Осень ацтека

10

— Я хочу оставить ребёнка, — заявила Ситлали, когда после пробуждения я обратился к ней со словами сочувствия и утешения.

Она полностью осознавала, какие несчастья на неё обрушились, но, похоже, сейчас воспринимала их с большим самообладанием, чем накануне ночью.

— А ты подумала, с чем тебе придётся столкнуться? — спросил я. — Мало того что ты будешь вынуждена постоянно находиться при нём и ухаживать за ним, даже когда он станет взрослым, так ещё и всю жизнь тебя будут презирать соплеменники, особенно жрецы. Люди станут над тобой насмехаться. А что за тонали уготован твоему сыну? Жизнь в полной зависимости от матери. Невозможность просто обслуживать себя, не говоря уж о преодолении хотя бы незначительных трудностей. И вдобавок полное отсутствие надежды на то, что ему удастся каким-то образом заслужить в этой жизни грядущее блаженство в Тонатиукане. Ведь ни один тональпокуи никогда не посмеет даже свериться со своей книгой предзнаменований, чтобы дать этому ребёнку благоприятное имя.

— Значит, — отозвалась Ситлали, ничуть не смутившись, — его единственным именем будет имя, данное по рождению. Вчера ведь был день Второго Ветра, не так ли? Ну что ж, пусть мой сын зовётся Оме-Ихикатль. Самое подходящее прозвание. У ветра тоже нет глаз.

— Ну вот, — сказал я, — ты сама произнесла это вслух. Оме-Ихикатль никогда даже не увидит тебя, Ситлали, никогда не узнает, как выглядит его собственная мать, никогда не женится и не подарит тебе внуков, не сможет стать тебе опорой в старости. Ты ещё молода, красива, искусна в своём ремесле и имеешь славный характер, но при всех этих достоинствах тебе вряд ли удастся найти себе другого мужа с таким тяжким приданым. Между тем...

— Пожалуйста, Тенамакстли, не надо, — тихонько попросила она. — Во сне я уже сталкивалась с этими препятствиями, со всеми по очереди. И ты прав: они страшны и почти непреодолимы. И тем не менее маленький Ихикатль — это всё, что осталось у меня от Нецтлина и нашей с ним жизни. Это немногое я хочу сохранить.

— Ну хорошо, — сказал я. — Если уж ты так упорствуешь в своём безрассудстве, то я обязательно буду помогать тебе. Учитывая все трудности, тебе не обойтись без друга и союзника.

Ситлали воззрилась на меня в неверии:

— Ты хочешь сказать, что готов взвалить на себя это двойное бремя? Заботу о нас обоих?

— На то время, пока смогу, Ситлали. Заметь, я не говорю о браке или постоянных отношениях. Настанет час, когда мне придётся заняться другими делами.

— Ты имеешь в виду тот свой план, о котором говорил? Изгнать белых людей из Сего Мира?

— Да, тот самый план. Но это дело будущего, а сейчас я говорю о ближайших намерениях. А они состоят в том, чтобы уйти из приюта и поселиться в другом месте. Если ты не против, я буду жить здесь, у тебя, и вложу свои сбережения в твоё хозяйство. Полагаю, что уроки испанского языка мне больше не понадобятся, а уж наставления в христианской вере не понадобятся точно. Работу с нотариусом собора я продолжу, чтобы сохранить жалованье, а в свободное время смогу занять место Нецтлина на рынке. Я вижу, у тебя имеется запас корзин на продажу, а когда твои силы восстановятся, ты сможешь плести новые. Тебе не будет необходимости покидать Ихикатля. Ну а вечерами ты сможешь помогать мне в опытах по изготовлению пороха.

— Это великодушное предложение, Тенамакстли, — промолвила женщина. — На лучшее я не могла бы и надеяться. — Вид у неё, однако, был слегка встревоженный.

— Ситлали, ты была добра ко мне с первой нашей встречи. И ты, так или иначе, уже помогаешь мне в этой затее с порохом. Есть ли у тебя возражения против моего предложения?

— Только одно — у меня нет намерения выходить замуж. Или становиться чьей-то любовницей. Даже ради того, чтобы выжить.

В ответ я произнёс довольно натянуто:

— Я вроде бы ничего подобного не предлагал. И никак не ожидал, что ты истолкуешь мои слова таким образом.

— Прости, дорогой друг. — Она протянула руку и взяла мою ладонь в свою. — Я уверена, что мы с тобой могли бы легко стать... и я знаю, что измельчённый в порошок корень предохраняет против... но даже он не всегда действует... Аййа, Тенамакстли. Я хочу сказать: вовсе не исключено, что мне захочется быть с тобой... но допустимо ли рисковать рождением ещё одного несчастного урода?

— Я понимаю тебя, Ситлали, и обещаю, что мы будем жить вместе целомудренно — как брат и сестра, как холостяк и старая дева.

Именно так мы с ней и жили довольно долгое время, на протяжении которого произошло множество событий, о чём я и постараюсь поведать в должной последовательности.

В тот первый день я забрал свои пожитки, включая хлюпающий горшок, из приюта Сан-Хосе, чтобы более туда не возвращаться. Также я забрал оттуда мастера Почотля, какового отвёл в собор и в самых лестных выражениях отрекомендовал нотариусу Алонсо как несравненного ювелира, более прочих способного украсить храм необходимой священной утварью. Прежде чем Алонсо, в свою очередь, повёл ювелира представить клирикам, которые будут давать ему наставления и следить за выполнением заказов, я сообщил Почотлю, где отныне буду жить, а потом вполголоса добавил:

— Разумеется, мы будем встречаться с тобой в соборе, и я буду с интересом следить за твоими успехами. Однако надеюсь, что ты найдёшь способ извещать меня, в моём новом жилище, о своих успехах на ином поприще.

— Обязательно, будь уверен. Если здесь у меня всё сложится хорошо, я буду в неоплатном долгу перед тобой, куатль Тенамакстли.

В ту же самую ночь я предпринял первую попытку изготовить порох. К счастью, все перемещения горшка не привели к растворению осевших (как и говорила Ситлали) на дне его белых кристаллов. Я осторожно извлёк их из кситли, положил сушиться на кусочек бумаги, а потом, просто ради опыта, поставил горшок с оставшейся мочой на огонь и стал её кипятить. Вонь пошла такая, что Ситлали в притворном ужасе воскликнула, что напрасно позволила мне принести эту гадость в дом. Однако моя попытка оказалась отнюдь не напрасной: когда вся кситли выпарилась, на дне осталось немало крохотных кристаллов.

Пока все они подсыхали, я пошёл на рынок, без труда отыскал в продаже древесный уголь и жёлтую серу, с каковыми приобретениями и вернулся домой. Пока я размельчал эти комочки в порошок каблуком своего испанского сапога, Ситлали, хотя уже и легла в постель, размолола кристаллы кситли на камне метлатль. Потом я аккуратно ссыпал чёрные, жёлтые и белые крупинки на кусочек бумаги и, предосторожности ради, вышел со всем этим добром на грязную улочку. Соседские ребятишки, привлечённые теми едкими запахами, которые сопровождали мою деятельность, с любопытством наблюдали, как я поднёс к горстке порошка тлеющий уголёк. А потом разразились весёлыми восклицаниями.

Нет, гром не грянул и молния не сверкнула. Но мой порошок зашипел и вспыхнул, рассыпав искры и испустив облачко дыма.

Я не был слишком разочарован и даже отвесил детям в благодарность за их хлопки изящный поклон. Мне уже было ясно, что в щепотке пороха, полученной от солдата, чёрный, жёлтый и белый порошки были смешаны не в равной пропорции. Но я должен был с чего-то начать, и эта первая попытка оказалась успешной в одном важном отношении. Образовавшееся при воспламенении моей смеси облачко голубоватого дымка имело точно такой же запах, как и дым, извергавшийся аркебузой на берегу озера. Таким образом, становилось ясно, что кристаллический осадок женской мочи действительно является третьим компонентом пороха. Я находился на верном пути, и теперь мне предстояло лишь испробовать различные пропорции смеси. Основным ожидавшимся при этом затруднением было получение из мочи достаточного количества кристаллов. Мне даже пришло было в голову попросить ребятишек принести мне все аксиккалтин их матерей, но я тут же отказался от этой затеи, ибо подобная просьба неизбежно породила бы множество вопросов. В первую очередь насчёт того, почему сумасшедший свободно разгуливает по улицам.

В течение нескольких следующих месяцев я при всяком удобном случае продолжал кипятить мочу, пока, наверное, все соседи не привыкли к её запаху, хотя лично мне он основательно опротивел. Так или иначе, благодаря этим трудам я получал кристаллы, однако количество их всё равно не позволяло опробовать значительное разнообразие комбинаций. Я вёл учёт всем своим опытам, записывая результаты на листочке бумаги, который старался не оставлять на виду. Каких только записей там не было: две части чёрного, две жёлтого, одна белого; три части чёрного, две жёлтого, одна белого... и так далее. Увы, ни одна опробованная мною комбинация не дала более ободряющего результата, чем первая, когда составляющие были смешаны в равных пропорциях. Обычно результат сводился лишь к шипению, искрам и дымку, а некоторые сочетания не давали и того.

В то же самое время я объяснил нотариусу Алонсо причину, по которой решил больше не посещать занятия в коллегиуме, и он согласился со мной, что для дальнейшего совершенствования в испанском языке и приобретения большей беглости речи мне будут полезнее не уроки в классе, а беседы с ним во время нашей совместной работы. Но вот к моему решению перестать посещать уроки тете Диего нотариус отнёсся иначе.

— Хуан Британико, ты можешь поставить под угрозу спасение своей бессмертной души, — с серьёзным и озабоченным видом заявил он.

— А разве Бог не посчитает добрым делом то, что я поставлю под угрозу собственное спасение, дабы поддержать беспомощную вдову? — осведомился я.

— Ну... — Алонсо несколько смутился. — Пожалуй, это доброе дело зачтётся тебе перед Господом. Но как только эта женщина сможет обойтись без твоей помощи, куатль Хуан, ты должен будешь возобновить подготовку к конфирмации.

С тех пор время от времени он справлялся о здоровье и состоянии дел вдовы, и всякий раз я совершенно искренне и честно отвечал ему, что Ситлали всё ещё не может выходить из дома, поскольку должна заботиться об увечном ребёнке. Я заметил, что теперь Алонсо норовил задержать меня гораздо дольше того времени, когда я действительно мог приносить ему пользу, — находя для перевода всё более туманные, даже невразумительные и не имеющие значения письмена, выполненные невесть когда и где-то в дальних краях. Он делал это намеренно, чтобы увеличить моё маленькое жалованье, шедшее, как ему было известно, на содержание вдовы и младенца.

Бывая в соборе, я не упускал случая посетить мастерские, выделенные для работы Почотлю. Прежде чем взять мастера на службу, клирики поначалу испытали его искусство, дав Почотлю совсем немного золота, желая посмотреть, что хвалёный индейский мастер сможет сделать из этого материала. Что именно смастерил Почотль, я не помню, но его работа привела священников в восторг, и с тех пор дела у него пошли на лад. Золота и серебра ему стали выделять достаточно, причём сами заказчики лишь говорили, что им требуется — кубок, подсвечник или, скажем, кадило, — оставляя детали оформления на усмотрение ювелира. И, надо отметить, они ни разу об этом не пожалели.

Таким образом, Почотль сделался фактическим хозяином плавильни (где создавались сплавы и отливки), кузницы (где придавалась форма более грубым металлам вроде стали, железа и бронзы), помещения со ступками и тиглями (предназначенного для разжижения драгоценных металлов) и помещения с рабочими столами и полками (уставленными множеством инструментов для самой тонкой работы). Разумеется, при таком объёме и сложности задач у Почотля появилось множество помощников. Некоторые, вольнонаёмные, и сами раньше были в Теночтитлане золотых или серебряных дел мастерами, однако большую часть его штата составляли рабы, причём среди них преобладали мавры. Они выполняли самую простую, но тяжёлую работу, для которой годились лучше всего, ибо этим людям нипочём даже самый жгучий жар.

Естественно, Почотль был счастлив так, как будто живым вознёсся в блаженный загробный мир Тонатиукан.

— Ты заметил, Тенамакстли, что теперь, когда мне хорошо платят и я хорошо питаюсь, я снова становлюсь завидно толстым? — похвалялся он, с удовольствием и гордостью показывая мне свои новые творения и радуясь тому, что я восхищался ими не меньше священнослужителей. О другой же его работе мы в соборе даже не заговаривали. Всё, что касалось аркебузы, обсуждалось, только когда Почотль приходил ко мне домой. Естественно, в процессе работы у него возникали дополнительные вопросы, с которыми он время от времени ко мне обращался, — о том, как взаимодействуют те или иные детали.

Ну а потом Почотль и сам стал приносить мне домой изготовленные детали, чтобы я посмотрел, то ли это, что мне требуется.

— Тебе повезло, — говорил Почотль, — что одновременно с просьбой смастерить аркебузу ты устроил меня на работу в собор. Вот, например, изготовить длинное полое дуло для этого оружия было бы немыслимо без тех инструментов, которые теперь у меня есть. А как раз сегодня, когда я пытался скрутить тонкую полоску металла в ту самую спираль, которую ты называешь пружиной, и задумался, каким образом это сделать, меня неожиданно оторвал от размышлений некто падре Диего. Он начал с того, что заговорил со мной на науатль.

— Этот человек мне знаком, — сказали. — Он застал тебя врасплох, да? И уж он-то вряд ли поверил, что пружина может быть каким-либо элементом церковных украшений. Наверное, выбранил тебя за то, что ты занимаешься невесть чем, отлынивая от основной работы?

— Нет. Но он всё равно спросил, чем это я балуюсь. А я, вот ведь потеха, ответил, что у меня возникла идея изобретения, которую я пытаюсь претворить в жизнь.

— Ничего себе изобретение!

— То же самое сказал и падре Диего. «Маэстро, — заявил он, — это не изобретение, а приспособление, известное цивилизованным людям вот уже много столетий». После чего он... попробуй, Тенамакстли, догадайся, что было дальше?

— Священник понял, что это деталь аркебузы, — простонал я. — Наш тайный план раскрыт, и мы разоблачены!

— Ничего подобного. Он пошёл куда-то, а вернувшись, принёс целую пригоршню самых разных пружин. Вот тугая спираль, которая способна вращать колесо.

Почотль продемонстрировал мне пружину.

— А вот эта плоская штуковина, которая сгибается назад-вперёд, сгодится мне для того, что ты называешь «кошачьей лапкой».

Он показал и этот предмет.

— Короче говоря, хоть теперь и я знаю, как делать такие штуки, в этом уже нет нужды. Добрый священник преподнёс мне подарок.

У меня вырвался вздох облегчения, и я воскликнул:

— Замечательно! В кои-то веки любящие совпадения боги проявили любезность. Должен сказать, Почотль, тебе повезло гораздо больше, чем мне.

И я поведал ему об обескураживающих экспериментах со взрывчатой смесью.

После недолгого размышления ювелир сказал:

— А тебе не кажется, что твои опыты проводятся не в должных условиях? Судя по тому, как ты описал мне работу аркебузы, сомневаюсь, чтобы тебе удалось верно оценить качество пороха, пока ты, прежде чем поднесёшь к нему огонь, не затолкаешь порошок в тесное, ограниченное пространство.

— Может быть, — согласился я. — Беда в том, что порошка у меня лишь несколько горсточек. Пройдёт немало времени, прежде чем я смогу получить его в количестве, достаточном для того, чтобы засыпать в какую-нибудь ёмкость.

Однако именно на следующий день боги, любящие совпадения, помогли мне приблизиться к воплощению моего замысла.

Как и было обещано Ситлали, я ежедневно некоторое время проводил на рынке, за бывшим прилавком Нецтлина. Это не требовало от меня особых усилий: всего-то и нужно было, что стоять там среди корзин и ждать покупателя. Какую требовать цену (в какао-бобах, кусочках олова или монетах мараведи), Ситлали мне объяснила, а расхваливать товар не требовалось. О его качестве мог судить сам покупатель. Чтобы испытать любую из корзин Ситлали, покупателю разрешалось даже налить в неё воду: плетение было настолько плотным, что не пропускало ни капли. Естественно, что для семян, зерна и тому подобного её корзины подходили великолепно. В промежутках от одного покупателя до другого делать мне было особо нечего. Я или беседовал с прохожими, или покуривал покуитль в компании других торговцев, или, как это случилось в тот памятный день, высыпав на прилавок свои порошки, угрюмо размышлял о том, что количество возможных комбинаций бесконечно.

— Аййа, куатль Тенамакстли! — раздался раскатистый голос, прозвучавший с деланным испугом. — Ты никак взялся торговать моим товаром?

Подняв глаза, я увидел Пелолоа — знакомого почтека, который регулярно наведывался в город Мехико с двумя основными продуктами своего родного Шоконочко. В этих прибрежных Жарких Землях, далеко на юге, ещё задолго до прибытия в Сей Мир белых людей производили хлопок и соль и снабжали им наш край.

— Во имя Ицтокуатль! — воскликнул он, воззвав к богине соли, и указал на жалкую кучку белых крупинок на моём прилавке. — Неужто ты решил составить мне конкуренцию?

— Нет, куатль Пелолоа, — ответил я с грустной улыбкой. — Это не та соль, которую хоть кому-нибудь придёт в голову купить.

— Ты прав, — сказал он, поднеся несколько крупинок к языку, прежде чем я успел остановить его и сказать, что это получено из мочи.

Но следующие слова Пелолоа повергли меня в изумление:

— Это всего лишь горький первый урожай. То, что испанцы называют селитрой. Она продаётся так дёшево, что на ней вряд ли можно заработать на жизнь.

— Аййо! — выдохнул я. — Ты узнал это вещество?

— Ну конечно. А кто в Шоконочко не узнал бы его?

— Неужели вы там кипятите женскую мочу?

— Что? — переспросил он с полнейшим недоумением.

— Ничего. Не обращай внимания. Ты назвал этот порошок «первый урожай». Что это значит?

— А то и значит. Некоторые недотёпы воображают, будто мы просто черпаем соль из моря ковшом. Как бы не так. Получение соли гораздо более сложный процесс. Мы отгораживаем дамбами отмели лагун и даём им подсохнуть, но потом все эти куски и комья, и хлопья сухого вещества необходимо избавить от множества примесей. Во-первых, в пресной воде их пропускают через сито, освобождая от песка, ракушек и водорослей. Потом, снова в пресной воде, подвергают кипячению. После первоначального кипячения получаются кристаллы, которые также пропускаются через сито. Это кристаллы первого урожая — селитра — именно то, что сейчас лежит перед тобой, Тенамакстли, только твоя была превращена в порошок. Ну а чтобы получить настоящую, бесценную соль богини Ицтокуатль, требуется ещё несколько этапов очистки.

— Ты сказал, что селитра продаётся, но дёшево.

— Земледельцы Шоконочко покупают селитру только для того, чтобы посыпать ею хлопковые поля. По их словам, она способствует плодородию почвы. Испанцы, те используют селитру в дубильнях и ещё для каких-то целей. Я не знаю, зачем она понадобилась тебе...

— Для дубления, — поспешно солгал я. — Да, именно для дубления. Мне пришло в голову расширить свою торговлю за счёт кожевенного товара. Я давно об этом подумывал, да только не знал, где раздобыть селитры.

— Когда я в следующий раз приеду на север, с удовольствием привезу тебе полный вьюк тамеми, — пообещал Пелолоа. — Хоть селитра и стоит дёшево, с тебя я совсем ничего не возьму, друг Тенамакстли.

Я помчался домой, чтобы сообщить хорошую новость, но, пребывая в радостном возбуждении, сделал это крайне неуклюже. А именно: вбежал, отдёрнув дверную занавеску, с громким криком:

— Ситлали, Ситлали! Теперь ты можешь больше не мочиться!

Моё столь эффектное появление, сопровождавшееся подобным красноречивым заявлением, повергло женщину в такой хохот, что она далеко не сразу смогла заговорить. А когда смогла, то сказала:

— Когда-то я назвала тебя малость чокнутым. Это была ошибка. Ты совершенный ксолопитли.

Мне тоже потребовалось некоторое время, чтобы собраться с мыслями и связно рассказать, какая удача мне привалила.

— Может быть, нам стоит это слегка отметить? — предложила Ситлали чуть смущённо (а смущалась она редко). — Чтобы выказать благодарность богине Ицтокуатль.

— Отметить? Но каким образом?

Всё ещё смущаясь и краснея, Ситлали сказала:

— Весь прошлый месяц я принимала измельчённый в порошок корень тлатлаоуэуэтль. Думаю, после такой подготовки мы можем испытать его хвалёные свойства, не беспокоясь о последствиях.

Я уставился на неё в изумлении. То, что она предложила, отвечало самым сокровенным моим желаниям. Всё это время мы спали раздельно, на циновках в разных комнатах. Я желал Ситлали, но не подавал виду. Последний раз мне доводилось иметь дело с женщиной — маленькой темнокожей Ребеккой — так давно, что я уже подумывал, не пора ли прибегнуть к услугам маатиме.

Должно быть, моя растерянность позабавила Ситлали, ибо она смело и весело заявила:

— Ниец тлалкуа айкуик акситлинема.

Что значит: «Я обещаю не мочиться».

Мы обнялись со смехом, который, как я впервые тогда понял, есть лучший способ преодолеть любое замешательство.

Тем временем Оме-Ихикатль подрастал и из грудного младенца превратился в малыша, пытавшегося ходить. Я, признаться, ожидал, что он умрёт, да и Ситлали наверняка думала так же, ибо, как правило, ребёнок, родившийся со столь явным физическим недостатком, имеет ещё и немало скрытых дефектов, непременно проявляющихся впоследствии. Обычно такие дети умирают ещё во младенчестве. Однако единственным другим обнаружившимся недостатком малыша было то, что он так и не начал говорить, что, вероятно, указывало также и на глухоту. Надо думать, Ситлали это тревожило больше, чем меня; я, откровенно говоря, был доволен, что ребёнок никогда не плачет и не кричит.

Так или иначе, но разум его, похоже, развивался нормально. Осваивая умение ходить, Ихикатль научился также весьма ловко ориентироваться в доме и, например, быстро усвоил, что надо держаться подальше от очага. Порой Ситлали выводила сына на улицу, легонько подталкивала, и он бесстрашно ковылял по дороге, видимо уверенный, что мать защитит его от любой опасности. Вообще-то Ситлали всегда была мягкой и доброй по отношению ко всем, но я думаю, что к Ихикатлю, каков бы тот ни был, она испытывала подлинное материнское чувство. Она держала ребёнка в чистоте, следила за его одеждой и хорошо кормила, хотя поначалу мальчику было трудно найти её сосок, а потом орудовать ложкой. Что же до соседских детишек, то они, в общем, даже удивили и порадовали меня своим отношением к несчастному уродцу. Похоже, в их глазах Ихикатль был чем-то вроде игрушки, — конечно, не человеком, как они сами, но и не соломенной или глиняной куклой. Живая игрушка нравилась ребятишкам, и они играли с ним чуть ли не с любовью, никогда не обижая малыша и не насмехаясь над ним. В целом детство Ихикатля было настолько счастливым, насколько это вообще возможно для неизлечимого калеки.

Я знал, что больше всего Ситлали беспокоил вопрос о загробной жизни сына, о том, отправится ли Ихикатль в иной мир молодым или в старости. Впрочем, наверняка она тревожилась и о собственной загробной жизни. Ни один уроженец Сего Мира не обречён на небытие Миктлана — как христиане на ад — просто потому, что он родился, прожил жизнь и умер. И всё же, чтобы быть уверенным в том, что ему не грозит погружение в Тёмную Обитель, человек должен совершить в жизни нечто достойное, дабы заслужить впоследствии право блаженного пребывания в чертогах бога Солнца — Тонатиукане. Либо в ином из загробных миров, пребывающих во власти других благодетельных богов.

Единственным шансом ребёнка обрести счастливое существование после смерти было принести его в жертву какому-либо ненасытному богу. Но, увы, ни один жрец не принял бы столь никчёмное существо, как Ихикатль, в качестве дара даже самому мелкому божеству. Для взрослого мужчины наилучшим тонали считается погибнуть в бою, умереть на алтаре или совершить деяние, угодное богу. Взрослая женщина тоже могла быть принесена в жертву какому-нибудь божеству, а некоторые из моих соотечественниц совершали не менее достойные похвалы поступки, чем мужчины. Но в большинстве своём женщины обеспечивали себе место в Тонатиукане, или Тлалокане, или где-нибудь ещё просто тем, что рожали детей с достойным тонали, ибо заслуги детей боги распространяли и на матерей. Тонали же Оме-Ихикатля был таков, что Ситлали, как я полагаю, тревожилась относительно своей посмертной судьбы.