Осада (СИ)

– Но эта злоба. Сперва к так называемым «хачам», потом к своим. Лютая злоба, право, я такую видел только в Палестине, в репортажах, по отношению к Израилю. Но там хотя бы понятно. А здесь… – Но я молчал. Не знал, как объяснить. А потому Денис Андреевич продолжал. – Мне, сколько я ни нахожусь у власти, все это просто удивительно. Ведь совсем недавно это был вполне нормальный, вменяемый народ. Да иногда с ним бывали проблемы, его трудно становилось урезонить, непросто понять, еще трудней втолковать что-то. Но в конце концов, народ понимал, что мы не упыри, не кровопийцы и тоже что-то стараемся не в свой карман, а для его блага делать. А сейчас… право же, Артем, я не понимаю наш народ. Я просто перестал понимать наш народ. Будто управляю вот этими палестинцами, будто все разом переменилось и привычный народ исчез, а взамен появились вот эти… те, которые…

Он запутался и замолчал, пристально глядя на меня. И столько нескрываемого удивления было во взгляде президента, что я не выдержал и медленно произнес, растягивая каждое слово:

– А все же вы царь, Денис Андреевич. Царь!

77.

Настя получила повестку тридцатого, Шерхон принес, она удивилась его визиту, в крохотную комнатку, занимаемую девушкой, никто из гастарбайтеров входить не смел, разве что в самых чрезвычайных случаях. Вроде этого. Все знали, кто она, почему она здесь, но предпочитали молчать, не обижая ни словом, ни жестом, вообще старались не показываться на глаза. Шерхон осторожно поскребся в железную дверь, отделявшую ее конурку от остальных, и только дождавшись когда девушка откликнется, вошел на «женскую половину», как полушутя-полусерьезно называли гости из Казахстана обиталище Насти.

– Тебе, – сказал он, как и прежде, стараясь поменьше говорить в «женской половине». – Тетя велела передать.

– Сама не решилась зайти. Мило, – Настя взяла конверт, посмотрела на штемпель. Письмо добралось на удивление быстро, всего за десять дней. И это при том, что как таковая почта давно уже перестала работать, последний раз она видела в Рязани московские газеты дней пять назад.

После ее возвращения в город, отношения с теткой испортились вконец. Настя ушла к Шерхону и обитала теперь в подвале вместе с его бригадой, впрочем, это не мешало ей работать по той профессии, которой ее быстро научила Москва – когда экзамены оказались провалены, а деньги кончились, больше всего на свете не хотелось оскорблять подобными известиями родителей, так на нее понадеявшихся. И, чего только не сделаешь для сокрытия правды – она вынуждена была принять предложение своего первого «спонсора». Который элементарно кинул ее, не заплатив ни копейки. Настя вынуждена была вернуться в Рязань. Снова лишь бы не встретиться с родителями.

Ложь, за которую так легко ухватилась тетка. Первое ее предложение испугало Настю, испугало не столько откровенностью, сколько цинизмом. Такой простой, обыденной рачительностью, внезапно вышедшей наружу. Ну не получилось там, получится здесь, в этом смысле, что все города одинаковы. А она договориться с участковым, а заодно даст приют и место под солнцем. Да, девочка, ничего бесплатного в жизни не бывает. Даже за сыр в мышеловке рано или поздно придется платить.

Она и не спорила. Несмотря на то, что клиент шел все хуже, тетка пила все больше, в итоге все закончилось ссорой и первым бегством к Шерхону. А уж затем, когда по дорогам стали бродить мертвяки, и люди предпочитали не рисковать, стала обслуживать кого ни попадя. Тогда ее защитником и стал Шерхон. Так что вернувшись из неудавшегося бегства, Настя немедля обратилась к нему и за помощью и за приютом, и получила и то и другое. Никто из рабочих на нее не покушался, так что даже в обществе десяти здоровенных мужиков, скучающих по дому и томящихся без жен и любовниц, она чувствовала себя в безопасности. Милиция разом пропала, спрятавшись за кордоны, под прикрытием своего товарища по несчастью, вынужденного кантоваться в Рязани, вместо того, чтобы отправиться на родину – хотя какая родина, по слухам, Казахстан превратился в сущий ад, – Настя выходила в ночь на работу. Ловила уже не дальнобойщиков, они практически исчезли к концу августа, просто владельцев машин, желательно, внедорожников покрупнее, возжелавших пощекотать себе нервы дважды экстремальным способом – ночь на незащищенной от мертвяков парковке с плечевой проституткой.

– Шерхон, а как ты его получил? – спросила Настя, разрывая конверт.

– Твоя тетя сама пришла к нам, – он пожал плечами. – Я думал, что-то предложит, как раньше, у нее ведь связи, но нет.

– Да нет и не было у нее уже никаких связей, трепотня одна – произнесла она. В свое время тетка работала в отделе кадров строительной компании, еще до кризиса. Вся бригада казахов попала как раз в август восьмого года – ни туда, ни оттуда. Так и осталась, перебиваясь случайными заработками, в Рязани.

– А что это? – наконец, спросил он, не выдержал. По-русски Шерхон читал плохо. – Я понял, из милиции.

Она кивнула.

– Мне придется уехать ненадолго в Москву. Помнишь, я рассказывала о моей встрече с семьей на дороге, – он кивнул. – Надо дать показания. Егора так и не отпустили. В чем-то пытаются обвинить.

– Ты… – Шерхон споткнулся на полуслове и затем начал сначала, очевидно, совсем не то, что хотел прежде сказать. – Ты как поедешь к нему.

На последнем слове голос дрогнул. Настя подняла глаза от письма посмотрела на Шерхона. Но лишь ответила на заданный вопрос.

– Как обычно, попуткой. До Москвы всего сто километров по прямой. Кто-нибудь да довезет.

Он помялся и начал сызнова прежнюю свою мысль:

– Может быть я смог бы, если б ты согласилась подождать до завтра. Завтра у меня грузовик найдется. И помповое ружье.

Насчет оружия он солгал, но чего не сделаешь ради призрачной возможности, самому себе кажущейся невероятной. Настя покачала головой, он нисколько не удивился разбившимся в пыль мечтам: привык.

– Я поговорю со своими, может удастся помочь. Ведь тебе не настолько срочно.

– Но ведь Егор там.

– А когда вернешься?

– Не знаю, через пару дней. Ведь мне надо обязательно повидаться с ним. А я же не знаю ни где он сидит, ни графика приема.

На это крыть было нечем. Шерхон молча кивнул, и попрощавшись, медленно вышел. Когда дверь за ним закрылась, он привалился к стене и долго стоял, глядя прямо перед собой. Потом ушел.

Вскорости вышла и Настя. С нетяжелой сумкой в руке, за эти минуты она успела собраться, собрав нехитрый свой багаж и распихав по отделениям. Вышла на дорогу, время было послеобеденное, встала возле кафе и подняла руку, выглядывая машины с московскими номерами. Остановилась рязанская: водитель согласился довезти до МКАД. Он, немного помявшись, взял ее с собой в придорожное кафе у заправки. Памятуя об уговоре, старался казаться щедрым и все предлагал и предлагал перекусить – ей же кусок не шел в горло. Почему-то вспоминалось лицо Шерхона, и именно на него накладывался образ Егора. Как странно все это, как странно. А ведь почему она взлетела, как голубка, расправив крылья, едва только получила повестку? – ведь у него далеко-далеко во Владивостоке есть девушка. И неважно, что отношения не самые простые, что не звонила, он же вернется, все равно вернется.

Снова лицо Шерхона затмило все прочее. И тут же исчезло, едва только владелец «Нивы» поднялся из-за стола и жестом попросил ее поторопиться, ему надо успеть до вечера, а Рязанское шоссе перегружено, только вчера освободили от мертвяков.

По дороге они останавливались дважды, он торопливо съезжал на обочину, брал ее, и снова, по прошествии пяти минут, разгонялся в становящемся все полотне потоке машин, двигающихся в столицу, все чаще утирая пот со лба и промакивая разгоряченное лицо. Она странно улыбалась, глядя в ветровое стекло, погруженная в свои мысли настолько, что и во время торопливого секса ничто не могло потревожить этой улыбки – водитель старался, но не мог пробиться к ней, чувствовалось, ему хочется показать себя, наверное, поэтому он и остановился второй раз, а все напрасно: с тем же успехом он мог забавляться с недорогой резиновой куклой.

Они долго стояли в очереди у блокпоста. То самое «пятое кольцо» было введено в строй указом мэра в действие с двадцать седьмого числа, сразу после бутовских погромов. Проезд через Москву транзитного транспорта строго воспрещался, для этого на подмосковной окружной дороге, за несколько десятков километров от первопрестольной, был водружен соответствующий знак. Въезд в Москву осуществлялся лишь по прописке, а так же по приглашению – с места работы, от родственников, знакомых, в случае служебной или иной надобности. Письменный вид приглашения утвержден еще не был, посему пропуском на время стала пятисотрублевая бумажка. Конечно, водители были вне себя, большую часть прибывающих в Москву составляли беженцы, частью лишившиеся всего, и не могущие найти денет даже на взятку. Потому еще очередь продвигалась медленно. Когда, спустя час ожидания, появились первые мертвецы, неспешно спускавшиеся с холма, водители запсиховали, грузовики просто пошли на таран шлагбаума, милиция попыталась растянуть по дороге «ежи», но результат был плачевен – один из постовых попал под колеса, останавливаться никто не стал, несмотря на предупреждающие выстрелы, вся масса машин рванула в образовавшуюся брешь, пострадавшего с переломанными в нескольких местах ногами, едва успели вытащить из-под колес очередной фуры.

Водитель остановил машину около станции «Текстильщики». Далее их пути расходились. Настя попрощалась и спустилась в метро, теперь ей надо было добраться до Бутова, сделав преизрядный крюк под землей. Но в само Бутово метро не ходило, «Бульвар Дмитрия Донского» оказался закрыт, конечной станцией стала «Аннино». Дальше следовало добираться на переполненном автобусе, которого еще следовало дождаться, и который тоже стоял на блокпосту.

Только около пяти вечера она добралась до района Новокурьяново, где, вместо расселенной деревушки год назад власти отгрохали помпезное строение СИЗО, освященное самим патриархом; Настя видела это еще когда пребывала в столице; десятиэтажное здание больше напоминало гостиницу, нежели изолятор, да и отделка камер была такой, словно сюда и вправду планировали селить любопытствующих русской экзотики иноземных туристов. Рядом с изолятором находилась многоуровневая парковка и несколько зданий УИН, посверкивающих в заходящем солнце позолотой стекол. Тут же располагалась церковка для нужд заключенных и их стражи.

Настя покружилась возле ворот, потом прошла внутрь, обратилась к охране. Седовласый милиционер, долго изучал сперва паспорт, потом повестку, наконец, хмыкнул.

– Девушка, если я не ошибаюсь, вас вызвали в прокуратуру и предложили увидеться со обвиняемым. Я не совсем понимаю, куда вы направляетесь в первую очередь. Если к следователю, тогда вам на улицу Дмитрия Ульянова, прокуратура там, если к своему знакомому, – Настя немедля покраснела, – тогда прием посетителей на сегодня окончен.

– А… как же… простите, я не поняла, все так неожиданно получилось, тогда к следователю. Только письмо долго шло, я получила его только сегодня, – снова покраснев прошептала она.

– Так вы… ах да, из Рязани. Здесь есть где остановиться? – она покачала головой. Охранник неожиданно поднял указательный палец правой руки, будто осененный какой-то идеей. – Чем смогу, помогу. У нас блок один еще не введен в строй. Если вас устроят наши удобства.

– Сколько? – едва слышно произнесла она. Он хмыкнул.

– Разумеется, бесплатно. Да не пугайтесь вы так, блок пустует, но все удобства есть, можете даже душ принять. Только сперва позвоните следователю, а уж потом я вас проведу.

Дело Егора теперь вел некто Шинкарь. С ним Настя и договорилась на завтра на десять. Затем охранник провел ее в блок. Она выбрала одиночку, чисто подсознательно. Здесь, в незанятом блоке, было тихо, свежо, уютно. Она поменяла за свою короткую жизнь немало помещений, порой много лучших, но это приглянулось ей сразу. В камере она вздохнула с облегчением и смогла, наконец, перевести дыхание. В соседних блоках тоже находились люди, много людей, многие из которых совершили преступления весьма тяжкие, но сейчас об этом не думалось.

– Дверь я закрывать не буду, – сказал он на прощание, конвойный, , – Спокойной ночи!

Утром она поехала на Дмитрия Ульянова. Прокуратуру нашла сразу, ее провели к следователю. У двери пришлось немного подождать, Шинкарь оказался занят каким-то просителем. Освободился около одиннадцати. Пригласил войти и сразу приступил к делу. Первым же вопросом спросил, почему она без родителей, которые, в особенности, Андрей Кузьмич Иволгин, должны были явиться по повестке вместе с ней. Она ответила, в двух словах рассказав об аварии.

– Приношу соболезнования. Так когда и как вы познакомились с подозреваемым?

Допрос длился долго, Шинкарь оказался дотошным следователем, и все выискивал, выпытывал, пытался подловить на мелочах, словно и она была причастна к чему-то подсудному, о чем Настя пока не подозревала. Устав и измучившись, она наконец, спросила прямо, в чем обвиняют Егора. Следователь нахмурился.

– Если бы все было так просто. В контрабанде наркотиков, сударыня.

– Каких наркотиков? – спросила она. Ее пробрала дрожь.

– Если бы знать. Кузнецов пришил статью, я только разбираюсь. По идее, все, что было связано с убитым Ширваном Додаевым, все наркота. По этому его и задержали в свое время твоего Егора Антипова. Предъявили обвинение, странно, что суд выдал санкцию на арест, ведь наркотиков в грузе не нашли. Пока, – мрачно добавил он.

– Так две недели прошло, сколько ж можно.

– По этой статье хоть до потери пульса. Мне знать важно, насколько хорошо Антипов знал содержимое груза, почему поехал один, как собирался встречаться с Додаевым. Он ведь всю дорогу молчит.

– А как адвокат? – спросила Настя. Следователь только усмехнулся.

– Да какой сейчас адвокат…. – она хотела возразить, но Шинкарь ее перебил: – Да знаю я, не по правилам. Ну так у нас и жизнь теперь не по правилам, а как получится. Слушай, дочка, если не в тягость помочь. Егора все равно отпустят, не на этой неделе, так на следующей. Потерпит, камера у него хорошая. Но мне нужно знать правду насчет товара. Ведь просто так Додаев не стал бы гнать фуру с игрушками через всю страну, когда такие же мог купить на любом рынке в разы дешевле. Может, была вторая фура, которую мы пропустили, может, еще что. Ведь, чувствуется, большой груз, огромная партия. Помоги.

Она долго смотрела на следователя, удивляясь его откровенности. Вспомнила как Егор боролся с Лазарем, пытаясь вырвать у него пистолет. Как их обоих запихали в машину.

– А где беглый зэк, с которым вы вместе Егора взяли.

– Не я, милиция. Сидят в камере.

– Одной?

– Кажется, да. Но ведь у них разные статьи, – помолчав немного, ответил он. Настя побледнела. Все поняла разом, и эту откровенность и стариковское заискивание. И резко кивнула, соглашаясь.

Шинкарь подвез ее к дверям СИЗО, надавил на кого-то, чтобы Егора немедля вытащили из камеры на свидание. Дежурный спросил о передаче, но Настя только растерянно покачала головой. Не подумала, а ведь надо было, должна подумать. Почему не получается догадаться в последний момент, а только лишь, когда он пройден?

У нее проверили сумочку и пропустили в зал свиданий – просторное помещение, разгороженное посредине стеклянной преградой до самого потолка. Вдоль преграды шел ряд кабинок, наподобие телефонных, собственно, в них все в них и было, как в телефонной: трубка для связи, одна, без аппарата, жесткий стул и небольшая полка для сумочки. Насте отвели восьмой номер, в дальнем конце, она прошла в кабинку, села и тут же встала – вдоль окна кто-то прошел. Нет, не Егор. Он появился минутами позднее, когда Настя уже стояла, прижавшись к стеклу, выглядывая проходивших. Сел напротив, невольно улыбнувшись.

Ей показалось, он немного похудел. Но не осунулся, не сдался, лицо, едва он увидел Настю, разом посвежело; та сразу заговорила с ним и говорила бы, пока он демонстративно не снял трубку и не поднес ее к уху.

Связь образовалась тотчас.

– Очень рад тебя видеть. Как поживаешь? – первым разговор начал он. Настя слегка смутилась, столько вопросов ей надо было задать, потом еще не забыть о тех, что велел выведать следователь, голова закружилась, она прижалась к стеклу и попыталась улыбнуться.

– Долго до тебя добиралась. Очень устала. Чтобы в Москву попасть, через такие кордоны надо пробиться. А ты тут как? Я узнала, что ты с Лазарем сидишь, это же против…

– Да нет, все в порядке, – он снова улыбнулся, но уже тише. – Лазарь нормальный мужик, бывают закидоны, не без этого, но его старший по камере всегда тормозит. За меня не волнуйся, я в хорошую компанию попал. Тут двое сидят с самого основания СИЗО, короче, с понятиями люди, – он пытался говорить без блатной фени, но получалось уже плохо. Привык. – Про меня говорят много, особенно про прошлого следователя, который под зомби попал неделю назад. Верняк, что я выберусь на следующей недели, у Шинкаря на меня ничего нет.

Он говорил много и долго, все время как бы себя оправдывая, как ни была рада встрече с Егором Настя, как ни колотилось ее сердце, но эти нотки не могли пройти мимо сознания. Врезались и застряли. И что с ними делать, она никак не могла придумать. Разве что слушать его и дальше, тем более, Егор и хотел говорить, отведенный для разговоров час, он намеревался использовать весь до конца, с полной отдачей. Насте оставалось лишь поддакивать ему.

Егор рассказал, как познакомился с Лаврентием Дзюбой, почему, во время забастовки дальнобойщиков, решил поехать в Москву, банальная причина, покрасоваться перед девушкой, она же да плюс врожденная упертость, и заставили его не свернуть на полдороги с пути, а довезти груз, это уж честь дальнобойщика. Как соскучился по морю за все это время, нет, тебе не понять, ты же никогда не жила у моря, не знаешь, каково это проснуться и слышать его мерное или взволнованное дыхание за окном. И единственно, о ком не упомянул, так это о той, что обещала его ждать. Ни к чему в разговоре с одной девушкой говорить о другой. Тем более, когда у этой такие счастливые глаза.

– Детей жалко, – закончил он свой долгий монолог. – Вот так вот пропали в суете этой, и где теперь, не то живы, не то…. Ширван на меня, должно быть, очень надеялся.

– Ты его знал? – наконец, спросила она. Егор покачал головой.

– Только слышал. Вроде как сын какого-то известного чечена, но и только. Дзюба о нем разное говорил. То хвалил, то ругал. А тебе о нем, как о торгаше героином рассказали.

– А почему он тогда игрушки заказал во Владивостоке, а не купил на ближайшем рынке? – она слово в слово повторила фразу следователя.

– Потому что их дети собирали. У нас акция была, решили помочь бездомным Подмосковья. А заодно натянуть нос губернатору и московскому мэру. Я понимаю, что ты думаешь, благородство это одно, а политика другое, да еще и наркоторговец… но нет. Додаев действительно курировал два или три детдома, он и предложил эту акцию, оплатил перевоз. Ему тоже хотелось что-то доказать… наверное. Сейчас уже не узнаешь.

Настя молчала, не зная, что сказать. Неожиданно Егор спросил сам:

– А ты все это время где была? В Рязани? Твои-то как?

Лучше бы не спрашивал. Она не выдержала и заплакала. А потом, когда смогла все объяснить, все подробно и заново переболев этой мукой, неожиданно рассказала о договоре со следователем, попросила не молчать, все объяснить, может быть, действительно какая фура в Москву шла с героином, может, он был только отвлекающим маневром…. Егор долго молчал. Наконец, произнес.

– Меня все равно выпустят. А ты… нет, ты скажи ему: в фуре ничего не находилось, кому это было бы надо, тупо гнать героин фурой через всю страну. А сама оставайся, слышишь. Я выйду, заберу, мы попробуем вернуться обратно.

Время заканчивалось, он торопился договорить.

– Оставайся, ты где сейчас? – она ответила. – Ну и хорошо, попробуй устроиться там еще ненадолго. Скажи что-нибудь. У тебя деньги есть? Нет, лучше береги на крайний случай. Время сейчас неспокойное, словом, будь тут, когда я выйду, никуда не уезжай без меня, мы обязательно что-нибудь…

Связь прервалась. Егора увели. Какое-то время она недвижно сидела, смотря прямо перед собой, пока за ней не пришел дежурный. Отвел к Шинкарю. Она рассказала ему о разговоре, тот снова долго спрашивал, переспрашивал и уточнял. Затем отпустил, сказав, что больше не потревожит, она может возвращаться.

– А Егор? – не выдержала Настя.

– Не отпускает? – улыбнулся невольно он. – Я понимаю. Послезавтра у меня разговор с прокурором. Вряд ли ему продлят… хотя он ведь из Владивостока. Ты в курсе, что там было? Так что посмотрим. Подожди еще несколько дней.

Она молча кивнула в ответ. О другом уже и не думала. Даже когда седовласый охранник отказал ей в ночлеге, с сожалением сообщив, что в блок вернулись мастера, которых несколько дней видно не было, просто спросила его, в какое обычно время отпускают на волю. И получив ответ, отправилась на шоссе. К тем дальнобойщикам, которые не сумели пробиться в Москву, ту, что за «пятым кольцом». Вечерело, пробка на шоссе в сторону столицы растянулась через все Бутово, вокруг нее бродили попрошайки, коробейники, одинокие женщины или мужчины, а то и целые семьи пытавшиеся договориться с водителями о проезде в город. Принцип пятисот рублей и здесь действовал безотказно, не имевшие денег, автоматически лишались шансов проникнуть в первопрестольную. Совсем уже к ночи, по шоссе, «против шерсти» проехала колонна внутренних войск, к ней пытались пристроиться неудачники, разгорелась свара. Настя не обращала на них внимания, устроившись в одном из мощных «Вольво», она готовилась спать. Водители пока играли в подкидного, глядя на них Настя задремала. Почему-то показалось, что она снова в «Исудзу» Егора, что он вышел и теперь они едут к нему домой. Ей сразу стало тепло и уютно. Совсем как дома.

78.

«И было в тридцатый год, в четвертый месяц, в пятый день месяца, когда я находился среди переселенцев при реке Ховаре, отверзлись небеса, и я видел видения Божии. В пятый день месяца, было слово Господне к Иезекиилю, сыну Вузия, священнику, в земле Халдейской, при реке Ховаре; и была на нем там рука Господня. И я видел, и вот, бурный ветер шел от севера, великое облако и клубящийся огонь, и сияние вокруг него, а из средины его как бы свет пламени из средины огня; и из средины его видно было подобие четырех животных, – и таков был вид их: облик их был, как у человека»….

Отец Дмитрий отвлекся на шум, последние дни он заметно нервничал. Потому и перечитывал книги пророков, чтобы обрести себя, наставить на прежний путь, вернее, на тот путь, что был избран им внове, совсем недавно. В каждой строке он находил подтверждение грядущим делам, и вот теперь, читая книгу Иезекииля, с первых же строк видел свои деяния как бы со стороны. Предчувствовал, а ведь совсем недавно ничтоже сумняшеся низринулся духом в бездну, потерял всякую опору под ногами и перестал веровать в дело свое и в предназначение свое.

Но пророки вытащили его из бездны, вера сожгла неуверенность, воспалила в нем прежний неистовый огонь. Теперь он был готов. Он решился и только ждал. Оставалось совсем недолго:

«И когда Он говорил мне, вошел в меня дух и поставил меня на ноги мои, и я слышал Говорящего мне. И Он сказал мне: сын человеческий! Я посылаю тебя к сынам Израилевым, к людям непокорным, которые возмутились против Меня; они и отцы их изменники предо Мною до сего самого дня. И эти сыны с огрубелым лицем и с жестоким сердцем; к ним Я посылаю тебя, и ты скажешь им: «так говорит Господь Бог!». Будут ли они слушать, или не будут, ибо они мятежный дом; но пусть знают, что был пророк среди них. А ты, сын человеческий, не бойся их и не бойся речей их, если они волчцами и тернами будут для тебя, и ты будешь жить у скорпионов; не бойся речей их и не страшись лица их, ибо они мятежный дом; и говори им слова Мои, будут ли они слушать, или не будут, ибо они упрямы. Ты же, сын человеческий, слушай, что Я буду говорить тебе; не будь упрям, как этот мятежный дом; открой уста твои и съешь, что Я дам тебе. И увидел я, и вот, рука простерта ко мне, и вот, в ней книжный свиток. И Он развернул его передо мною, и вот, свиток исписан был внутри и снаружи, и написано на нем: «плач, и стон, и горе».

Ему захотелось заплакать, но лицо огрубело, за дни, проведенные в добровольном заточении, и он не смог выдавить из себя ничего.

Бог, описанный в Библии и появляющийся там под разными именами, был мрачен, жесток и злопамятен. Наказывая своих, Он заставлял бояться и трепетать всех, опричь Него, вне зависимости от того, насколько те люди принадлежали Ему. Ведь Ему и так принадлежало все в этом мире, а Он, неумелый руководитель и бездарный создатель, вкривь и вкось пользовался своими немыслимыми возможностями; и единственное, что мог создать в душах поклонявшихся Ему, так это вековечный, непроглядный страх, и ненасытную рознь, возраставшую из страха. Прав был Ориген, говоря, что Божественный свет есть непроглядная тьма, окружающая Всевышнего. Именно она окутывала землю и простирала тяжкие ядовитые испарения над ней, кои впитывали всякие люди, и впитывая, осознавали себя частью одного мира или другого или третьего, но каждый раз иного – ведь, дабы иметь возможность быть ближе к Всеблагому, надо возвыситься среди прочих. А возвыситься можно только взойдя на гору трупов из этих прочих, перебив их, посмевших сомневаться в истинности толкований жрецов, а не посмевших, склонивших выи, немедля обратить в истинную веру, бесконечно дробящуюся и преломляющуюся как преломляется солнечный свет на глади озера в ветреный день – только успевай за толкованиями и толкователями. Сегодня правы одни, а завтра узрят ангелов другие. Сколько их всего, окутанных, опоенных Божественным мраком, сколько было, есть и пребудет? – неисчислимые множества. Воистину, имя им Легион.

Он усмехнулся. И ведь сам был среди их множества, сам видел мир так, как надлежит слуге Господа. Храм, как вместилище Божественного духа, или Божественного мрака, преломляет в себе все цвета, оставляя лишь оттенки серого, из коего и берутся чернила для новых Писаний. Преломляет и вывертывает наизнанку, представляя черное белым, а белое черным. И почему люди так трепетно чтят этого жестокосердного убийцу – только ли потому, что он действительно немыслимо, невообразимо силен? Или это тоже видение, насланное Божественным мраком, одно из видений, в перевернутом мире веры, где каждый должен видеть то, что подчинено Силе и Славе Господней и проставляет Его, единственного, непогрешимого, неистребимого, всегда готового мстить и преследовать, прощающих убийц, но мстящим покорствующим до седьмого колена.

Как удивительно, подумалось ему, что один семинарист столь точно последовал предписаниям всевышнего, ну конечно же, ведь его прекрасно аттестовали еще в Гори тамошние псалмопевцы. По истории Ветхого и Нового заветов, по Катехизису и песнопениям у него были лишь пятерки. Он продрался сквозь тернии ветхих книг и усвоил урок так, что от зубов отскакивало. Он дошел до вершины, порвав зубами всех, кто стоял на пути, и взобрался еще выше – сам стал воплощением Всевышнего, богом на земле, с теми же полномочиями и возможностями. Сам стал кошмаром народов на долгие тридцать лет. И до сих пор не забыт. Наверное по сей день, несмотря ни на что, на могиле низвергнутого божества еще лежат живые цветы, он помнил, когда был в Москве, посетил Красную площадь первый и последний раз, тогда они действительно лежали.

Он поднялся и положил Библию на полку к житиям и другим богобоязненным книгам. Полка скрипнула, словно согнувшись под тяжестью тысячестраничного манускрипта, словно все прочие книги на ней были лишь пушинками, отражениями… собственно, так оно и было. Все, весь мир был лишь отражением. Каждая мысль, лишь отражение. Книга так прочно вошла в жизнь, стала столь неотъемлемой частью, что помыслить существование без нее, вне ее, практически невозможно. Ей принадлежит все в этом мире.

И в то же время, она, как основоположница цивилизации имеет к оной лишь самое малое отношение. Человечество с веками, менялось, прежде подстроенное под книгу, оно теперь само подстраивало книгу под себя. Не меняя сути, но изменив тональность. Превратив ненависть в любовь, а мрак в свет. Заменив извечный страх богобоязненностью, а ненависть к инакомыслящим толерантным внушением их ничтожества перед лицом высшей веры. И ведь удалось! Поколение двадцать первого века уже не может прочесть Библию даже в том переводе, что появился в семнадцатом веке, книжки-раскраски и комиксы, детские пересказы и аудиокниги, – вот тот материал, по которому средний христианин знает подлинник, написанный две, а Ветхий завет и две с половиной, три тысячи лет назад. Ничего удивительного, что когда этот средний христианин воспитанный фильмами и книгами о Книге, берет в руки ее саму, он ужасается, он не верит своим глазам, прочитав первые строки, он в ужасе бросает ее прочь от себя, не в силах постичь той ненависти, что притаилась на ее страницах. Как же, ведь в фильмах и книгах все иначе. Там и Христос благодушно смеется перед апостолами, отправляясь в Гефсиманский сад, и Саваоф спасает народ Израилев, ссыпая с неба манну – как попугайчикам в кормушку.

Вот и получается, что сама Библия есть лучшее лекарство от христианства. Надо только набраться терпения, пересилить себя и попробовать прочитать. Хотя бы несколько глав. Чтобы постичь всю силу ненависти возлюбившего свой народ Бога.

В комнату вошла Глаша.

– Ты куда-то собрался? – спросила она, удивленно смотря на супруга. Тот кивнул молча, все еще погруженный в невеселые мысли. – Далеко?

– Почему ты думаешь… – он посмотрел на себя, в самом деле, на нем было священническое одеяние. Ну да, конечно, сейчас такое редко встретишь, не то, что прежде. Тем более, увидеть супруга своего в рясе было для попадьи удивительным – особенно, после всего того, что он наговорил ей прежде. И хотя отец Дмитрий никогда более не повторял прежних слов, он публично от них не отрекался, неудивительно, что матушка, не услышав покаяния, боялась услышать в устах мужа новый антирелигиозный монолог. – Нет, всего лишь пройтись. Знаешь, захотелось увидеть себя со стороны. Я за все это время отвык от рясы, как-то даже непривычно. Жаль, никуда не зовут, на оставшиеся церкви и так иереев по десятку в очереди. Решил хоть размять церковную форму, – он улыбнулся, но Глаша только удивленно посмотрела на него. Лишь перекрестила вослед, когда он уходил к лифту.

Он обернулся, но тоже ничего не сказал. Странно, в последние дни и недели им всегда находилось, о чем поговорить. Более того, он смог найти общий язык и с Аллой Ивановной, зачастившей к ним, а однажды остался с ней наедине, когда супруга отправилась в поход по магазинам, и чуть было не исповедовал. Такая странная мыслишка запала в душу, хорошо, он прогнал вовремя. Алла Ивановна, кажется, сама была бы не против подобного, ей очень хотелось выговориться, но в итоге, все свелось к обмену банальностями. Значит, поговорит со своим психологом.

За размышлениями, он не заметил, как добрался до автобусной остановки. Его пропустили в числе первых, странно, но последнее время, он стал замечать за людьми неподдельный интерес к христианской вере, и тем паче, к служителям культа. Вот и сейчас, одна из женщин, по виду богомолка, подошла к нему, стоящему на задней площадке, и спросила о будущем церкви. Ее мама очень плоха, а ведь вы же знаете, как сейчас тяжело проходит смерть и что вызывает. Синод принял половинчатое решение о новом каноне, обязав священников, отпускающих грехи, проводить подобные деяния в усеченном варианте, и только в присутствии милиции или внутренних войск или кого-то из армейских. Не по требам ли вы отправляетесь, пыталась спросить женщина, маскируя интерес свой и волнение свое за беспрестанным похрустыванием пальцами, слушать треск фаланг отцу Дмитрию было неприятно, он поспешил отделаться от прихожанки формальностями – чего никогда бы не позволил себе ранее. Распрощавшись, он поспешил к храму на Воронежской улице, поглядывая по дороге на часы – успевает в самый раз.

Храм стоял закрытый, как и в тот день, что он оставил его последний раз; сейчас на Руси редкие церкви открыты прихожанам, а служба ведется под усиленным надзором сотрудников правопорядка, прямо в форме и при оружии находившихся в храме Божием. Большую популярность получили «квартирные» церкви, когда священники служили у себя дома или в небольших залах в здании, под охраной консьержей, туда стекался верующий и оглашаемый люд со всей многоэтажки. Очень часто это был подвал. Просто как во времена самого раннего христианства. Оглашаемых стало много, снова воспоминание о потерянном поселке, где старались креститься до наступления всеобщего бегства, крещением надеявшись ухватиться за незримую соломинку причащения к Таинству и гарантировать себе хоть что-то. И пусть не в этом мире, так в следующем.

Отец Дмитрий добрался до церкви. Обошел кругом, на порядочном расстоянии, нет, ничего не изменилось. Кроме троих мертвецов, стоявших у двери. Он поглядел на часы, до вечерни оставалось всего четверть часа, если жители понадеются друг на друга, как в прошлые разы, тут снова может собраться толпа.

Отойдя к гаражам, он подождал эти четверть часа, даже двадцать минут, и в потихоньку сгущавшихся сумерках, подошел ближе. Подле дверей стояло по меньшей мере двадцать мертвецов, или еще несколько в отдалении. Лиц не разобрать, но большинство, если не все, сплошь люди в возрасте. Да, это самые незащищенные в нынешнем мире.

Увы, были. Он подошел ближе, на священника обернулись, но и только. Внимание, куда большее приковывала сама церковь. Отец Дмитрий лишний раз убедился в простой мысли – отсюда они вышли, сюда и должны воротиться. Раз и навсегда.

По всей видимости, вечерня здесь проводилась в семь вечера, поздновато. Хотя ему удобнее, живые не сразу сообразят, что происходит. В районах, прилегавших к МКАД, что уж говорить о тех, кто располагается за ее пределами, наступление вечера знаменовалось немедленным опустением улиц, переулков, дворов; к тому моменту, как светило погружалось за горизонт, жизнь замирала. Хотя мэр вот уже почти неделю ввел в столице режим закрытого города, помогало это мало: постоянно прорывы, в основном, живых, за которыми неотступно следовали мертвые, связанные одной цепью. И большая часть их растворялась в сумерках. Тем не менее, зачисток в городе по-прежнему не проводилось.

Отец Дмитрий потряс головой, прогоняя никчемные мысли, и через оконце, подставив заранее заготовленную лесенку, влез внутрь церквушки. Подобрал свои канистры, надежно спрятанные от глаз, щедро расплескал их содержимое по наосу, отбросил опустевшие емкости. Выглянул осторожно наружу – стоят, все в порядке, и милиции нет. Никого, тишина, и мертвые… правда, без кос. Он усмехнулся и пнув ногой дверь, растворил ее.

А сам поспешил к алтарю. Небольшая заминка, мертвые начали входить в церковь. Скрывшись за церковными вратами, он подсчитывал их число, десять, двадцать, тридцать, тридцать три. Вроде все.

Лишь некоторых задержали царские врата, остальные сразу двинулись к престолу. Отец Дмитрий проворно вылез обратно и прикрыл за собой оконце. На все про все у него ушло три минуты, еще повезло, что мертвые столь нерешительно одолевали разделявшую их преграду, а то он снова замер у врат, будто дожидаясь их прибытия – совсем как в своей церкви.

Воспоминания ожгли, отец Дмитрий встряхнулся и поспешно спрыгнув на землю, не очень удачно, подвернул ногу, ковыляя, подбежал ко входу. Здесь где-то должна быть палка, здоровенный сук, который он приволок из соседнего леска, уже темно, да еще церковь заслоняет заходящее в тучи солнце. Он, наконец, нашел сук, быстро припер им дверь, в которую кто-то немедля начал царапать ногтями, почувствовав человека и отвлекшись от блуждания в пропахшей бензином церкви. А затем поджег два факела, купленных в соседнем магазин по девяносто рублей штука, и метнул внутрь через предварительно разбитые оконца, окаймлявшие наос по сторонам.

Пламя охватило деревянную церквушку мгновенно, считанные секунды ему потребовались, чтобы растечься внутри церкви и вырваться из окон с шумом и гулом. Изнутри донесся невнятный не то всхлип, не то вздох – после которого слышался лишь треск пожираемого пламенем дерева. Жар заставил отца Дмитрия отбежать сперва на несколько метров, а затем отойти на порядочное расстояние. Все это время, к своему удивлению, он повторял слова кафизмы, и закончил ее уже в полный голос, с искренним восторгом, со слезами, стекавшим по щекам:

– Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых. Яко весть Господь путь праведных, и путь нечестивых погибнет. Работайте Господеви со страхом, и радуйтеся Ему с трепетом. Блажени вси надеющийся Нань. Воскресни Господи, спаси мя, Боже мой. Господне есть спасение, и на людях Твоих благословение Твое. Слава, и ныне. Аллилуйя, Аллилуйя, Аллилуйя. Аминь!

Мимо проехала патрульная машина, взревев сиреной, она помчалась к изгибу Воронежской улицы. Грохот достиг его ушей, то, верно, рухнула кровля, и в небо, ядовитыми багряными языками поднялись столбы жаркого душного пламени.

79.

Очередное заседание Совбеза. Те же лица, те же речи. Все знакомое, даже мои слова, которые снова не приняты должным образом во внимание. Словно всякий раз мы играем свои роли в некоем спектакле. На бис.

Как ни странно, все это время премьер, обычно язвительный, перебивающий собеседников, просидел молча. Отреагировал он лишь на слова Дениса Андреевича о необходимости выделить транш Приморью в размере четырех миллиардов рублей.

– Что для них рубли – уже бумажки. Им теперь иены подавай, – и замолчал, пристально вглядываясь в никуда. Покуда президент не попросил его уточнить, что тот имеет в виду. – Мне сегодня звонил японский министр экономики и еще чего-то… уже не помню, чего. Говорили о гуманитарной помощи Дальнему Востоку. Япония намеревается потратить порядка пятидесяти миллиардов иен. Вы понимаете, о чем я?

– Простите, это сколько в рублях?

– Пять миллиардов, – неохотно ответил Пашков. – И пока мы тут размышляем, мне был выдвинут ультиматум. Если мы ничего не сможем сделать до конца этой недели, они отправят первую партию сухогрузов. Те уже готовы, стоят в портах.

– Я немедленно свяжусь с премьер-министром Японии.

– Он вам скажет то же самое. Лучше прикажите отвести флот от Находки к Камчатке. А чтобы в случае мятежей, не поддержал своих. Настоящих мятежей, а не тех, которые организует ваша «Единая Россия».

– Простите, Виктор Васильевич, но «Единая Россия» как раз ваша, – жестко возразил президент. – Или вы не помните чьим лидером являетесь.

Премьер ничего не ответил. Ему на помощь поспешил Яковлев, заверивший, что лидера молодежного крыла партии, Емельянова, задержали во Владивостоке, в гостинице «Мариотт», где он пребывал все это время. Его и трех его непосредственных помощников сейчас везут под конвоем в Москву.

– Юрий Семенович, вы перестарались, – заметил сухо президент, – Емельянов – депутат Госдумы. Сперва надо соблюсти формальности.

– Необязательно, у нас же ЧП, – тут же вмешался Нефедов. – Изначально, это была моя идея. В Москве его передадут нам, Виктор Васильевич не против. Я прав?

Пашков мелко кивнул, мне отчего-то показалось, что он уменьшился в размерах, ссохся, превратившись в карлу. Он вроде хотел возразить директору ФСБ, заметив, что надо сперва разобраться с Дзюбой и компанией, но президент уже не слушал. Согласился идти на уступки и сам переговорить с японским премьером. Решил увеличить транш. Но и отогнать корабли распорядился и завершить ротацию местного ОМОНа на внутренние войска с Кавказа как можно скорее, и подавлять волнения как можно жестче, хоть тут Пашков вздохнул с некоторым облегчением.

После заседания Денис Андреевич остался один. Пашков, сумрачный как туча, целый день словно бы на экскурсии бродящий по кабинетам Сената, выходя из зала Совета, подозвал к себе Лаврентьева, они долго о чем-то шептались, потом премьер категорически покачал головой и неожиданно обратился ко мне. Ему требовался специалист по проникновению через блокированную Интернет-телефонию, я кивнул было на Балясина, но Пашков напомнил, что и я что-то умею в этой сфере.

– Денис Андреевич вас мне рекомендовал, – произнес он голосом, не терпящим возражения, в коем скопилось столько печали, что она перехлестывала через край при каждой фразе. – Так что будьте любезны.

Мы зашли в мой кабинет, программного обеспечения на моем компьютере вполне хватало, чтобы совершить эту операцию, другое дело, что Сергей, более меня поднаторевший в подобного рода делах, смог бы проделать все то же самое, но куда быстрее и уверенней. Я поинтересовался нужной ему системой видеосвязи, номером абонента, премьер достал клочок бумажки, страничку, вырванную из ежедневника, и молча подал ее мне. Невольно я обернулся.

– Голландия? – удивленно воскликнул я. Пашков только кивнул. – Да кому можно туда дозвониться, ведь ее неделю блокируют намертво немцы. Они сейчас и Данию подгребли за компанию, чтоб не мешалась, глушат со всех сторон все, что можно.

Он молчал, затем тихо произнес:

– Мне надо. И, пожалуйста, не сорвите разговор.

Я медленно качнул головой, не отводя взгляда от премьера. Виктор Васильевич сел напротив, словно проситель, коих у меня никогда не было, с готовностью ждать, сколько потребуется и ни минутой меньше.

Немцы не стали выставлять особо сложные препоны, проломить их и добраться до нужного абонента оказалось делом четверти часа. Балясин сработал бы не в пример быстрее, я же волновался, внутренне дергаясь всякий раз, когда запускал новую программу или задавал новую команду. Едва услышав шум на линии, поднялся, уступая место премьеру. Хотел остаться, но Пашков покачал головой.

– Справлюсь, если что.

Я вышел, слушая из-за двери долгие гудки, доносившиеся из колонок. Сквозь них прорывалось шипение, резко усилившееся, когда на том конце сняли трубку. Мужской голос что-то произнес, не разобрать было, премьер кашлянул и спросил:

– Сын?

Я окаменел. Так просто открывалась шкатулка. Сын Виктора Васильевича, Геннадий, уехал за рубеж еще до второго президентства отца, в третьем, кажется. Они крупно повздорили, Геннадий Пашков уехал в Германию, насколько мне известно, женился. А затем сделал шаг, окончательно поставивший крест на отношениях с родителем – вернул долг за бокситовый рудник в Апатитах, подаренный на двадцатипятилетие. С той поры о его судьбе вообще ничего не известно было, наверное, и Виктору Васильевичу тоже, раз он только сейчас узнал, где скрывается его блудный сын. Иначе попытался вмешаться, влез бы в жернова истории, перемоловшие Голландию, влияния у него хватило бы.

Недолгая пауза, наконец, на том конце ответили:

– Отец.

Я пожалел, что не подключил гарнитуру, слишком спешил, голова была забита другим. Но не мог заставить себя не слушать их разговор.

– Как ты там? Где ты?

– Здесь, – коротко ответили ему. – Наверное, это уже Бельгия.

– Какой город?

– Никакой. Палаточный лагерь близ границы, не знаю, с какой стороны, – оба долго молчали, наконец, Геннадий произнес: – Отец, скажи откровенно, зачем ты позвонил?

– Я… я беспокоюсь о тебе. Ты пропал, я не знал где ты, я перевернул пол-Европы… и только сейчас…. Почему ты не позвонил раньше?

– Зачем? Мне не хотелось тебе мешать.

– О чем ты, сын?

– О том же, отец. Все о том же. Так что ты хотел мне сказать?

– Я заберу тебя оттуда. Жену, детей, всех вас.

– Нет, – донеслось из динамиков. Пашков произнес что-то срывающимся голосом, и замолчал. Молчал и Геннадий. Наконец, когда пауза стала невыносимой, Виктор Васильевич произнес:

– Я обязан вытащить тебя оттуда. Ведь ты же моя кровь…. – почему-то вспомнилось, что из-за отъезда сына Пашков здорово разругался с женой, ходили всякие мерзкие слухи, но пара рассыпалась. Внешне соблюдая приличия, являясь на положенные мероприятия, они давно уже разошлись, жили каждый сам по себе, жена в Барвихе, муж в Ново-Огареве; вроде бы рядом, но в то же время меж ними пролегла дистанция огромного масштаба. А потом, год назад, супруга уехала в Хельсинки. И уже оттуда заявила о своем намерении. Пашков не стал спорить. На развод приехал сам.

– Ты как-то невовремя об этом вспомнил, – послышался голос Геннадия.

– Нет, я не могу так, сын.

– А я могу только так, отец. Поэтому прошу, повесь трубку и возвращайся к делам. У вас их очень много, а кроме тебя, как обычно, разрулить некому. Все, прощай.

– Подожди! – я вздрогнул от этого вскрика. Казалось, он встал на колени, прежде, чем произнести последующие слова. – Я умоляю тебя, сын, пусть не сюда, но просто уезжай. Найди место поспокойнее. Я вышлю нужную сумму, пропуск, что попросишь.

– Нет.

– Сын!

– Нет, отец, – голос был спокоен. – Если я получу помощь, то не от тебя. От кого-то другого, но не от тебя, – произнес Геннадий, заставив отца замолчать на полуслове. А по прошествии долгой паузы, показавшейся мне бесконечной, все же произнес окончательное «прощай» и разорвал связь.

До меня донесся странный звук, не то всхлип, не то вскрик. Премьер долго оставался в моем кабинете. Наконец, вышел. Белый, как сорочка, разом постаревший лет на тридцать, он посмотрел на меня пустыми стеклянными глазами и произнеся что-то хрипло, прошел дальше по коридору. Потом поняв, что идет не туда, вернулся к лестнице. И медленно, шаркая враз потяжелевшими ногами, стал спускаться все ниже и ниже. Покуда шорох его шагов перестал быть слышен.

80.

На день рождения пришло трое из пятерых обычно приглашаемых. Та, что Оперман когда-то считал своей девушкой, а потом хорошей знакомой, исчезла на прошлой неделе, обратилась, другой уехал к родным в Минск, считая себя там в большей безопасности. Так что, помимо Бориса Лисицына, Леонида навестили его старые друзья, Игнат Агафонов и Алексей Ипатов, последний больше друг Бориса, – вместе учились в МГУ, затем в аспирантуре, но вот после отношения не задались, встречались все реже и все больше, приглашенные Леонидом, у него дома. Не сошлись воззрениями: Ипатов являл собой пример типичнейшего интеллигента-либерала. Работал на соседней кафедре, изредка их пути пересекались в расписании; человек он был тихий и незаметный. Игнат же был самым молодым, да, пожалуй, самым удачливым из компании. Писатель, завоевавший популярность еще десять лет назад, в двадцать два года; тогда и сейчас он кормился на ниве «космических опер» и по случаю подарил Леониду свой последний труд, вернее, переиздание тетралогии «Поход «Святославича»» под одной обложкой, посвященной беспрерывным сражениям флагманского крейсера космического флота России, с превосходящими силами инопланетян и вырожденцев-землян, – за последними недвусмысленно угадывались представители блока НАТО. Вырожденцы, именно так они именовались в романах, крепко сошлись с насекомообразными инопланетянами и сильно досаждали русским постоянными набегами на их колонии – крейсеру без дела сидеть не приходилось.

Книги Агафонова Оперман, несмотря на подарки, не читал, но знал, те пользовались популярностью, его простой слог и дотошные батальные сцены с реками пролитой крови, а так же изрядной подперченые эротическими описаниями отдыха наших воинов, снискали большую любовь инфантильных мужчин и возбужденных подростков, охотно отдававших кровные три сотни рублей за новые сражения с кровью и клубничкой, восторгаясь трескучей пропагандой могущества России, наконец-то уделывавшей всех и вся – а хотя бы и через триста пятьдесят лет. Сказать по правде, Игнат не без трепета относился к величию отечества, иначе бы не дарил все свои выходившие опусы Оперману, считая, раз тот верит в прошедшее могущество и благодать СССР, то почему бы ему не поверить в светлое будущее обломка этой империи. Впрочем, разговоры напрямую давно закончились, и Агафонов подсовывал книги с многозначительными дарственными, не переставая надеяться на бессознательное Леонида.

Вот и сейчас. Стоило заговорить о начале развала России, он немедля вскочил с места. Заявил, что все это временно, что войска примут меры к подавлению, как они уже делали, что правительство держит проблемы на контроле и Пашков постоянно в телевизоре отчитывается перед населением, что сделано, короче, шевелятся все, потому что проблема огромная. Настоящий вызов России, не чета прежним. Так и сказал.

– Я еще подумал, – добавил Агафонов неожиданно, – что это не просто проверка на прочность, но и шанс доказать себе и другим, что мы сможем. Ведь сколько стран сгинуло уже, а мы все держимся.

– Держимся? – немедля среагировал Ипатов. – Да ты смеешься .что ли. Кавказ мы уже потеряли …

– Ну конечно! Я согласен, от Кавказа надо временно избавиться пока там чечены друг друга не переколотят, а их не передушат зомби. И только потом входить. А то получается зря силы расходовать. А они на Крым все пошли.

– Еще одна авантюра. На кой черт нам сейчас Крым?

– К слову, это самое безопасное место в России, а то и мире. Ведь я не знаю страны, где была бы тишь да гладь и все боролись бы с мертвяками, как один.

– Австралия, к примеру, или Новая Зеландия, – стал вспоминать Ипатов. – Но то что Крым безопасен, так это к Корнееву. Он там огнем и мечом всех подряд, без разговоров. Ту же Феодосию, он же выжег на корню. Он там геноцид татар устроил.

– А ты бы на его месте стал их щадить? После погромов, которые они устраивали, после тысяч вырезанных русских. Еще скажи, как раньше, про Чечню, чегой-то русские забыли и в Крыму, когда это не их вотчина. Пускай режут и дальше.

– Геноцид русских татарами сильно преувеличен. Я знакомился с информацией из всех доступных источников и уверяю, что татары резали их не больше, чем русские татар.

– Будем меряться, кто кого больше нарезал? Да как только Хохляндия получила свою независимость, и Ельцин ей Крым за здорово живешь, отдал, гад, татары сразу стали требовать автономии. А поскольку были в меньшинстве, стали резать русское большинство. У нас тоже до поры до времени это стыдливо утаивали. И только сейчас посмели заговорить.

– Когда Пашков отмашку дал.

– Оставь в покое Пашкова, он у тебя с языка не сходит. Чуть что, сразу Пашков. Просто заговор какой-то против тебя и твоих демократов. Ну почему бы не признать, что ни к чему вы уже, пожили свое в истории, и ушли, и нечего нам лапшу на уши вешать. Досыта нахлебались мы демократии в девяностые, хватит уже. У нас другой способ существования.

– Вот это, именуемое Машковым?

– Если хочешь, то да. Для вас это тирания, а для нас способ жить. Без тучных нулевых я вряд ли смог бы стать писателем: настоящим, независимым писателем, получать столько, чтобы не работать нигде. И читатели, а не власть, выбрали меня, а могли выбрать тех, кто не пишет о величии России. Скажем тебя, ведь ты тоже пописывал романы, – Агафонов задел за больное место. В самом деле, прежде, Ипатов тоже пытался писать. Но не найдя особой поддержки, разве что в Интернете, в среде подобных ему, он бросил это занятие, утешая, что его время еще не настало, и что плебсу все равно требуются только зрелища в формате стерео.

– Тебя поэтому читают, что и народ вполне искренне полагает нашу страну продолжением империи. Кто по Российской империи ностальгирует, кто по советской, у дуумвирата, своя шизофрения на этот счет. Пашков поддерживает Советы, Марков склонен к царским временам. А все равно империя, какое название не придумай.

– Русские без империи ничто. Сколько уж, больше тысячи лет, мы все создавали и создавали эту империю, что царскую, что советскую. Но ведь не просто так, а именно потому, что мы такие.

– Знаешь, все прочие уже оставили это занятие. И Англия и Франция и тем паче, Испания. И только мы еще цепляемся за прошлое. А не выходит, вот сейчас даже из Осетии и Абхазии уходим. И из только завоеванного Крыма уйдем. И это правильно. Кроме империи у нас другое прошлое было.

– Да и какое же?

– Ты забыл про Новгород. До Ивана Третьего там существовала и долго существовала, с одиннадцатого по шестнадцатый век, вполне себе республика. Татары и те не посмели ее захватить. Даже Александра Невского вышвырнули с позором, он хоть и помчался в Орду за подмогой и взял Новгород, но в итоге ведь она стала прежней республикой. С народовластием, с выборными князьями, с равноправием религий.

– Про равноправие чушь. Марфа Борецкая боролась как раз за католичество, ей Сигизмунд на это деньги выделял. Поэтому Иван Третий и скинул ее в Волхов, и взял Новгород. А тот же Ягайло? Разве он не был в союзе с Новгородом, когда наехал на Москву? Специально перекрестил свою Литовскую Русь, чтобы побольше урвать от папства. Да против него сама Литва пошла, когда он союз с Польшей заключил, но нет.

– На свой век он был просвещеннейшим человеком. Основал первый в Восточной Европе университет, ввел самоуправление в Вильнюсе, несмотря на католическое крещение, закрепил равенство религий. И тоже, как и ты, мечтал о воссоединении всех славянских земель, для чего воевал с князем Дмитрием Донским. Жаль не успел на помощь к Мамаю. Вот тогда он начал собирать земли западной Руси.

– Огнем и мечом.

– Увы, его последователи. Он сам воевал только за сохранение унии с Польшей со своими родственниками. Если поразмыслить, Ягайло был бы для Руси более мудрым и успешным правителем, нежели Дмитрий, который после победы над Мамаем, немедля удрал от Тохтамыша в Кострому, оставив Москву на растерзание татар. Потом на коленках ползал перед ханом, с просьбой оставить ярлык на княжение. А что Московская Русь строилась огнем и мечом, с этим ты не можешь поспорить.

– А в католичество, конечно, народ бы валом валил.

– Еще во время нашествия Батыя, Папа предлагал помощь в обмен на католичество. Но наши конечно, воспротивились, еще бы, за двенадцать лет до этого, крестоносцы взяли их святыню – Константинополь. А что сами его брали, и щит прибивали, так это дело десятое. И святой Владимир Красное Солнышко учинял разоры там, чтобы только с понтом быть крещенным в православие – тоже другое. И результат – в итоге Батый прошелся по нам, как нож по маслу. И застрял только на Балканах.

– Потому что умер хан Угедей, и надо было ворочаться провожать.

– Нет, потому что войско ослабло в бесконечных битвах. И не надо говорить, что мы щитом закрыли Европу от нового бича божьего. Смерть хана для Батыя всего лишь формальный повод. Ну сам посуди, он ворвался в Европу, сметая все на всех и вся, а потом, когда почти дошел до Италии, вдруг повернул назад и больше туда не возвращался. И никто не пытался. Почему? Слишком сильное сопротивление. А здесь, удельные князьки, каждый цепляется за свой улус, договориться ни о чем не могут, ну грех не завоевать. И грех потом не царствовать над ними, плюнув на то, что скажет официальная Монголия, она потомкам Батыя не указ. У него своя империя, своя столица, все свое. Единственное, что осталось – так это завещанный Чингисханом принцип «разделяй и властвуй» – из-за татар русичи воевали друг с другом лишние двести лет. И конечно, толерантность к религиям. Попы всегда поклонялись сильнейшим правителям, и паству заставляли поклоняться, доходы-то оставались при них. И только не говори, что этим мы сохранили веру. Мы потеряли столько народа, что страшно представить. Ведь даже татарские войска и то участвовали в разборках наших князьков меж собой – когда русичей не хватало.

– А прекратилось это только благодаря нелюбимому твоему Ивану Третьему, который провел за три войны два сражения и везде победил.

– Да и уничтожил последнюю на Руси демократию.

– Продавшуюся католикам.

– Знаешь, мне плевать, какой народ веры. Как ни кощунственно это для тебя звучит. Главное, чтобы его не трогали.

Беседа, за которой со стороны наблюдать было интересно, грозила перейти на личности. Но оба спорщика все равно были довольны, ведь каждый оставался при своем мнении и каждый имел возможность лишний раз тряхнуть эрудицией. Посему Оперман оперативно развел товарищей по углам, чтобы те могли успокоиться и вернуться к угощениям. Но Ипатов, посмотрев на часы, спохватился, вспомнив, что у него важное дело в университете, Агафонов согласившись с ним, так же поспешил отбыть. Провожая их, Оперман и Лисицын могли наблюдать любопытное зрелище: два спорщика, готовые десять минут назад вцепиться друг другу в глотки, теперь раскуривали из одной пачки сигареты и, жадно затягиваясь после долгого воздержания у некурящего Опермана, рассказывали анекдоты, дожидаясь неторопливого лифта.

– Вниманию пенсионеров! Только в нашей аптеке акция: купив лекарств на сумму свыше тысячи рублей – таблетку под язык бесплатно.

– Отлично сказано, дружище. Вот кстати, в одну строку: «Блондинка пришла к врачу и попросила составить ей гинекологическое древо».

– У меня еще, не анекдот – история из жизни. Только вспомнил: две девицы в автобусе ехали, со мной на одной площадке стояли. Блондинки, естественно. Одна другой говорит: «Недавно была в Третьяковке. Слушай, там просто потрясающие чебуреки».

Лифт раскрылся, приятели зашли, и их смех поехал вниз по этажам.

– Хорошо, ты не ушел так быстро.

– Признаться, мне просто некуда спешить, – Борис улыбнулся. – А кроме того, я не курю. – Оперман хмыкнул, они прошли обратно в квартиру.

– Странные парни, – заметил Леонид по возвращении к чаю с плюшками, – собачатся беспрерывно, и все же не могут обойтись без этого. Как будто тянет.

– Наверное, так и есть, душу отводят. Ведь серьезно, аргументировано нечасто удается поспорить. Тем более, о наболевшем. В чем все время сам с собой рассуждаешь. Как тут не возлюбить оппонента своего?

– Ты прав. Со мной был случай. Я тогда вел дневник в «Живом журнале», то есть году в седьмом, у всех пользователей была возможность комментировать статьи, выкладываемые в сетевой «Газете». Так она называлась. Статьи там были на подбор, все написанные с точки зрения вот таких, как Ипатов, откровенных западников. Чистых, стопроцентных либералов. Читатели возмущались позицией, но редакция стойко ее отстаивала, а ее столь же стойко ругали. Смешно, конечно, когда газету читают только, чтобы изругать, но с другой стороны, ведь читают. И вот я раз решил тоже откомментировать. Задела меня позиция автора по поводу гей-парада. Дескать, мы, тупые азиаты, никогда не примем его, пускай даже наше все Машков и дадут разрешение. Дескать, успешный гей-парад в Москве был бы обманом, поскольку создавал иллюзию терпимости российского общества к гомосексуализму. Я написал подробный комментарий, разместил – через пару минут его стерли. Повторил, менее подробно, снова тот же результат – «ваш комментарий удален модератором».

– Причину конечно, не объяснили.

– Разумеется. Но я догадался и так. Комментарии оставлялись примерно следующие: либо согласных с позицией меньшинства. Или же откровенно дурные, вроде того, сколько автор получил от Запада, честно ли отработал свои тридцать сребреников и еще дурнее вроде воплей: одумайтесь, люди, от педерастов одно зло, возлюбите ближнего своего, –Оперман захохотал. Впрочем, довольно нервно.

– Знаешь, по этому поводу достаточно вспомнить историю. Вот та же Древняя Греция или Рим, у них-то гомосексуализм не считался извращением никогда. Как только общество достигало определенной точки развития, становилось сытым и довольным, оно требовало удовлетворения прихотей.

– Вот именно, – тут же оживился Борис. – Доходило до того, что киники пытались привлечь внимание к своим речениям, публично избивая учеников, мочась или мастурбируя. А ни один порядочный римлянин не мог работать, поскольку это считалось страшнейшим позором. Работавший плебей требовал зрелищ, и если во времена ранней империи, гладиаторы редко сражались до смерти, то ближе к распаду это стало нормой. Как нормой стало травить христиан зверями, зверей гладиаторами, устраивать публичные совокупления, ну и так далее. Все было мало, раз преступив мораль, надо было делать это еще и еще, дальше и больше, это стало наркотиком. Пока однажды не пришел Алларих.

– Да, переступание через нравственный закон всегда приносит и удовлетворение и желание совершить то же сызнова. Впрочем, если вернуться к нашей истории, девятнадцатого-двадцатого века, можно заметить, как изменялось отношение к гомосексуалистам. Сперва их, по модному в свое время учению евгенике, вешали, кастрировали, отправляли на каторгу – и прежде всего, в цивилизованной Европе или Америке. Сперва в США, затем, в Англии, а уже после в Германии.

– Верно, – Борис удивился столь неожиданно оказанной поддержке, касательно Германии, а посему продолжал стремительно. – Евгеника была экспортирована в Веймарскую республику именно из Штатов, еще в одиннадцатом году, именно оттуда субсидировался фонд кайзера Вильгельма. Помнишь я перевел субтитрами американский евгенический фильм «Дети завтрашнего дня» тридцать четвертого года, там он уже давно под запретом. Боятся вспоминать, что когда-то в десятых-двадцатых годах, были созданы сети общественных работников для выявления неполноценных людей и их стерилизации или уничтожения, особенно младенцев. Тогда евгеника была страшно популярной, всем хотелось выводить расу новых людей, благо недавние открытия в генетике это позволяли, и соответственно, низводить неизлечимо больных, инвалидов, неполноценных и низшие расы в прах и пепел. Смешно, но даже церковь и та проповедовала евгенику, уверяя, что Христос был первым евгеником. Так что, когда Гитлер пришел к власти, он не взял ничего нового. А то, что германский эксперимент по выведению чистых людей и уничтожению неполноценных стал самым известным, вполне понятно. Дело не в масштабах, а в принципе. Ведь Германия проиграла. А значит, обязана была нести ответственность. За проступки и прегрешения учителей в первую голову. Но только верхушка: ведь Эйхман и компания были вывезены союзниками из разоренной страны, видимо, про запас, – Лисицын устало вздохнул. – Я не стану обелять Гитлера, это был сложный и противоречивый человек. Не стану обелять и евгенические эксперименты. Меня огорчает до глубины души только одно: все пытаются замазать Третий Рейх, чем угодно. Вот сейчас модно гомосексуализмом, мол, раз на нас дуешься, не можешь воспринять, значит, сам такой.

– Хочу сказать, – продолжал Борис, после некоторой паузы, – что история повторяется. В порядке компенсации, сперва евреям, затем женщинам, неграм и наконец, гомосексуалистам была дана полная свобода самовыражения. Почуяв слабину, они стали требовать большего. Отсюда все эти безумные и бессмысленные марши, ведь другого-то представить нечего. Вообще, странно, выставлять свои половые или национальные особенности на потребу публике. Напоминает толпу из «Кориолана».

– «Как будто ради голосов ее я раны получал»… – у Опермана оказалось под рукой собрание сочинений, цитату он нашел мгновенно. – А вообще свобода понятие аристократическое, как сказал Кропоткин.

– Именно. Вот только мало кто это понимает. А потому свобода быстро превращается в охлократию. И наступает закономерный финал.

– Он наступил чуть раньше, – заметил Оперман. – Странно, я думал, в ситуации полномасштабного кризиса, человечество продержится от распада несколько дольше. Помнишь, я говорил о трех-четырех месяцах?

– Помню. А я вспоминал тогда, как в Новой Англии в начале века вырубился свет. И уже через час города погрузились в первобытный хаос, сплошь мародерство, насилие, полиция с ног сбилась. И вся жуть заключалась как раз в том, что добропорядочные прежде граждане внезапно превратились в дикарей.

– Спал тонкий налет цивилизации. У нас, когда случилась авария и полгорода вырубилось, и еще полдюжины соседних областей народ продержался чуть дольше. Пару часов терпеливо ждали, а только потом начали воровать или просто нажираться, больше всего пострадали отделы коллекционных вин, – оба посмеялись. Внезапно Лисицын спохватился.

– Слушай, я же забыл тебе подарок преподнести. Вот досиделись до темноты, – он поднялся и вышел в прихожую, где стоял его портфель. Щелкнув замками, вернулся, держа в руке коробку с диском. В коробочку была вложена отпечатанная на принтере цветная бумажка с рисунком и французским названием, понятным и без перевода: «L`aventure».

– Что за «Авантюра»? – спросил Оперман.

– О, ты удивишься. Последний фильм на земле. Я скачал его десятого числа, за три дня с голоса перевел, отдал приятелям на озвучку, те так же быстро сработали. Видимо, французские кинематографисты закончили свой труд, но вот дождаться очереди на показ не успели. Поэтому, когда стало ясно, что кина не будет, кто-то просто выложил в сеть, тогда, если помнишь, она еще была, и оттуда, согласно легендам, можно было выкачивать фильмы.

– Я помню, – Оперман разглядывал картинку. Фамилии Жана Рено, Жерара Депардье, Жанны Моро, Даниэля Отоя, собранные под заглавием, поразили его. Более звездный состав трудно и представить.

– Постой, а ты говоришь, с голоса перевел. Так они…

– Да, фильм на английском. Видимо, рассчитывали на международный прокат. А вот такая петрушка вышла, что пришлось выкладывать в сети, лишь бы кто-то ознакомился с творением, какие уж тут деньги. Впрочем, сам увидишь, – Борис определенно ожидал, когда Леонид положит диск на лоток проигрывателя.

Фильм, это оказалась комедия, в сценарии значилась ссылка на повесть некоего Кирилла Берендеева, возможно, из бывших наших, или бежавших в последние годы, хоть и не потрясал воображение сценарием, но игра актеров заставила Опермана хохотать до слез. Отсмеявшись, он произнес:

– Да, очень хорошая комедия, с удовольствием бы сходил в кино. Огромное спасибо за подарок.

– Исключительный раритет волею случая. Жаль, что все так обернулось, – Борис, думал совсем о другом. – Ты вспомнил «Терминатора», помнишь, там ведь зловредная система «Скайнет» распространилась через миллионы компьютеров, в том числе и домашних, и обеспечила молниеносную победу роботам, став не отключаемой для человека. А вот как оказалось в итоге: Интернет вырубается нажатием кнопки. Причем, как хитро, позавчера нас оставили в пределах своей страны, выдумав кириллические и прочие домены, вчера разбили по регионам, сегодня стали выключать области, проявившие нелояльность к власти. Оборвали связь, почту, фактически, что осталось, это лишь сайты Машкова. Завтра они будут не нужны, отключат и их. Мы напрасно считали, что уж Интернет-то сотрет все барьеры, разрушит границы и наладит общение на любом расстоянии. На самом деле, он как изначально создавался для нужд государства, так и умер, служа ему до последнего вздоха. А ведь говорилось, что даже ядерная война… выведение из строя восьмидесяти процентов серверов… – Он замолчал на полуслове и прибавил неожиданно: – Хотя какой еще Интернет, когда не хватает денег на еду, а дорога домой перекрыта.

– Ты о своих?

– Ну да…. К тому же завтра первое сентября, теоретически все должны идти учиться. Но вот у нас набилось битком студентов в общежития, а занятия перенесены на неопределенное время, неясно, будут ли они вообще проводиться, деньги кончаются, а вернуться домой немыслимо. И вот что делать в такой ситуации – совершенно неясно…. – он долго молчал, затем извинился за свой неуместный пессимизм и стал собираться. Оперман включил свет – до этого они сумерничали в комнате.

Тут только Лисицын заметил разложенные на рабочем столе Леонида бумаги. Сощурившись, всмотрелся: листки были написаны на иврите. Он недоуменно посмотрел на Опермана; тот лишь с сожалением пожал плечами.

– Пытаюсь переводить «Кицур Шулхар Арух» рабби Шломо Ганцфрида, это вариант нашего «Домостроя», свод законов для правоверного еврея. Работа кипит, особенно сейчас, когда времени много. Вот только текст тяжеловат, хотя вроде на иврит никогда не жаловался.

– Постой, разве на русский эту книгу не переводили? Я слышал…

– Ну да, очередные протоколы сионских мудрецов. Нет, не переводили. А то, что перевели, это как «Волшебник Изумрудного города» Волкова. Кстати, в том переводе замечательная приписка есть: «Редакционный Совет счёл необходимым опустить в этом переводе некоторые указания, помещение которых в издании на русском языке было бы воспринято населением России, не придерживающимся иудаизма, как неспровоцированное оскорбление. Читатель, который захочет прочесть «Кицур Шулхан Арух» в идеально полном объёме, приглашается в иешиву, чтобы изучить эту и многие другие святые книги в оригинале».

– А что там насчет иноверцев? – спросил Лисицын, непроизвольно скривившись.

– Грубо говоря, еврей гою враг и поступать с ним следует, как с врагом. Да что я… вот глава сто шестьдесят семь, пункт восемнадцать, цитирую: «Еврейке не следует помогать нееврейке при родах, кроме как в случае, когда эта еврейка известна как акушерка — и в этом случае ей это разрешается (чтобы не вызывать вражды к нам), но только за плату и в будний день. И еврейке не следует выкармливать сына нееврейки даже за плату, кроме как в случае, когда у нее слишком много молока и оно доставляет ей страдания: в этом случае ей можно его выкармливать», – видя, как изменилось лицо Бориса, он усмехнулся. – Это цветочки, ягодки я еще не перевел.

Борис хотел что-то сказать, но посмотрев на лицо Опермана, внезапно переменившееся, замолчал. Леонид заметил горько:

– Жаль, только, мой труд ни к чему. Не потому, что Интернет умер за государственной ненадобностью. Просто Израиля больше нет.

– У тебя там кто-то был… знакомые, друзья, – после долгой паузы, –родственники?

– Нет, никого. Одна девушка, давно уехала туда, даже не помню, любил ли я когда ее. Не в этом всем дело. Даже не знаю, как сказать. После того как Израиль раскатал Палестину кассетными бомбами, а потом получил то же от Сирии, Ливана, Египта, Ирана, даже Саудовской Аравии…. После того, как турецкие корабли стали топить паромы беженцев на Крит, а потом Крит стал объектом войны между Турцией и Грецией, и топили евреев уже по всему Средиземному морю, итальянцы и алжирцы, ливийцы и корсиканцы…. Я почувствовал себя… Нет, ненависть никуда не делась. Вот вчера я был в восторге, узнав, что Израиль прекратил свое существование: как раз под мой день рождения. И в то же время мне стало больно. Ведь раз я ненавидел, значит он занимал место в моем сердце. И коли так ненавидел, значит, огромное место. И что теперь? Родину я потерял в девяносто первом, теперь ушел и предмет моей ненависти. Что же осталось мне? Что?

Оперман сел за стол, покрытый разбросанными черновиками и пробормотав: «голова, как же голова болит», надолго замолчал. Борис простился и медленно вышел из комнаты, сам не понимая, что делает, выключил свет и закрыл дверь.

81.

Егора выпустили только в пятницу. Прокурор ушла в запой, и хорошо еще вообще появилась под конец рабочей недели, хотя дело было прекращено за отсутствием состава преступления еще в прошлый вторник. Настя, встречала его у вахты, едва завидев, поднялась, они молча обнялись. Девушка вцепилась в него крепко-крепко, будто боялась: отпусти его сейчас, и он снова исчезнет. Он не ожидал подобного, пробормотал «ну, будет, будет» и замолчал, сам зачарованный моментом.

Охранник, тот самый, Настин знакомый, улыбнувшись, посмотрел на них, покачал головой, и наконец, напомнил; чтоб не стояли в проходе. Парочка вышла, отойдя от дверей СИЗО на пару метров, они снова обнялись. Настя поцеловала Егора и робко отодвинулась, она внезапно почувствовала себя школьницей, смущаясь и краснея, начала лепетать, как ей тяжко было это долгое ожидание.

– Я тоже по тебе соскучился. Спасибо, что подождала.

– Разве я могла иначе? – он не ответил. Молча смотрел на нее.

Хмурый август уходил в прошлое, зарядивший с утра мелкий дождичек, никак не прекращался, дорогу размыло, давно потрескавшийся и поползший асфальт обнажал рваные края щебня и песка; идти было тяжело, особенно в лодочках на высоком каблуке. Настя уже привыкла к Бутову, мрачному, хмурому району, волею судеб оказавшемуся вне Москвы, как бы часть ее, но отрезанная «пятым кольцом» от прочих, оставшихся за МКАД. Если и раньше добираться в город было приключением, то теперь это стало сущей мукой. Помимо прочего, в анклав с трудом доставлялось продовольствие и товары, разве что те, что шли по Варшавскому или Симферопольскому шоссе с юга России и разгружались прямо здесь.

Едва заходило солнце, Бутово замирало, просыпаясь лишь с рассветом. Электричество прежде всего тратилось на освещение улиц и площадей, что понятно в нынешних условиях, и уже потом на жителей, потому приходилось экономить: подстанция, питавшая район, работала через пень колоду. Милиция, патрулировавшая район на БТРах, была склонна сперва применять оружие, а потом разбираться, насколько еще жив или мертв попавший под огонь человек. К таким перестрелкам казалось трудно привыкнуть, но потом ночная стрельба уже успокаивала, означая, что даже здесь, во мраке и запустении, среди холодных неприветливых домов, на которых частенько видны были следы не пуль – снарядов, сохраняется какой-то относительный порядок. Конечно, пожарные, скорая, прочие службы не приезжали сюда, но в Бутове была образована собственная администрация, решавшая большинство внутренних вопросов и собственные силы правопорядка, пусть и представлявшие иной раз сборище уголовников. Ненависть к милиции, здесь совмещалась с панибратством ко всем пришлецам, отвергнутыми Москвой, но готовыми примкнуть по первому зову к формированию.

– Машину мне вернули, надеюсь не слишком изуродовали при обыске, – наконец, произнес он. И неожиданно подхватил на руки – Настя все никак не решалась перебраться через лужу. Она прижалась всем телом, и теперь уже Егор ощутил себя малолеткой, впервые осмелившимся на такой шаг. Бережно опустил спутницу свою на землю только, когда они добрались до ворот гаража. Машину ему выдали без промедления, он пристально оглядел салон, слазил под днище, вошел в огромный, точно сарай, прицеп, где прежде находились ящики игрушек. Их так и не возвратили, впрочем, нужда в игрушках отпала сама собой.

– Ты как будто покупать собрался. Забирай уже, – напомнил охранник.

– Куда теперь? – ничтоже сумняшеся спросила она, кажется, готовая ко всему. Егор пожал плечами. Он рвался во Владивосток, даже сейчас, заводя мотор и прогревая двигатель, не отказался от этой мысли. Но как теперь туда доберешься. В камере, где он сидел, появились новенькие откуда-то из-под Орла, рассказывали всякое. И не поймешь, что брехня, а что правда. Будто на Кавказе совсем власти не стало, беженцев оттуда в Россию прет туча, селятся где попало, а за ними, понятно, мертвяки движутся. До Орла добрались уже. Идут лавой и те, и другие. А войска будто бы переброшены чуть не все во Владивосток, там буча посерьезней кавказской, еще с праздников, потому тут и сдерживать лаву людскую одним ментам приходится. Хорошо, что нас загребли, тут ни мертвый, ни живой не достанет.

Это было и шуткой и правдой. Странное дело, в СИЗО люди чувствовали себя куда уверенней и спокойней, нежели на воле. Особенно из дальних краев прибывшие.

Затем в камеру, уже в последнюю неделю заточения Антипова, подсадили местных. Эти видели жизнь под совсем другим углом, им паяли экстремизм, и неважно, где и как отловили, сейчас по всему Бутову такие зачистки идут, Чечне не снилось, слышали, небось, про восстание, так вот вам результат. Посему оставаться долго на территории врага никто не собирался. И родные в заложниках, вызволять из ментовских лап надо, ведь гребут семьями, да глумятся непотребно, а что еще от чурок ждать? – да и товарищи помочь должны. Те, что сейчас в область ушли и в оставленных поселках по подвалам прячутся от мертвяков. Они мелкие группки не трогают, все к поселкам да городкам стекаются. Вот слышали, что сейчас в Чехове бои идут. Власть бежала в Москву, а город оставлен без всего. Вот это и Бутово ждет. Потому как мэр не хочет перегружать народом город, и не пропускает внутрь пятого кольца даже москвичей. Тем более, с бутовской пропиской.

За тяжкими разговорами настала пятница, и все тревоги и заботы сокамерников остались в прошлом. Для него наступили другие тревоги и заботы – куда деться теперь. В Москву, понятное дело, пробиваться немыслимо, всех прибывающих тормозили задолго до «пятого кольца». Одни разворачивались, другие пытались пробиться и отступали, третьи просто оседали здесь, рассчитывая на двадцать седьмую отдельную мотострелковую бригаду, размещавшуюся по периметру Бутова. У нее же частенько и покупали оружие, практически любое, или менялись. Настя, зная, что Егор теперь безоружен, переспала с отделением в два приема, за что получила Макаров и две обоймы. Усталые, затюканные мальчики от силы двадцати лет, просеивающие окрестности круглосуточно, просили зайти еще, очень просили. Единственная радость в жизни осталась. Жратвы все равно выдают как в блокадном Ленинграде. Один, совеем еще пацан, подарил ей букет астр, это так растрогало ее, что она не смогла сдержать слез, и согласилась для него еще раз просто так, когда он освободится снова. Он пришел опять с букетом, робкий, несуразный, выяснилось, что она у него первая. Идиллию нарушил капитан, вытряхнувший солдатика из мира грез. Но кричать не стал, понимал, его подчиненным сейчас только один способ снять стресс и поплакаться в жилетку и остается.

– Так куда поедем? – повторила Настя, посмотрев на Егора. Тот, весь в собственных думах, пожал плечами нерешительно. Потом хотел что-то произнести, но она опередила: – Только не в Рязань обратно. Я… сам знаешь, – он кивнул. – Так куда, в Москву?

– Это невозможно, ты сама прекрасно знаешь. Разве что на таран идти. Я думал о Владивостоке. Но… это нереально сейчас.

– Ты о своей девушке? Позвони ей, тебе же вернули мобильник.

– Пробовал. Нет связи. Должно быть, действительно что-то там происходит, но дозвониться я не могу. И добраться не смогу, – он устало опустил голову на руль.

– Я буду тебе помогать.

– Нет, – он посмотрел на Настю. Снова покачал головой. – Безумие. Тем более, с тобой…. Прости, я не то хотел сказать.

– Я не обижаюсь, я все поняла. Пока тебя не было, я жила с дальнобойщиками, они мне много чего рассказали. Дальше Казани или Нижнего не пробраться. Сибирь уже не контролируется, кто туда поедет, все, без вести.

– Кончилась страна, – просто сказал Егор. И в ответ на возражения Насти, сказал: – Надо запастись продуктами и топливом. Схожу к заправке.

Нынешние цены, конца августа, он представлял плохо, рассчитывал, что вырастут, пока он сидел, но чтобы так. Восьмидесятый стоил восемьдесят рублей – удивительное удобство в расчетах, – девяносто второй – девяносто, дизель столько же. Он подсчитал, что заправить полный бак при его скудных финансах, оставшихся с отсидки, просто не получится, да и водители в дороге вряд ли дадут отхлебнуть от их неприкосновенных запасов. И снова поймал себя на мысли о Владивостоке. В СИЗО столько думал о нем. Покуда не появилась Настя. Теперь вот так только, порывами морского ветра налетало и тут же уходило в небытие. Бросить эту девушку он никак не мог. Лишь иногда, в мыслях, когда вспоминал о другой; обещавшей ждать. Как-то она сейчас?

Он спросил продавца, заведовавшего и продуктовым магазинчиком, с чего такие цены.

– Не ты первый спрашиваешь, – недовольно ответил он. – Все, кто сюда припираются из глухих мест, замечают. Во-первых, Москва, а во-вторых, у меня вот ценники фирмы. Ничего не могу поделать.

– Но литр самого дешевого бензина стоит как…, вот черт, уже как батон хлеба.

– Знаешь, литр бензина стоил как батон хлеба всегда. Даже в советское время. Так что не аргумент. Или покупай, или извини.

Егор ограничился сорока литрами, продуктами и вернулся. Настя предложила свои деньги, их у нее тоже немного было, потом вспомнила, что дальнобойщики отъезжают к селу Потапову или Городищу, там и площадка армией охраняется и народу прибывает много.

Он подогнал фуру к стоянке, поговорил сперва с местными, давно здесь стоявшими, затем, с новоприбывшими. Стало понятно, что раз выбравшись из Москвы, попасть обратно крайне сложно. Город и так переполнен беженцами, говорят, все гостиницы, общежития, новостройки заполнены по самое не балуй, по самым скромным подсчетам скопилось до двенадцати миллионов и человек и пролезших с ними зомби, так что никого еще чиновники пускать они не собирались, по крайней мере до зачистки. Даже тех, у кого имелась форма 25-01У, дававшая право на разовое или многократное посещение столицы нашей родины. Когда будет эта зачистка, непонятно. Но исходя из того, что армия на подступах к столице просто разбегается, сама пытаясь пробраться в город, особенно срочники, ждать многого от нее не приходилось. Наконец, один из старожилов некстати вспомнил об осажденном Чехове.

– Если мертвяки разорят город, вся масса хлынет сюда. Там, говорят, с Орла еще бегут, так что мало не покажется.

– И сколько ждать пришествия? – спросил Егор.

– Дня три-четыре.

– Жрать уже нечего. Какие дня три, и так к солдатам бегаем да местных стращаем, – донеслось из толпы собравшихся покурить-поговорить. – Скоро они все на уши встанут. Нас выгнать проще, у нас дом всегда с собой.

Так ничего и не решив, разошлись спать. Наутро же Настя была разбужена ревом моторов БТР и БМП, в которые спешно упаковывались солдаты. Выскочив, она увидела знакомого солдата, на ходу напяливавшего тяжеленный, на вырост, бронежилет, того, что подарил ей два букета астр.

– Лучше разъезжайтесь, – на ходу крикнул он, наконец, справившись с здоровым бронежилетом. – Чехов смят, нас поднимают по тревоге.

– Вы туда? – сердце упало. – А как же мы?

– Я обещаю, что вернусь, – крикнул он, забегая в казарму. И выскочив, подбежал, поцеловал, робко, в щеку, и помчался, с автоматом, бившим по плечу, в БТР. Люк захлопнулся, машина взревела, рванула вдаль. За ней последовала вторая, третья, четвертая. Настя перестала считать, развернувшись, пошла к фуре. Егор поднялся, и встретил ее, уже одетый.

– Куда они? – она ответила. – А мы как же, Бутово вообще? Сколько ж их тут осталось?

Ответ на вопрос занял полдня. Егор с другими дальнобойщиками и примкнувшими к ним местными жителями, обошел места временной дислокации бригады в Городищах.

– Рота и кто-то в штабе, – вернувшись, подвел неутешительный итог он. – Нашу броню просто взяли и забрали. Надолго, неизвестно. Вообще, ничего пока толком не известно.

Зато в воскресенье все кардинально изменилось. Поздно ночью, или уже рано утром, со стороны Южного Бутова послышалась беспорядочная стрельба, Настя проснулась, растолкала Егора. Раз уж он все равно собирался пойти посмотреть, и не переубедить было, сунула ему полученный Макаров, сказав, чтобы не высовывался, был со всеми. Егор скрылся в предрассветном мраке. На стоянке слышались встревоженные мужские голоса, затем замолчали, донеслось нечто куда более зловещее: передергивание затворов автоматов и карабинов, каждый новый звук заставлял Настю вздрагивать всем телом. Она выглянула, но увидела лишь неясные силуэты, растворявшиеся в темноте. Окликнула Егора, ответа же не дождалась и съежившись стала ждать.

Вдали стрельба стала стихать, но не прекращалась, а удалялась, вернее, расползалась в разные стороны, звуча все глуше и глуше. Глаза слипались, последние дни она и так спала мало, тревожась то за долгое отсутствие Егора, то за их общее будущее, которое она успела уже нафантазировать, но от которого приходилось мучительно избавляться, ведь реальный Егор, как бы ни противилось ее сознание, связан с другой, и думает и мечтает о той, что так далеко, за тысячи километров от этих мест, во Владивостоке, который, казалось, находится вообще на другой планете. Рано или поздно, он уедет назад в невообразимую даль, а она….

В стекло постучали дулом пистолета. Она вздрогнула, поднялась. Увидев Егора, облегченно вздохнула. И тут же встревожено откинулась назад. За ним находился Лазарь.

– Что же это? – медленно произнесла она. Казалось, кошмар повторялся сызнова.

– Неприятная встреча, красавица, – быстро произнес Лазарь, влезая вслед за Егором в кабину. – Но ничего не поделаешь, надо подельников вытащить. Заваруха началась нехилая, а товарищей не бросают. – Сзади грохнуло, двери фуры отворились, кто-то спешно забирался внутрь. – Да ты не бойся. Я никого не трону, вот только отвезу товарищей в лесок, за Городище, а там и расплюемся навсегда. Пока ментура не подошла.

– Я так и не понял, как ты узнал, что армии нет? – неожиданно спросил Егор, поворачиваясь к Лазарю. Казалось, все проблемы меж этими двумя мужчинами давно разрешились, еще во время сидения в одной камере, и теперь они могут общаться совершенно свободно, словно ничего и не было.

Настя вздрогнула всем телом и отодвинулась подальше от обоих. Лазарь оглянулся, шикнул на последних, забиравшихся в фуру, всего их набилось, наверное, человек десять, а то и дюжина. Лазарь извинился и вылезши, пошел запирать замки. Все время его отсутствия Егор смотрел в стекло заднего вида, как только он появился, отпер дверь. Так же молча Лазарь залез обратно, уже со стороны Насти, ругая правый руль «Исудзу». Егор медленно тронул фуру.

– А почему не ты? – неожиданно спросила Настя, еще больше двигаясь от Лазаря.

– А чтоб никто не подумал дурного про твоего товарища. Мало ли, что я учудить могу, – с этими словами он приказал вывернуть на дорогу ведущую к Калужскому шоссе. Трейлер шел ходко, несмотря на разбитое полотно. Незадолго до въезда, Егор, снова подчинившись командам, резко повернул в сторону, в районе речки Десна пересек шоссе, так и не въехав на него, и двинулся в глухие, заброшенные подмосковные поселки. Затем вернулся обратно, сделав большую петлю. За все это время им так и не встретилось ни одного патруля, как ни молилась о том Настя. Фура остановилась только через полчаса неподалеку от Московского малого кольца у местечка Овечкино – более потому, что в баке кончался бензин.

Едва фура затормозила, Лазарь спрыгнул, высвободил пленников, вернулся и молча отдал Насте оружие.

– Без обид, красавица, но только в Бутово сейчас войдут внутренние войска, это в воду не гляди. Так что побудьте пока здесь, ведь твой хахаль только оттуда.

Ее лицо перекосилось.

– Сволочь, ты это нарочно, да, нарочно!?

– У твоего паренька должок был перед одним, кого он вывез сейчас. Иначе бы он сидел до морковкина заговенья. Так что не шебуршись, возьми свой ствол и охраняй хахаля.

Он легко отцепился от двери, спрыгнул назад и не оборачиваясь, пошел прочь. Егор молча, без кровинки в лице, сидел за баранкой, пристально смотря, как уходят в лес сидевшие в прицепе люди. Ни один не обернулся.

– Вот тот, последний в черном костюме, – медленно произнес Антипов чужим голосом, – Тетерев, местный авторитет. Это он меня вытащил из СИЗО так быстро.

Она смотрела, понимая и не понимая.

– И ты согласился.

– Ради тебя.

– Что он сделал?

– Не знаю, в точности. Но у него были связи.

– Отчего же он сам не ушел?

– Ему нужны были люди. Он ждал подходящего момента.

– Вы с ним сговаривались?

Он долго молчал, прежде чем неохотно кивнуть головой. Настя отвернулась, а затем убрала пистолет в сумочку и выпрыгнула из кабины. Егор последовал за ней, но в этот момент ей больше всего хотелось побыть одной. Он остался у трейлера, глядя как удаляется девушка в сторону поселка. И так же быстро возвращается обратно.

– Там мертвяки, я видела, – Настю била нервная дрожь. Егор обнял ее, девушка не сопротивлялась. Как не была против и того, что он поднял ее обратно в кабину и положил на кровать за спинкой водительского кресла. Укрыл одеялом. Она попросила попить, и, вернув бутылку минералки, немного побыть с ней рядом. Уснула у него на руках, сразу после соития.

Пока она спала, Егор еще раз обошел трейлер, потом, вспомнив советы Лазаря, отогнал «Исудзу» с дороги. Некоторое время прогуливался возле фуры, не зная, куда себя деть, и все выглядывал, не появятся ли мертвецы поблизости. Но нет, тревоги его не оправдались. А через некоторое время проснулась Настя, они пообедали, или поужинали, трудно сказать, потому как сразу после отправились спать. Проснулись рано, отдохнувшие, выспавшиеся, позабывшие вчерашние треволнения. Настя умылась водой из ближайшего колодца, пахнущей свежевыпавшей росой, пополоскала рот, от ледяной воды заломило зубы. Егор подал ей полотенце. И вдруг, поломав всю утреннюю идиллию, сказал:

– Нам надо оставаться тут хотя бы до первого числа, – она подняла глаза, Егор продолжил: – К этому времени мимо будут проходить беженцы из Чехова.

– Почему ты так решил?

– Раньше не пустят войска. До Чехова всего несколько десятков километров по шоссе, электрички не ходят, сама знаешь, значит, будут идти пешком.

Ответить было нечего, Настя замолчала. В таком же напряженном молчании прошел и завтрак. Есть не хотелось, но оба перебарывали себя. Оба, не глядя друг на друга, собрали вещи, и отправились в опустевший поселок, собрать урожай.

Помимо плодов, овощей, зелени и ягод, им достался забытый в спешке новенький транзистор на солнечных батареях. Теперь они могли быть в курсе всего происходящего, а заодно и беречь аккумуляторы своих сотовых, которые теперь неизвестно где и когда придется зарядить. Правда, говорить вроде было не с кем, но Егор крайне беспокоился на счет зарядки, вдруг снова прорежется Дальний Восток. Хотя и не особо на это надеялся, но в новостном выпуске ловил каждое слово диктора.

Сперва они услышали о подавлении восстания заключенных в СИЗО Бутова, затем о волнениях в Тюмени, а после пошли зарубежные новости, так же не отличавшиеся разнообразием. Война была всюду, куда только ни бросили свой взор корреспонденты. Болгария воевала с Македонией, пытаясь вернуть ее себе, Сербия ввела войска в Косово, а так же вторым фронтом сражалась с Боснией и Герцеговиной за свой анклав, поднявший восстание. Испания рассыпалась в труху, ее флот, совсем недавно уничтоживший Голландию, оказался в бессмысленной ситуации, и примкнул к французам. Крейсер «Петр Великий» и приданные ему суда, успешно уничтожили английский сторожевой катер и предложили американскому авианосцу «Рональд Рейган» валить подобру-поздорову, поскольку он один, не считая еще трех кораблей сопровождения остался вблизи территориальных вод Исландии. Китай приготовил США неприятный сюрприз, начав атаку на Тайвань с крупномасштабного уничтожения флота Штатов, подтянувшихся к Формозе. Четыре авианосца и сорок вспомогательных судов были уничтожены сотней баллистических неядерных ракет, выпущенных из района Шанхая. Три атомные подводные лодки типа «Лос-Анджелес» были уничтожены в ходе ударов по базе США на острове Гуам, еще несколько десятков судов сметены в бухте Перл-Харбор. Фактически, тихоокеанский флот США прекратил существование. В настоящее время идет высадка китайского десанта на Тайвань.

Настя выключила радио, им немедля завладел Егор и более не расставался; прыгая с волны на волну, со станции на станцию, ждал заветных новостей. Но пока о Владивостоке не сообщалось. Поскольку Егор был занят приемником, Настя сама сходила в деревеньку и набрала зелени на ужин, накопала немного картошки. Смеркалось, Егор, приглушив транзистор, заметил, чтобы она не рисковала так. Трудно сказать, что ее дернуло за язык, но Настя ответила, что рисковала куда больше нынешним утром, в компании Лазаря, только не вздумай его защищать. Егор не стал, просто заметил, что напрасно она возводит на людей, поскольку совершенно с ними не знакома. А он все же почти три недели…

– Знаешь, на твоем месте, я бы помолчала о трех неделях в чистеньком и новеньком СИЗО. Мне пришлось побывать в таких клоаках, что лучше и не вспоминать. И новые дружки твои – с подобными типами я там тоже довольно хорошо познакомилась, потому и не связываюсь с тех пор.

– Ну да, – его словно тоже потянули за язык, – тебе знакомиться куда проще было.

– Разумеется, – жестко ответила она, – молоденькой сопливой школьнице, провалившей экзамены в вуз. Да что ты вообще обо мне знаешь? Только то, что видел, когда я голой была. Вот это ты знаешь. А так?

И резко замолчала. Он тоже больше не произнес ни слова. В молчании оба отправились спать. Ложась на кровать в «Исудзу» Настя краем глаза заметила в руке у Егора Стечкин, который он торопливо убрал под сиденье. Прежде этого мощного пистолета она не видела. Значит…. Додумывать не стала, попыталась заснуть. Потом попросила Егора, с готовностью принявшегося заглаживать свою вину, таблетки «от головы». Приняла две и провалилась.

Проснулась под бубнеж транзистора. Егор снова слушал сводку. Отвлекшись на пару минут, он пригласил ее к завтраку, после вчерашней перепалки оба не хотели вести долгих бесед, а потому ограничивались лишь односложными предложениями. Так оказалось проще, так они смогли, не рассорившись окончательно, дотянуть до первого числа. Покуда в новостях не объявили: «возобновлено, прерванное из-за беспорядков в дальневосточном регионе, авиасообщение с городами Хабаровск, Комсомольск-на-Амуре, Петропавловск-Камчатский и некоторыми другими. В настоящее время пассажиры, вылетающие в эти регионы, могут быть уверены в безопасности полета, вместе с ними полетят специально обученные бойцы спецназа ФСБ».

Он выключил радио – и будто бы выключился сам. Молчание стало невыносимым; как только это поняли обе стороны, Егор извинился, что покинет Настю ненадолго и вышел из кабины. Через некоторое время вернулся. Молча сел на водительское сиденье. И произнес наконец:

– Нам надо поговорить.

– Ты о Владивостоке.

– Я хочу отправиться туда. Ты со мной?

Настя долго разглядывала его лицо, он не отводил глаз, не отворачивался, просто смотрел на нее, ничего не говоря, ожидая ответа. Наконец, она покачала головой.

– Не могу. Здесь я тебе нужна была… хоть какая-то. А там тебя ждет твоя. Зачем мне там быть чужой, – как строки из романса, подумалось ей.

– Извини, но я подумал…

– Нет, я не полечу.

– Но я бы хотел, понимаешь, я не могу тебя просто так здесь бросить.

– Я надеюсь. Прости. Я понимаю. Не стоит. Ведь ты ходил сейчас к своему Тетереву, не так ли? – он кивнул. – Просил разрешения?

– Денег, – смутившись, ответил он. – Он даст. Если ты понимаешь, что мне надо лететь, я тогда отвезу тебя, куда скажешь.

– А куда это?

– В Рязань? – она засмеялась, истерически расхохоталась, и тут же смолкла, пристально глядя на него.

– Ты всерьез? – Егор кивнул. – Нет, не стоит. Не стоит, я сама. Нет, правда, я сама, ты меня не знаешь, я сама справлюсь, – слезы стояли в глазах, конечно, он ей не поверит: – Ну хорошо, веди к своему Тетереву. Мы с ним договоримся.

– А он как раз хотел тебя видеть, – лицо потемнело, Егор поспешил переменить тему. – Лазарь ушел, сразу, как сюда нас привез. Куда-то в сторону Подольска.

– Слава богу, – невольно вырвалось у нее. – Может, по дороге сдохнет.

Егор ничего не сказал, она поторопила его. Машина, с вечера заправленная бензином, полученным от Тетерева, двинулась в путь.

Тетерев оказался совсем не тем вором в законе, каких она привыкла видеть в Москве. Молодой мужчина, не старше сорока, крепкий, мускулистый, с неприятным шрамом на шее, в непритязательной спортивной одежде, купленной, кажется на барахолке. Черные, как смоль, волосы, ястребиный нос, глубоко посаженные карие глаза. Родинка на щеке. Достаточно приметная личность. Говорил он чисто и спокойно, не употребляя блатного жаргона, предложил Насте пройти в дом, если она не будет против. Оглянувшись на Егора, она кивнула решительно. Егор хотел что-то сказать, остановившись она ждала, миг пролетел, еще один, но Антипов так и не смог подобрать нужных слов. Вместо них лишь произнес слова прощания. Долгая пауза. Он пожал плечами, хотел что-то добавить, но опять не решился. Настя сделала это вместо него: резко попрощавшись. Егор вздохнул, ей показалось, с некоторым облегчением даже, и медленно, неохотно залез в кабину, долго устраивался, наконец, вырулил и поехал к кольцевой, чтобы добраться до Домодедова.

Настя отвернулась, мужчины расступились, давая ей дорогу. Она взошла на крыльцо, снова обернувшись, но «Исудзу» уже скрылась за поворотом, даже шум стих. Она зашла в сени и села на лавочку. Тетерев вошел следом, один.

– Я слышал, ты собираешься в Москву? – спросил он, наклонившись. Настя подняла глаза, сглотнула, что-то неприятное промелькнуло в лице мужчины, но тут же исчезло. Она лишь кивнула. – Мы тоже. Завтра-послезавтра сюда толпа подойдет, вместе с ней пойдем. Не против? – Она снова ответила согласием. – Вот и хорошо.

– А Егор? – неожиданно спросила она. – Ты его отпустил?

– Он свою работу выполнил, – пожал плечами Тетерев. – Даже если тебе был что-то должен, я простил. А вообще, знаешь, – он присел рядом с ней, – каждый сам свою дорогу в ад выбирает. Кто длинную, кто короткую. Только никто не знает, коротка она или длинна.

Ночью Настя проснулась, лежа в кровати вместе с Тетеревом. На другой исход она и не рассчитывала, понимая, что лучше проявить инициативу самой, тем более, пока ее положению никто не противился.

Невдалеке слышался шум, голоса, скрип телег, кое-когда доносились автомобильные клаксоны, раздиравшие эту сосредоточенную тишину. Люди спешили, раз шли ночью, пешком, по пустому никем не охраняемому шоссе, и раз так спешили, значит гнал их не простой страх, а тот, что с первого августа заставляет всякого жителя планеты вздрагивать в ночной тиши при каждом скрипе, беспокойно ворочаться, или, поднявшись, проверять в сотый раз надежность замков и засовов.

– Только началось, – Тетерев не спал тоже. – Ложись и спи, – он властно опустил руку на ее плечо. – Завтра рано выходим. Как раз к заварухе. Пистолет где?

Он подарил ей вчера после соития «Вальтер» – разом сделав их соучастницей. Пускай до этого ей приходилось только целиться в людей, но теперь, видимо, черта перейдена, и всякое может случиться, даже то, о чем лучше не думать вообще, тем паче, сейчас. Настя повернулась и вытащила из-под подушки пистолет. Тетерев усмехнулся.

– Правильно. Всегда держи при себе, наготове. Мало ли что. А теперь спи, не так много времени у нас осталось.

82.

В пятницу на Корабельной собрались, казалось все прибывшие из Чечни и Дагестана части внутренних войск. Набережная не просто была оцеплена по периметру, но и вдоль берега располагалась бронетехника – с десяток БТР и несколько БМД, несколько десятков машин спецназа, казалось, готовится войсковая операция. Впрочем, так оно и было. Милиция задерживала всех подозрительных, немедленно переправляя их в то и дело подъезжавшие «воронки». Протесты не помогали, хватали всех, кто не мог убедительно доказать, что живет на набережной. И ждали Дзюбу.

Однако, как и на предыдущих митингах, он не объявился. Тогда, в прошедшее воскресенье, ораторов хватало и без него, его поджидали теперь на Корабельной, поскольку сборище обещало быть крупным. Злость витала в воздухе, скапливаясь еще с самого дня флага, нужен был разряд.

Но сам митинг, и это было полной неожиданностью для милиции и внутренних войск, собрался в ином месте, на улице Калинина, где она, изгибаясь дугой, уходя за доки и железнодорожную ветку, выходит к бухте Диомид. Практически все, выходившие из автобусов, маршруток, а так же добиравшиеся по воде, завидев столпившихся на перекрестке у АЗС людей, подходили к ним. В последний момент место встречи стало известно и активистам – и автобусы с ветеранами войн, начиная с самой Великой Отечественной, и кончая второй чеченской, двинулись со Светланской улицы к Калинина. К ним присоединились молодые люди из полулегальных и запрещенных организаций, а так же из «Свободы выбора» Устюжного и объединения профсоюзов Дзюбы. Согласия у струсивших лидеров, понятно, никто не спрашивал, особенно когда стало известно, что далеко не все, задержанные на выступлениях в день флага, оказались выпущенными по договоренности меж губернатором и Устюжным, освободилось только шестнадцать, прежде всего, старики и незрелая молодежь. Остальным продолжали шить обвинения в экстремизме.

Через четверть часа, когда милиция очухалась и сообразила, где искать митинг, народу на слиянии Калинина и Черемуховой собралось не меньше пяти тысяч. Обе улицы были перегорожены, транспорт немедля встал, впрочем, возмущаться особо никто не спешил, многие были готовы присоединиться к митингующим. Те же, кто просто ждали разгона, отчаянно сигналили, стремясь поскорее помочь милиции разыскать собравшихся. Если только в толпе до сих пор не сыскалось филеров.

Милиционеры были явно на взводе. Едва только первые грузовики добрались до пробки на Черемуховой и Калинина, омоновцы и спецназ внутренних войск немедля высыпались и бегом устремились к толпе. Преодолев скопище машин, служители правопорядка принялись ожесточенно работать дубинками, подошедшие спецназовцы не имели подобной экипировки, а потому в качестве меры воздействия применяли приклады автоматов. В ответ полетели камни, бутылки, банки, все, что попадалось под руку. Дубинки и приклады заработали активнее, милиции удалось оттеснить собравшихся до перекрестка, а оттуда к скверику, и рассечь митинг на две неравные части: большая оставалась у сквера и по-прежнему перекрывала Калинина со стороны АЗС, другая отошла вверх по Черемуховой. Оратор, которого еще не успели поймать и избить, кричал из мегафона собравшимся, прося не «провоцировать ментов», но его мало кто слушал, молодежь сцепилась со стражами правопорядка, как это и бывает присуще младому племени.

К этому моменту подоспели автозаки. Из машины сопровождения – пробка к тому времени оказалась немного расчищена со стороны Окатовой улицы – донеслось требование «хватать всех, а остальных придушить» и далее что-то на чеченском. Чужая речь стала как красная тряпка для быка, парни похватали доски, откуда ни возьмись появилась арматура металлические бейсбольные биты, заточки, штыри, схватка приняла отчаянный оборот. Оратора наконец, смяли, вместе с ним начали валить наземь и избивать ветеранов Великой Отечественной, именно они не успели отступить от импровизированной трибуны.

Толпа колыхнулась, пошла стеной на спецназ. В воздухе пронесся яркой кометой и разорвался в центре черной милицейской массы коктейль Молотова, в рядах возникла недолгая паника. Кто-то выстрелил в воздух, или как ему показалось в воздух. Очередь прошла над головами собравшихся, ударив в балкон, где стояла семья, пристально смотрящая за происходившим. Мужчина, державший ребенка на руках, упал, ребенок вывалился с балкона, рухнув на людские головы.

Началась истерика. Кто-то закричал «убивают!», другие восприняли этот призыв буквально. Собравшиеся буквально обезумели, внутренние войска начали стрелять уже по толпе, в ответ полетело еще несколько подожженных бутылок, но это был знак отчаяния. Люди разбегаясь, давили друг друга, упавшие уже не вставали, стеная от боли – митингующих преследовали омоновцы, которые тоже не смотрели под ноги. Через минуту митинг был рассеян. Раненых быстро запихивали по автозакам, и развозили по отделениям, обратившихся достреливали, убитых окончательно оттаскивали на обочину, чтобы не мешать движению транспорта; через несколько минут около двух десятков человек рядком лежали в скверике неподалеку от АЗС.

Преследование продолжалось по всей улице Калинина, ОМОН вошел в раж и врывался в подъезды, выволакивая не то участников, не то подозреваемых на участие в митинге, а поскольку автозаки практически сразу были заполнены и ушли по отделениям, то просто избивал всех, подворачивающихся под руку. В районе порта были замечены несколько зомби, как раз именно туда бежало несколько десятков человек. Милиция открыла беспорядочный огонь по живым мертвецам, а затем и просто по живым, уже не пытаясь разобраться, кто перед ними. К двум часам дня в скверике на пересечении Калинина и Черемуховой было сложено сорок два тела, из которых только одиннадцать являлись уничтоженными зомби. Милиция еще некоторое время прочесывала район, а затем вернулась к Корабельной набережной, внутренние войска по большей части остались охранять здание Администрации Приморья на Светланской, а подошедшие части рассредоточились по всей улице. Движение трамвая и автобусов было перекрыто, через час к Луговой и Октябрьскому проспекту подошли еще части внутренних войск, всего их скопилось не менее тысячи человек. Центр города оказался парализован. А на юге продолжались облавы, аресты и торопливые обыски, направленные больше на запугивание, нежели на поиск улик, омоновцы громили квартиры, вытаскивая ценности, служителей правопорядка в них уже трудно было узнать, да они и не почти и не скрывали своих намерений. И почему-то очень спешили, не как обычно, смакуя свои действия, громили и выносили то, что попадалось на глаза, словно участники набега.

Причина выяснилась довольно скоро. Вечером спецназ подтянулся к зданию штаба Тихоокеанского флота и оцепил его, прибывший на место проведения операции глава МВД Яковлев потребовал от начальника флота немедленной выдачи нескольких десятков матросов и офицеров, участвовавших в митинге и укрывшихся на кораблях командующий ответил категорическим отказом, заявив, что намерен говорить лишь с министром обороны или, на худой конец начальником Генштаба, разгорелся спор. В итоге из штаба его вывели в наручниках и отправили в аэропорт. А там уже разгружались три новых борта, прибыло подкрепление. Всего же к началу субботы в городе насчитывалось свыше трех тысяч войск МВД, начавших шерстить город. И самое главное, порт – поскольку множество митинговавших пряталось именно там.

Около полуночи в районе бухты Улисс послышалась беспорядочная автоматная стрельба. Затем все стихло, а через минуту или две, стрельба усилилась. И уже не прекращалась до самого утра.

В четыре утра министр обороны, вынужден был ввести в Приморском крае режим военного положения. При этом ответственность за его исполнение возлагалась, как ни странно, на министерство внутренних дел, явное противоречие закону, однако, ни в Кремле, ни в администрации края решили не рисковать и просеять город хорошо подчиняющимися приказам войсками. Транспорт не вышел на улицы, город буквально заполонили бойцы внутренних войск и ОМОНа, проверявшие каждый имевший нахальство выбраться со двора транспорт на предмет провозимого оружия или экстремистов и их пособников – поскольку бойцы имели весьма смутное представление об этих категориях граждан, гребли практически всех без разбора, в возрасте от восемнадцати и до тридцати пяти. В месте дислокации четырех противолодочных кораблей и нескольких вспомогательных судов, призванных охранять город как от вторжения зомби, так и от возможного вмешательства Японии, все еще продолжались стычки внутренних войск и сухопутных сил Тихоокеанского флота.

К шести утра в бухту Улисс из Фокина вошло два десантных корабля: «Ослябя» и «Александр Николаев», – отправленные было в Находку зачищать берега от живых мертвецов; десантники с ходу вступили в бой и отбросили внутренние войска вглубь города к Морскому кладбищу. К семи с севера в район Второй речки подошла отдельная дивизия мотострелков из состава пятой армии, призванная защищать город и окрестности от вторжения мертвых со стороны Китая. Командующий Дальневосточного округа, узнав о введении во Владивостоке военного положения и наведения порядка Яковлевым немедля заподозрил скрытый переворот, и приказал войскам не вмешиваться, впрочем, его власти не хватило, ибо мотострелковые части, дислоцированные в городе и окрестностях, и сформированные из местных контрактников, уже вошли в столицу Приморья. Непродолжительные бои с внутренними войсками закончились бегством последних в район Светланской улицы. В итоге, там было окружено около двух тысяч человек и по меньшей мере до сорока единиц бронетехники. Никто не решался открывать первым огонь в самом центре города. Войска простояли до десяти утра в полном бездействии. После чего губернатор, запертый в стенах здания Администрации, приказал очистить ему дорогу к аэропорту. Войска пошли на сближение, но стычки не получилось, слишком явный был перевес мотострелков. А тем временем, в бухту Золотой рог уже входили сторожевые корабли Тихоокеанского флота. Первый же холостой выстрел эсминца «Варяг», и войска МВД предпочли отойти на исходные позиции.

Подробности Дзюба узнал постепенно и из самых разных источников – для него эта ночь и прошедший вечер, сложились крайне тяжело. Около семи дверь его квартиры попросту высадили, в комнаты ворвался отряд омоновцев человек из пяти, Лаврентия заковали в наручники и вывели из здания. Когда его выводили из подъезда, на омоновцев напали неизвестные в черном, с лицами в масках. После непродолжительной борьбы ОМОН лежал на мостовой, без оружия и желания подняться. Старший из нападавших снял повязку, прищурившись со свету, Дзюба не без удивления узнал в нем Тацуо, шофера господина Тикусемо. По-русски тот говорил плохо, впрочем, объясняясь на двух языках сразу, он сообщил Дзюбе, что имеет намерения вывести его в консульство, а затем и в Токио. Лаврентий недолго колебался, днем он попытался прорваться на митинг, но убедившись, что дело начинает принимать самый скверный оборот, предпочел не жертвовать собой понапрасну.