Осень ацтека

1

То, как он горел, до сих пор стоит у меня перед глазами.

В тот давний день, когда я смотрел, как сжигают человека, мне уже минуло восемнадцать лет, и мне доводилось ранее видеть, как умирают другие люди, — принесённые в жертву богам, казнённые за какое-нибудь возмутительное преступление или просто погибшие в результате несчастного случая. Однако жертвоприношения всегда осуществлялись посредством обсидианового ножа, которым вскрывали грудь, чтобы вырвать человеку сердце. Приговорённому к казни отрубали голову мечом макуауитль или душили его замаскированными цветами верёвками; у нас это называлось Цветочная Смерть. Ну а несчастные случаи, приводившие к смертельному исходу, в нашей местности сводились по большей части к гибели в морской пучине рыбаков, чем-то не угодивших богине водной стихии. За долгие годы, прошедшие с того памятного дня, мне много раз приходилось быть свидетелем гибели людей на войне, причём от самого разного оружия; однако ни до того случая, ни после, — никогда я не видел, чтобы живого человека умышленно предавали огню.

В тот день я, моя мать и мой дядюшка находились среди огромной толпы, которую испанские солдаты согнали со всего города для присутствия на этой страшной церемонии, и, по моему разумению, зрелище сие должно было послужить нам наглядным уроком. Солдаты пинками и тычками нагнали на центральную площадь Мехико столько людей, что те стояли вплотную друг к другу, однако в самой середине оставалось свободное пространство, оцепленное испанским кордоном. Там возвышался возведённый специально для этого случая деревянный помост, на котором сидели или стояли испанские священнослужители, облачённые, на манер наших собственных жрецов, в длинные чёрные одеяния, а перед помостом, в каменные плиты мостовой, был вбит железный столб.

Двое крепких испанских стражников привели осуждённого и грубо вытолкнули его на открытое пространство. Когда мы увидели, что он не испанец, бледный и бородатый, но один из представителей нашего народа, я услышал, как моя мать вздохнула: «Аййя оуфуа...» Такой же вздох вырвался и у многих других в толпе.

Приговорённый был облачен в бесформенный балахон, голову его венчала шутовская соломенная корона. Как ни странно, при нём оставалось единственное украшение — что-то вроде, насколько мне удалось разглядеть, медальона, висевшего на шнурке у него шее.

Обречённый на казнь был довольно стар, старше даже, чем мой дядя, и не оказывал стражникам никакого сопротивления. Судя по всему, он либо полностью смирился с собственной судьбой, принимая её такой, как есть, либо просто утратил интерес к жизни. Однако на него, невесть зачем, ещё и надели металлическую цепь, такую большую, что голову несчастного с усилием просунули внутрь одного из звеньев, нацепив это звено ему на шею, на манер ошейника. Потом цепь прикрепили к столбу, и стражники принялись складывать у ног осуждённого груду хвороста. Пока всё это делалось, самый старый из священников на помосте — главный у них, как я предположил, — заговорил с осуждённым, называя его испанским именем Хуан Дамаскино. Потом священнослужитель обратился к толпе с длинной речью. Говорил он, естественно, на испанском, который я в то время ещё не выучил, но священник помоложе, облачённый в слегка иные одеяния, чем старик, переводил слова своего начальника — что изрядно меня удивило — на беглый науатль.

Это позволило мне понять, что старый священник голосом попеременно то елейным, то гневным перечислял прегрешения приговорённого и пытался убедить его раскаяться... или что-то в этом роде. Дело в том, что даже в переводе на наш родной язык многие использовавшиеся священником слова и понятия не вызывали у меня ничего, кроме недоумения.

После этой долгой и многословной речи разрешили высказаться и осуждённому. Он тоже говорил по-испански, но его слова перевели на науатль, и на этот раз смысл я понял очень хорошо.

— Ваше преосвященство, давным-давно, ещё малым ребёнком, я дал себе слово, что если буду однажды избран для Цветочной Смерти, пусть даже и на чужеземном алтаре, я умру так, чтобы своей смертью не посрамить своей жизни!

Больше Хуан Дамаскино не промолвил ни слова. А вот священники, стражники и прочие присутствовавшие при казни испанцы ещё некоторое время совещались, сопровождая слова жестикуляцией. Потом прозвучал отрывистый приказ, и один из солдат поднёс к куче хвороста у ног осуждённого горящий факел.

Как известно, боги и богини имеют обыкновение злорадно забавляться, играя с судьбами смертных. Они часто мешают нам осуществить самые продуманные планы, превращают в неверные, казалось бы, безошибочные решения, устраивают так, что достижение вроде бы вовсе и не заоблачных целей оказывается невозможным. Причём проделывается всё это так искусно, что со стороны может показаться отнюдь не результатом чьего-то вмешательства, а простым совпадением. Вот и я, не знай я теперь больше, вполне мог бы решить, что лишь случайность привела нас троих — моего дядю Миксцина, его сестру Куикани и её сына, Тенамакстли, то есть меня, — в город Мехико именно в тот самый день.

Полных двенадцать лет тому назад в нашем родном городе Ацтлане, Краю Белоснежных Цапель, что лежит далеко к северо-западу, на побережье Западного моря, мы услышали первую ошеломляющую новость о том, что в Сей Мир вторглись белокожие и бородатые чужаки. Ходили слухи, будто они явились из-за Восточного моря в огромных домах, скользящих по воде и приводящихся в движение огромными, как у исполинских птиц, крыльями. В ту пору мне было всего шесть лет, до получения права надеть под накидку макстлатль — набедренную повязку, знаменующую собой вступление в возраст мужчины, — оставалось ждать ещё столько же, так что личность я представлял собой совершенно незначительную и мало что смыслил в происходящем. Но зато был не по годам любознателен и обладал очень острым слухом. К тому же моя мать Куикани и я проживали во дворце Ацтлана с моим дядей Миксцином, его сыном Йайаком и дочерью Амейатль, так что у меня имелась возможность быть в куре всех новостей, становившихся предметом обсуждения на Изрекающем Совете моего дяди.

Как видно из того, что его имя оканчивалось на «-цин», мой дядя принадлежал к знати. Собственно говоря, он был знатнейшим среди нас, ацтеков, ибо являлся юй-текутли — Младшим Чтимым Глашатаем Ацтлана. Несколькими годами ранее, когда я был всего лишь неразумным младенцем, покойный юй-тлатоани Мотекусома, Чтимый Глашатай мешикатль, тогда самого могущественного народа Сего Мира, даровал нашему городу (а в ту пору, по правде сказать, жалкой деревушке) права «самоуправляемого поселения Мешико», причислил моего дядюшку Микстли к знати и, уже как господина Миксцина, поставил его во главе Ацтлана с наказом превратить этот край в процветающую цивилизованную провинцию, которая стала бы гордостью всего Мешико, государства мешикатль. Так и получилось, что, хотя мы и находились чрезвычайно далеко от столичного города Теночтитлана — Сердца Сего Мира, — скороходы Мотекусомы доставляли во дворец Ацтлана, равно как и в столицы иных провинций, все новости, которые могли представлять интерес для подвластных Теночтитлану правителей. Ну и уж конечно, весть о прибытии пришельцев из-за моря вызвала у Изрекающего Совета Ацтлана особый интерес, пробудив немалый страх и породив множество догадок и толков.

— В древних архивах различных народов Сего Мира, — промолвил тогда старый Канаутли, Хранитель Памяти Ацтлана, доводившийся, кстати, дедом моим дяде и матери, — хранятся записи о правившем некогда Пернатом Змее, величайшем из вождей. Там говорится, что Кецалькоатль, правитель тольтеков, которого впоследствии стали чтить как величайшего из богов, имел белую кожу и на лице его обильно росли волосы.

— Неужто ты хочешь сказать?.. — начал было другой член Совета, жрец нашего бога войны Уицилопочтли, но Канаутли перебил его, чего и следовало ожидать: ведь всем было хорошо известно, как любит поговорить мой прадед.

— Существуют также сведения о том, что Кецалькоатль отрёкся от власти над тольтеками, поскольку совершил постыдный поступок. Возможно, его народ так бы ничего и не узнал, но правитель сам признался, что, будучи пьян, — он перебрал хмельного напитка октли, — совершил акт ау ил нема с собственной сестрой. Или, по другим сведениям, с родной дочерью. Тольтеки столь высоко чтили своего божественного правителя, что, бесспорно, не стали бы поминать ему содеянное, но Пернатый Змей не мог простить себя сам.

Несколько членов Совета торжественно кивнули. Канаутли продолжил:

— Вот почему он соорудил — одни говорят, что якобы сплёл из перьев, а другие, будто бы свил из живых змей, — плот и отплыл на нём за Восточное море. Его подданные распростёрлись ниц на берегу, громко оплакивая его уход, и Кецалькоатль, откликнувшись на их стенания, заверил свой народ, что когда он снимет с себя вину достаточным покаянием, то вернётся к ним. Однако время шло, от самих тольтеков давно уже остались лишь воспоминания, а Кецалькоатля с тех пор так никто и не видел.

— С тех пор и до нынешних, да? — проворчал мой дядя Миксцин. Он никогда не отличался слишком уж кротким и благодушным нравом, а принесённая гонцом новость вовсе не вызвала у него восторга. — Ты это хочешь сказать, Канаутли?

— Акюин икснетла? — промолвил, пожав плечами, старик.

— Кто знает? — эхом отозвался другой пожилой член Совета. — Я знаю только это, не больше, поскольку всю свою трудовую жизнь был рыбаком. И могу с уверенностью сказать, что построить плот, способный переплыть море, преодолеть рифы, мели и буруны прибоя, почти невозможно.

— Это для тебя невозможно, — заметил третий член Совета, — а бог вполне мог справиться с этой задачей. Кроме того, если в прошлом Пернатый Змей и столкнулся с трудностями, то, похоже, за минувшее время многому научился. Назад-то он приплыл не на плоту, а на крылатых домах.

— А зачем ему потребовалось несколько таких домов? — полюбопытствовал ещё один член Совета. — Он ведь уплыл один. А вернулся, выходит, с многочисленной командой? Или с пассажирами?

— Не забывайте о том, — напомнил собравшимся Канаутли, — что со времени его отплытия миновало несчётное множество вязанок лет. За прошедшие столетия Кецалькоатль мог взять в жёны множество дочерей разных племён, и его потомство могло составить многочисленные народы.

— А представляет ли хоть кто-нибудь из вас, — произнёс чуть дрожащим голосом жрец бога войны, — каковы будут последствия возвращения Кецалькоатля... если, конечно, это Кецалькоатль?

— Я ожидаю множества перемен к лучшему, — отозвался мой дядя, которому всегда доставляло удовольствие приводить в замешательство жрецов. — Пернатый Змей был мудрым, заботливым и доброжелательным богом. Никогда впоследствии Сей Мир не благоденствовал так, как в его правление. На этом сходятся все повествования.

— Да, но ведь тогда все прочие наши боги будут низведены до положения мелких божков, а то и вовсе забыты! — вскричал, ломая руки, жрец Уицилопочтли. — Как и все мы, жрецы этих богов. Нас лишат многочисленных почестей, сделав ниже самых низких рабов. Нам придётся просить милостыню или умирать с голоду!

— Как я и сказал, — проворчал мой неумолимый дядя, — это будут перемены к лучшему.

Впрочем, очень скоро юй-текутли Миксцин и его Изрекающий Совет перестали спорить о том, в каких отношениях состоят, если вообще состоят, пришельцы с богом Кецалькоатлем. На протяжении следующих полутора лет не проходило и месяца, чтобы из Теночтитлана не прибывал очередной скороход со всё более ошеломляющими и всё более тревожными новостями. От одного гонца мы узнали, что чужаки не боги и не потомки богов, а всего лишь смертные люди, именующие себя испанцами или кастильцами. Эти два названия их племени употреблялись наравне друг с другом и казались взаимозаменяемыми, но звучание второго легче приспосабливалось к языку науатль, так что долгое время мы именовали чужеземцев кастильтеки. Другой скороход сообщил, что эти кастильтеки всё же напоминают богов — по крайней мере, богов войны — тем, что они жестокие, алчные, свирепые, безжалостные и жадные до завоеваний, ибо, не устрашаясь преград, силой прокладывают себе путь от побережья Восточного моря вглубь суши.

Следующий скороход сообщил, что кастильтеки, во всяком случае это относится к их способу ведения войны, проявляют несомненные способности: так что похоже, что они если и не боги, то по меньшей мере могущественные колдуны. Многие из них ездят верхом на огромных безрогих оленях, иные изрыгают из ужасающих труб громы и молнии. Их стрелы, копья и мечи имеют лезвия и наконечники из острого металла, не гнущегося и не ломающегося при ударах, а тела покрыты доспехами из того же металла, непробиваемого для обычного оружия.

Потом явился гонец в траурной белой накидке и с волосами, заплетёнными особым способом, возвещающим о дурном характере доставляемых им вестей. Он сообщил, что по пути на запад захватчики побеждают одно наше племя за другим — тотонаков, тепейяуаков, тлашкалтеков, — и побеждённые, но уцелевшие воины присоединяются к их армии, численность каковой, таким образом, по мере продвижения не только не уменьшается, но и существенно возрастает. (Тут я, имея возможность судить на основании собственного опыта, мог бы заметить, что многие из этих воинов присоединялись к чужеземцам без особого принуждения, ибо народы, издавна платившие тяжкую дань Теночтитлану, ненавидели мешикатль и теперь надеялись поквитаться с давними угнетателями).

Наконец в Ацтлан, в ставшей уже привычной белой накидке и с возвещающей о горестях причёской, прибыл скороход, который поведал, что кастильтеки, белые люди, вступили в сам Теночтитлан. Причём допущены они туда были, — трудно поверить! — по личному приглашению некогда могущественного, но теперь утратившего волю Чтимого Глашатая Мотекусомы. Мало того, эти пришельцы не просто прошли через город и продолжили путь на запад, но заняли его и, похоже, всерьёз вознамерились там обосноваться.

Поначалу один из дядюшкиных советников, — я имею в виду уже упоминавшегося здесь жреца бога Уицилопочтли — несколько успокоился, поняв, что раз о возвращении Кецалькоатля речи больше не идёт, то его собственному положению, стало быть, ничто не угрожает. Однако очень скоро его страхи вернулись и во много раз усилились, ибо тот самый последний скороход сообщил:

— В каждом городе и в каждой деревне, попадавшихся им на пути в Теночтитлан, эти свирепые кастильтеки уничтожали любой храм-теокальтин, разрушали каждую пирамиду-тламанакали, низвергали и уничтожали все до единой статуи наших богов и богинь. Вместо них пришельцы воздвигли примитивные деревянные изображения жеманно улыбающейся белой женщины, держащей на руках белого младенца. По словам чужеземцев, именно почитание смертной женщины, родившей божественное дитя, и является основой их малопонятной веры, именуемой кристанйотль.

Услышав всё это, наш бедолага жрец снова принялся в отчаянии ломать руки. Похоже, ему так и так предстояло лишиться почестей и сана, причём, что и вовсе обидно, его положению угрожал не действительно почитаемый бог, вернувшийся в свои владения после долгого отсутствия, но какая-то новая, непонятная, чужеземная религия, предписывающая поклоняться обычной женщине и, смешно сказать, безмозглому новорождённому младенцу!

Тот гонец оказался последним, прибывшим к нам из Теночтитлана или откуда бы то ни было во владениях мешикатль, и доставившим новости, которые мы могли считать заслуживающими доверия. Впоследствии мы вынуждены были довольствоваться лишь слухами, распространявшимися от одного поселения к другому, которые в конечном счёте доходили до нас с каким-нибудь путешественником, забредавшим в Ацтлан по суше, или заплывавшим, двигаясь вдоль морского побережья на каноэ-акали. Из услышанных рассказов нам приходилось отсеивать сведения вовсе уж невозможные и невероятные — истории о чудесах, знамениях, предсказаниях прорицателей и жрецов, а заодно и нелепые преувеличения, порождённые невежеством простого народа, — но даже в очищенном от всей этой чепухи виде услышанное изумляло и устрашало.

С течением времени до нас стали доходить слухи (и, сколь бы невероятными они ни казались, мы не имели основания их отвергать), что Мотекусома якобы пал от рук кастильтеков; что два сменивших его на недолгий срок Чтимых Глашатая тоже мертвы; что весь город Теночтитлан — дома, дворцы, храмы, рынки, даже колоссальную импак тламанкали, Великую Пирамиду, — чужестранцы сровняли с землёй, превратив даже не в развалины, а в кучу мусора; что все земли мешикатль, равно как и плативших им дань народов, перешли под власть кастильтеков; и что плавучие дома, во всё большем и большем числе, прибывают из-за Восточного моря, изрыгая всё новых и новых белых воинов, расходящихся на север, на запад и на юг — для покорения всё более дальних народов и земель. По слухам, куда бы ни направлялись кастильтеки, им даже почти не приходилось пускать в ход своё смертоносное оружие.

— Должно быть, — предположил один из разносчиков слухов, — всё это творят их проклятые боги. Та белая женщина и ребёнок, чтоб им провалиться в Миктлан! Они насылают на целые народы невиданные болезни, поражающее всех, кроме белых людей.

— И недуги эти ужасны, — рассказывал другой странник. — Я слышал, что кожа человека покрывается страшными язвами и нарывами и он терпит столь невыносимые муки, что молит о смерти как об избавлении.

— Наш народ вымирает под корень, — вторил этому рассказчику другой, — в то время как белых, похоже, никакая зараза не берёт. Наверняка всё дело тут в злых чарах проклятой белой богини и её божка, не иначе!

Рассказывали нам и о том, что всех уцелевших и хоть немного способных к труду жителей Теночтитлана, независимо от пола и возраста, заставили, словно рабов, трудиться на восстановлении города. Они разбирали развалины, чтобы использовать камень для сооружения новых зданий. По указанию новых правителей город стал именоваться Мехико. Он всё ещё оставался столицей, однако уже не Сего Мира, а страны, названной завоевателями Новой Испанией, и видом своим, как рассказывали побывавшие в нём, уже совершенно не напоминал былое Сердце Сего Мира. По указке белых зодчих там возводились причудливые строения, которые, видимо, должны были напоминать кастильтекам об их оставшейся неведомо где за морем Старой Испании.

Когда наконец до Ацтлана дошла весть о том, что белые люди с оружием в руках вторглись во владения отоми и пуремпеча, мы решили, что очень скоро эти мародёры вломятся, если можно так выразиться, и в наши двери, ибо северная граница земли пуремпеча под названием Мичоакан проходила на расстоянии всего лишь девяноста долгих прогонов от Ацтлана. Однако пуремпеча оказали захватчикам столь яростное сопротивление, что те застряли в Мичоакане на долгие годы. Народ отоми, напротив, не сопротивлялся вовсе, позволив чужеземцев прибрать к рукам всю страну, а заодно и всё, что в ней имелось. Другое дело, что в глазах алчных, ненасытных кастильтеков земля эта, как и все остальные, примыкавшие к Мичоакану с севера, ничего не стоила. То была засушливая, негостеприимная пустыня, которую мы называли Краем Мёртвых Костей.

Уткнувшись в эту бесплодную, безжизненную землю, прозванную ими Великим Лысым Пятном, белые люди вынуждены были остановить своё продвижение, так что северная граница их Новой Испании протянулась от озера Чапалан на западе до Восточного моря. Там она проходит и поныне. Насколько далеко расширились владения белых людей на юг, мне неизвестно. Правда, я знаю, что отряды кастильтеков покорили принадлежавшие ранее майя земли Юлуумиль Кутц и Куаутемалан и, обосновавшись там, продвинулись ещё дальше на юг, в знойные Жаркие Земли.

В прежние времена мешикатль вели торговлю с этими землями, но даже они, в пору наивысшего своего могущества, не выказывали особого желания поселиться там или присоединить их к своим владениям.

В то время, когда происходили столь лаконично описанные мною эпохальные события, моя собственная жизнь протекала куда как более обычно и предсказуемо. В тот день, когда мне исполнилось семь лет, меня отвели к сморщенному, иссохшему старому прорицателю-тональпокуи, дабы тот, сверившись с книгой предзнаменований тональматль и учтя все добрые и дурные предзнаменования, сопутствовавшие моему рождению, нарёк меня именем, которое уже останется на всю жизнь. Первое имя, Чиуаке-Ксочитль, или Шестой Цветок, разумеется, просто указывало надень моего появления на свет. В качестве же второго моего имени провидец избрал соответствовавшее, по его словам, «добрым знамениям» имя — Теотль-Тенамакстли, что обозначает «Облечённый Крепостью Камня».

Получив названное имя, я приступил к обучению в двух телпочкалтин Ацтлана — Доме Созидания Силы и Доме Обучения Обычаям. По достижении тринадцати лет и получении права носить набедренную повязку, я завершил первоначальное обучение в этих школах и стал посещать городской калмекактин, где прибывшие из Теночтитлана жрецы-наставники обучали искусству рисования слов и многим другим предметам — истории, целительству, землеописанию, поэзии, — почти всем видам знаний, которыми только может пожелать овладеть молодой человек.

— Пора тебе также, — сказал мне дядя Миксцин в тот день, когда мне исполнилось тринадцать лет, — усвоить и ещё одно немаловажное умение. Пойдём со мной, Тенамакстли.

Он провёл меня по улицам к самому лучшему ауаникатль Ацтлана и, выбрав из его многочисленных обитательниц самую привлекательную девушку, почти такую же юную и почти такую же красивую, как его собственная дочь Амейатль, сказал:

— Сегодня этот молодой человек стал мужчиной, и я хочу, чтобы ты научила его всему тому, что должно знать каждому мужчине о действе ауилнема. Посвяти всю ночь его обучению.

Девушка улыбнулась, пообещала сделать, как сказано, и выполнила своё обещание. Не скрою, оказанное ею внимание доставило мне огромное удовольствие, я провёл с ней великолепную ночь и был весьма благодарен дядюшке за его щедрый подарок. Но должен также признаться, что, втайне от него, я уже испробовал подобные удовольствия за несколько месяцев до того, как получил право носить набедренную повязку.

В общем, на протяжении всех этих лет и в последующие годы Ацтлан ни разу не посетил даже случайный патруль или разведывательный отряд кастильтеков, как, впрочем, не забредали чужеземцы и в те поселения, с которыми мы, ацтеки, вели торговлю. Что, впрочем, неудивительно, ведь по сравнению с густонаселёнными внутренними землями бывшего Сего Мира этот край казался почти пустынным. Что же до народов, живущих к северу от наших земель, то я ничуть бы не удивился, узнав, что иные из обитающих в этой глухомани племён не только ничего не слышали о вторжении из-за моря, но даже и не подозревали о существовании столь диковинных существ, как белокожие люди.

Разумеется, и жители Ацтлана, и упоминавшиеся здесь его соседи почувствовали огромное облегчение, поняв, что жестокие пришельцы не зарятся на наши земли и, похоже, настроены оставить нас в покое, однако со временем обнаружилось, что пребывание в изоляции, пусть и безопасной, имеет существенные минусы. Поскольку ни нам, ни нашим соседям не хотелось привлекать внимание кастильтеков, мы не посылали на территорию Новой Испании не только странствующих купцов почтека, но даже и гонцов-скороходов. Это означало добровольный отказ от каких-либо торговых отношений с южными поселениями, куда мы в прежние времена в основном и сбывали все свои товары — кокосовое молоко, сладости, хмельные напитки, мыло, жемчуг, губки. Кроме того, именно на юге мы раньше также и приобретали всё то, что не изготовлялось и не добывалось в наших краях: множество нужных вещей, начиная от хлопка и какао-бобов и вплоть до обсидиана, необходимого для изготовления оружия и инструментов. Естественно, что со временем вожди соседних с нами городков, таких как Йакореке, Тепиц, Текуэксе и других, стали направлять на юг небольшие группы лазутчиков. Как правило, группы эти состояли из трёх человек, в числе которых обязательно была женщина, и выступали в путь в простой сельской одежде, без оружия и каких-либо ценных вещей, способных привлечь внимание или вызвать подозрение у кастильтеков и их приспешников. Обычно поклажа наших разведчиков ограничивалась бурдюком с водой да мешочком пиноли для пропитания в пути.

Лазутчики отправлялись в путь, терзаемые не только вполне понятными опасениями (ибо не знали, с какими угрозами им предстоит столкнуться), но и любопытством, поскольку им надлежало доложить своим вождям, какова теперь жизнь в оказавшихся под властью белых людей землях, в больших и малых городах, и в первую очередь в Мехико, бывшем Теночтитлане, Сердце Сего Мира, а ныне столице владений чужеземцев. От этих отчётов зависело, решат ли наши правители пойти на сближение и, возможно, на союз с завоевателями в обмен на возобновление нормальных связей между землями и торговли, или же предпочтут остаться в изоляции, сохранив, пусть и ценой бедности, свою независимость. А ведь в этом случае нам придётся направить все силы на пополнение запасов оружия и усиление войска, дабы иметь возможность отстоять свободу, когда кастильтеки всё же доберутся и до нас, если, конечно, вообще доберутся.

Так вот, по прошествии времени эти посланцы, почти все, вернулись целыми и невредимыми, не столкнувшись ни с какими препятствиями. Только одной или двум группам лазутчиков удалось вообще увидеть пограничного стража и сообщить об охране рубежей Новой Испании хоть что-либо вразумительное. В основном же все их доклады сводились к выражению изумления, в которое повергли их своим необычным обликом белые люди: ведь наши соплеменники увидели их впервые. Кстати, сами стражи обратили на наших разведчиков не больше внимания, чем уделили бы ящерице, выползшей из пустыни в поисках пропитания. И нигде во всей Новой Испании, будь то в сельской местности или в городах, больших или малых, включая и столичный город Мехико, наши разведчики не увидели — и не услышали ни от одного из местных жителей — никаких свидетельств того, что новые власти проявляли большую строгость или суровость, нежели мешикатль, прежние правители страны.

— Мои разведчики, — сказал Кевари, тлатокапили деревни Йакореке, — доложили, что за выжившими пипилтин двора Теночтитлана и за наследниками тех знатных людей, которые погибли во время войны, сохранили их привилегии и родовые владения. Завоеватели отнеслись к ним весьма снисходительно.

— Однако, за исключением тех немногих, которые всё ещё считаются благородными, или знатью, — добавил Текиуапиль, вождь Текуэксе, — пипилтин, как таковых, больше не существует. Точно так же, как и свободных простолюдинов масехуалтин или даже рабов тлакотлин. Все наши люди теперь считаются равными. И все делают то, что укажут им белые. Так донесли мои разведчики.

— Из моих разведчиков вернулся только один, — сказал Тототль, глава Тепица. — Он сообщил, что восстановление города Мехико уже почти завершено, за исключением некоторых, самых величественных зданий, которые ещё достраиваются. Разумеется, храмов старых богов там нет и в помине, но рынки, по его словам, многолюдны, и торговля ведётся оживлённо. Как раз по этой причине ещё двое моих посланцев, супружеская чета Нецтлин и Ситлали, решили остаться в Мехико и попытать там счастья.

— Ничуть этому не удивляюсь, — проворчал мой дядя Миксцин, перед которым и отчитывались остальные вожди. — Чего ждать от неотёсанных деревенских жителей, сроду не видавших настоящего города. Если они и отзываются о новых правителях благожелательно, то лишь потому, что слишком невежественны, чтобы делать сравнения.

— Аййя! — проблеял Кевари. — Может и так, но наши люди, при всём их невежестве, по крайней мере предприняли попытку выяснить, что к чему, тогда как ты и твои хвалёные ацтеки предпочитаете сидеть сиднями.

— Кевари прав, — поддержал его Текиуапиль. — Ведь мы же договорились, что все вожди должны собраться вместе, хорошенько обсудить то, что удалось узнать, и решить, как нам действовать дальше в отношении этих завоевателей-кастильтеков. А ты, Миксцин, только и делаешь, что насмехаешься.

— Да, — вставил Тототль, — если ты, благородный Миксцин, с таким пренебрежением отмахиваешься от искренних попыток наших неотёсанных деревенских жителей раздобыть полезные сведения, то почему бы тебе не послать к белым людям кого-нибудь из своих образованных и благовоспитанных ацтеков? Или, ещё лучше, кого-либо из прижившихся у тебя в городе мешикатль? Уж им-то, наверное, есть с чем сравнивать. Ну а мы повременим с принятием любых решений до их возвращения.

Мой дядя глубоко задумался, а потом сказал:

— Нет, мы сделаем иначе. Как и те мешикатль, которые ныне живут среди нас, я тоже, пусть и всего только один раз, видел город Теночтитлан в пору его величия и славы. Я отравлюсь сам.

Он повернулся ко мне и добавил:

— Тенамакстли, собирайся в путь и скажи матери, чтобы она тоже готовилась в дорогу. Вы с ней будете сопровождать меня.

Такова была последовательность событий, приведших нас в Мехико, где мне (хотя дядя согласился на это с неохотой) предстояло остаться на некоторое время и выучиться многим вещам, включая умение изъясняться по-испански. Правда, читать и писать на вашем языке я так и не выучился, а потому, mi querida muchacha, mi inteligente у bellisima у adorada Verónica[1], я сейчас диктую эти воспоминания тебе. Я делаю это для того, чтобы ты могла сохранить каждое слово для наших потомков и для потомков наших потомков, в надежде, что когда-нибудь они всё это прочтут.

Так вот, длинная цепочка описанных выше событий привела к тому, что мой дядя, моя мать и я сам прибыли в город Мехико в тот самый памятный день месяца панкуэтцалицтли года Тринадцатого Тростника, или, по испанскому счёту, октября Aho de Christo[2] одна тысяча пятьсот тридцать первого, когда (наверное, каждый, кроме проказливых и капризных богов, счёл бы это совпадением) и был сожжён старик по имени Хуан Дамаскино.

То, как он горел, до сих пор стоит у меня перед глазами.