Осень ацтека

9

— ¿A cuántos patos ha matado hoy? — спросил я не без робости.

— ¡Caray, cientos! ó Y a tenazón! — ответил он с гордой ухмылкой. — Unos gansos у cisnes además.

Ну что же, собеседник понял мой вопрос о том, сколько уток он убил в тот день, а я понял его ответ:

— О, сотни! И даже не целясь. А ещё гусей и лебедей.

То был первый случай, когда я решился опробовать своё знание испанского на ком-то кроме учителя и одноклассников. Моим собеседником был молодой испанский солдат, которого командиры отправили добывать на озере птицу. Ко мне он отнёсся вполне дружелюбно. Я говорил по-испански, был одет на испанский манер, и этот малый, скорее всего, посчитал меня одним из одомашненных, принявших христианство и забывших свои обычаи туземных слуг.

— Рог supuesto, no comemos los cisnes, — продолжил он, стараясь выговаривать каждое слово чётко и с расстановкой, чтобы мне было понятно. — Demasiado duro a mancar.

Что означало:

— Конечно, мы не едим лебедей. Они слишком жёсткие, не разжевать.

Я уже не в первый раз приходил на берег озера — понаблюдать за тем, что Почотль называл «необычным, но очень действенным способом», применявшимся испанцами для «сбора урожая» водяной дичи, которая спускалась на озеро каждый вечер. Способ и вправду был необычным, ибо птицу добывали с помощью гром-палок (на самом деле они назывались аркебузами), и очень действенным.

Изрядное количество аркебуз крепили к столбам, вбитым на берегу озера. Ещё одна батарея аркебуз таким же образом привязывалась к кольям, но торчавшим вверх под различными углами и в разных направлениях. Самое удивительное, что обслуживал всё это оружие и управлялся с ним один-единственный солдат.

Он дёргал за шнур, и первая батарея аркебуз залпом стреляла по поверхности озера, где плавали птицы. Часть их гибла, но целые тучи, испуганные, взмывали в воздух. Тогда охотник тянул за второй шнур, и аркебузы, нацеленные выше, сшибали десятки, а то и сотни птиц прямо в полёте.

Потом солдат обходил все свои орудия, проделывая с ними какие-то манипуляции. К тому времени, когда он заканчивал обход, птицы успокаивались, снова опускались на поверхность воды... и всё повторялось снова. Наконец, уже в сумерках, испанец отправлял лодочников собирать битую птицу в акали.

Наблюдал я эту удивительную процедуру уже неоднократно, но вот заговорить с испанцем решился впервые.

— Мы, индейцы, всегда ловили птиц только с помощью сетей, — сказал я молодому солдату. — Ваш способ не в пример действеннее. Но как вы это проделываете?

— Очень просто, — ответил он. — К «котёнку» каждой из аркебуз нижнего уровня крепится шнур, все они привязываются к общей верёвке. Я дёргаю за неё, и все аркебузы разом стреляют. Птицы взлетают, и я проделываю то же самое с аркебузами верхнего ряда.

Это было понятно, хотя меня несколько озадачило использованное солдатом слово, явно означавшее детёныша кошки.

— Ясно, — сказал я. — Но как действует сама аркебуза?

— О! — С нескрываемой гордостью солдат подвёл меня к одному из ружей нижнего ряда, опустился на колени и стал показывать: — Вот эту маленькую штуковину мы называем «котёнком».

Штуковина совершенно не походила на кошку и представляла собой кусочек металла в форме полумесяца, выступавший из нижней части задней половины аркебузы. На него можно было надавливать пальцем или, как делалось в данном случае, верёвкой. При этом, видимо, во избежание случайного нажатия, «котёнок» был помещён внутри металлической скобы.

— А эта штуковина, вот здесь — колесо. Оно приводится во вращение пружиной, которую ты не видишь, потому что она спрятана внутри этого замка.

Колесо и впрямь с виду было самое обычное. Точнее, даже не колесо, а колёсико: маленькое, величиной с испанскую монетку и с зубчатыми краями.

— А что такое пружина? — спросил я.

— Узкий листок металла, скрученный в плотный моток вот таким ключом.

Испанец показал мне ключ, а потом этим самым ключом начертил на земле тугую спираль.

— Вот так выглядит пружина. Она имеется в каждой аркебузе, так же как и ключ.

Он вставил свой ключ в отверстие, которое называл «замком», пару раз повернул (я услышал слабый скрежещущий звук) и сказал:

— Вот, колёсико готово вращаться. Теперь взгляни на штуковину, которую мы называем «кошачьей лапкой».

Это была ещё одна маленькая металлическая деталь, на мой взгляд, более похожая не на кошачью лапку, а на голову птицы, зажавшей в клюве камушек.

— Это пирит, — пояснил солдат, указывая на осколок. Слово не было мне знакомо, но камень я знал: мы называли его «ложным золотом». — Теперь мы отводим «кошачью лапку» назад, — (он так и сделал, с лёгким щелчком), — где её удерживает другая пружинка. Потом я нажимаю на «котёнка», колёсико начинает вращаться, а «кошачья лапка» в тот же самый момент ударяет по нему кусочком пирита. Колёсико высекает из камня фонтан искр. Видишь?

Так и произошло, отчего солдат преисполнился ещё большей гордости.

— Но, — робко заметил я, — твоя гром-палка не извергла ни огня, ни дыма.

Он снисходительно рассмеялся.

— Это потому, что я ещё не зарядил аркебузу и не насыпал пороху на «полку». Смотри.

Солдат достал два больших кожаных кисета и из одного из них высыпал мне на ладонь горстку тёмного порошка.

— Это порох. Я засыпаю определённое его количество в дуло, а следом заталкиваю маленькую тряпицу. Потом из другого мешочка достаю картечь.

Он показал мне маленький, прозрачный, словно сделанный из кишок какого-то животного мешочек, битком набитый мелкими металлическими шариками.

— На войне или при охоте на крупных животных мы, конечно, используем тяжёлые круглые пули, — пояснил испанец. — Но для птиц лучше всего подходит то, что называется картечью или дробью.

С помощью длинного металлического прута он затолкал содержимое мешочка в ствол и продолжил:

— И последнее: я насыпаю щепотку, всего лишь щепотку пороху, на «полку».

«Полка» представляла собой маленький выступ возле замка, на который и должны были упасть искры, высеченные при столкновении колеса с «ложным золотом».

— Заметь, — заключил он, — между «полкой» и той частью ствола, куда засыпан порох, существует крохотное отверстие. А сейчас я взведу пружину, а ты надавишь на «котёнка».

Я припал на колено перед заряженным оружием со смешанным чувством любопытства, неуверенности и страха. Но любопытство пересилило: ведь, в конце концов, я пришёл сюда и разговорил этого молодого солдата именно с целью узнать, как действует гром-палка. Поэтому, внутренне напрягшись, я положил палец на крючок, ещё раз пригляделся к «котёнку» и, собравшись с духом, нажал.

Колёсико крутанулось, «кошачья лапка» со щелчком опустилась вниз, брызнули искры, послышался шум, подобный краткому сердитому шипению, взвилось облачко дыма... а потом аркебуза отскочила назад, и я испуганно отпрянул, когда её дуло издало громовой рёв, выплюнув пламя, облако сизого дыма, а вместе с ними, не сомневаюсь, и эти смертоносные кусочки металла, которые именуют дробью или картечью.

Когда я оправился от потрясения и звона в ушах, молодой солдат от души расхохотался.

— Чёрт возьми! — воскликнул он. — Бьюсь об заклад, что ты первый и единственный индеец, который когда-либо стрелял из такого оружия. Только не говори никому, что я тебе позволил. Давай, посмотри, как я заряжаю все аркебузы для следующего залпа.

— Выходит, — сказал я, следуя за ним, — самое главное в аркебузе — это порох. Замок, колёсико, курок — всё это нужно только для того, чтобы сила пороха срабатывала, как ты хочешь?

— Ну, так оно и есть, — подтвердил испанец. — Без пороха не было бы никакого огнестрельного оружия: ни аркебуз, ни гранат, ни кулеврин, ни петард. Вообще никакого огнестрельного оружия.

— Но что же такое порох? — полюбопытствовал я. — Из чего его делают?

— А вот этого я тебе не скажу. Я и так уже весьма опрометчиво разрешил тебе позабавиться с аркебузой. Есть приказ, запрещающий индейцам даже дотрагиваться до оружия белого человека, и за свой проступок я могу понести суровое наказание. Так что насчёт состава пороха даже не спрашивай.

Должно быть, вид у меня был расстроенный, потому что солдат снова рассмеялся и добавил:

— Но открою тебе один секрет. Используют порох, разумеется, главным образом мужчины, для самых разных надобностей. Но вот в изготовление одной из частей смеси вносят свой вклад женщины. Причём вклад, я бы сказал, интимного свойства.

С этими словами солдат рассмеялся и вернулся к своему оружию, а я зашагал прочь. Испанец не обратил внимания на мой уход и не заметил, что щепотка пороха, которую он высыпал мне на ладонь, перекочевала в мой поясной кошель. Не заметил он также и того, что, уходя, я прихватил с земли колёсико — запасную деталь одной из аркебуз.

Со всей этой добычей я, стараясь не забыть ни одной увиденной подробности, поспешил в собор. Уже миновал час вечерни, нотариуса в его рабочей комнате не было, и я надеялся, что мне никто не помешает. Найдя чистый листок бумаги и палочку древесного угля, я начал рисовать «котёнка», скобу, «кошачью лапку», колёсико, спираль пружины...

— Что это ты вернулся сюда в столь поздний час, Хуан Британико? — вдруг раздался с порога голос Алонсо.

Только чудом мне удалось не подскочить и не выказать испуга.

— Всего-навсего практикуюсь в изображении слов, — с ходу придумал я ответ, скомкав бумагу, но оставив её в руке. — Мы с тобой переводим так много работ других писцов, что я побоялся, как бы самому не забыть это умение. Ну а поскольку у меня выдалось свободное время, я пришёл сюда попрактиковаться.

— Это очень удачно, что ты пришёл. Мне бы хотелось кое о чём тебя порасспрашивать.

— К твоим услугам, куатль Алонсо, — отозвался я, надеясь, что не выгляжу настороженным.

— Я только что встречался с епископом Сумаррагой, архидьяконом Суаресом Бегегой, викарием Санчесом Сантовеньей и прочими попечителями храма. Они все пришли к выводу, что пора уже украсить собор более достойными его статуса священными сосудами и прочей утварью. Мы пользовались временным убранством только потому, что вскоре уже будет построен совершенно новый собор. Однако поскольку такие предметы, как потиры, дароносицы, дарохранительницы, кадила и даже более крупные — вроде ширмы для хоров или купели, — нетрудно перенести на новое место, мы сошлись на том, что необходимо обзавестись священными сосудами и прочей утварью, подобающей кафедральному собору.

— Думаю, — сказал я, — ты вряд ли собираешься спрашивать моего согласия по этому поводу?

Алонсо улыбнулся.

— Разумеется, нет. Но ты можешь оказать помощь, поскольку, как мне хорошо известно, бродишь по всему городу и знаешь многих людей. Предстоит работа с золотом, серебром и драгоценными камнями, а я знаю, что твой народ был весьма искусен в такого рода ремёслах. Поэтому, прежде чем послать глашатая, который станет призывать ювелиров с улицы, я решил сперва обратиться к тебе. Вдруг ты посоветуешь нам подходящего мастера?

— Куатль Алонсо, — воскликнул я, радостно захлопав в ладоши, — у меня есть на примете как раз такой человек!

— Тебе знакомо испанское оружие, которое мы называем гром-палкой? — спросил я Почотля по возвращении в приют.

— Да, оно называется аркебуза, — сказал тот. — Во всяком случае, я видел, на что эта штуковина способна. Одна из них пробила насквозь голову моего старшего брата — как будто её пронзила невидимая стрела.

— А как действует аркебуза, ты знаешь?

— Как она действует? Нет, конечно. Да и откуда?

— Но ты ведь искусный, изобретательный мастер. Мог бы ты изготовить аркебузу?

— Изготовить чужеземное удивительное устройство, которое я и видел-то только издалека? Не имея представления о том, из чего оно состоит и как действует? Послушай, друг, ты уже тлауэле или ещё просто ксолопитли?

В науатль имеются два слова, обозначающие различные степени сумасшествия. «Тлауэле» называют буйного, опасного безумца, тогда как «ксолопитли» именуют тихого, безвредного идиота.

— Но скажи, — стоял на своём я, — смог бы ты сработать аркебузу, если бы я показал тебе рисунки с изображением всех деталей, приводящих её в действие?

— Да каким образом ты смог бы сделать такие рисунки? Никому из нас не разрешается и близко подходить к оружию или доспехам белых людей.

— Но мне это удалось. Вот, взгляни.

Я показал Почотлю листок бумаги со сделанными мной рисунками и прямо тут же кусочком древесного угля завершил пару набросков, оставшихся незаконченными из-за прихода Алонсо. Далее последовал подробный рассказ о том, как взаимодействуют детали, заставляющие аркебузу творить своё смертоносное дело.

— Ну что ж, — проворчал Почотль, — по правде сказать, при наличии материала выковать и приладить один к другому все эти крючки и колёсики — дело вполне возможное. Даже не такое уж хитрое. Со всем этим и простой кузнец справится. Если тут и есть задача для мастера-ювелира, то это лишь изготовление тех чудесных штуковин, которые ты назвал пружинами.

— Вот именно, пружины — дело особенное, — подтвердил я. — Поэтому я и решил обратиться к тебе.

— Даже если предположить, что мне удастся раздобыть необходимое количество железа и стали, то с какой стати я должен тратить попусту своё время, корпя над столь сложным устройством?

— Тратить попусту время? — усмехнулся я. — Оказывается, ты занят делом. А мне-то казалось, будто ты только ешь, спишь да бесцельно слоняешься по улицам.

— Пусть так. Но я уже говорил, что не желаю иметь с твоим смехотворным восстанием ничего общего. Это безумие! За незаконное изготовление оружия для бунтовщиков меня и самого объявят бунтовщиком, и мы с тобой оба окажемся прикованными к одному столбу, над одним костром.

— Я не выдам тебя, и если отправлюсь на костёр, то один, — заявил я. — К тому же, в благодарность за аркебузу тебе будет предложена награда, перед которой невозможно устоять. Что скажешь?

Почотль промолчал, глядя на меня с угрюмым недоверием.

— Христиане, — пояснили, — ищут художника, настоящего мастера, способного украсить их собор множеством изделий из серебра, золота и драгоценных камней.

В только что тусклых, унылых глазах Почотля мигом загорелся огонёк.

— Им требуются кубки, сосуды, чаши, светильники, а также множество предметов, назначение которых мне неизвестно. Но все они должны быть прекрасны, великолепны! Мастер, создавший их, оставит наследие для потомков. Конечно, чужеземное наследие, но...

— Но искусство есть искусство! — воскликнул Почотль. — Даже на службе у чужого народа и чужой религии!

— Несомненно, — с удовлетворением подтвердил я. — И, как ты сам заметил, я вроде как в чести у христианского духовенства. Так что, случись мне замолвить словечко за одного несравненного мастера...

— Ййо, аййо, куатль Тенамакстли, ты ведь сделаешь это? Правда?

— Правда. И думаю, что к моим словам прислушаются и эту работу поручат мастеру, которого я порекомендую. И единственное, о чём я попрошу взамен, это чтобы он потратил своё свободное время на изготовление аркебузы.

— Дай-ка, мне надо это как следует рассмотреть! — воскликнул Почотль, выхватив у меня из рук листок с набросками. Он уставился на него и забормотал: — Так... это понятно... нужно только раздобыть металл. — Но тут же осёкся, обернулся ко мне и хмуро сказал: — Объяснив мне, как устроена аркебуза, ты, Тенамакстли, одновременно дал понять, что это оружие способно действовать только при наличии тайного вещества, именуемого порохом. Какой же смысл в том, что я сделаю для тебя оружие, если пороха у тебя всё равно нет?

— Ну, горстка пороха у меня имеется, — возразил я, — и вполне возможно, что, пока ты, Почотль, будешь мастерить аркебузу, мне удастся разгадать состав этого зелья и научиться получать его самому. Тот молодой солдат оказался достаточно болтлив и допустил несколько намёков, способных мне помочь.

— Испанец намекнул, — сказал я Нецтлину и Ситлали, — что к получению этого порошка какое-то отношение имеют женщины. Вносят «вклад весьма интимного свойства» — так он выразился.

Ситлали, услышав мои слова, широко раскрыла глаза. В это время мы трое сидели на корточках на земляном полу их маленького дома и рассматривали щепотку пороха, которую я осторожно высыпал на кусок жёсткой бумаги.

— Как видите, — продолжил я, — на первый взгляд кажется, будто весь порошок серый. Но, действуя очень аккуратно, кончиком пёрышка, я смог разделить его на составляющие и выяснить, что это не единая масса, а смесь крохотных крупинок трёх разных цветов. Чёрного, жёлтого и белого.

— Столько трудов и стараний, — скептически хмыкнул Нецтлин, — а что это тебе дало? Крупинки трёх цветов, а? Это могут быть три вида цветочной пыльцы.

— Нет, — возразил я, — это не пыльца. Мне уже удалось определить два из трёх элементов смеси, просто попробовав их на язык. Чёрный порошок представляет собой не что иное, как самый обыкновенный древесный уголь. Жёлтый — это растолчённое вещество, которое встречается возле жерл вулканов. Испанцы используют его для самых разнообразных целей — сохранения фруктов, изготовления красок или чтобы конопатить щели, например в винных бочках. Они называют его серой.

— Ну, эти два вещества ты раздобудешь без труда, — промолвил Нецтлин. — Только много ли от этого проку, если белый порошок так и остаётся для тебя загадкой?

— Единственное, что я пока могу сказать об этих загадочных крупинках: они похожи на соль, только вкус более резкий и горчит. Что побудило меня принести этот порох сюда, — я повернулся к Ситлали, — так это слова того солдата насчёт женщин.

Она добродушно улыбнулась, но лишь беспомощно пожала плечами.

— Я могу рассмотреть в этой кучке маленькие белые крупинки, но почём мне знать, что это такое? Да и как глаза женщины могут увидеть больше, чем твои, Тенамакстли?

— Может быть, не глаза, — заметил я. — Известно, что в некоторых отношениях женщины бывают гораздо догадливее и проницательнее мужчин. Смотри, я отделю ряд этих крупиц с помощью маленького пёрышка.

Я так и сделал, а потом попросил:

— Попробуй их, Ситлали.

— Это необходимо? — спросила она, поглядывая на крупинки с опаской. Потом она наклонилась вперёд — со значительным усилием, поскольку ей мешал выдававшийся живот, — опустила голову к бумаге и принюхалась. — Я обязательно должна их попробовать? — повторила Ситлали свой вопрос, снова откинувшись на пятки. — Дело в том, что они пахнут, как кситли.

— Кситли? — воскликнули мы с Нецтлином в один голос, воззрившись на неё с изумлением, потому что это слово означает «моча».

Покраснев от смущения, Ситлали пояснила:

— Ну, во всяком случае, как моя кситли. Понимаешь, Тенамакстли, на нашей улице имеется только одно публичное отхожее место, и мочатся там только самые нескромные женщины. В большинстве же своём мы используем горшки аксиккалтин, а когда они наполняются, идём и выливаем содержимое в ту яму.

— Но мне трудно поверить, что какая-нибудь женщина, даже испанская, способна мочиться порошком! — воскликнул я. — А может быть, ты сама, Ситлали, не обычное человеческое существо?

— Существо я самое обычное, дурачок, — отозвалась она с насмешливым гневом, но снова покраснев. — Просто кое-что примечаю. Например, что если горшок с кситли некоторое время не выливаешь, содержимое отстаивается и на дне оседает что-то вроде белых кристалликов.

Я уставился на неё, начиная понимать.

— Ну, всё равно как осадок или накипь порой образуются на дне кувшина с водой, — пояснила Ситлали, видимо, решив, что я в силу своей тупости нуждаюсь в более наглядном примере.

Я продолжал смотреть на неё, отчего женщина ещё больше покраснела.

— Так вот, — продолжила Ситлали, — если эти кристаллы, о которых я говорила, смолоть очень мелко на камне метлатль, они превратятся в порошок, точно так же, как и те белые крупинки, что принёс ты.

Почти затаив дыхание, я сказал:

— Возможно, ты попала в точку, Ситлали.

— Что? — воскликнул её муж. — Ты думаешь, солдат упомянул женщин в связи с секретным порошком именно по этой причине?

— Он говорил о «вкладе весьма интимного свойства», — напомнил я.

— Но чем женская кситли может отличаться от мужской?

— Одно отличие есть, и ты о нём наверняка знаешь. Сам, должно быть, видел, что, когда мужчина мочится на траву, на траве это никак не сказывается. А стоит помочиться женщине, трава жухнет.

— Ты прав, — произнесли муж и жена одновременно, а Нецтлин добавил: — Это настолько обычное дело, что никто даже не задумывается на сей счёт.

— И древесный уголь тоже вещь обычная, — заметил я. — Да и жёлтая вулканическая сера не такая уж великая редкость. Резонно предположить, что если два элемента пороха столь заурядны, третьим вполне может оказаться и такое обычное вещество, как женская кситли. Ситлали, прости мою дерзость и грубость, но не позволишь ли ты мне взять на время твой горшок аксиккалтин, чтобы попробовать разобраться с его содержимым.

Она покраснела ещё пуще, чуть ли не до самого огромного живота, но рассмеялась и ответила без смущения:

— Делай с ним что хочешь, чудак. Только верни горшок обратно, да поскорее. Нынче, когда в любой момент могут начаться роды, он бывает мне нужен чаще, чем обычно.

Взяв глиняный горшок обеими руками, я направился в приют. Разумеется, сверху он был прикрыт тряпицей, но содержимое его громко плескалось, а встречные поглядывали на меня с недоумением. Ведь аксиккалтин ни с чем не спутаешь.

Всё это время я жил (или, во всяком случае, ночевал и кормился) в странноприимном доме. Другим постоянным обитателем приюта был Почотль, тогда как прочие менялись, приходили и уходили. Естественно, я испытывал чувство вины из-за того, что присосался к братьям Сан-Хосе, как пиявка, а потому частенько присоединялся к Почотлю и выполнял мелкие хозяйственные работы. Наводил порядок, таскал хворост для очага, помешивал и разносил суп и тому подобное. Конечно, можно было предположить, что монахи столь снисходительно относятся к моему долгому у них проживанию, поскольку я посещаю коллегиум, однако они проявляли ту же терпимость и в отношении явного бездельника Почотля, не выказывая мне ни малейшего предпочтения. По всему выходило, что братья исполнены исключительной благожелательности по отношению ко всем и каждому, то есть и правда трудятся на ниве благотворительности из любви к людям. Желая разобраться в существе вопроса получше, я (хотя и не без смущения, ибо более прочих пользовался их благодеяниями) по возвращении от Нецтлина и Ситлали набрался смелости и спросил об этом одного из разливавших суп монахов.

К моему удивлению и смущению, брат глумливо усмехнулся.

— Ты, наверное, вообразил, будто мы делаем это из любви к вам, никчёмным бездельникам? — буркнул он. — Как бы не так, мы занимаемся этим во имя Господа Бога и ради спасения наших собственных душ. Устав нашего ордена предписывает нам смирять гордыню, обслуживая нижайших из низких, ничтожнейших из ничтожных. Я оказался в этом странноприимном доме по той простой причине, что слишком много братьев вызвалось заботиться о прокажённых и в лепрозории для меня не нашлось места. Что поделаешь, пришлось довольствоваться обслуживанием краснокожих бездельников. Ну что ж, я честно исполняю свои обязанности, чем, надеюсь, заслужу милость Небес. Однако ещё и водить с вами знакомство в мои обязанности не входит, так что убирайся к своим ленивым приятелям-индейцам!

Про себя я отметил, что благотворительность порой предстаёт в весьма странных обличьях, и невольно задумался о том, испытывают ли и сёстры обители Святой Бригитты подобное презрение к своим подопечным сиротам разных цветов кожи? Возможно, вся их показная забота объясняется всего лишь желанием обрести награду на Небесах? Не миновали мои мысли и Алонсо де Молину: может, он был добр ко мне и помогал, руководствуясь теми же самыми соображениями? Все эти размышления, естественно, укрепили во мне неприятие столь лицемерной религии. Хватит с меня и того, что мой тонали предписал мне родиться в Сём Мире именно тогда, когда его наводнили христиане. Безусловно, у меня не было ни малейшего желания ещё и оказаться с ними навеки в одном и том же загробном мире.

Ощущая уже не вину, а стыд из-за того, что позволил себе пользоваться лицемерным милосердием монахов, я решил переселиться из приюта куда-нибудь в другое место. Капитул собора платил за мою работу с Алонсо лишь жалкие крохи (правда, на приобретение испанской рубахи, штанов и сапог было выдано отдельное пособие), однако и траты мои были невелики. Я лишь изредка позволял себе разнообразить чем-нибудь приютский стол, и на мои накопления вполне можно было снять каморку в одном из дешёвых постоялых дворов где-нибудь на бедной окраине. Так что к циновке своей я подошёл в тот вечер с твёрдым намерением провести здесь последнюю ночь, а поутру, собрав скудные пожитки, включавшие и аксиккалтин Ситлали, уйти прочь. Однако едва я успел принять это решение, как оказалось, что оно уже было принято за меня, несомненно, теми же самыми злорадными богами, которые долгое время вмешивались в мою жизнь, не желая оставить меня в покое.

Посреди ночи меня, как, впрочем, и всех остальных в спальне, разбудили сердитые крики престарелого привратника, которого братья оставили сторожить приют после своего ухода.

— ¡Senor Tennamotch! ¿Нау aqui un senor bajo el nombre de Tennamotch?

Я понял, что он имеет в виду меня. Моё имя, как и многие другие слова языка науатль, было для испанцев почти непроизносимо, ибо некоторых наших звуков в испанском языке не существует.

Так или иначе, я поднялся с циновки, набросил накидку и спустился по лестнице туда, где стоял старик.

— ¿Senor Tennamotch? — рявкнул он, сердитый из-за того, что его самого потревожили. — Hay aqux una mujer unsistente e importuna. La vejezuela demanda a hablar contigo.

Женщина? Настойчиво требует поговорить со мной? Единственная женщина, которая по каким-то соображениям могла бы прийти сюда разыскивать меня в полночь, была та девочка-мулатка по имени Ребекка, но это представлялось маловероятным. Тем паче что сторож назвал её «старой каргой».

Заинтригованный, я последовал за ним к выходу и за порогом действительно увидел женщину. Старую и совершенно мне не знакомую. Она заговорила на науатль, глотая струившиеся по морщинистому лицу слёзы.

— Я повивальная бабка, принимавшая роды у молодой женщины, твоей знакомой, Ситлали. Ребёнок родился, но отец умер.

Я был потрясён, но не настолько, чтобы не поправить её:

— Ты, конечно, имеешь в виду мать?

Мне было известно, что при родах порой умирают даже крепкие и здоровые женщины. И я очень жалел несчастную Ситлали.

— Нет, нет! Мать жива. Умер отец. Нецтлин.

— Что? Как это возможно?

Потом я вспомнил, как горячо бедняга мечтал о сыне.

— Он не перенёс радостного волнения? Или получил удар от рук бога?

— Нет, нет. Он ждал в передней комнате, метался из угла в угол. Едва из другой комнаты раздался крик младенца, как Нецтлин вылетел за порог и помчался по улице с торжествующим криком: «У меня сын!» Хотя он ещё не видел ребёнка.

— Ну и? Он вернулся и увидел, что родилась дочь? И это убило его? Так?

— Да нет же. Нецтлин собрал всех мужчин своего баррио, накупил море октли, и они все напились. Причём сам он напился куда сильнее других.

— И это убило его? — в раздражении воскликнул я. — Не обессудь, старая мать, но сказительница из тебя никудышная. Можешь ты изложить суть дела?

— Ну... да. Хотя после сегодняшней ночи, может быть, даже брошу свою скромную профессию и...

— Ты о деле будешь говорить? — крикнул я, чуть ли не пританцовывая от нетерпения.

— Да, да. Пожалуй, можно сказать, что беднягу Нецтлина погубило пьянство. Напившись, он нарвался на солдат из ночного патруля, и они забили его до смерти.

Я был настолько ошеломлён, что не мог вымолвить ни слова. Повивальная бабка между тем продолжила:

— Соседи сообщили мне, что Ситлали и так была вне себя, а когда ко всему прочему ещё и добавилось известие о смерти Нецтлина, едва не впала в безумие. Правда, она смогла сказать мне, где искать тебя, и...

— Что ты имеешь в виду, говоря «ко всему прочему» ? Ситлали больна? Ей угрожает опасность?

— Пойдём, Тенамакстли. Её нужно утешить. Она нуждается в тебе.

Я решил, что задавать и дальше сумбурные вопросы и получать бестолковые, неизменно вызывающие раздражение ответы не имеет смысла, а потому сказал:

— Хорошо, старая мать. Давай поспешим.

Когда мы подошли к неосвещённому дому, то не услышали ни стонов боли, ни горестных рыданий. Однако я пропустил старуху вперёд и подождал в передней комнате, пока она на цыпочках прошла в другую. Вернувшись, повитуха прижала палец к губам и прошептала:

— Она наконец заснула.

— Ситлали не умерла? — спросил я шёпотом, прозвучавшим как крик.

— Нет, нет. Только спит, и это хорошо. Входи — тихонько — и посмотри на младенца. Он тоже спит.

Взяв щипцами из очага тлеющий уголёк, старуха зажгла им лампу на кокосовом масле и, держа её в руках, привела меня в комнату, где спала Ситлали. В набитой соломой коробке рядом с циновкой лежал аккуратно спелёнатый младенец, и повитуха подняла лампу, чтобы я смог его рассмотреть. На мой взгляд, он выглядел точно так же, как и любой новорождённый: красный, почти такой же сморщенный, как и сама повивальная бабка, но со всем, что полагается. Ушами, пальцами на руках и ногах, и так далее. Правда, волосы на головёнке отсутствовали, но ничего необычного в этом не было.

— Зачем ты хотела, чтобы я посмотрел на него, старая мать? — прошептала. — Мне уже доводилось видеть младенцев и раньше, и, по-моему, этот ничем от них не отличается.

— Аййа, друг Тенамакстли, у него нет глаз.

— Ребёнок слепой? Как ты смогла это определить?

— Не просто слепой. У него нет глаз. Приглядись повнимательнее.

Поскольку младенец спал, я принял как должное то, что веки его закрыты. Но, присмотревшись, отметил отсутствие линии ресниц. А потом понял, что там, где должны были находиться веки, от едва намеченных бровей до скул, всё затянуто абсолютно гладкой кожицей. Там, где следовало находиться глазным яблокам, имелись лишь неглубокие впадинки.

— Клянусь всей тьмой Миктлана, — пробормотал я, ужаснувшись. — Ты права, старая мать. Это чудовище.

— Вот почему Ситлали обезумела ещё до того, как услышала новость о Нецтлине. Ему же, по крайней мере, не суждено было узнать об этом кошмаре.

Старуха помедлила, потом спросила:

— Выбросить младенца в канал?

По большому счёту это было бы благодеянием и для матери, и для новорождённого. А согласно обычаям Сего Мира подобное не только допускалось, но и предписывалось. От детей, рождавшихся со значительными телесными или умственными недостатками, избавлялись сразу же, как только эти недостатки обнаруживались. Никто не желал, чтобы неполноценные существа, вырастая, становились обузой и для себя, и для общества или, хуже того, начинали бы плодить себе подобных. Скорейшее избавление от этих несчастных не вызывало ни протестов, ни сожалений, ни скорби: все понимали, что необходимо поддерживать в потомстве физическую и умственную полноценность. А у сапотеков, славившегося красотой народа Туч, так и вовсе избавлялись даже от младенцев, которые были вполне здоровы, но просто безобразны.

Однако, напомнил я себе, это уже больше не прежний Сей Мир, вольный следовать своим вековым мудрым традициям. У меня сложилось впечатление, что христиане считают необходимым сохранять жизнь любым детям, в том числе и безнадёжно больным или ужасающим уродам, пусть даже эта жизнь обернётся сплошной мукой для них самих и их близких и станет кошмаром для окружающих. Правда, я не был уверен в существовании такого закона и решил спросить Алонсо, действительно ли христиане настолько лишены жалости и милосердия? Так или иначе, решать судьбу этого несчастного существа прямо сейчас не стоило, о чём я и заявил повитухе:

— Об этом следует спрашивать не меня. Нецтлин наверняка велел бы тебе избавиться от младенца. Но его нет, и решение теперь за одной лишь Ситлали. Мы подождём, пока она проснётся.