объяснить?

– Ребят, а по-русски можно? – поинтересовался капитан. Он все еще улыбался. Михо покачал головой и снова повернулся к Бахве.

– Чем ты его вязать собрался, скажи на милость, у нас ведь ни одной веревки уже не осталось.

Бахва не растерялся.

– Он понесет носилки. Эй, Иван, давай вставай, и пошли! – крикнул он усевшемуся на землю русскому, начавшему перебинтовывать голову.

Последние слова Бахвы произвели неожиданный эффект. Едва он произнес их, все, как один, включая самого пленника, вздрогнули. Неожиданно, на каком-то генетическом уровне всем этим людям пришла на память другая война, всколыхнутая одной-единственной фразой из туманного прошлого, казалось, навсегда преданного забвению. Бахва неловко усмехнулся, подергал ремень карабина и добавил чуть тише, но тоже в тоне приказа:

– Вставай, капитан, пошли. Важа, отойди от носилок, теперь наш дорогой гость понесет раненого. Михо, ты пойдешь после Ивана, а Манана будет замыкать группу.

Привал был окончен. Русский впрягся в носилки и легко поднял Нодара. Куренной был на голову выше Важи, так что, поднимая носилки, они едва не опрокинули их. Бахва чертыхнулся, подбежал к ним. Осмотрел раненого. Нодар был очень плох, действие морфия заканчивалось, он начинал бредить.

– Михо, смени Важу. Ты пойдешь рядом с носилками.

– Понял, – они поменялись довольно быстро, даже не опуская Нодара. И пошли через заросли ивняка. Иван шел первым, грудью пробивая себе дорогу, длинные хлесткие ветви, отогнутые его мощным торсом, возвращались стремительно, ударяя Михо по плечам, изредка по лицу. Он морщился, но терпел. Важа занял место после Михо. Следом шел Бахва, а шагах в десяти, поминутно оглядываясь и держа винтовку у груди, замыкающей брела Манана. Прошел еще час, прежде чем они достигли ложбины меж холмами, достаточно глубокой и пологой, чтобы можно было безопасно перетащить раненого на ту сторону и добраться, таким образом до схрона, сократив путь и, возможно, оторвавшись хоть немного от преследователей.

– Сворачивай, – приказал Бахва, едва только впереди замаячила ложбина. – Нам туда.

Иван обернулся. Покачал головой.

– Не самое удачное предложение. По ту сторону три дня как секрет стоит. Не пройдем.

Михо осторожно дернул носилки, тем самым приказывая остановиться.

– Не понял, – произнес он, – с чего ты о нас так озаботился.

– Скорее, о себе. Я иду первым, и еще неизвестно, за кого меня абхазы примут. Если им передали о вашей группе, будут стрелять, не разбирая.

– Значит, дорого вам аннексия далась, – злорадно произнес Важа. – Тяжело, небось, к Олимпиаде готовиться.

– До нее еще палкой не добросишь. А здесь был наш пост. Стал теперь их. Под шумок, когда заварушка с группой Данилидзе началась. Сегодня они еще одну группу выловили, так что их число там увеличилось точно.

Русский, сам того не сознавая, открыл им небольшую тайну, тщательно скрываемую Кутаиси. Ведь тамошние боги наверняка уже знают, что группа Нугзара Багхатурии попала в передрягу. Но так и не предупредили их о неприбытии товарищей на смену под Мели.

К ним присоединилась Манана, последние слова она слышала. И не останавливаясь, произнесла:

– Идем ниже, ничего не поделаешь, – и посмотрела на Нодара. Как-то странно. Затем проверила пульс. Долго проверяла.

Когда отняла руку, оставшимся в живых и так было все понятно.

Недолгая пауза, очень хотелось остановиться, с тем, хотя бы, что в суете и спешке они совсем забыли про своего товарища, не заметили его тихого ухода, ничего не заметили. Попросить прощения у него – пускай он и не услышит их. Так что больше у своей совести. Вот только останавливаться никак нельзя было. Глядя на Нодара, Манана сжала губы в тонкую бескровную полоску. Бахва закрыл глаза ладонью, Важа несколько раз глубоко вздохнул и выдохнул, но не смог удержаться и вытер лицо грязным рукавом. Казалось бы украдкой, но его жеста трудно было не заметить. И только Михо казалось, не отреагировал никак. Его жесткое лицо не изменилось, только затвердело, обожженное солнцем, еще больше, став похожим на гранитное изображение. Иван встретился взглядом с ним, русский хотел что-то сказать, но, увидев выражение лица диверсанта, не посмел тревожить вопросом.

– Идем, – тихо сказал командир. – Надо спешить.

И они снова двинулись в путь, продираясь через ивняк. Примерно через час Манана увидела позади какое-то движение, далеко, примерно в километре, на извиве реки. Теперь им надо было пересекать цепь холмов, подниматься из спасительных зарослей на лысые склоны, так что группа остановилась на недолгий привал. Хотя они и старались идти как можно быстрее, носилки все равно тормозили движение. Важа, сменивший Михо на середине пути, запыхался довольно быстро, голова кружилась от жары, лицо заливал пот, мышцы налились свинцовой тяжестью, руки, постоянно согнутые в локтях, готовы были опуститься и, что хуже, разжаться, еще раз причинив неприятности мертвому товарищу. А Иван тащил на себе ношу, кажется, не замечая ни ее, ни зноя. И лишь изредка оглядывался назад, когда носилки дергались – Важа пытался перехватить их немеющими руками, не желая сдаваться русскому и подводить своих в этом негласном сражении.

Через три четверти часа молочная кислота заполнила мышцы настолько, что Важа уже не смог выдержать темпа, и уронил носилки. Нодар вывалился, его спешно прибинтовали к носилкам снова, Михо опять сменил Важу на месте второго носильщика, и молодой человек, немедленно возглавил группу. И хотя в руках его была привычная винтовка, руки все равно дрожали, он старался не показывать виду, особенно командиру, потому и оторвался метров на десять от Бахвы.

Манана негромко свистнула, группа моментально остановилась.

– Шевеление у реки, – сказала она, винтовкой показывая на дальний извив. – Стоит чуть выждать, прежде чем пересекать холмы.

Иван что-то прикинул в уме.

– Вертолеты должны быть здесь с минуты на минуту, – неожиданно произнес он так, словно сам участвовал в операции грузинских диверсантов.

– Ты что-то предлагаешь? – спросил Бахва.

– Если вы не хотите сдаваться, тогда надо пересекать гряду сейчас.

– Я перевяжу Нодара, снова развязался, – произнесла, подходя, Манана.

– Оставьте чуть мне, – встрял Иван. – У меня снова кровь пошла. Лицо заливает. Да и голова кружится.

Странно слышать от него, какую бы то ни было, жалобу. Манана поднялась и кинув винтовку брату, подошла к пленнику, разбинтовала рану. Чистого бинта не сыскалось, она перевязала тем, что был, предварительно смочив спиртом глубокую колею, оставленную пулей. Кожа разошлась, хорошо бы заштопать рану, но времени нет. Она поймала себя на этой мысли, постаралась выбросить ее из головы. И все же.

– Ах, черт, Нодар! – Михо вскрикнул, больше от изумления, нежели от боли, отдергивая укушенную руку. Все немедленно повернулись к носилкам.

Нодар поднимался, медленно выпутываясь из бинтов. Кровь уже не текла, он принялся вставать с носилок. Важа судорожно сглотнул ком, застрявший в горле и шарахнулся в сторону.

– Нодар, как ты? – тихо спросил Бахва, приближаясь. Он обернулся к сестре, та замерла, не закончив бинтовать, Иван послушно держал свободный конец, ожидая конца перевязки. – Мы думали, ты уже… тебе лучше?

Тихое бульканье в ответ. Бахва склонился над Нодаром, и в этот момент Иван рванулся вперед и с силой сбил Бахву. Михо и Важа автоматически взяли на прицел пленника.

– Он мертв, идиоты! – рявкнул русский. – Они оба мертвы.

Стволы, направленные ему в голову, дернулись.

– Но его же ранили, а не… – Важа оглянулся. Перевел взгляд на Нодара. Снова на Ивана, в замешательстве перемещая прицел от одного к другому. И тут раздался сухой щелчок.

На лбу Нодара возникла аккуратная черная дырочка, он дернулся всем телом, и так и не выпутавшись из бинтов, грузно рухнул на носилки. Еще раз дернулся, видимо, сработал остаточный мышечный рефлекс, и замер окончательно. А винтовка Мананы, утяжеленная только что навинченным глушителем, повернулась к Михо.

– Манана? – изумленно произнес тот. И прибавил чуть слышно: – Подожди…

Снова сухой щелчок, и Михо, вздрогнув всем телом, неловко плюхнулся на Нодара.

Минутная пауза. Бахва медленно поднялся на ноги первым, следом за ним Иван. Командир не отрывал взгляда от лежащих, только в этот момент осознав, насколько, с уходом старших, он остался один. Без помощи и совета, столь необходимого в долгом пути домой. Без верной руки. Наедине с сестрою, молодым человеком и пленником. И теперь вся ответственность за каждый поступок группы возляжет на его плечи. Теперь только ему одному придется принимать любые решения и одному нести ответственность за них. И никто не мог ни подсказать, ни подбодрить.

До ушей донеслось странное царапанье. Он обернулся на Манану.

Та вынула из пояса нож и теперь аккуратно вырезала на прикладе М-16 зарубку. Несколько длиннее всех прочих и чуть в стороне.

– Манана? – спросил брат. Она не ответила, только яростно ткнула ножом в дерево, нож соскользнул, едва не пропоров ей руку. Брат подошел и отобрал опасное лезвие. Вгляделся в ее лицо. Глаза Мананы были сухи, лицо же страшно исказилось. Она пыталась плакать, но не могла. Точно всю свою боль, все слезы, вложила в эту последнюю, семнадцатую, зарубку.

21.

Сотрудник ФСБ, молодой человек лет двадцати с небольшим, нервно помялся и продолжил объяснять. Отец Дмитрий пристально смотрел на него, ему все еще казалось, что происходящее – несуразно затянувшийся розыгрыш, что-то вроде скрытой камеры. Он снова обернулся, и тут же услышал знакомое:

– Святой отец, ну послушайте же внимательно.

– Отец Дмитрий, – механически поправил батюшка, не в силах отделаться от назойливого ощущения невозможности происходящего.. – Я слушаю вас, внимательно слушаю.

– Тогда еще раз. На кладбище после вы уже не заходили?

– Нет. Я же сказал, стоило мне увидеть могилу, в которую вчера только положили отца Маринки…

– И никто ничего вам не сообщал?

– Нет, некогда было. Я сразу пошел на утреню, потом были требы, после поговорил с Маринкой, и затем в смятении, отправился домой.

– Да, мне все это сообщили. Значит, о других могилах вам ничего не было известно.

– Вплоть до того момента, как вы мне рассказали…. И потом я не пойму, как вы кладбище закроете? Что мне делать-то, как в последний путь проводить. У меня треба на сегодняшний вечер…

– Это не гарантия, вы уже говорили. А крематорий далеко?

– В Москве ближайший, – отец Дмитрий уже начал сердиться. – И потом нас учили предавать тело земле, а не огню. Мы не буддисты все же.

– Да, а у буддистов и бога-то нет, – быстро отчеканил лейтенант. – Но тут ничего не поделаешь, придется вам либо обождать…

– Обождать? Вы смеетесь? – лейтенант молчал. Зазвонил мобильный телефон. Проиграл первые такты «Оды к радости» Бетховена. Молодой человек немедленно схватился за карман, извинившись, отошел на шаг. Батюшка остался один. Нет, не один, к нему уже подходила Алла Ивановна – Маринкина тетка. По написанному на лице раздражению можно легко догадаться, о чем пойдет разговор.

– Святой отец, – начала она безапелляционно, игнорируя слова батюшки. – Меня срочно вызывают в Москву. Марине придется остаться, с собой взять я не могу, говорила уже, а вот вы – вам и карты в руки. Если хотите, можете хоть сейчас готовить документы на удочерение, или опеку, я приеду, подпишу. Мой номер мобильного вы знаете.

Отец Дмитрий не понял – то был вопрос или утверждение. На всякий же случай достал телефон из кармана.

– Записан, – коротко проговорил он. Вместо привычных ФИО стояла надпись «мымра Алла Ивановна».

– Хорошо, Марине не надо будет вам передавать. Вот только не могу дождаться ее. Или она у вас уже?

– Нет. А где вы с ней…

– И не у меня, – «мымра» бросила взгляд на золотые часы: кварцевые, но явно не из дешевых. Да она и не привыкла одеваться в стоке. Один запах, отметил батюшка про себя, чего стоил. Алла Ивановна несколько раз приезжала в поселок – не то навестить Маринку, не то по своим делам. Но в доме родителей Марины ни разу не ночевала, разумно останавливаясь в гостинице. Всякий раз, встречаясь с ней, отец Дмитрий испытывал странные ощущения. Тяжелый запах ее духов вызывал странную реакцию – после встречи он всегда долго мыл руки, хотя и говорил себе – мол, грех вот так. Но ничего не мог поделать.

– Я так и подумала, что Марина к вам пошла, – продолжила она. – Хотя по идее должна была зайти в дом… она мне говорила, что страсть как боится оставаться там ночевать одна, с той поры как Алексей сдох.

– Да что вы говорите такое?

– А что думаю, то и говорю. Сволочью был, сволочью умер. Как и мамаша ее, оба теперь на одной сковородке жарятся.

Отец Дмитрий занес руку для крестного знамения, механически. Но был немедленно прерван.

– Вот только давайте без меня все это выделывайте. Терпеть не могу все эти поповские штучки. И в рясы наряжаетесь, и на каждый купол креститесь. Просто неприятно смотреть. И что дети потом подумают.

– Полагаю, нечто душеспасительное, – отрезал батюшка, начиная раздражаться.

– Вам и так уже все отдали, даже детей несмышленых. Вроде Марины. Ну, так вы ее с детства обхаживали, я тут уж ничего поделать не смогу.

– И на том спасибо.

– Вы всем малолеткам мозги и промываете. И что Земля на четырех апостолах держится, и что создана на той неделе. Они вам в рот смотрят да верят с охотою. А потом удивляются, почему другие не так говорят. И еще обижаются, когда правду слышат, а не вашу ахинею двухтысячелетней давности.

А она с пунктиком, заметил про себя отец Дмитрий. Может быть, не просто так сейчас выливает на него эти помои, может, что-то с ее собственной дочерью не так. Он не знал об Алле Ивановне ровным счетом ничего, Маринка не рассказывала, видно, тоже ее не жаловала. Да и то сказать, свидеться во время редких приездов не пыталась. Хотя одно время, когда Маринке стукнуло семь, и она пошла в школу, ее тетка старалась привлечь племянницу на свою сторону, как могла. Задаривала всячествами, куда-то возила. Отец бесился, едва встречал их вместе, вот только физически тетка была сильнее и давала отпор. Потом, когда мать Маринки умерла, Алла Ивановна сделала еще одну попытку. Хотела устроить племянницу, перешедшую во второй класс, в пансион – и снова получила отказ.

Несмотря на отца, пьяницу и дегенерата, не хочет Марина нормальную жизнь видеть, – кричала она батюшке в лицо. – Я не хочу измышлений, но это явно ваша пропаганда. Ваша и ничья иная.

А то, что отец Дмитрий хотел взять над ней опекунство, ибо отец Марины, кроме побоев, ничего не давал дочери, Алла Ивановна считала не меньшим злом для ребенка. О чем, не сдержавшись, вылила полным ушатом на него. И добавила сейчас.

Нет, подумалось, отцу Дмитрию, едва ли у нее есть дочь. Алла Ивановна была немолода, чуть за сорок, но то старание, с коим она пыталась вырвать Маринку из поселка, те чувства, что пыталась испытывать к ней тремя годами ранее, пытаясь заменить ей мать, живую или умершую, неважно, – все это говорило о глубоком душевном одиночестве «мымры».

– Последнее дело, когда попы в школу лезут, – резко продолжила она, никак не успокаиваясь. Уже и сотрудник ФСБ смотрел на нее с явным раздражением; закончив говорить, он хотел подойти к батюшке, да монолог Аллы Ивановны не давал. – Последнее. Хорошо, наш пансион частный, мы от программы нашего сдвинутого на религии государства не зависим. А то бы ведь ввели нам эти «Основы православия», эту пятиминутку ненависти, понесли бы грязь в чистые души. Вы ведь только тому и рады.

– Да, мы только тому и рады, – четко ответил отец Дмитрий. – Помимо вашего мнения ученикам небезынтересно и мнение Церкви. А час в неделю, это не так много.

Только тут он заметил странное в ее словах. «Наш пансион» – так вот, значит, с кем он имел дело все это время. Он усмехнулся даже. Менее всего Алла Ивановна походила на учительницу. Может она директор или завуч этого пансиона. У него в школе была такая завуч – тоже злая, как невесть кто, и жутко несдержанная, он только и запомнил ее фамилию – Петянкина. И ор в коридоре школы на еще одного ученика, попавшегося на беготне по коридору, на позабытом дома пионерском галстуке, – «голову бы ты лучше забыл дома, а не символ, идиот», – на отсутствие значка с юным дедушкой Лениным…. Последнее как раз про него. Он был во времена Петянкиной октябренком, сейчас даже странно это представить. Такой резкий переход из верования в веру. Или закономерно? Наверное, психологи составив подробный портрет отца Дмитрия, пришли к мысли, что быть может, именно завуч сыграла не последнюю роль в его перемене.

– С первого же класса? И для детей татар, евреев, калмыков тоже? Они чем перед вами провинились?

– Вы же вроде против религии вообще. Или для детей этих народов вы решили сделать исключение? – он никак не мог сдержать себя и продолжал этот разговор.

– Основы своей культуры – вот что обязан знать ребенок всякой национальности. И это прививать должны не попы, а родители, среда, общество. Да, учителя, в том числе. Но никак не духовная армия патриарха Кирилла со страхом божьим.

– Видимо, православие это уже не культура. И Андрей Рублев для вас пустой звук и Феофан Грек. А то, что вы творите с историей, уму непостижимо. Ваш «эффективный менеджер» Сталин это уже из ряда вон. Как и вся эта советская ностальгия.

– Будь моя воля, я запретила бы ходить в церковь по религиозной нужде всем, не достигшим совершеннолетия. Вот получил паспорт, вроде как стал самостоятельным человеком, даже голосовать с того дня можешь – тогда сам и решай. Что для тебя бог и где он.

Хвала Всеблагому, вмешался лейтенант. Он вежливо, но настойчиво покашлял за спиной разошедшейся тетки, а потом, когда это не возымело никакого действа, осторожно положил ей руку на плечо. Алла Ивановна вздрогнула, резко обернулась.

Лейтенант представился и попросил разрешения поговорить с батюшкой наедине. Алла Ивановна нервно дернула уголком рта.

– Говорите. Вы же одним миром мазаны. Скажите только, где моя племянница, я с ней так и не попрощалась.

Отец Дмитрий пожал плечами. Проглотил вставший комок в горле, но произнес относительно вежливо:

– Могу лишь предположить, что она пошла собирать вещи к себе домой. Чтобы после отправиться ко мне.

– Два часа как ушла из гостиницы, а все, что ей надо было собрать – узелок на память. Слушайте, если вы так спокойны… ну да, ваш бог же все видит. А мне, извините, пора, – и она резко развернувшись, пошла с холма, в направлении поселка.

До Маринкиного дома рукой было подать, десять минут хода. И пять минут до дома отца Дмитрия. Матушка сейчас на работе, значит, Маринка, потоптавшись у закрытой двери, должна была пойти в церковь, куда же еще…. Вряд ли она вернулась бы в гостиницу. Раз «мымра» говорит об обратном, значит…

– Постойте! – крикнул ей вслед батюшка, но Алла Ивановна не обернулась даже. Странно, отец Дмитрий давно не видел ее такой. И этот гнев… верно, больше всего страх за племянницу. Неужели сейчас она вдруг испытала то, чего не могла постичь прежние годы? О чем же они говорили с Маринкой вчера и сегодня? Что меж ними произошло? Ведь точно произошло, иначе и быть не может.

– Я должен вам рассказать кое-что, – произнес лейтенант.

– Хорошо, давайте по дороге. Алла Ивановна! – снова крикнул батюшка и снова не получил ответа. Женщина спускалась с холма стремительно, будто обретшая крылья.

– Это конфиденциальная информация, я не уполномочен разглашать ее кому бы то ни было, кроме вас.

Отец Дмитрий приостановился. Но потом решительно покачал головой.

– Знаете, если донесение столь секретно, давайте поговорим в церкви. Там нам никто не помешает. А сейчас, простите, я должен догнать.

– Время не терпит, – пробормотал лейтенант, догоняя батюшку.

– Послушайте, молодой человек, подождите пять минут, это ваш приказ выдержит?

Лейтенант серьезно кивнул. Отец Дмитрий поднажал, но догнать Аллу Ивановну, женщину спортивную, так и не смог. Догнал, лишь когда она поднялась по гнилым ступенькам крыльца, открыла незапертую дверь, вошла на грязную терраску, заставленную грязной посудой и бутылками. И охнув, замерла на месте, на входе в комнату. Схватилась руками за косяк.

Отец Дмитрий, тяжело дыша, вбежал на терраску, едва не столкнувшись с Маринкиной теткой. Следом, так и не запыхавшись, вошел лейтенант. И, разом оценив обстановку, отодвинул отца Дмитрия.

– Что… что это? – прохрипела Алла Ивановна, отодвигаясь ближе к двери, сталкиваясь с лейтенантом и шарахнувшись уже от него.

В комнате находилось трое. Людей? – вот этот вопрос и не мог постичь разум батюшки. На продавленных пружинных кроватях, с грязными простынями, сидели отец и мать Маринки. Уперевши пустые взгляды в распахнутую дверь, они безучастно наблюдали за происходящим на терраске. Казалось, никого не замечая, никем и ничем не интересуясь. Отец девочки, столь ненавистный Алле Ивановне, Алексей, которого похоронили только вчера, был в том самом сером костюме и несуразном красном галстуке – единственном, нашедшемся в его вещах. Яркое пятно галстука, не контрастировало, но сочеталось с пятном его губ, по которым медленно сочилась кровь, стекая на серый до синюшности подбородок, капая на ворот пиджака, на полосатую рубашку.

Мать, ушедшая в мир иной тремя годами ранее, сохранилась куда хуже. Гроб тогда выбрали самый дешевый, трухлявый, так что за время проведенное в глинистой тугой земле, она успела зачервиветь. И сейчас с почерневшим, провалившимся лицом, повернутым к двери, бессмысленно смотрела на ворвавшихся в ее дом, засохшими глазницами, веки которых, не сомкнувшиеся и при смерти, ныне окончательно лишились способности к движению.

Она сидела и медленно покачивалась из стороны в сторону. Хрипела что-то: сродни не то детской песенки, не то кабацкой. И по ее подбородку текла медленно запекаясь, неправдоподобно алая кровь. Пятнала подол короткого темно-вишневого платья в мелкий цветочек, капала на пол, к лежавшей подле нее Маринке. Совсем рядом, у самых ног.

Отец Дмитрий сделал еще один шаг. Маринка, казалось, спала, – но на шее и плечах ее виднелись многочисленные укусы, оставленные теми, кого она именовала папой и мамой – а в том, что именно они кусали свою дочь, пока она не упала, бесчувственная, обессилев от боли, отец Дмитрий ни секунды не сомневался. Вот и сейчас, несмотря на дикость обстановки, несмотря на полный сумбур, царивший в голове, он решил вынести Маринку, отобрать ее у тех, кто даже после смерти не приносил ей покоя и как можно скорее показать врачу.

Ему показалось, или его трясли за плечо. Он обернулся. Лейтенант. К изумлению отца Дмитрия в руке у него вороненой сталью посверкивал пистолет Макарова с удлиненным магазином.

– Немедленно отойдите, – хрипло произнес молодой человек, стараясь отпихнуть батюшку. – Я вам пытался сказать, вы же не хотели слушать. Ну так: посмотрели и вон из комнаты.

– Я не понимаю… они же.

– Мертвы, – холодно бросил лейтенант, спуская предохранитель и передергивая затвор. – А теперь все живо вон из дома. Все, я сказал!

Его голос разом окреп, обретя непривычную прежде четкость и резкость, зазвенел металлом, Отец Дмитрий неожиданно для себя стал бормотать отходную молитву, словно надеясь, что эти слова, обращенные к Вседержителю, немедленно возымеют действие – он очнется от морока и увидит, нечто иное. Настоящее.

Алла Ивановна не стала дожидаться второго раза, выбежала на крыльцо. Но спускаться не стала.

Едва встал с кровати Алексей, как и его жена немедленно прекратила качаться и тоже поднялась – не с первой попытки, но все же поднялась. И тоже пошла на стоявших в дверях священника и службиста. Она, словно, будучи более сведуща в делах потусторонних, нежели молчаливый супруг ее, радостно зашипела, и пыталась изобразить на лице улыбку, вот только недвижные мускулы порвались от напряжения. Отца Дмитрия передернуло.

Лейтенант тщательно прицелился, придерживая пистолет левой рукой для надежности, направил дуло в голову Маринкиного отца.

– Что же вы… – точно в забытьи бормотал отец Дмитрий. Он попытался сбить прицел, указательный палец, лежащий на спусковом крючке дернулся, и первая пуля вошла в грудь Алексея.

Лейтенант резко развернулся.

– Я сказал… пшел вон отсюда! – рявкнул он, для наглядности сопровождая свои слова действием – схватил батюшку за ворот рясы и рванул назад. Отец Дмитрий здорово хрястнулся спиной о раму. Стекла зазвенели по всей террасе, но, как ни странно, ни одно не разбилось.

У батюшки перехватило дыхание. Не смотреть он был не в силах, словно в том была его епитимья – не пропустить ни единого мгновения из развернувшейся перед глазами невыносимой сцены.

Лейтенант снова нацелился, но в это время на него набросилась мать Маринки, как-то в одно мгновение собравшись, и пружиной преодолев разделяющие их два-три шага. Молодой человек отшвырнул ее в угол, она споткнулась о Маринкино тело и рухнула на кровать, стукнувшись головой о металл спинки. Кость черепа хрустнула, однако, это не помешало ей немедленно подняться – словно ничего и не случилось.

Лейтенант поднял пистолет – Алексей замешкался, неловко поднял руки, точно пытаясь обнять молодого человека – и в это же мгновение, когда до службиста оставался последний шаг, пуля, вошедшая в голову, остановила его продвижение. И только затем, запоздав на секунду-другую, отец Дмитрий услышал резко бухнувший в шоркающей тишине комнаты выстрел, заставивший его содрогнуться всем телом.

Лейтенант посторонился – тело отца грузно упало на пол лицом вниз. Он перевел оружие на поднявшуюся мать Маринки. Новый выстрел, батюшку снова пронзило током, три года как мертвая женщина в темном платье в цветочек медленно сложилась у кровати, рядом с Маринкой.

Которая неожиданно стала подниматься – с знакомым уже булькающим звуком. Отца Дмитрия заколотило – он понял, что свершилось непоправимое, что невозможное оказалось возможным, что сейчас это невозможное будет исправлено лейтенантом, как кажется, раз и навсегда. Он закричал истово: «Марина!», закричал так, как не кричал никогда в жизни. Лейтенант невольно обернулся на его крик. Марина поднялась – ее ничего уже не выражавшее лицо растянулось в знакомой улыбке, она ощерилась, словно дикая кошка – и бросилась на молодого человека. Вцепилась ему в руку, он уронил пистолет. Что есть силы, ударил ее ногой в пах, затем еще раз в живот, еще – в грудь. Выругавшись матерно, он с перекошенным от злости, охваченным невыразимым отчаянием лицом, поднял пистолет, переложил в левую руку и выстрелил.

Пуля прошла мимо. Он прицелился, нагнулся, почти приставив к лицу Маринки пистолет, и выстелил снова. Девочка упала на пол. Лейтенант еще раз поднес Макаров и снова нажал на крючок. И еще раз, никак не в силах успокоиться. А затем бросил пистолет на пол и обернулся.

– Довольны, святой отец?! – вскрикнул он, в голосе слышалось такое отчаяние, что отец Дмитрий стал медленно подниматься, пытаясь подойти к молодому человеку и что-то сказать… что, он и сам не знал, но сказать, объяснить….

Лейтенант медленно опустился, осел на кровать – пружины противно взвизгнули. И долго сидел без движения. Наконец, когда отец Дмитрий решился подойти к нему, молодой человек пошевелился, нехотя согнулся и поднял с пола пистолет рукой, залитой кровью.

– Позвольте, – пробормотал батюшка, но лейтенант лишь вяло отмахнулся от него, послав отца Дмитрия по матушке. После дрожащими руками вынул из внутреннего кармана пиджака мобильный телефон, неловко тыкая пальцами в кнопки, набрал номер, стал дожидаться ответа.

– Лейтенант Голобородов, третий отдел, – глухо произнес он, когда произошло соединение. – Найдены и уничтожены трое мертвяков, двое восставших, один обратившийся, девочка десяти лет, – он помолчал, прежде чем продолжить. – К сожалению, я покусан. Да…. Разумеется. Спасибо. Извините. Да, конечно… Прощайте.

И передал трубку батюшке. На террасе послышались шаги: в дом вошла Алла Ивановна. Тихо, стараясь быть незаметной. К удивлению отца Дмитрия, связь еще работала. Лейтенант поднял на него глаза.

– Я вам должен был объяснить раньше, – пустым голосом произнес он. – Теперь…. Вы все видели.

– Она была мертва? – спросил отец Дмитрий, хотя и так уже знал ответ.

– Я тоже мертв, как видите, – продолжил лейтенант, снова впадая в апатию. – По вашей вине мертв, – но прозвучало это, при всем его старании, лишь как констатация факта – Я не закончил. Возьмите обойму, – батюшка безропотно взял, не зная, что с ней делать. – И кобуру. И без нее не ходите. Это приказ.

Лейтенант принялся медленно стаскивать с себя кобуру. Передал ее отцу Дмитрию. Тот несмело взял. И под пристальным взглядом лейтенанта стал надевать на себя.

– Не так, через плечо. Пистолет получите, когда я умру.

– Телефон… – неуместно напомнил батюшка.

– Телефон тоже ваш. Этот номер – горячая линия… звоните в случае необходимости в любое время суток. Если что. А мне… извините. Вы не могли бы отойти. И отвернуться. Пожалуйста.

Отец Дмитрий механически отшатнулся, сделал два шага назад, к терраске. Увидел, что лицо Аллы Ивановны исказилось, глаза заполнились слезами, он немедленно обернулся, пытаясь предотвратить… сам понимая преступную ненужность своего деянии, но… нравственный закон был сильнее нового закона жизни. К счастью не успел. Лейтенант вставил пистолет в рот и нажал на крючок быстрее, чем отец Дмитрий повернулся к нему. Молодой человек рухнул на кровать, пружины снова взвизгнули в наступившей тишине. Пистолет упал на пол, скатившись с колена.

Отец Дмитрий смотрел на него, покуда Алла Ивановна не подошла к телу, не взяла телефон в руки. В нем бился голос, кажется, единственное напоминание о еще существующем вне этих стен мире. Она сказала несколько слов, затем отключила связь и передала мобильный батюшке. Так же мимодумно отец Дмитрий положил его в карман подрясника – глаза его по-прежнему неотрывно смотрели на мертвого лейтенанта. Он очнулся только, когда Алла Ивановна велела поднять оружие.

– На предохранитель надо поставить, – напомнила она. Но переключатель не хотел подниматься, а почему, оба не знали. Отец Дмитрий неловко запихнул пистолет в кобуру и, отступая, вышел на террасу. Там только смог повернуться. И побежать.

Путь до церкви занял, казалось, мгновения. Он взлетел на пустой холм, со стороны кладбища поросший вязами, и раскрыв дверь, бросился к алтарю. Остановился перед образами. В глазах прыгало, он с трудом нашел лик Спасителя, потускневший, увядший. Казалось, на старой трехсотлетней иконе Он сам превратился в ожившего мертвого.

Батюшка опустился на колени. Сердце трепетало, мысли путались. Образы, виденное совсем недавно смешивалось с образами иконостаса. Смешивались, покуда он уже не мог отыскать различия.

– За что, скажи мне? – через силу произнес отец Дмитрий. – Прошу, ответь, за что?

22.

– Ну что, ты ко мне или я к тебе? – вот примерно с этих слов все и началось. Оперман переоделся, сменив домашнюю рубашку на футболку и отправился в путь. До главного здания МГУ, где, в крыле общежития, обитал его приятель, Борис Лисицын, было не так далеко, полчаса на тридцать девятом трамвае, если подойдет быстро.

Они с Борисом были знакомы уже лет десять. Люди разные, тем не менее, быстро сошлись еще в самом начале века, и каким-то неведомым образом прилепившись друг к другу, продолжали держаться. Трудно сказать, что именно их связывало, больше разъединяло, однако, они умудрялись находить, и общие темы, и то, что их товарищество по-прежнему интересно обоим. Они различались даже внешне – Леонид высокий, стройный, с льняными, изрядно поредевшими волосами, удивительно смотрелся на фоне низкорослого крепыша Бориса, жаркого бронзовокожего брюнета. Хотя согласно их фамилиям, все должно быть наоборот.

Быть может, это тоже вносило определенную гармонию?

Трамвай ждать долго не пришлось. Минут через пять он подъехал, пышущий жаром вагон, чьи окна и люки были распахнуты настежь; подергавшись на стыках, рванулся вперед. А через минуту столь же резко остановился перед новым светофором, не решаясь проехать на желтый свет. Оперман с самого детства ездил на этом чуде транспорта, должен был привыкнуть, к его поспешной неторопливости, но так и не смог.

Он занимал старую квартиру в сталинском доме, оставшуюся от родителей, ныне упокоенных на Хованском кладбище. Невыразительная однушка с вечно текущими трубами, в ней все осталось с времен оных. Странное дело, старые вещи он старался не выбрасывать, даже если не мог измыслить им ровно никакого предназначения, просто оставлял «на крайний случай», складировал по антресолям, сам стараясь втиснуться в постоянно сужающееся пространство; противоположность ему Борис, ну да, вечная противоположность, обладал только тем, в чем нуждался. А потому аскетическая, почти монастырская его обитель – комнатка на пятнадцатом этаже общежития, – выглядела почти нежилой.

Если бы не вымпел со свастикой в углу над рабочим столом. Он сразу бросался в глаза вошедшему, заставляя того неприятно поежится. Не был исключением и Оперман, впервые переступивший порог комнаты Бориса. Но с тех пор столько воды утекло – он вроде бы притерпелся к более чем странному увлечению своего приятеля символикой времен Третьего Рейха. До сих пор не понимал, почему не разорвал отношения в тот же день, когда увидел свастику. У них случился не слишком приятный разговор о концлагерях, Леонид поспешил распрощаться, а потом неделю не переписывался с Лисицыным. И только, когда Борис позвонил сам, попросил прощения…. Словом, на следующий день пришел еще раз.

Как будто издевка над родней деда, сгоревшей в Треблинке.

Трамвай прибыл на конечную, площадь Джавахарлала Неру, до МГУ рукой подать. Но пересекши перекресток Оперман мимо остановки не пошел, там было невообразимое столпотворение студентов, Леонид, терпеть не могший каких бы то ни было сборищ, решил обогнуть толпу стороной. В памяти сразу всплыли кадры, как некий пацан, нанюхавшийся «кокса», влетел на своем «ниссане» именно в эту остановку, пусть и случилось это больше года назад. Суд шел вяло, долго, нудно студенты не выдержали, вышли на улицу протестовать, их митинг подавили немедля и с обычным остервенением. Если и сейчас назревает что-то подобное, лезть в петлю явно нежелательно. Мало что у него в паспорте могут найти малахольные менты. Они и так набраны из всех концов страны и мира, точно Иностранный легион. А потому зубами будут цепляться за свою должность, дающую безусловное смирение граждан и возможность почти полной безнаказанности во время несения службы и в свободное время. Что милиция коррумпирована и не предназначена к несению своих обязанностей, а московская особенно – об этом не говорил только ленивый. Да только где сейчас эти ленивцы – за оскорбление при исполнении мотают свои срока.

Лучше помолчать да пройти мимо. Целее будешь.

Он пошел аллейкой, свернул путаными проходами к главному зданию, и наконец, добрался до пятнадцатого этажа. Борис встретил его в коридоре, как обычно. Света на площадке лифта не было, приходилось встречать гостей, чтобы те не угодили в груды разваленного повсюду преподавательского барахла, не помещавшегося в комнатах.

– Народ от жары как с ума посходил, – заметил Леонид, садясь в кухоньке на предложенный табурет и отпивая глоток прохладного зеленого чая. Сразу полегчало.

– Я прочитал одно интересное сообщение на форуме, вернее, на нескольких форумах. Модераторы старательно удаляли их, но те все появлялись. В двух словах – это беженцы с кладбищ.

– Не понял? – Оперман потряс головой, сбрасывая налипшие на лоб волосы.

– У тебя знакомый есть в Ярославле, ты бы ему позвонил по этому поводу. А так, что я прочитал, вроде бы сказка, вот только фотографии… – Борис включил ноутбук, выискивая сохраненные материалы. Показал Оперману. Тот покачал головой и решил позвонить Тихоновецкому. Но телефон упорно отказывался отвечать, сообщая, будто абонент недоступен.

– Похоже, его уже загребли, – мрачно подытожил Борис. – Он часто в милиции оказывается?

– Постоянно. Раз в пару месяцев это точно. Настырный парень, вечно лезет не в свое дело. Одним словом, настоящий журналист.

– Сейчас таких наперечет, – Борис хмыкнул. – Всех давно почистили.

И замолчал резко. Тишина обуяла комнату.

В стране происходило что-то непонятное, непостижимое, происходило, похоже, не первый день, но что именно, оба узнать не имели ни малейшей возможности. И от незнания этого могли лишь строить невнятные предположения и размышлять за кухонным столом, выдвигая гипотезы самые невероятные. А когда это надоело, перешли к делам более привычным. Поговорили о кино, Борис занимался переводами немецких фильмов, язык он знал в совершенстве, когда к нему попадала копия, погружался в работу полностью, забывая о своих непосредственных обязанностях математика. В этот раз ему переслали фильм «Барон Мюнхгаузен» сорок второго года выпуска, к которому он со слуха писал субтитры.

– А первым я переводил документальный фильм «Вечный жид», – неожиданно вспомнил Лисицын. – Помнишь, показывал.

– Да уж, конечно, помню…. А я еще критиковал Геббельса за тупость, – нежданно для себя разгорячаясь, отвечал Оперман. – На редкость убогая пропаганда. А ведь достаточно было сказать правду. И про закрытость еврейских общин, и про глухую ненависть ко всякому нееврею; ведь это единственная религия в мире, которая различает своих и чужих по национальности. Вон в Израиле до сих пор нет светских браков. То есть либо вы муж и жена по местным законам, либо вообще никто. Хотя нет, вроде бы есть соглашение с Кипром, но так это ж тот еще оффшор. А, вообще, если вспомнить правоверного датишника, который, дабы избегнуть всякого контакта с погаными гоями, в миру ездит только в перчатках, чтобы не осквернить руки прикосновением к тому месту, где прикасались нечестивые. Кстати, в Израиле они и живут на халяву.

– Не понял? – ожил Борис.

– Нигде не работают, ничего не делают, только Тору читают и лбом об Стену Плача стучатся. С гоями не разговаривают, сидят в своих кибуцах, им туда завозят все необходимое, чтобы не дай бог, не нарушить чего. Они, как опора нации, на полном пансионе у правительства, в Израиле специальный налог введен для всех остальных на содержание правоверных, – он ухмыльнулся, глядя на остекленевшие от удивления глаза Бориса. – Ну да Израиль-то религиозное государство, вообще, странно, что его хотя бы по спортивной части причисляют к Европе. Если вспомнить, что в субботу у них вообще ничего не работает, а уж по праздникам я просто молчу. Так что все эти экскурсы в жизнь правоверных евреев, которые там суть власть, двадцать раз перечеркнут все их полнощные стенания. Плюс еврейская энциклопедия, еврейские олимпийские игры и все прочее, чтобы только выделиться среди других и доказать собственную значимость. И ведь доказывают, стоит только появиться жалостному фильму о судьбе еврея, он в момент отхватывает гору наград. Я еще молчу про холокост. Фабрики дымили будь здоров, но теперь выясняется, что сжигали ну сплошь евреев, остальные вроде бы ни в счет.

– По мне так количество уничтоженных явно завышено победителями. По понятным причинам.

– Неважно. Стоит вспомнить, что нет такой страны, которая бы не устраивала еврейские погромы за последние две тысячи лет, все одним миром оказываются мазаны. Так что поддерживают, скрипя зубами. Вводят, что уж просто смешно и глупо, наказание за отрицание холокоста. Как за распространение свастики. Можно подумать свастику Гитлер изобрел. И у нас в церквах ее нет. Или в той же Европе. Или на керенках.

– Вот именно, – подхватил Борис. – На Гитлера модно сваливать все, что сами устраивали. Нашли козла отпущения. Ну как же, победителей не судят, только побежденных. И будто сами свои хрустальные ночи не устраивали. Да в то же время. Одну Францию вспомнить. Хотя вот парадокс, после его смерти, до девяносто второго года во многих землях Германии правили именно нацисты и никто их не трогал. Те, кто работал в лагерях смерти, тоже остались при своем. А вот действительно неординарную личность предпочли сжечь во славу грядущего Хама. Так что теперь евреи считаются высшей расой, и попробуй их тронь. Задавят в момент, как палестинцев, которых за людей вообще никогда не признавали.

– А если вспомнить, что главный, после Пасхи, праздник у евреев – Пурим, праздник жребия, когда евреям персидский царь разрешили геноцид амаликитян. Во время тех гуляний евреи уничтожили, это из книги Есфирь, до семидесяти пяти тысяч человек. Они до сих пор проводят гуляния с песнями и плясками по поводу этого геноцида, – он помолчал чуть и добавил: – А вот геноцид армян Израиль в жизни не признает. Ведь тогда придется делиться правами высших существ, а им это надо?

Оба помолчали, выдохшись. Затем попили чайку с пирожными.

Наступившее молчание прервал Борис:

– Вчера звонил отцу. Хотел съездить в отпуск в Самару, навестить. Не получилось, опять поругались.

– Из-за этого? – Оперман осторожно кивнул в сторону комнаты со свастикой.

– Не только. Он всегда терпеть не мог, когда я поступаю против его воли. Ну как же, поперся на матфак, когда надо было на юридический. В его фирму очередным консультантом или правоведом, или не знаю, на что он тогда рассчитывал, пятнадцать лет назад. Все равно его сожрали оба кризиса, не один, так другой. И теперь его бесит, когда я перевожу семье деньги. И еще больше, если вдруг запаздываю с переводом. А свастика… так предлог.

– Моя мама считала себя православной еврейкой. Даже выкопала какую-то организацию «Евреи за Иисуса». Очень молилась, особенно, когда совсем тяжко стало, отец продавал газеты в электричках, а я торговал книгами в спорткомплексе «Олимпийский». Это в девяносто третьем было. Отца избили за то, что влез не на свою территорию. Я разрывался между институтом и этой чертовой работой: книг до фига, а вот деньги мгновенно превращались в труху. Год такой, инфляция безумная. Не знаю, как мы это выдержали. Наверное, потому только, что мама раз сварила библию вместо супа. Уверяла, очень поможет в бизнесе, – он помолчал и продолжил, не поднимая головы. – В дурке она и года не протянула. А потом отец. Он ее очень любил. Не смог…. Да и мои взгляды его всегда пугали. Особенно, когда мама….

– Оба мы с тобой отщепенцы, – мягко, почти нежно, заметил Борис. Леонид кивнул неохотно, не пытаясь возразить. – Ты давно воюешь?

– С развала, наверное.

– Почти двадцать лет. Я гораздо меньше. Да, это срок.

– Это проклятье.

Он не ответил. С течением времени на город лениво наползали сумерки, обволакивая ненасытную утробу столицы, успокаивая бег транспорта и заставляя пешеходов расходиться по домам. В воздухе чуть посвежело, столбик термометра отлип от тридцатипятиградусной отметки и потихоньку пополз вниз.

– Сейчас в горах хорошо, – сказал Оперман. – Днем жарко, зато ночь прохладная. Когда я последний раз был в Сухуми, еще до всех этих войн….

Он не договорил, и стал прощаться. Борис проводил приятеля до лифта, они тряхнули последний раз друг другу руку и разошлись. Когда Леонид сел в трамвай, запад озолотился последними лучами светила.

Тридцать девятый привычно трясся, отматывая остановку за остановкой. Народу было уже немного, человек двадцать, час пик давно миновал. Когда он пересекал Профсоюзную, запад окончательно погрузился в темноту. Леонид не оглядывался, чтобы смотреть на закатившееся за дома светило, его мысли блуждали где-то далеко. Пока шум у турникета не заставил его вздрогнуть и оторвать взгляд от стекла. Какой-то пьяненький, плохо соображающий мужичонка пытался пролезть под рога турникета, водитель шумел на него, но мужчина в трепаном костюме не обращал ни на кого внимания. Пока не пролез окончательно, водитель попытался вытащить его назад, но тот, не долго думая, куснул его в руку. Шофер шарахнулся, крикнул матерно, а мужичонка бросился к ближайшим пассажирам и, словно контролер, принялся кусать всех по очереди.

Минута или больше была проведена в молчании. Никто не понимал, что происходит. Оперман сидел, как обычно, в самом конце салона, еще когда до него доберется мужичок. Внутренне он сжался, готовясь дать отпор. Представляя, как ударяет ногой по лицу мужичонки, внутренне содрогаясь от этого удара.

Наконец, неловкость, вызванная появлением безумца, оказалась преодоленной. Женщины, уже покусанные, набросились на него, кто-то подбежал к водителю, потребовал немедля открыть двери. Или вмешаться, ведь буйный. Бешеный.

Трудно сказать, кто первым произнес это слово «бешеный», но только оно электрическим разрядом прокатилось по вагону, заставляя немедля всех подняться на ноги. Пассажиры повскакивали с мест, бросились прочь от мужичонки, стараясь не попасться под его злые зубы. А мужичок в ответ еще и царапался отчаянно, наконец, водитель остановил трамвай – как раз на следующей остановке. Открыл двери, народ в спешке покидал салон, но те, кто находились еще на остановке, не зная о происходящем, втискивались внутрь. Им кричали разбегавшиеся, водитель хотел было закрыть входную дверь, но неожиданно рухнул навзничь, как подкошенный, ударившись головой о стекло. Мужичонка преодолел половину салона и подходил к Оперману, Леонид обернулся, он оказался последним, кто еще оставался внутри. Кто никак не мог заставить себя подвергнуться общей панике уронить собственное бессмысленное, никчемное достоинство перед враз сошедшей с ума толпой. Наконец, он выскочил, когда мужичонка метнулся к нему. Выскочил, в этот момент задняя дверь захлопнулась, кажется, водитель, пошевелившись, задел кнопку. Он сейчас вставал, мало обращая внимание на потеки крови на лице, и медленно выбирался из вагона, направляясь к собравшимся на остановке. Непонятно, чего они ждали – следующего трамвая? Или маршрутки, если те вообще ходят в такой глухомани?

Оперман решил пройти остановку, как раз доберется до кольца, а там может его уже ждет другой трамвай. Но и на кольце творилось что-то странное, и там помимо нескольких обезумевших людей, и воющей толпы, уже находилась милиция, совершенно не представляющая что делать, кажется, просто потому, что не разумела по-русски. Наконец, раздался выстрел в воздух, бесполезно, это испугало только жильцов окрестных домов да выгуливавшихся перед сном прохожих. Он не выдержал и побежал прочь. Вскорости, он вынужден был перейти на шаг, затем остановиться. Но услышав новые выстрелы и крики, заставил себя побежать. И так всю дорогу до дома. Он вошел черным ходом, у подъезда тоже собралась какая-то толпа, лучше не рисковать, он и так натерпелся. С трудом поднялся на этаж, вызвал лифт и доехал, чувствуя как с непривычки дрожат колени. В квартиру он ввалился, видя перед глазами огненные круги и едва переводя дыхание.

С порога услышал звонок телефона. Не сразу сообразил, что это его мобильник. Еле продышавшись, поднял трубку.

Звонил Тихоновецкий. Извинился, что не мог перезвонить, сообщения о пропущенных звонках до него дошли, но тут такое дело было.

– Город с ума сошел. Люди друг на друга кидаются, – едва дыша, говорил Оперман, привалившись к стенке.

– Так ты не в курсе? – удивился Валентин. Странно, но голос его был спокоен. Оперман поинтересовался, в чем дело, неужто ему уже известны все ответы на вопросы. – Не все, но часть есть. Да это с первого числа началось, а может и раньше. Нет, наверное, с первого. Меня, за изучение феномена, ФСБ привлекло, так что дело серьезное.

– Да что за дело-то? – вспыхнул Оперман.

– А послушай, – и Тихоновецкий принялся рассказывать. Леонид, забыв про одышку, слушал, затаив дыхание, и про разоренные кладбища, и про исчезнувших мертвецов, нежданно объявившихся в городах и весях с намерениями весьма недвусмысленными.

– Так они знают и молчат? И будут молчать? – рявкнул Леонид, перебивая приятеля.

– Именно. Вроде как собирается спецоперация на кладбищах. Не точно, но очень вероятно, у нас в мэрии, я звонил, такие слухи ходят. Внутренние войска прибыли, сам видел. Вот тогда, может и доложат. Сперва об успехах, потом об угрозах.

– И сколько ж времени им еще разбираться во всем этом?

– А я-то откуда знаю? День, два, может несколько дней. И мой тебе совет, не высовывайся из дому, – оборвал Тихоновецкий вопли Опермана.

– А работа что? Псу под хвост?!

– Смотря что тебе дороже – работа или жизнь. И передай всем своим, чтоб держались от кладбищ подальше. И в темное время суток не выходили. Или только группой. Или… ну ты понял. Все, мне пора. Тираж подверстывается. Звони, если что.

И отключился, оставив Опермана созерцать в тупом недоумении трубку мобильного телефона, что он по-прежнему держал перед собой на вытянутой руке. Словно старался отгородиться таким образом от разом обрушившихся новостей. Объясняющих и запутывающих виденное.

23.

Без пяти восемь вечера Корнеева позвали в конференц-зал. К сеансу связи все было готово. Секретарь положил заготовленный доклад, генерал-полковник еще раз мельком просмотрел его. И добавил в самый низ написанное от руки – еще один листок всего с несколькими строчками. Шпаргалка, на тот случай, если он не решился сказать своими словами.

Ровно в восемь его соединили. На камере мигнул и загорелся красный огонек, большой монитор, стоявший в углу конференц-зала, ожил, показывая собравшихся в Зале заседаний Совета Безопасности. Камера, установленная, вероятно, на таком же жидкокристаллическом экране находилась в углу и показывала собравшихся в непривычном ракурсе – главные места занимал отнюдь не президент (он располагался сбоку, и Корнееву был виден его профиль) а министры обороны и внутренних дел. Все остальные расположились по бокам от них, приглашенные занимали одну сторону длинного стола, поскольку премьер-министр совещался с остальными так же в режиме телеконференции. Его кабинет на Селигере обнаружился через несколько секунд – небольшим квадратом в низу экрана. Пашков сидел за просторным столом, в тот момент, когда началась трансляция, председатель правительства говорил, лицо его шло пятнами, и, говоря, искал нужные листы, среди разбросанных по столу бумаг.

– … до сих пор не было доложено, – резко заметил премьер, обретая голос. – И ничего не сделали, сопли пожевали и размазываете ровным слоем….

Не было понятно, кого именно он распекал. Президент молчал, не глядя на экран, министры сжались. Корнееву показалось странным вот такое собрание – если все действительно так серьезно, то почему бы премьеру не появиться в Кремле лично, если же ничего существенного, зачем было вообще устраивать это заседание Совбеза.

– В конце-концов, это краеугольный камень нашей безопасности. А мы сидим, будто ничего не случилось и ждем. Снова милости от Запада?

– У них в точности та же ситуация, Виктор Васильевич, – наконец, президент позволил себя ответить.

– В таком случае, прекрасно. Если до каждого гражданина дойдет простой факт, что мы, как и все остальные, остались наедине со своими мертвыми, он не станет тратить время попусту на разные акции протеста. Теперь каждому надо стать стойким и решительным. И слушать только тех, кто уполномочен давать разъяснения. Только их, поскольку больше никто не советчик, – последние слова премьер произнес, ритмично выстукивая при каждым указательным пальцем по столу. И закончив, снова пристально вгляделся в сидящих за длинным столом.

– Вы, вероятно, хотите… – начал президент, но Пашков его перебил:

– Денис Андреевич, я хочу одного – ответственности каждого. Ситуация очень сложная и развиваться может непредсказуемо. В этой связи чрезвычайная ситуация, о которой вы говорили в телефонном разговоре, уже не блажь, а единственный реальный способ спасения страны.