Осень ацтека

15

— Я настаиваю, — сказала она дней десять или двенадцать спустя. — Мне нужна своя собственная гром-палка. И если я не заполучу её здесь, то другой возможности мне, скорее всего, уже не представится.

Мы сидели в каких-то кустах на бугре, откуда был виден испанский сторожевой пост. Он представлял собой всего лишь деревянную хижину, в которой находились два вооружённых и облачённых в доспехи солдата, да примыкавший к ней загон с четырьмя лошадьми. Две из них были осёдланы и взнузданы.

— Мы могли бы раздобыть для нас обоих и лошадей, — мечтательно промолвила На Цыпочках, — а уж будь у нас лошади, нам бы ничего не стоило научиться ездить верхом.

Мы находились на северной границе Новой Галисии. Всё, что располагалось южнее, испанцы имели удовольствие именовать своей Tierra de Paz — Землёй Мира; всё, что лежало севернее, было известно как Tierra de Guerra — Земля Войны; а эта территория вдоль границы несколько неопределённо именовалась Tierra Disputable — Спорной Землёй. От востока к западу отсюда через каждые несколько долгих прогонов располагались аванпосты армии, такие, как этот, а между ними постоянно курсировали конные патрули. Эти меры предпринимались для предупреждения и отражения возможных вылазок и набегов со стороны племён, населявших Tierra de Guerra.

Несколькими годами раньше эти самые или подобные им караульные не обратили особого внимания, когда мы с матерью и дядей — явно безобидные путники — пересекали эту границу. Но я не рискнул бы предположить, что солдаты будут так же невнимательны и на сей раз. Зато я не сомневался, что даже самый небрежный караульный с удовольствием задержит и обыщет молодую женщину столь необычной и привлекательной внешности, как На Цыпочках, — и, скорее всего, обыском дело не ограничится.

— Ну как? — спросила она, ткнув локтем мне в рёбра.

— У меня нет особой охоты делить тебя с кем-то ещё, особенно с белым.

— Аййа, — насмешливо промолвила На Цыпочках. — Другим женщинам ты не колеблясь предложил ложиться под белых людей.

— Я не был так близко знаком с теми другими женщинами. Да у них и не было никаких возлюбленных, которые возражали бы против того, чтобы они «стояли на дороге». А у тебя есть.

— В таком случае мой возлюбленный сумеет прийти на помощь, прежде чем я окажусь безвозвратно запятнанной. Подождём, пока второй солдат отлучится, и тогда тебе придётся иметь дело только с одним. Согласен?

— Сдаётся мне, что они оба не станут отлучаться до прибытия патруля с какого-нибудь другого поста. Но если уж тебе так приспичило, то зачем откладывать? Моё оружие заряжено. Иди и пусти в ход своё. Своё умение соблазнять. Когда один из испанцев будет полностью поглощён тобой, а другой, разинув рот, станет глазеть на происходящее — закричи. Сделай вид, будто это крик экстаза, восторга... всё равно, главное, чтобы он был громким и я его услышал. В тот же миг я ворвусь в дверь. Твоя задача — вцепиться в мужчину, который будет занят тобой, и удерживать его, пока я не убью зеваку. Потом мы вместе прикончим и его.

— План кажется достаточно простым. Простые планы срабатывают лучше всего.

— Будем надеяться на это. Только ты особо не увлекайся, не забудь вовремя закричать.

На Цыпочках спросила насмешливо:

— Ты боишься, что мне могут понравиться объятия белого человека? Что я могу даже предпочесть испанца тебе?

— Нет, — ответил я. — Когда ты окажешься достаточно близко от солдата и почувствуешь, как от него пахнет, сильно сомневаюсь в том, что тебе это понравится. Просто для нас весьма желательно покончить с этим делом как можно быстрее, ибо в любой момент может появиться патруль.

— Тогда... ксимопантоли, Тенамакстли, — насмешливо промолвила она, попрощавшись со мной на весьма официальный манер.

Поднявшись из кустов, На Цыпочках направилась вниз по склону — не торопясь, призывно покачивая бёдрами, как будто исполняла то, что у нас принято называть кьюикьюиц-куикатль — «возбуждающий танец». Должно быть, солдаты углядели красавицу сквозь смотровую щель в стене хижины. Они оба подошли к двери и, если не считать одного многозначительного взгляда, которым сперва обменялись, смотрели на неё главным образом с восхищением и интересом. Потом испанцы вежливо расступились, пропустив женщину внутрь, и за всеми троими закрылась дверь.

Я стал ждать: всё ждал и ждал, но никакого призывного крика На Цыпочках не издавала. Мне сделалось не по себе — уж не оказался ли придуманный мной план слишком простым, настолько примитивным, что враги его разгадали? Неужели солдаты заподозрили, что эта привлекательная молодая женщина путешествует не одна? Не взяли ли они её в заложницы и не держат ли теперь под прицелом в ожидании патруля? Рассудив, что выяснить, что происходит на самом деле, можно лишь одним способом, я, невзирая на риск (ведь один из солдат мог находиться у смотровой щели с аркебузой наготове), сбежал с холма. Похоже, никто меня не заметил, ибо мне удалось беспрепятственно пересечь ровную площадку перед хижиной и приникнуть ухом к двери. К моему удивлению, изнутри доносились лишь какие-то кряхтящие или хрюкающие звуки. Видимо, На Цыпочках не избивали и не мучили, ибо воплей и криков слышно не было, поэтому я выждал ещё некоторое время. И наконец, не в силах больше выносить неизвестности, толкнул дверь.

Она не была заперта и легко отворилась внутрь, впустив в тёмное помещение дневной свет. У дальней стены хижины караульные соорудили дощатую полку, которую, надо думать, попеременно использовали как обеденный стол и как нары. Но сейчас они нашли ей другое применение. На этой полке лежала На Цыпочках: её голые ноги были разведены в стороны, а накидка задрана до самой шеи. Бедняжка отчаянно извивалась, но молчала, ибо оба солдата, стоя с противоположных концов полки, насиловали её одновременно: один в типили, другой в рот. При этом они кряхтели и похотливо ухмылялись, переглядываясь.

Я мгновенно разрядил свою аркебузу, благо промахнуться на столь близком расстоянии было невозможно. Солдат, стоявший между ног На Цыпочках, отлетел к стене. Пуля разорвала кожаную кирасу, и его грудь окрасилась кровью. Помещение заполнилось едким сизым дымом. В тот же миг второй испанец, тот, что стоял со стороны головы, с истошным криком отскочил от своей жертвы. Он был жив, но явно не представлял для нас никакой угрозы, ибо визжал, как женщина, пытаясь зажать руками кровавую рану, образовавшуюся там, где недавно находился его тепули. Я не стал тратить время на то, чтобы хвататься за другое своё оружие — висевший на поясе обсидиановый нож, — но просто перехватил аркебузу за дуло, сдёрнул свободной рукой с головы шатавшегося и вопившего солдата металлический шлем и, пользуясь ружьём как дубинкой, принялся бить его прикладом по голове, пока испанец не упал замертво.

Когда я отвернулся от него, На Цыпочках поднялась с дощатой полки. Её задранная наверх накидка опала, прикрыв наготу. На ногах моя подруга держалась нетвёрдо, кашляла и всё время сплёвывала на грязный пол. Её лицо, там, где оно не было испачкано кровью и выделениями, имело мертвенно-зеленоватый цвет.

Я взял На Цыпочках за руку и торопливо вывел на свежий воздух, пытаясь объяснить:

— Пакапетль, я пришёл бы раньше, но...

Однако она лишь отпрянула от меня и, продолжая сдавленно кашлять, прислонилась к изгороди загона для лошадей, где находилась выдолбленная из бревна поилка для животных. Сначала На Цыпочках погрузила голову в воду, затем несколько раз прополоскала рот и горло, а потом, зачерпывая воду сложенными чашечкой ладонями, стала старательно промывать промежность. Наконец, отмывшись, откашлявшись и несколько придя в себя, она, ещё задыхаясь и запинаясь, проговорила:

— Ты видел... я не могла... крикнуть...

— Не надо ничего объяснять, — сказал я. — Побудь здесь и отдохни. Мне нужно спрятать трупы солдат.

От одного лишь упоминания о солдатах На Цыпочках снова стало дурно, поэтому я оставил её и зашёл в хижину. Когда я вытаскивал через дверь сперва одного мертвеца, а потом другого, мне вдруг пришла в голову мысль. Снова взбежав на вершину холма и не увидев никаких признаков не только патрулей, но вообще кого бы то ни было, что на востоке, что на западе, я вернулся к трупам и неловко, но, насколько мог быстро, начал отстёгивать детали их металлических и кожаных доспехов. Следом пришла очередь синих мундиров, которые тоже были сняты. Большая часть одежды оказалась безнадёжно испорченной — разорванной выстрелом или залитой кровью, — однако мне удалось отложить в сторону находившиеся в сносном состоянии рубаху, штаны и пару крепких солдатских сапог.

Раздетых покойников тащить было легче, однако к тому времени, когда мне удалось отволочь их к дальней стороне холма, я запыхался и весь покрылся потом. Склон порос густым кустарником, так что решение спрятать там и трупы, и то, что осталось от их одежды и доспехов, показалось мне правильным. Потом с помощью порванной рубашки я постарался удалить пятна крови, убрать сломанные ветки, взъерошить примятую траву — короче говоря, по возможности устранить все бросавшиеся в глаза следы.

К тому времени дым в хижине рассеялся, что позволило мне, вернувшись туда, забрать две аркебузы, которые солдатам уже никогда не понадобятся, кожаные кисеты, где они хранили пули и порох, две металлические фляжки для воды и один прекрасный острый стальной нож. Кроме того, я счёл разумным прибрать мешочек с сушёным волокнистым мясом, а также несколько кожаных ремней и верёвок. Поскольку земляной пол был сильно запачкан кровью, мне пришлось отскоблить поверхность ножом и утоптать её заново. Пока я этим занимался, мне пришла в голову ещё одна мысль, и я остановился, оглядывая пол во всём помещении.

— Что ты там возишься? — раздражённо спросила На Цыпочках. Она стояла, прислонясь к дверному косяку: вялая, несчастная и больная. — Спрятал трупы, и ладно. Нам надо убираться отсюда.

Я видел, что бедняжка отчаянно старается подавить спазмы рвоты и эти усилия заставляют судорожно вздыматься её грудь.

— Я хочу спрятать всё, что от них осталось, — сказал я. — А здесь кое-чего не хватает.

Неожиданно На Цыпочках позеленела ещё пуще. В перерывах между бурными приступами накатившей на неё рвоты она произносила почти бессвязные слова:

— Я не хотела... но... гром, грохот... я откусила... и...

Её снова стошнило, и фраза осталась незавершённой, но всё и так было ясно. Мне самому пришлось несколько раз сглотнуть, чтобы меня не вывернуло.

На Цыпочках исчезла с порога хижины, а я поспешил закончить утрамбовку пола, после чего снова взбежал на вершину холма: проверить, нет ли угрозы появления патрулей или случайных прохожих. Хотя к тому времени меня одолевала усталость, я старался действовать энергично, чтобы приободрить бедную На Цыпочках, вновь и вновь полоскавшую рот водой из лошадиного корыта. Ради этого мне пришлось преодолеть естественную робость, внушаемую столь чуждыми и огромными животными, как кони, и войти в загон. К счастью, они не принялись брыкаться своими тяжёлыми копытами, и это прибавило мне смелости. Все четыре лошади смотрели на меня глазами, похожими на оленьи, и в их взглядах не было ничего, кроме лёгкого любопытства. Я принялся навьючивать на одну неосёдланную лошадь различные вещи, которые забрал у солдат из хижины, увязывая вьюки найденными там же ремнями. Животное стояло смирно, и я добавил к этой поклаже свою дорожную торбу и котомку На Цыпочках. Подойдя к своей подруге, так и сидевшей, съёжившись, с несчастным видом, рядом с корытцем, я попытался помочь ей встать, но она отпрянула от моей протянутой руки и чуть ли не со злобой сказала:

— Пожалуйста, Тенамакстли, не прикасайся ко мне. Больше никогда.

— Ты только встань, Пакапетль, и помоги мне вести лошадей, — промолвил я, стараясь приободрить её. — Как ты сама сказала, нам нужно убраться отсюда. А когда мы удалимся на безопасное расстояние, я научу тебя убивать испанцев из твоей собственной гром-палки.

— Зачем только я сунулась к испанцам, — пробормотала она и, сплюнув на землю, с отвращением добавила: — Мужчины!

Теперь голос её звучал почти как голос той женщины йаки — Г’нды Ке. Однако На Цыпочках встала и, не выказав никакой нервозности, взялась за поводья одного осёдланного коня и за верёвку, которую я обвязал вокруг шеи вьючной лошади. Ведя двух других животных, я отбросил пинком запор на двери загона, открыв нам путь наружу. Скорее прочь от этого места.

Я полагал, что очередной патруль по прибытии на пост поначалу придёт в замешательство от необъяснимого исчезновения караульных и всех лошадей, а потому, прежде чем предпринять поиски, потеряет некоторое время, ожидая возвращения пропавших. Если патрульные найдут тела этих двух солдат, они, скорее всего, решат, что на аванпост напал какой-то вооружённый отряд с севера. И они вряд ли отважатся пуститься в погоню в Tierra de Guerra, пока не получат подкрепления и не соберут значительные силы. Таким образом, мы с На Цыпочках сможем основательно оторваться от вероятных преследователей, увозя с собой все наши приобретения. Тем не менее я двинулся не прямо на север, ибо, сравнивая положение солнца в разное время дня, понял, что мы находимся почти прямо на востоке от моего родного города Ацтлана. Если я вознамерился вербовать воинов из ещё не покорённых земель, то где лучше приняться за дело, как не там? Именно туда мы и направились.

В самую первую ночь в Tierra de Guerra мы устроили привал рядом с источником чистой воды, привязали лошадей к ближайшим деревьям (каждую на длинной привязи, чтобы они могли щипать траву и пить), развели лишь маленький костёр и поели прихваченного у испанцев сушёного мяса. Потом расстелили наши одеяла и легли бок о бок. На Цыпочках была всё ещё мрачна и неразговорчива, а когда я протянул руку, чтобы, утешения ради, погладить её, раздражённо сбросила мою ладонь и твёрдо сказала:

— Не сегодня, Тенамакстли. Нам обоим надо много о чём подумать. Завтра мы должны будем научиться ездить верхом, а мне предстоит ещё и освоить стрельбу из гром-палки.

На следующее утро мы спустили двух осёдланных лошадей с привязи, На Цыпочках сбросила свои сандалии и вставила босую ногу в болтающуюся деревянную скобу, предназначенную для этой цели. Мы оба видели немало верховых испанцев, а поэтому имели представление о том, как садиться на лошадь. Правда, чтобы На Цыпочках оказалась в седле, её пришлось подсадить, я же забрался туда, воспользовавшись пеньком. И снова лошади не возражали, очевидно, они были приучены возить на себе не одного хозяина, но всякого, кто в них нуждался. Ударив лошадь босыми пятками в бока, я побудил её к движению, а потом попытался повернуть налево и проскакать круг, чтобы не удаляться от места нашего привала.

Из предыдущих наблюдений мне запомнилось, что белые всадники вроде бы тянут за узду, чтобы повернуть голову лошади в нужном направлении. Но, когда я сильно дёрнул за левый повод, лошадь лишь искоса глянула на меня левым глазом. Примерно так смотрит школьный учитель на нерадивого ученика, давая тому понять, что он не прав или глуп. Я принял к сведению, что лошадь пытается преподать мне урок, и призадумался. Может быть, мне лишь казалось, что всадники, которых я раньше видел, резко дёргали голову лошади в ту или иную сторону? И действительно, после нескольких опытов стало ясно, что стоит легонько потянуть за узду с нужной стороны, и лошадь повернёт, куда требуется. Я сообщил о своём открытии На Цыпочках, и вскоре мы оба уже гордо восседали в сёдлах, в то время как наши кони прогулочным шагом ходили по кругу.

Потом я слегка похлопал свою лошадь по бокам, чтобы побудить её двигаться быстрее, и она перешла на покачивающуюся походку, которую испанцы называют «рысью». Это обернулось для меня ещё одним уроком. До сих пор мне казалось, что сидеть в кожаном седле, изогнутом так, чтобы вмещать ягодицы, гораздо удобнее, чем на чём-то жёстком, вроде табурета. Я ошибался. Езда в седле обернулась сущим мучением. После того как лошадь прорысила не столь уж продолжительное время, мне стало казаться, что мой копчик вот-вот пробьёт меня насквозь и вылезет из макушки. Причём то, что я подскакивал и трясся на её спине, похоже, не доставляло удовольствия и самой лошади. Она бросила на меня очередной укоризненный взгляд и замедлила шаг. Поскольку На Цыпочках испытала такие же ощущения, как и я, мы сошлись на том, что намерение скакать рысью придётся отложить до тех пор, пока мы не приобретём опыт и не привыкнем к седлу.

Весь оставшийся день мы ехали шагом, ведя остальных двух лошадей за собой, и вроде бы все шестеро были довольны этим неспешным передвижением. Но ближе к закату, когда, обнаружив водопой, мы решили остановиться на ночлег, нам обоим довелось немало удивиться, ибо у нас всё затекло, да так, что сползти с седел стоило немалых усилий. Мы не сразу почувствовали, что наши плечи и державшие поводья руки нестерпимо ноют, рёбра болят так, будто по ним прошлись дубинками, а в промежности ощущение такое, будто туда вбили клинья. А наши ноги не только онемели и дрожат от того, что мы весь день обхватывали ими лошадиные бока, но и с внутренней стороны стёрты до крови о кожаные сёдла. Мне было трудно понять, откуда взялись все эти болячки, ведь мы ехали так медленно и вроде бы совсем не напрягаясь. Оставалось лишь подивиться тому, что испанцы считают лошадь не орудием пытки, а средством передвижения. В любом случае мы с На Цыпочках так намучились и так натёрли себе зады и ляжки, что и думать даже не могли о том, чтобы практиковаться с аркебузами. И уж тем паче в ту ночь На Цыпочках не было необходимости отбиваться от моих любовных домогательств.

Однако на следующий день мы снова бесстрашно решили поехать верхом, причём на сей раз мне пришло в голову воспользоваться одеждой, которая, в отличие от наших накидок, не оставляла бы ноги голыми, чтобы они меньше натирались с внутренней стороны. Сперва На Цыпочках с отвращением отказывалась надевать хоть что-то испанское, но в конце концов мне удалось уговорить её натянуть штаны, рубаху и сапоги, не снятые с мёртвого солдата, а приобретённые мной во время службы в соборе. Они, конечно, были ей здорово велики, но всё равно очень пригодились. Сам я надел сапоги, синюю рубаху и штаны одного из солдат. Поначалу мне пришло в голову попробовать ехать на неосёдланной лошади — показалось, будто приспособиться к её спине будет легче, чем к седлу. Как бы не так! Даже когда конь двигался шагом, мне казалось, что его хребет вот-вот рассечёт меня от ягодиц до макушки. Пришлось бросить эту затею и пересесть на осёдланную лошадь.

Аййа, я не стану особо распространяться насчёт всех этих мучительных испытаний, экспериментов и ошибок, которые мы с На Цыпочках предпринимали в течение следующих нескольких дней. Достаточно сказать, что нам, нашим мышцам, коже и ягодицам, в конце концов удалось приноровиться к седлу. Надо признать, что со временем, словно в подтверждение своих давних слов, На Цыпочках сделалась гораздо лучшей наездницей, чем я, и с восторгом демонстрировала мне свою ловкость. Мне, во всяком случае, удавалось не отставать от спутницы, когда я научился, избегая мучительной рыси, пускать лошадь прямо с шага в быстрый, но не столь болезненный для седалища галоп.

К тому же, когда самочувствие наше улучшилось, я стал учить На Цыпочках заряжать и разряжать аркебузу, дав ей одну из тех, которые забрал у солдат. И надо же, к моему удивлению, она и в этом преуспела лучше меня. На Цыпочках даже со значительного расстояния попадала в цель примерно в трёх случаях из пяти, в то время как для меня было удачей угодить в мишень хотя бы один раз. Правда, моя мужская гордость была спасена, когда мы обменялись оружием и наши показатели тут же стали противоположными. Стало очевидно, что солдатские аркебузы по каким-то неведомым причинам бьют точнее той, которую изготовил Почотль. При дотошном осмотре всех трёх ружей мне не удалось выявить никакой разницы, способной объяснить сей загадочный факт, но ведь я, в конце концов, не являлся знатоком в этом вопросе. Так же, как и Почотль.

С того времени мы с На Цыпочках постоянно держали при себе по одной захваченной на посту аркебузе. Правда, из осторожности мы прятали оружие завёрнутым в одеяла и доставали, только когда хотели добыть свежего мяса. На Цыпочках всё время порывалась заняться этим сама и поначалу очень гордилась собственной меткостью, подстреливая фазанов и зайцев. Пришлось объяснить ей, что при ограниченных запасах пороха неразумно тратить его на мелкую дичь, тем паче что тяжёлые свинцовые пули рвали добычу в клочья и для еды оставалось не так уж много. С тех пор она стала целиться (и почти всегда успешно) только в оленей и диких кабанов. Оружие, изготовленное с таким трудом Почотлем, я выбрасывать не стал, а спрятал среди наших вьюков, на тот случай, если в нём возникнет нужда.

Как-то ночью я снова попытался приласкать лежавшую рядом со мной в своих одеялах На Цыпочках и снова был отвергнут.

— Нет, Тенамакстли. Я чувствую себя нечистой. Сам небось видишь: у меня отросла щетина на голове и... и в других местах. Я больше не чувствую себя безупречной пуремпеча. Пока я не... — С этими словами она откатилась и заснула.

Раздосадованный и раздражённый, я на следующий день постарался найти растение амоли и выкопал его корень. В ту ночь я поджарил над костром заднее бедро кабана и поставил кипятиться металлическую фляжку с водой. После того как мы поели, я сказал подруге:

— Пакапетль, вот горячая вода, а вот мыльный корень и хороший стальной нож, который я как следует наточил. Ты можешь легко сделать себя безупречной, как подобает настоящей пуремпеча.

— Я, пожалуй, обойдусь без этого, Тенамакстли, — отмахнулась она. — Ты дал мне мужскую одежду, и я решила отрастить волосы, чтобы стать похожей на мужчину.

Я, естественно, пытался возражать, заметив, что боги поместили на землю красивых женщин с иной, значительно более приятной целью, нежели чтобы те выдавали себя за мужчин. Но На Цыпочках проявила упорство, и мне осталось лишь заключить, что осквернение на испанском посту сделало ненавистным для неё соитие как таковое и что она никогда больше не станет совокупляться ни со мной, ни с каким-либо другим мужчиной. По правде говоря, её можно было понять. Уважая её решения, я тешил себя лишь двумя надеждами. Во-первых, я уповал на то, что, хотя На Цыпочках и наловчилась пользоваться аркебузой, ей не придёт в голову блажь опробовать оружие на ближайшем попавшемся под руку мужчине, то есть на мне. А ещё я надеялся, что в скором времени нам по пути попадётся городок или селение, где женщины по той или иной причине ещё не дозрели до решения отвергать всех мужчин на свете.

Однако ближе к вечеру мы наткнулись на нечто совершенно неожиданное — ехавший по Tierra de Guerra конный отряд вооружённых испанцев в доспехах. Встреча оказалась столь внезапной, что уклониться от неё не было никакой возможности. Правда, я очень сомневался в том, что эти солдаты посланы за нами в погоню, дабы посчитаться за нападение на пост. Остерегаясь возможного преследования, я беспрестанно оглядывался и при появлении малейших признаков патруля не преминул бы скрыться. Этот же отряд появился не сзади, а спереди, с дальней стороны холма, на который мы поднимались. И, увидев нас на вершине, испанцы явно удивились не меньше нашего.

Мне ничего не оставалось, как шепнуть своей спутнице на поре: «Помалкивай!» — а потом помахать рукой ехавшему впереди солдату, уже потянувшемуся было к подвешенной у луки седла аркебузе, и приветствовать его так, словно это самая заурядная встреча:

— Buenas tardes, amigo. ¿Qué tal?[7]

— B-buenas tardes, — с запинкой отозвался он и рукой, только что тянувшейся к оружию, помахал мне в ответ. Не промолвив более ни слова, солдат обернулся к двум другим всадникам, судя по виду офицерам, которые подъехали и остановились рядом с ним.

Один из них пробурчал грязное ругательство: «¡Ме cago en la puta Virgen!», — потом, оглядев мой неполный мундир и армейскую сбрую наших лошадей, грубо спросил:

— ¿Quién eres, Don Mierda?[8]

Хотя я и был встревожен, мне хватило ума сказать ему то же самое, что и падре Васко: представиться Хуаном Британико, переводчиком и помощником нотариуса, который служит у епископа Мехико.

— ¡Y un cojón! — с усмешкой произнёс офицер. Это вульгарное выражение означало неверие. — Индеец верхом на лошади? Это запрещено!

Радуясь тому, что ему на глаза не попались наши куда более строго запрещённые аркебузы, я сказал:

— Сеньор капитан, если ты едешь в направлении Мехико, я охотно поеду туда вместе с тобой. Вот увидишь: епископ Сумаррага и нотариус де Молина обязательно за меня поручатся. Ведь именно они и предоставили мне лошадей для этого путешествия.

Уж не знаю, слышал ли офицер когда-либо эти имена, но уверенность, с какой я их произнёс, похоже, умерила его подозрительность.

— А кто это с тобой? — спросил он уже не столь задиристо.

— Мой раб и помощник, — солгал я, довольный тем, что в таком виде На Цыпочках вполне могла сойти за мужчину, и назвал её имя на испанский лад: — Se llama de Puntas[9].

Другой офицер рассмеялся, а потом насмешливо спросил:

— А тебя, дон Цонцон, — (вы наверняка помните, что слово это обозначает глупца), — как сюда занесло?

Я к тому времени уже несколько успокоился. А потому ответил довольно бойко:

— У меня особое задание, сеньор капитан. Епископ пожелал собрать сведения о нравах дикарей, обитающих в Tierra de Guerra. Меня послали сюда, потому что я, с одной стороны, сам принадлежу к индейской расе и говорю на нескольких их языках, а с другой — служу испанским и церковным властям.

— ¡Joder![10] — воскликнул он. — Нравы этих дикарей и без того всем известны! Свирепые кровожадные убийцы — вот они кто. Как ты думаешь, почему мы решаемся заезжать сюда только многочисленными вооружёнными отрядами, способными отразить любое нападение?

— Истинная правда, таковы они и есть, — льстиво поддакнул я. — Моё намерение состоит как раз в том, чтобы сообщить епископу, каким образом можно смягчить нравы этих дикарей. Сие под силу христианским проповедникам, вершащим человеколюбивые деяния, таким как, например, падре Васко де Куирога.

Опять же мне неизвестно, слышали или нет офицеры об этом добром священнике, но, видимо, моё знакомство со столькими служителями Святой Церкви окончательно развеяло все подозрения.

— Мы, можно сказать, тоже выполняем человеколюбивую миссию, — ответил офицер. — Наш сеньор, губернатор Новой Галисии де Гусман, собрал этот многочисленный отряд, чтобы сопроводить в Мехико четырёх человек. Это три отважных христианина-испанца и их верный раб-мавр, которых давно считали сгинувшими в дальнем краю, именуемом Флорида. Однако с Божьей помощью, можно сказать, чудом, им удалось добраться досюда и оказаться вблизи цивилизованных земель. Теперь они хотят поведать историю своих скитаний самому маркизу де Кортесу.

— Ия уверен, сеньор капитан, что ты благополучно доставишь их к месту назначения, — заявил я. — Но день подходит к концу. Вообще-то мы с моим рабом собирались ехать дальше, однако в лиге позади нас остался прекрасный источник, возле которого можно было бы устроить привал для всего вашего отряда. Если хочешь, мы вернёмся туда, чтобы показать вам дорогу. Но в таком случае я прошу разрешения остаться на ночлег в вашем лагере.

— Конечно, дон Хуан Британико, — отозвался он, уже вполне дружелюбно. — Указывай путь.

Мы с На Цыпочках повернули своих лошадей, и, когда отряд, стуча копытами и бряцая оружием, поехал позади нас, я перевёл своей спутнице содержание нашего разговора с офицером.

— Почему, во имя бога войны Курикаури, тебе пришло в голову провести ночь в их компании? — спросила она слегка дрожащим голосом, ибо речь шла о ненавистных белых людях.

— Потому что офицер упомянул этого мясника Гусмана, — ответил я. — Этот человек опустошил твою родину Мичоакан и объявил её своей собственностью. Мне-то казалось, что так далеко на севере испанцев нет. Но раз я ошибался, нужно выяснить, что делает Гусман вдали от своей Новой Галисии.

— Ну, если нужно... — смирилась она.

— А ты, На Цыпочках, веди себя так, чтобы не бросаться в глаза. Пусть белые люди сами охотятся, добывая мясо на ужин. Не вздумай при них достать гром-палку и похвастаться своим умением.

Офицер — звали его Тальябуэна, и он имел звание teniente, лейтенанта, хотя я продолжал почтительно именовать этого человека капитаном, сидел рядом со мной у походного костра. Пока мы вгрызались в сочное жаркое из оленины, он совершенно свободно поведал мне всё, что я хотел узнать о губернаторе Гусмане.

— Ну уж нет, кого-кого, а его так далеко на север не заманишь. Он по-прежнему живёт в безопасности, в Новой Галисии. Этот хитрец Гусман не станет рисковать своей жирной задницей, появляясь здесь, в Tierra de Guerra. Но он основал на северной границе Новой Галисии свою столицу — Компостелью — и надеется сделать из неё прекрасный город.

— Почему он выбрал такое место? — поинтересовался я. — Старая столица Мичоакана находилась на берегу Большого Тростникового озера, далеко к югу.

— Гусман не рыбак. Галисия, его родная провинция в Старой Испании, славится серебряными рудниками, поэтому он хочет и здесь увеличить своё состояние за счёт добычи серебра. Правда, пока в этой столице нет никого, кроме него самого, его прихлебателей и, разумеется, его войск, но Гусман обращает в рабство местных жителей и сгоняет их на рудники, заставляя работать под землёй и добывать для него серебро. Мне жаль этих бедняг.

— Мне тоже, — пробормотал я, размышляя, не стоит ли нам с На Цыпочках, когда мы продолжим путь, двинуться в более северном или западном направлении, чтобы случайно не наткнуться на эту Компостелью. К тому же меня беспокоило, что мясник Гусман основал свой новый город так близко от моего родного Ацтлана, — насколько я мог судить, не более чем в ста долгих прогонах.

— Но пойдём со мной, дон Хуан, — пригласил меня лейтенант. — Я познакомлю тебя с нашими героями.

Он повёл меня туда, где три героя сидели и ужинали, в то время как многие простые солдаты восторженно ухаживали за ними, предлагая самые лакомые куски оленины, щедро наливая вина из кожаных бурдюков и с готовностью вскакивая, чтобы выполнить малейшую просьбу. Ещё более услужливо вёл себя человек в дорожном платье монаха. Эти герои, как я понял, принадлежали к белой расе, но во время странствий загорели так, что теперь их кожа стала темнее моей. Четвёртый человек, тоже считавшийся бы героем, будь он белым, сидел и ел в сторонке. За ним не ухаживал никто. Он был чернокожим и, загорев, стать ещё темнее никак не мог.

После той единственной ночи мне больше не доводилось видеть этих испанцев. Но, хотя я, разумеется, и не мог знать этого тогда, топали каждого из них был настолько связан с моим, что наше с ними будущее, а заодно и судьбы разных племён и народов оказались неразрывно переплетёнными. Поэтому сейчас я расскажу вам о том, что я узнал об этих людях и как я подружился с одним из них, хотя мы и провели вместе весьма непродолжительное время.