Осень ацтека

29

Любое сражение, — теперь, как человек повидавший в своей жизни множество схваток, я могу утверждать сие с уверенностью, — это, прежде всего, шум, оглушительные крики, толчея, сумятица и неразбериха. Но тот, самый первый бой с врагом, оставил в моей памяти и несколько более отчётливых воспоминаний.

Когда мы четверо верхом поскакали через открытое пространство, чтобы вступить в схватку, мимо нас просвистело лишь несколько свинцовых шариков. Испанские солдаты уже схватились с йаки, и им было не до нас. Потом мы налетели на врага, и это столкновение запомнилось мне не столько лязгом стали, сколько разноголосицей воинских кличей. Мы с Ночецтли и следовавшие за нами ацтеки подражали голосам различных животных, в то время как испанцы призывали своего военного божка, выкликая по имени Сантьяго. К моему удивлению, двое наших белых ревели во всю мощь своих глоток, если я правильно разобрал «За Гарри и святого Георгия!», хотя я никогда, даже изучая в коллегиуме христианскую веру, слыхом не слыхивал ни о каких святых, которых бы так звали.

Издалека доносились и другие звуки, походившие то на раскаты грома, то на глухие удары. Наши отважные женщины принялись забрасывать городские дома глиняными гранатами. Наверняка испанские офицеры хотели бы отрядить часть людей, ведущих бой в предместье, на другой конец города и разобраться с этими непонятными раскатами грома, но такой возможности у них не было. Их люди столкнулись с гораздо более многочисленным противником, и им приходилось сражаться за свои жизни. Впрочем, и это сражение, и, соответственно, их собственные жизни не продлились слишком долго.

Если в действительности существовали такие божки, которых звали святые Гарри и Георгий, то надо признать, они воодушевили своих почитателей ещё больше, чем Сантьяго испанцев. Уно и Дос, хотя драться верхом без седла и стремян очень непросто, оба рубили противника столь же безжалостно, как мы с Ночецтли. Мы четверо старались разить испанцев между стальными шлемами и ударяли по глоткам и лицам солдат, единственным уязвимым местам между их стальными шлемами и стальными кирасами. Так же поступали и наши ацтеки, орудовавшие обсидиановыми макуауитль. А вот воинам йаки было всё равно, куда бить. В тесноте улиц они побросали свои длинные копья и размахивали всесокрушающими дубинами из железного дерева. Удар по голове оставлял в шлеме такую вмятину, что проламывал череп. Удар по туловищу проминал кирасу, ломая рёбра или грудную клетку. Если враг при этом не умирал сразу, то его ждала более мучительная смерть от удушья, ибо вдавившийся в грудь доспех не позволял набрать воздуху.

Разумеется, нашлось немало людей, которые, едва началась свалка, попытались унести ноги подальше из города. На них не было ни доспехов, ни мундиров: в большинстве своём они выскакивали из домов полуодетыми и припускали куда глаза глядят, лишь бы подальше. То были рабы, населявшие южное предместье, со стороны которого мы нанесли удар. Во всяком случае, по большей части это были рабы. Безусловно, внезапное нападение повергло город в смятение, так что среди беглецов оказалось немало испанских мужчин, женщин и детей. Выскочив из домов полуодетыми, они, надо думать, надеялись улизнуть, сойдя за рабов, но это удалось лишь немногим. Беспрепятственно позволяя удирать краснокожим и маврам, мы перехватывали всех белых и вне зависимости от пола и возраста закалывали их, кромсали мечами или забивали до смерти палицами. К моему сожалению, наши люди, войдя в раж, убили двух испанских лошадей, а ещё четыре, ошалев от шума, запаха крови и порохового дыма, в ужасе метались из стороны в сторону.

Когда все до последнего испанские офицеры, солдаты и те, кто пытался выдавать себя за рабов, уже валялись на земле мёртвые или умирающие, трое моих товарищей, сопровождаемые ухающими и завывающими ацтеками, направились к центру города. Сам я ненадолго задержался на месте первого столкновения, чтобы подсчитать павших с нашей стороны. По сравнению с потерями испанцев их оказалось совсем немного. Очень скоро сюда должны были подоспеть наши рабы, которым поручили обязанности пеленающих и поглощающих. Им предстояло перевязать тех наших раненых, которые могли выжить, и подарить лёгкую смерть тем, кому уже не помог бы никакой тикитль.

Однако задержался я там и ещё по одной причине: йаки не двинулись вместе с остальными дальше в город, а задержались на месте недавней схватки, чтобы с остервенением обдирать скальпы с трупов испанцев, используя для этого, как правило, ножи, снятые с поясов тех же самых испанцев. Воин йаки разрезал кожу вокруг головы, проводя лезвием от загривка — над ушами, бровями и назад к загривку, — после чего резко дёргал за волосы. Макушка поверженного врага лишалась кожи, а в руках йаки оставался желанный трофей. Воины переходили от одного испанца к другому, и если им попадался раненый, с удовольствием сдирали скальп с живого, дергавшегося, стонавшего или кричавшего, после чего, и не подумав добить врага, бросали его умирать с ободранной, обильно кровоточащей головой.

Яростно выругавшись, я погнал свою лошадь прямо в толпу, осыпая йаки ударами мечом плашмя, указывая им в сторону города и выкрикивая приказы.

Те отступали, но огрызались на своём невразумительном языке, давая мне понять, что скальпы легче снимать со свежих трупов. Я, как мог, постарался внушить йаки, что в городе скальпов будет ещё больше, и так, то бранясь, то уговаривая, подвиг-таки их к тому, что они, хоть и весьма неохотно, двинулись вперёд. А потом припустили бегом, не иначе как испугавшись, что ворвавшиеся в Тоналу первыми соберут за них щедрый урожай скальпов городских жителей. Следовать за моими продвигавшимися впереди людьми было нетрудно, ибо они сеяли повсюду смерть, не оставляя никого, способного продолжить сопротивление. По какой бы улице я ни ехал, на каком бы перекрёстке ни сворачивал, всюду, на мостовых и на порогах собственных домов, валялись трупы — полуодетые, залитые кровью, пронзённые, порубленные или растерзанные. Некоторых, не успевших выбежать, смерть настигла в их же жилищах, о чём можно было судить по вытекавшим из дверей ручейкам крови. Только один раз меня угораздило наткнуться в этом царстве смерти на живого белого человека. В одном нижнем белье, с кровавой, но, однако, не свалившей его с ног раной на шее, он бежал мне навстречу с безумными криками, держа в руках за волосы три головы: женскую и две детских.

— Моя жена! Мои сыновья! — вновь и вновь выкрикивал он, хотя едва ли думал, что я понимаю по-испански.

Ничего не сказав в ответ, я милосердно воспользовался мечом, дав этому человеку возможность воссоединиться в его христианском загробном мире с теми, с кем его разлучили мои воины.

Со временем мне удалось нагнать своих бойцов. Йаки и ацтеки перемешались, обшаривая дома или преследуя беглецов по переулкам. Приятно было видеть, что они в основном всё-таки следуют моим указаниям. Никого из жителей Тоналы с таким же, как у нас, или с ещё более тёмным цветом кожи никто не трогал, а йаки теперь убивали белых, не отвлекаясь на скальпирование. Вообще-то было одно незначительное нарушение моего приказа, но оно меня не особо взволновало. Женщин воины оставляли в живых, однако не всех, а лишь молодых и привлекательных, годных для плотских утех. А распознать таких оказалось нетрудно, ибо мало на ком из них вообще было хоть что-то, поскольку в наши руки они попались полуодетыми, а теперь их и вовсе раздели донага. Что же касается старух, а также тучных или костлявых уродин и слишком маленьких девочек, то их перебили наравне с отцами, мужьями, братьями и сыновьями.

К тому времени мои воины уже утомились выкрикивать боевые кличи, но сил на то, чтобы убивать молча, у них хватало. А вот их жертвы не молчали, а отчаянно орали, вопили и визжали, пока смерть не лишала их навеки голоса. Подобные звуки, вместе с треском расщепляемых дверей, а порой и выстрелом из аркебузы, когда владелец дома в отчаянии выпускал бесполезную пулю, доносились со всех сторон. И конечно, продолжали с громом рваться гранаты, которые бросали женщины пуремпеча. А какой-то глупый храбрец даже звонил в колокол городской церкви, как будто эта нелепая, запоздалая тревога могла хоть кого-то спасти. Зато этот звук, явно доносившийся из центра города, подсказал мне, куда направить свою лошадь. По пути я помимо рьяно сеявших смерть воинов и их жертв увидел множество домов, купеческих лавок и ремесленных мастерских, бывших прежде добротными и даже красивыми, а теперь обратившихся в развалины, а то и вовсе сровнявшихся с землёй. Тут, конечно, поработали наши женщины с гранатами. Среди развалин валялись трупы, но столь истерзанные, что вряд ли какой-нибудь йаки мог поживиться там целым скальпом. Глядя на один особенно красивый дом, несомненно, жилище какого-то важного испанского сановника, я, едва лишь успев удивиться, как это он ещё не разрушен, услышал предостерегающий крик на языке поре:

— Осторожно, мой господин!

Я резко остановил лошадь. Уже в следующий момент дом передо мной вздулся — как щёки музыканта, играющего на одном из тех духовых музыкальных инструментов, которые называют «поющими водами», только вот звук при этом раздался не нежный и мелодичный, а более похожий на удар огромного барабана, именуемого «вырывающим сердца».

Я дёрнулся и подскочил, а лошадь моя вскинулась, едва не выбросив меня из седла. Дом окутался грозовым облаком дыма, и хотя он был слишком прочно построен, чтобы разлететься на куски, его двери, ставни, обломки мебели и ещё невесть какая прочая утварь разлетелись осколками, как молнии из грозовой тучи. К счастью, и в меня, и в мою лошадь попали лишь какие-то комки. Вреда эти комки не причинили, ибо оказались обрывками чьей-то плоти. Когда падение обломков прекратилось, из ближнего переулка вышла укрывавшаяся там Бабочка. Она несла кожаный мешок и курила покуитль.

— Прекрасная работа, — от всей души похвалил я её. — И большое тебе спасибо за предупреждение.

— Это были две мои последние гранаты, — сказала она и в подтверждение своих слов перевернула и потрясла мешок.

Оттуда выпало всего два тоненьких тростниковых покуитин. Бабочка дала мне один, я прикурил от трубки, и мы, по-товарищески беседуя, не спеша продолжили путь.

— Мы всё делали, как ты приказал, Тенамаксцин, — рассказывала, идя рядом с моей лошадью, Бабочка. — Швыряли гранаты только в дома, причём выбирали не халупы, а те, что побольше и покрасивее. Только дважды нам пришлось пустить в ход оружие, чтобы убить врагов на улице. Это были верховые солдаты. От них мало что осталось.

— Жаль, — сказал я. — Солдатам-то туда и дорога, но вот лошади мне нужны.

— Ну прости, Тенамаксцин. Но нам ничего другого не оставалось — эти двое вылетели на нас неожиданно, как раз когда мои девочки собирались забросать очередной дом гранатами. Орут что-то на своём тарабарском языке, мечами машут... хотели, наверное, нас напугать. Но не тут-то было.

— Да уж, — согласился я, — вас не напугаешь. Всё в порядке, Бабочка, я тебя не укоряю.

Церковный колокол продолжал свой бесполезный трезвон, пока мы с ней не добрались до открытой площади, на которую выходили эта церковь и примыкающий дворец, — и как раз тогда этот звон вдруг прекратился. Мои аркебузиры последовали в город за остальными — отстреливать тех беглецов, которые сумеют-таки оторваться от пеших воинов, и один из этих стрелков аккуратно всадил свинцовый шарик в беспокойного звонаря. Испанец, священник или монах в чёрном одеянии, свалился с колокольни, отскочил от покатой крыши и с гулким стуком рухнул на камни мощёной площади.

— Как я понимаю, владыка, — заметил подъехавший ко мне на забрызганной кровью лошади благородный воитель Ночецтли, — скоро в Тонале останутся в живых только три белых человека. Они находятся там, в церкви. Все трое без оружия. Я заглянул внутрь, увидел их, но убивать не стал. Решил оставить их тебе.

Благородные воители и командиры начали собираться вокруг нас в ожидании дальнейших приказов, да и другие воины во множестве подтягивались к площади. Каждый боец, не занятый никаким другим делом, гнал пленённых белых женщин и девушек сюда, на это открытое пространство, спеша воспользоваться освящённым обычаем правом победителя. Иными словами, бойцы мои рьяно насиловали женщин. Поскольку женщин и девушек было гораздо меньше, чем воинов, и поскольку некоторые воины не были расположены дожидаться своей очереди, случалось, что двое или трое из них одновременно использовали разные отверстия одной женщины.

Вряд ли стоит говорить о том, что, пока эти девушки и женщины ещё имели силы кричать, умолять или протестовать, они так и делали. Ну а временами крики эти были совсем уж отчаянными. Дело в том, что волосы у белых женщин длинные и пышные, а это вызывало у воинов йаки более страстное желание завладеть их скальпами, чем использовать пленных как-то ещё.

Каждый из этих йаки, притащив испанскую женщину, первым делом сдирал с неё скальп, а уж потом бросался на обнажённое тело. А некоторые йаки, которым не досталось пленниц, шныряли по площади и скальпировали женщин в то самое время, когда другие воины, иногда по двое по трое одновременно, их насиловали.

Мне лично было непонятно, как вообще можно совокупляться с женщинами с ободранной, окровавленной макушкой, пусть даже ещё совсем недавно они были очень красивы. Запах крови из-за содранных скальпов тошнотворен уже сам по себе, но многие из этих несчастных вдобавок от боли и ужаса опорожняли кишечник и мочевой пузырь, а других рвало из-за того, что воины запихивали им в глотку.

— Я благодарю бога войны Курикаури, — сказала Бабочка, шедшая у моего стремени, — что мы, пуремпеча, не отращиваем волосы.

— А жаль, — проворчал Ночецтли, — а то я смог бы оттаскать вас, тупых сучек, за космы.

— Что это на тебя нашло? — изумился я, потому что обычно он был очень дружелюбен. — Почему ты так оскорбляешь наших достойных и храбрых женщин-воительниц?

— Она не сказала тебе, Тенамаксцин? Ну, про тех двоих, кого они сдуру прикончили?

Мы с Бабочкой посмотрели на него с недоумением. Потом я сказал:

— Ну, убили они двух испанских солдат. Вот и молодцы.

— Не испанских, Тенамаксцин, белых. Наших белых. Тех, кого ты называл сеньор Уно и сеньор Дос.

— Ийа, аййа! — пробормотал я, донельзя огорчённый.

— Они были нашими союзниками? — спросила Бабочка. — Откуда же мы могли знать? Они были верхом. Оба в доспехах, бородатые. Они размахивали мечами и что-то кричали.

— Они наверняка кричали, приветствуя вас при встрече, — буркнул Ночецтли. — Неужто ты не заметила, что их лошади были без седел?

Бабочка выглядела огорчённой, но пожала плечами:

— Мы напали на рассвете. Немногие враги успели одеться, не то что оседлать лошадей.

— Оба скакали передо мной, и я наткнулся на их останки сразу после того, как бедняг разорвало в клочья, — сокрушённо вздохнул Ночецтли. — Такое получилось месиво, что их невозможно было отличить друг от друга. Да что там друг от друга — от лошадей. Просто кровавые ошмётки.

— Не переживай, Ночецтли, — сказал я, тоже тяжело вздохнув. — Нам будет их не хватать, но ведь не бывает же войны без потерь, в том числе и самых горьких. Давай просто надеяться, что Уно и Дос находятся теперь в своём христианском раю, вместе со своими неведомыми божками, Гарри и святым Георгием. Для них война закончилась, а для нас с тобой она продолжается, так что времени горевать нету. Отдай приказы, чтобы воины, как только они закончат развлекаться с пленными женщинами, прошлись по всему городу и как следует его пограбили. Пусть возьмут всё, что может пригодиться — оружие, порох, свинец, доспехи, одежду, одеяла, любую провизию, — короче говоря, всё, что только можно унести. После этого все уцелевшие здания и даже развалины, если их ещё можно восстановить, нужно будет поджечь. Ничего не должно остаться от Тоналы, кроме церкви и дворца.

Ночецтли спешился, отошёл к своим командирам, чтобы передать мой приказ, а потом, вернувшись обратно, спросил:

— А почему, владыка, ты велел оставить эти два здания?

— С одной стороны, их нелегко сжечь, — ответил я, тоже спешившись. — И мы едва ли можем изготовить достаточное количество гранат, чтобы их взорвать. Но, главное, я хочу сохранить их ради одного моего испанского друга — действительно доброго белого христианина. Если он переживёт эту войну, пусть у него будет, вокруг чего отстраиваться заново. Он как-то говорил мне, что это место получит новое название. Ну а теперь давай зайдём внутрь и посмотрим, что там к чему.

Нижний этаж того каменного здания был отведён под солдатские казармы, и там, как и следовало ожидать, царил беспорядок, поскольку его обитатели совсем недавно покинули помещение по тревоге, в ужасной спешке. Мы поднялись по лестнице и оказались в лабиринте маленьких комнатушек, уставленных столами и стульями. В некоторых комнатах было полно книг, в других на полках были сложены карты или стопки документов. В одной стоял стол, на котором я обнаружил плотный лист хорошего качества испанской бумаги, чернильницу, нож для заточки перьев и сосуд, полный гусиных перьев. Рядом с ними лежали заляпанное чернилами перо и документ, судя по всему начатый, но так и не завершённый работавшим над ним писцом.

Постояв и посмотрев на всё это, я обратился к Ночецтли:

— Мне говорили, будто среди наших рабов есть девушка, умеющая читать и писать по-испански. Мавританка или полукровка — не помню. Скачи, не мешкая, галопом, в наш лагерь, найди её и как можно быстрее доставь сюда. А заодно пришли несколько человек, чтобы пошарили внизу, в солдатских казармах, и прибрали к рукам всё, что может пригодиться. Я загляну в церковь, а потом буду ждать вас с девушкой здесь.

Церковь Тоналы по величине и убранству была столь же непритязательной, как и церковь епископа Куироги, находившегося в данное время в Компостельи. Я обнаружил там троих белых: священника в обычном чёрном одеянии и двух дородных, похожих на купцов мужчин, выглядевших нелепо, поскольку оба они не успели толком одеться. Эти двое попятились от меня к алтарю, священник же смело выступил вперёд, надвигая на меня деревянный крест и тарахтя что-то на особом церковном языке, который мне довелось слышать на тех немногих христианских мессах, что я удосужился посетить.

— Даже многие испанцы не понимают этой церковной тарабарщины, падре, — резко сказал я. — Говори со мной на каком-нибудь вразумительном наречии.

— Хорошо, язычник и изменник! — отозвался он. — Во имя Господа Иисуса Христа и на языке Святой Церкви я призываю тебя покинуть это святое место.

— Изменник? — повторил я. — Ты, видно, решил, будто я сбежавший раб какого-то белого человека. А это не так. И всё, что здесь есть, моё, потому что это земля моего народа. Я пришёл сюда, чтобы вернуть её законным хозяевам.

— Это собственность Святой Матери Церкви! Кем ты вообще себя вообразил?

— Я знаю, кто я такой. Но твоя Святая Мать Церковь дала мне имя Хуан Британико.

— Боже правый! — в ужасе вскричал священник. — Значит, ты вероотступник! Еретик! Хуже язычника!

— Гораздо хуже, — с готовностью подтвердил я. — А кто эти двое?

— Alcalde[26] Тоналы, дон Хосе Осадо Альгарве де Сьерра. И corregidor[27], дон Мануэль Адольфо дель Монте.

— Стало быть, два самых видных горожанина. И что, спрашивается, они здесь делают?

— Дом Господень является убежищем. Это святое место. Было бы святотатством причинить им здесь вред.

— Выходит, падре, они трусливо спрятались под твоими юбками и бросили свой народ на милость дикарей и язычников. Достойно ли это? Впрочем, я всё равно не разделяю твоих предрассудков.

С этими словами я обошёл священника и одного за другим поразил обоих знатных господ мечом в сердце.

— Эти сеньоры занимали высокое положение! Их высоко ценил сам его величество король Карлос! — воскликнул священник.

— Не могу в это поверить. Ни один правитель не станет гордиться трусливыми и никчёмными слугами.

— Я снова заклинаю тебя, чудовище! Уйди из церкви Господней! Уведи своих дикарей из Господнего прихода!

— Обязательно, — заверил я священника, выглянув за дверь. — Как только мои воины вволю натешатся.

Священник подошёл ко мне и взмолился:

— Во имя Господа, ведь многие из этих несчастных ещё совсем дети. Многие были девственницами. Некоторые из них монахини. Непорочные Христовы невесты.

— Значит, в скором времени они присоединятся к своему жениху. Надеюсь, он простит, что они явятся к нему, не сохранив целомудрия. Пойдём лучше со мной, падре. Я хочу, чтобы ты увидел кое-что, надеюсь, менее огорчительное, чем это зрелище.

Я вывел его из церкви и во дворе среди других своих воинов, не занятых на данный момент делом, высмотрел безусловно заслуживающего доверия Поцонали.

— Поручаю тебе этого белого священника, ийак, — сказал я ему. — Навряд ли от него можно ожидать какой-нибудь каверзы, так что просто проследи, чтобы наши люди не причинили ему вреда.

Потом я привёл их обоих во дворец. Мы поднялись наверх, в комнату с большим столом, где я указал на недописанный документ и велел священнику:

— Прочти мне, что там написано, если можешь.

— Конечно могу. Это всего лишь почтительное приветствие. Тут говорится: «Наидостойнейшему сеньору дону Антонио де Мендоса, вице-королю и губернатору, посланцу его величества в Новой Испании, президенту Аудиенции и Королевского Суда...» Это всё. Очевидно, алькальд собирался продиктовать писцу какой-то доклад или просьбу, адресованную вице-королю, но не успел.

— Спасибо. Этого достаточно.

— Теперь ты убьёшь и меня?

— Нет. И за это можешь поблагодарить другого падре, которого я некогда знавал. Я уже приказал этому воину быть твоим спутником и защитником.

— Значит, я могу уйти? Мой долг повелевает совершить последние обряды над телами моих несчастных прихожан. Это всё, что я могу для них сделать.

— ¡Vaya con Dios! Ступай с Богом, падре! — сказал я без малейшей иронии и жестом велел Поцонали следовать за священником.

А сам подошёл к окну и, в ожидании Ночецтли и рабыни, умеющей читать и писать по-испански, некоторое время наблюдал за происходящим на площади, а также за уже начавшими разгораться по окраинам города пожарами.

Рабыня эта оказалась сущим ребёнком, и, уж конечно, никак не мавританкой. Кожа её имела лишь чуть более тёмный оттенок, чем моя, и девочка была слишком хороша собой, чтобы принадлежать к чёрной расе. Но в том, что это дитя — плод смешанной крови, сомневаться не приходилось: все девушки-полукровки созревают очень рано и уже в очень юном возрасте, как и рабыня, которую ко мне привели, обретают развитые формы. Наверное, девочка относилась к тем людям смешанной крови, о которых в своё время мне рассказывал Алонсо де Молина: была квартеронкой или кем-то в этом роде. Возможно, как раз по этой причине ей сочли нужным дать некоторое образование. Моё первое испытание состояло в том, что я обратился к юной рабыне по-испански:

— Мне сказали, что ты умеешь читать написанное испанцами?

Она поняла и почтительно ответила:

— Да, мой господин.

— Тогда прочти мне это.

Без малейшей запинки, прямо с листа, девушка бегло прочла:

— «Аl muy illustrisimo Senor Don Antonio de Mendoza, visorrey é gobernador por Su Majestad en esta Nueva Espana, presidente de la Audencia у la Chancellerfa Real...» И это всё, мой господин, здесь только обращение. И, с твоего позволения, замечу, что написано оно не самым искусным писцом.

— Мне говорили также, что ты умеешь писать на этом языке.

— Да, мой господин.

— Я хочу, чтобы ты написала кое-что для меня. Возьми другой листок бумаги.

— Конечно, мой господин. Только дай мне приготовиться. На пере чернила засохли.

— Пока мы ждём, Ночецтли, — велел я своему помощнику, — найди священника этой церкви. Он где-то в толпе снаружи, вместе с нашим ийаком Поцонали. Приведи священника ко мне.

Тем временем девочка отложила в сторону запачканное перо, достала из сосуда свежее, искусно наточила ножом его кончик, деликатно поплевала в чернильницу, помешала её содержимое новым пером и наконец сказала:

— Я готова, мой господин. Что мне написать?

Я ненадолго задумался, глядя в окно. Уже смеркалось, но зато пожаров становилось всё больше, и полыхали они всё ярче, грозя в скором времени полностью пожрать Тоналу. Снова повернувшись к девушке, я, отчётливо и медленно, так, чтобы она успела записать их, пока они звучат, произнёс несколько слов, а потом и глянул ей через плечо, положив две бумаги — неоконечное послание и её листок — рядом. Разумеется, я не мог прочесть написанное, ни там, ни там, но вот почерк девушки показался мне более чётким и уверенным, чем закорючки писца.

— Прочесть тебе это, мой господин? — робко спросила она.

— Нет. Вот пришёл священник. Пусть он прочтёт.

Я указал на листок.

— Падре, сможешь ты прочесть также и то, что здесь написано?

— Конечно могу, — на сей раз в голосе его звучало раздражение. — Но в этом мало смысла. Здесь написана одна-единственная фраза: «То, как он горел, до сих пор стоит у меня перед глазами».

— Спасибо, падре. Именно это я и имел в виду. Очень хорошо, девочка. Теперь возьми этот недописанный документ и добавь к нему следующие слова: «Это только начало». Потом напиши моё имя — Хуан Британико. А следом добавь моё настоящее имя. Ты знакома с изображением слов, принятым в языке науатль?

— К сожалению, нет, мой господин.

— Тогда напиши его по-испански, как можешь: Теотль-Тенамаксцин.

Рабыня сделала это, хотя и не так быстро, поскольку очень старалась написать всё как можно точнее и разборчивее, а закончив, подула на бумагу, чтобы подсушить, и передала её мне. Я вручил письмо священнику и спросил:

— Можешь прочитать, что здесь написано?

Листок бумаги дрожал в его пальцах, как дрожал и его голос.

— Так, illustrisimo...[28] et cetera, et cetera[29]. Это только начало. Подписано: Хуан Британико. А потом другое, совершенно невообразимое имя. Прочитать его я могу, но не уверен, что выговорю как следует.

Священник собрался было отдать листок мне, но я сказал:

— Оставь бумагу у себя, падре. Она предназначалась для вице-короля. Она по-прежнему адресована ему. Если тебе удастся найти какого-нибудь живого белого человека, который сможет стать твоим гонцом, поручи ему доставить это послание тому самому важному правителю Мендосе, что засел в Мехико. А до той поры просто показывай её всякому испанцу, которого повстречаешь на своём пути.

Он вышел: бумага всё ещё тряслась в его дрожащей руке. Поцонали последовал за ним. А я сказал Ночецтли:

— Помоги девушке собрать и связать в свёртки все эти бумаги и письменные принадлежности, для сохранности. У меня найдётся для них применение. А что касается тебя, дитя, ты смышлёная, послушная девочка и сегодня очень мне помогла. Как тебя зовут?

— Вероника, — сказала ты.