Осколки прошлого

При переходе в первый специальный класс Морского корпуса, я уехал, перед плаваньем, домой в отпуск, в гор. Николаев.

В то лето там должен был состояться спуск на воду, строившегося в тамошнем Адмиралтействе, нового броненосца. На торжество съехалось много приглашенных лиц, в числе коих был и командир Астраханского драгунского полка К. А. Карангозов.

Надо сказать, что я давно, мечтал о кавалерии. Но отец мой, когда я высказывал ему свои пожелания, и слышать об этом не хотел. Он считал, что я должен быть морским офицером, т. к. наши предки служили, преимущественно, во флоте. Матушка же моя, не чаявшая во мне души, была, конечно, на моей стороне.

Отец исполнял в то время обязанности Командира порта и Градоначальника, почему вечером, в день спуска броненосца, у нас в доме был прием. Был на нем и Карангозов.

Вид блестящего кавалериста, с маленьким белым крестом Св. Георгия в петлице его сюртука, за безумно-мужественную атаку, в конном строю, турецких окопов, во время войны 1877 года и бывшего лихого командира эскадрона Николаевского кавалерийского училища, которого я знал уже по Петербургу, — не давал мне покоя.

Я упросил матушку переговорить с Карангозовым. Дело, видимо, налаживалось, ибо вскоре Карангозов, взяв меня за локоть и подведя к отцу, сказал: — «Ваше превосходительство, отпустите вашего сына ко мне в полк, ручаюсь вам, что я сделаю из этого молодца бравого кавалериста».

Отец, бывший в этот день в очень хорошем расположении духа, ввиду прекрасно сошедшего спуска броненосца, за который он получил Высочайший подарок: перстень с вензелем Императора, усыпанный брильянтами, ответил: — «И вы против меня, полковник? Ну, что-ж, я согласен, берите этого лошадника».

И так, участь моя свершилась, — я стал кавалеристом.

В то время, Елисаветградское кавалерийское училище, куда я собирался попасть, было еще окружным. Чтобы в него поступить надо было быть вольноопределяющимся и отбыть в полку дивизионные сборы. Кроме того в полк надо было внести реверс на лошадь, который в каждом полку был различен: начиная от 300 и до 1000 рублей. В Астраханском полку с меня потребовали 600 рублей, которые пересылались затем, при вашем поступлении, в училище. Кроме того, по окончании училища, юнкеру полагалось еще от казны на обмундирование 300 рублей. Таким образом, будучи произведенным в корнеты, я получил на руки 900 рублей.

Отец написал в Корпус о моем уходе, и вскоре я получи аттестат вольноопределяющегося I разряда, с каковым и другими нужными бумагами, не долго думая, отправился в гор. Тирасполь, около Одессы, где стояли Астраханские драгуны, явился к Карангозову и был зачислен в списки полка вольноопределяющимся.

Попал я в эскадрон, где после турецкой кампании не было еще ни одного «вольнопера». Командовал эскадроном старый ротмистр Надеин, который, поздоровавшись с эскадроном, обычно спрашивал: «Юнкер в строю?» В прежнее время вольноопределяющихся не было, были только юнкера. И от старой привычки ему отвыкнуть было не легко.

Бравый вахмистр эскадрона, кавалер знака отличия всех четырех степеней, посадив меня верхом на коня, вывел в манеж и пустил сразу на барьер. Моя форма «вольнопера» еще не была готова, а потому представляете ли вы себе картину: моряка, с развивающимися ленточками на фуражке, мчавшегося на барьеры? Старый служака считал, что только таким способом можно выучиться ездить верхом и, как он говорил: «приобрести сердце». За эти уроки я «расплачивался» с ним, уча его детей грамоте.

Поступив в полк в апреле, и отбыв дивизионные сборы, я уже в начале августа был командирован в Елисаветград держать в училище экзамен.

Перед отъездом, Карангозов снабдил меня письмом к начальнику училища А. В. Самсонову. Вручая мне это письмо, он сказал: «Передайте его Самсонову, он мне многим обязан.» Конкурс был большой, и я не знаю, что помогло моему поступлению: мой ли двухзначный балл, или письмо Карангозава?

Печальна судьба этого блестящего офицера и лихого наездника. Произведенный в генералы, Карангозов получил в командование бригаду. Затем был назначен Одесским военным губернатором. А в 1905 году он был убит на Кавказе революционерами.

В КАВАЛЕРИЙСКОМ УЧИЛИЩЕ

Все принятые в училище вольноопределяющиеся, зачислялись юнкерами и носили форму своих полков. В училище было два эскадрона. В первый попадали все из первых полков дивизии и кавказских, а во второй — из 2-х и 3-х полков. Таким образом, по цвету фуражек, первый эскадрон был сплошь красным и малиновым, а второй — белым и голубым.

Окончившие окружное училище юнкера выпускались в свой полк эстандарт-юнкерами, причем, кончавшие по первому разряду, производились в корнеты по общей кавалерии, а по второму — только в свой полк, почему ждали производства, иногда, по 2–3 года.

Но в том году в Елисаветградском училище образовывались, для лиц окончивших корпуса и средне учебные заведения, двухгодичные военно-училищные курсы, а также, в виде опыта, и трехгодичные курсы для поступавших по экзамену. Окончившие их, выпускались в полки уже корнетами. Я попал на эти курсы и «прокоптел», таким образом, в училище 3 года. Училище получило общую форму.

Еще в лагерях, где происходили экзамены, нам приказано было снять шпоры, каковые давались затем, в зависимости от успехов в верховой езде. Таковая происходила ежедневно. И я, при разборке лошадей, выбрал себе громадного семивершкового мерина, под названием «Памятник», который, как оказалось, сильно тряс и на которого, как я потом узнал, сажали за наказание. Если к этому прибавить, что езда происходила без стремян, то удовольствие было не из приятных.

«Южная школа», как называли наше училище, помещалась в 2-х больших трех-этажных зданиях, бывшем Елисаветинском дворце, расположенном в самом центре уездного гор. Елисаветграда. В одном здании, главном, жили юнкера, была училищная церковь и столовая, в другом, — классном флигеле, — классы, канцелярия и разные учебные залы.

Перед зданием был большой четырехугольный плац, где происходила верховая езда, а по двум его сторонам — два манежа, один из коих остался еще, от, когда то расположенной здесь, кирасирской дивизии.

Вокруг всего плаца, обнесенного деревянной изгородью, тянулась городская аллея из душистых акаций, со скамейками, — излюбленное место прогулок Елисаветградских девиц. В общем, Кавалерийское училище было достопримечательностью города.

Первый эскадрон, в который я попал, помещался в больших светлых, бывших дворцовых, залах, на 2-м этаже. А второй — над нами, в помещении похуже. Прозывался он, почему то, — «мордвой».

Вскоре, после того как мы вернулись из лагерей, в училище стали съезжаться юнкера старшего класса — «корнеты». Все мы были для них «звери», которых ожидала юнкерская шлифовка, кавалерийский цук. Эта традиция существовала в двух других кавалерийских училищах и в Пажеском корпусе.

Вас поворачивали безчисленное число раз налево — кругом. Всюду слышались возгласы:

— Молодой, стоянка Ахтырского полка?

— Ничего подобного.

— Кругом.

— Сугубые звери. Трррепещи молодежь…

— Корнет строг, но справедлив. Шутить не любит…

Все это было бы безобидно, если иногда не затрагивали-бы вашего самолюбия. Как например: «мне не нравится ваша физиономия, пойдите перемените ее в „цейхаузе“». И нечто в этом роде. Поэтому я не особенно одобрял эту «традицию». И сам, будучи уже «корнетом», цукать не любил. Подтверждение своего взгляда я нашел в книге быв. старого пажа А. А. Игнатьева «Пятьдесят лет в строю» (Совет. издание), где он также осуждает эту «традицию» в Пажеском корпусе. И говорит: «Конечно, не все старшие относились к нам одинаково. Зато некоторые вызывали чувство дикой ненависти к себе». А в заключение добавляет: Не даром пелось в песне юнкеров Николаевского кавалерийского училища:

И это было в привилегированном военно-учебном заведении, а не в Окружном юнкерском училище, куда иногда попадали лица мало интеллигентные и без достаточного домашнего воспитания.

Юнкера окружного училища одевались на собственный счет. Поэтому в Елисаветграде был целый ряд портных, сапожников и фуражечников, работавших на юнкеров. Шили они артистически. Но, кроме своей специальности, снабжали юнкеров и деньгами.

С введением военно-училищных и трехгодичных курсов, юнкерам полагалось казенное обмундирование. Но, по установившейся традиции, одевались и в собственное: особенно, когда уходили в отпуск.

Знаменитые Музыканский, Немеровский, Барский и др. существовали попрежнему, и блестяще одевали своих постоянных клиентов. А старик швейцар Виктор, снабжал юнкеров перчатками.

Уходивший в отпуск юнкер должен был быть одет, что называется: «с иголочки». Особенно доставалось, перед отпуском, «зверям». Дежурный по эскадрону раз двадцать повернет его налево-кругом, контролирует свежесть перчаток, портупеи. И могло случиться, что ему прикажут раздеться и оставят без отпуска.

Ежегодно приезжал в Елисаветград Главный начальник военно-учебных заведений Великий князь Константин Константинович. Это вносило большое оживление в монотонную жизнь юнкеров и было для них настоящим праздником.

Августейший поэт К. Р. пользовался большим поклонением и горячей любовью у юнкеров. Доступный, простой в обращении, Великий князь как-то сразу располагал молодежь к себе.

Жил он всегда в своем вагоне, но целые дни проводил в стенах училища. А по вечерам, после посещения лекций и других занятий, любил бывать в эскадроне, среди юнкеров. Все наше училищное начальство тогда, по его приказу, отсутствовало.

Мы чувствовали себя с Великим князем тогда совершенно свободно. По его просьбе, демонстрировали ему разное свое искусство: показывали разные фокусы, читали, декламировали, играли на разных инструментах и, конечно, пели. Особенным успехом пользовались цыганские романсы:

Пел эти куплеты, с цыганским надрывом, под аккомпанемент гитары, юнкер Шетохин. А старичек генерал, бывший с Великим князем, все ему кричал, требуя повторения: «Еще, еще пожалуйста!»

Перед отъездом, Великий князь снимался с нами, в общей группе на учебном плацу, во главе всего начальства. В связи с этим не могу забыть, как он цукнул наглого и самонадеянного ротмистра Нарвского полка Дроздовского, бывшего в этот день дежурным по училищу.

Желая порисоваться, Дроздовский стал за Великим князем, ухарски заломив фуражку на затылок. На почему-то Князь обернулся и, увидя Дроздовского в таком виде, сказал ему: «Ротмистр, поправьте фуражку». Но и тут Дроздовский не растерялся и ответил: «У меня болит голова». Но все-же фуражку поправил и принял более пристойный вид. Юнкера были очень довольны этим случаем, ибо особой любовью Дроздовский у них не пользовался.

Смотр училища сходил всегда блестяще. На вокзал провожали всем училищем и Великий князь отпускал нас гулять на 3 дня.

Этот отпуск не давал вам права выезда за город. А соблазн поехать на 3 дня в Киев был большой.

И вот я, Борис Решетилов и Андрюша Бюллер расхрабрились и, тут же на станции, обратились к Начальнику училища с просьбой. Генерал Самсонов, по случаю удачного смотра, был в хорошем настроении и нас отпустил.

Деньги у нас были и мы провели чудесных 3 дня в красавце Киеве, отдав должное шантану, на другой стороне Днепра.

Но малость не рассчитали: денег хватило только на обратные билеты. А в дороге, после лукулловских обедов и ужинов, — пришлось «щелкать зубами.»

Вспоминая своих начальников и преподавателей, прежде всего должен упомянуть Начальника училища генерала А. В. Самсонова. Несмотря на свою строгость и требовательность, редко кто пользовался такой любовью у юнкеров. Особенно он обращал внимание на строевые занятия. И слабый в классных занятиях, но хороший строевик, — был у него на первом счету. При нем Елисаветградское училище, в строевом отношении, было на большой высоте.

Всем известна его трагическая судьба, когда он, Командующий 2-ой армией, погибшей в Восточной Пруссии, благодаря ген. Желинскому, не желая перенести этого позора, — застрелился, как честный солдат, в лесу. Даже немцы, оценив его подвиг, поставили ему памятник.

Александр Васильевич Самсонов был добрейшей души человек. Не было случая, чтобы он, за все время пребывания Начальником училища, отчислил кого-нибудь из юнкеров в полк. А это было одно из самых тяжких наказаний, когда вас отправляли унтер-офицером в полк и вы должны были снова стараться попасть в училище. Не могу забыть, как он избавил меня от этой беды.

Когда в училище были введены военно-училищные курсы, кроме кадет, поступали и окончившие средние учебные заведения. Приезжали даже, в длиннополых сюртуках, и семинаристы. Все их штатское платье попадало, обычно, в руки наших служителей.

Но нам пришла в голову идея: устроить «гардероб», который мог-бы снабжать платьем юнкеров, удиравших из училища. «Удирать» у нас называлось самовольно отлучаться в город. Последовал приказ по курилке: «Сугубым зверям все штатское платье сохранять при себе». Мы отобрали подходящее одеяние, которым и пользовались все желающие.

Это не понравилось старшему служителю 2 эскадрона Коромушке, который донес командиру эскадрона рот. Богинскому, что юнкера переодеваются в штатское платье и удирают из училища.

Как-то я и, из 2 эскадрона, юнкера Канин и Красницкий, переодевшись в штатское и перелезши в саду через забор, отправились в город пообедать в отдельном кабинете, излюбленного нами ресторана гостиницы Коваленко.

Благополучно возвратились к 9-ти часам в училище. Но после переклички, ко мне в эскадрон прибежали Канин и Краницкий и сообщили, что «моль», — так звали Богинского, — была в эскадроне и допрашивала их: удирали-ли они из училища. Богинский, видимо, после доноса Коромушки, приказал ему проследить тех юнкеров, которые отлучаются, и ему доложить. Зная, что на очную ставку нас со служителем не поставят, я посоветовал им не сознаваться.

Но «моль» доложила об этом Начальнику училища. И вот, в одно воскресенье, после церковной службы, были построены оба эскадрона и Самсонов, поздоровавшись с нами, вызвал перед строй меня и, во 2-м эскадроне, Канина и Красницкого. И, обратившись к нам, сказал.

— Ротмистр Богинский доложил мне, что вы переодеваетесь в штатское платье и самовольно отлучаетесь из училища. Уходили-ли вы в город на этой неделе?

— Никак нет, Ваше Превосходительство, мы из училища не удирали, был наш общий ответ.

— Так вот что, господа, сказал генерал, — даю вам срок подумать неделю и, если вы мне затем не сознаетесь, я вас отчислю в полк.

Мы приуныли. Быть отчисленным в полк не особенно улыбалось, но и сознаваться не было расчета. Самсонов ко мне благоволил и поэтому, мне казалось, что что-то должно меня спасти.

Прошла еще неделя. После церковной службы, эскадроны опять построили и нас вызвали перед строй.

— Так что-ж Ишеев, удирали ли вы из училища, или нет? Спросил меня первым Самсонов.

— Никак нет Ваше Превосходительство, я из училища не удирал.

— И так, вы можете дать честное слово, что вы из училища ночью не удирали?

Я призадумался и сразу не ответил: честное слово обязывало. Но вдруг меня осенило, что слово «ночь», которое вставил в свой вторичный вопрос Самсонов, — нас спасает.

— Так точно Ваше Превосходительство, даю честное слово, что: я ночью не удирал. Ответил я, с особенным ударением на слове «ночь».

Повернувшись ко 2-му эскадрону, генерал задал тот-же вопрос Канину и Красницкому. Первый был толковый парень и, сразу сообразив, выпалил: «Даю честное слово, что я ночью не удирал».

Но второй, к сожалению, был заика и, пока выпевал свою фразу, а на слове нооочью проделывал свои «трели», я подумал, что мы погибли. Но всё, слава Богу, сошло благополучно.

Надо сказать, что ночь у нас считалась, после 9-ти часов вечера. К этому времени мы уже были в училище и присутствовали на перекличке, почему я и считал, что имею право дать честное слово.

Кроме того, ясно было, что Самсонов, желая нас выгородить, умышленно вставил в свою фразу слово «ночь».

Большинство из наших товарищей были на нашей стороне к горячо нас поздравляли. Но были и такие, которые считали, что слово «ночь» не давало нам, все-таки, права на честное слово.

Но кто радовался, то это «звери», видевшие в этом особую нашу лихость и находчивость.

Вторым вспоминается командир нашего эскадрона, быв. Переяславский драгун, подполковник Собичевский. Настоящий джентльмен, блестящий строевик и общий любимец юнкеров. Когда он обходил помещения эскадрона, то старался как можно больше стучать ногами, чтобы юнкера успели приготовиться его встретить.

В большинстве преподаватели и сменные офицеры были достойные уважения и смотрели на юнкеров, как на будущих офицеров. К ним следует отнести:

Инспектора классов полковника Радкевича, подполковника барона Майделя, капитанов: Гусева, Коняхевича, Приходько, ротмистров: Карпенко, Сумина, штаб-ротмистров: Добродеева, Лукьянова, Гриненко и др., которых, к сожалению, вспомнить не могу.

Но были личности отрицательные и большие оригиналы, о которых стоит рассказать.

Самым нелюбимым юнкерами в училище офицером был поручик Яр. Мелочной, придирчивый, смотревший на юнкеров как на каких-то школьников. Все мы относились к нему с какой-то злобой и постоянно старались устроить какую-либо пакость. А встречали всегда песней: «Ах, не то теперь у „Яра“, грусть тоска меня берет…» Также бурбонистый ротмистр Федяй, который сам про себя говорил: «На службе Федяй собака, а вне ее добрый малый». И действительно, в обществе это был совершенно другой человек. Также назойливый Вознесенский драгун поручик Мачеварьяни.

Замечательной личностью был ротмистр Нарвского драгунского полка Дроздовский, однофамилец и потому ничего общего не имевший с генералом М. Г. Дроздовским, героем белого движения.

Высокий, стройный, с надменным взглядом, с большой самоуверенностью и фамильярностью, не имевший левой руки, которую потерял, после того когда, на пари с одной девицей, прострелил себе ладонь. Имел деревянную руку, подаренную ему одной из Великих княгинь, но носил только тогда, когда ездил верхом.

Дроздовский, имевший Императорский приз за фехтование, был послан еще из полка с двумя унтер-офицерами в Италию. По окончании там фехтовальной школы и вернувшись в полк, все были назначены к нам в училище: Дроздовский преподавателем фехтования, а Агафонов и Ждановский — инструкторами. Все они, как и Дроздовский, были блестящие фехтовальщики.

Много неприятных историй было у Дроздовского в училище. Не забуду, как его обрезал раз наш вахмистр Скадовский и проучила одна Елисаветградская барышня.

Вахмистр Скадовский, уже не очень молодой, с университетским значком на груди, крупный землевладелец (Скадовским принадлежал порт Скадовск на Черном море), он пользовался почетом и уважением у начальства. И вот, как-то, Дроздовский, будучи дежурным офицером по училищу, перед целым выстроенным эскадроном, сказал Скадовскому: «Милейший, ведите эскадрон». На что Скадовский ему ответил: «Господин ротмистр, я не милейший, а вахмистр Скадовский». Пришлось «пилюлю» эту проглотить.

Но с барышней дело у Дроздовского вышло похуже. Она была невестой одного нашего юнкера, который частенько, по будним дням, без разрешения начальства, бывал в доме ее родителей. Это была большая, известная в Елисаветграде, семья, где было и еще несколько сестер. Бывал там и Дроздовский.

Как-то этот юнкер (не помню его фамилии), не успевшим своевременно скрыться, столкнулся у них с Дроздовским, которого невеста и ее родные упросили не сообщать об этом и училище. Дроздовский обещал и даже дал слово. Но затем, видимо, его не сдержал, т. к. юнкер этот был вскоре арестован, а затем, после своего «объяснения» с Дроздовским, отчислен из Училища.

Вскоре, после этого, я был в Городском театре, где был также и Дроздовский. И собственными глазами наблюдал такую картину.

После окончания спектакля, когда публика стала расходиться, в нижнем фойе показался Дроздовский, под руку с местной помещицей, интересной дамой, Варун-Секрет. За ними шел брат Дроздовского, офицер Крымского конного полка, Юрий.

Вдруг, на встречу им, бросилась какая-то барышня и истерически крича «Подлец, мерзавец!», подскочила к Дроздовскому с намерением нанести ему удар по лицу. Но он и здесь не потерялся. И спокойно, повернувшись к брату, громко спросил: «Юра, это к тебе?»

Все-же это ему даром не прошло. Будущие однополчане сообщили об «оплеухе» в полк и Дроздовскому пришлось снять мундир Нарвских драгун.

Расскажу еще о траги-комическом с ним случае, давшим юнкерам повод его изводить.

Приехал, как-то, в Елисаветград бродячий цирк и расположился в палатка на окраине города. Мы, юнкера, даже об этом и не знали. Но, оказывается, Дроздовский там уже побывал, т. к. явившись в эскадрон и построив его (он был дежурным по училищу), обратился к юнкерам с такой речью:

— Господа, в город приехал цирк со зверями. Я решил войти в клетку со львами. Может быть к вашему удовольствию, они меня и скушают. Кто хочет из вас посмотреть на это зрелище? Но не успел еще никто произнести одного слова, как Дроздовский скомандовал: «Эскадрон направо, шагом марш.» И повел нас всех в цирк.

Когда мы пришли туда, Дроздовский сразу куда-то исчез. Затем скоро появился, переодетый в синюю «австрийку», каковые носили тогда как тужурки.

Клетка-вагон, перед которой мы расселись и куда Дроздовский сразу вскочил, оказалась не с обещанными львами, а с молодыми леопардами. Все шло сначала благополучно: Дроздовский хлопал бичем, громко кричал, а леопарды метались в клетке, из угла в угол.

Но вдруг звери вскочили вверх на, бывшие в вагоне, полки, и начали рычать, намереваясь прыгнуть на голову незнакомому горе-укротителю. В этот момент Дроздовский растерялся. Спас положение, стоявший около клетки, внизу, настоящий укротитель, который все время не спускал своего взгляда со зверей. И, когда это случилось, он начал кричать: «Господин Дроздовский, возьмите барьер! Господин Дроздовский, возьмите барьер…»

Сначала Дроздовский не соображал, что от него хотят. Но затем понял, схватил маленький барьер, которым укротитель лупил зверей, и замахнулся на леопардов. Те сразу присмирели, соскочили вниз и разбежались по углам. А Дроздовский благополучно выскочил из клетки.

Долго мы потом изводили Дроздовского. Когда он появлялся в эскадроне, или на лагерной линейке, то ему всегда кричали: «Господин Дроздовский, возьмите барьер». От этого он приходил в бешенство.

Но все это не помешало Дроздовскому быть храбрым офицером. В великую войну, командуя Туркменским конным полком, он заработал георгиевский крест.

Большим оригиналом был капитан конной артиллерии Лишин, читавший у нас артиллерию, местный уроженец и землевладелец, имение коего начиналось у самого города.

Одетый вечно в сюртук, по борту коего красовалась толстая золотая цепочка с массой жетонов, — он был всегда мрачен и суров.

В молодости артиллерийское орудие ему ноги, отхватив часть пальцев, почему ноги у него были больным местом. Отвечающий у доски юнкер должен был смотреть прямо ему в глаза. Если же Лишину казалось, что юнкер смотрит на его ноги, он бесился и ставил ему кол. Но, кроме того, вызывал еще и на дуэль, при чем кричал:

— Вы дворянин, я вас спрашиваю: вы дворянин? Если да, то я вас вызываю на дуэль. Лишин считал, что он может драться только с дворянином.

Конечно, никакой дуэли никогда не было. И дела ограничивалось только криком и петушиным наскоком на «оскорбителя».

Еще одной примечательной личностью был «горе-инженер» капитан Нилус, читавший фортификацию. Решил он как-то показать юнкерам опыты с пироксилиновыми шашками, для чего выбрал нескольких юнкеров помогать ему в этой затеи, в числе коих был и я.

Невдалеке от города протекал мелководный Ингул, к коему мы и отправились с Нилусом, захватив с собой кусок рельсы, деревянный столб и еще какие-то предметы, для производства опыта. Вкопали их в землю и начали, по указанию Нилуса, привязывать к ним пироксилиновые шашки. Мы были по одну сторону реки, а на другой должны были расположиться юнкера, наблюдавшие опыты. Ингул в этом месте был не широкий, т. к. юнкера находились от места взрыва, сравнительно, близко.

Когда мы привязали пироксилиновые шашки к рельсе, то видели, что осколки от рельса, после взрыва, пойдут в сторону наблюдавших, о чем и доложили Нилусу.

— Я это знаю и делаю, чтобы произвести больший эффект. По моим расчетам, осколки не должны долететь до наблюдающих, ответил нам Нилус.

Все взрывы прошли удачно, но когда последовал взрыв рельса, который Нилус придержал напоследок, — осколки перелетели через реку. К счастью, они прошли поверх голов наблюдавших. Пострадали только несколько юнкеров, сидевших на деревьях.

Нилус был страшно смущен и подавлен. Забавно, что, получивши от Начальника училища большой за это нагоняй, он никак не мог прийти в себя и все делал на классной доске какие-то вычисления.

После этого случая, юнкера с ним не стеснялись. И когда он был у нас руководителем на съемках, куда обычно ездили верхом, то его подсаживали на лошадь с такой силой, что Нилус, вместо седла, перелетал по другую сторону лошади. Вообще ездок он был очень слабый и плохо разбирался в кавалерийских терминах. Так например, когда подводили к нему смирнейшего коня «Одеколон», Нилус, смотря на трензельные и мунштучные поводья, спрашивал: «Скажите, зачем здесь так много вожжей?» И, после объяснений юнкеров, говорил: «Знаете, я уж лучше пойду пешком».

Но кого, вероятно, хорошо помнят, все бывшие юнкера, то это трубача Субботу. После зари, из карманов Субботы постоянно торчали «мерзавчики» с водкой, коей он и снабжал любителей выпить.

Когда я поступил в Училище, никакого театра там не было. Но среди юнкеров было двое, бывших раньше профессиональными артистами. Поэтому у меня зародилась мысль организовать драматические спектакли. С этим проэктом я обратился к капитану Конахевичу, нашему филологу, и встретил у него самый живой отклик. Он доложил об этом Начальнику училища.

И вот я и еще несколько юнкеров, с благословения Конахевича и разрешения генерала Самсонова, приступили к сооружению, в фехтовальном зале, временной сцены. Все делали сами: строили подмостки, рисовали, соорудили занавес с изображением красных драпри, подхваченных золотыми кистями, такие-же боковые кулисы, лесной задний занавес и лесные кулисы. И, конечно, комнату, а также кое-какой реквизит. Как раз позади сцены были юнкерские карцера, служившие нам прекрасными уборными.

Первое время пригласить из города, для участия в спектаклях, наших знакомых барышень нам не разрешали. Надо было женские роли исполнять самим юнкерам, а желающих на это не находилось. Наконец мы уговорили юнкера Меллер-Закомельского сыграть вахмистершу, единственную женскую роль на нашем первом спектакле. Он, и в жизни очень походил на «красную девицу», а, будучи переодет в женское платье, вызвал у начальства даже подозрение: не скрывается-ли под этим одеянием, кто-либо другой? За кулисы был послан дежурный офицер проверить это «собственноручно».

Открытие спектаклей прошло очень удачно. Веселая комедия Щеглова «Веселый день у вахмистерши» и в заключение сцена из «Леса» Островского, встреча Несчастливцева с Акашкой, имели большой успех. Особенно отличились наши профессионалы в «Лесе»: юнкера Деникин и Бабинцев, особенно последний, — этот талантливый природный комик.

Трудно было нам вести «репертуар» без женщин. Без женских ролей пьес не существует. Приходилось выбирать отдельные сцены из «Свадьбы Кречинского» и др., но и их не много. Об этом мы не раз говорили Конаевичу.

Но наша затея понравилась начальству, которое решило театральное дело развить и построить постоянную, настоящую сцену, а также разрешить нам приглашать местных любительниц драматического искусства, участвовать в наших спектаклях.

Меня вызвал к себе инженер Нилус и сообщил, что генерал Самсонов поручил ему построить постоянную сцену и чтобы он, при этом, исполнял пожелания и указания юнкеров Ишеева и Красковского, нашего художника. Мы были этим очень горды.

Наши «подмостки» были разрушены и на их месте, вскоре, выросла постоянная, настоящая сцена. А пока она строилась, мы репетировали уже пьесу, с участием местных любительниц. Спектакли шли по субботам.

Не знаю, продолжал ли процветать созданный мною театр, после того, как я покинул училище?

Вспоминается училищный бал, который в то время отличался всегда большой роскошью. К тем скромным средствам, которые отпускало начальство на устройство бала, добавлялась еще изрядная сумма. Деньги эти собирали между собой юнкера, среди коих были люди очень состоятельные.

Скромные залы классного флигеля, где давался бал, юнкера превращали в настоящий «сказочный дворец». Прежде всего, вы входили в фантастический сталактитовый грот, затем в настоящий зимний сад, со цветущими деревьями, газоном и садовыми скамьями, откуда уже попадали в красиво декорированный зал, со множеством картин, эмблем и флагов. А находившаяся в этом зале сцена, превращалась в настоящий лес, с чучелами всевозможных зверей. И все это делали юнкера своими руками.

В то время, в Елисаветграде не было еще электрического освещения. Ходил только трамвай. И вот мы, юнкера, брали от него электрическую энергию и сами проводили электричество для бала в классный флигель. Вспоминаю, что я написал отцу и он мне прислал из адмиралтейства морской прожектор. В углу зала соорудили с ним маяк, который освещал танцующих. Это было очень эффектно.

На бал, кроме приглашенных горожан, съезжалось всегда много окрестных помещиков. А на другой день в местной газете писали: «Зала была освещена „ожиорно“, он дирижировал „с полным антре“, буфет „ломился“ от всевозможных яств и питья» и нечто другое в этом роде.

Всегда перед училищем стояли разные «комиссионеры», которые исполняли различные наши мелкие поручения. Всех их мы хорошо знали и не было еще случая, чтобы кто-нибудь из них злоупотребил бы нашим доверием и присвоил бы себе наши деньги.

Но вот, как-то, я и юнкер Кирсанов, сын зажиточного помещика, получавший от отца крупные деньги, были оставлены без отпуска. Кирсанов только что получил 100 рублевую бумажку, которую не успел еще разменять. Он дал ее мне и просил послать купить «закусона» и водки.

Выйдя на улицу, я подозвал к себе «Рыжого ютку» (был еще и черный) и вручил ему 100 рублей, прося исполнить поручение. Прошел час, другой, а Ютка все не возвращался. Это показалось нам подозрительным.

Тогда я, удрав из училища, отправился к знакомому полицейскому приставу и изложил ему всю эту историю. Он обещал розыскать Ютку, но высказал свое удивление: как это я мог доверить ему 100 рублей. «Ведь, это для него целое состояние и вряд-ли он сознается», сказал мне пристав.

Ютку скоро разыскали и приводили в полицейский участок Здесь в те времена не стеснялись, допрашивали с применением телесных наказаний. Особенно отличался знакомый пристав, выколачивавший сознание резиновой палкой. Но и это не помогло. Ютка уперся на своем: что мол меня не видел и никаких денег от меня не брал.

Через несколько дней, меня и Кирсанова вызвали повесткой к мировому. Судьей был почтенный старожил города Писарев, одна из дочерей которого была замужем за генералом Самсоновым, а другая за капитаном Лишиным.

В суде, где я был с Кирсановым впервые, произошло несколько забавных сцен. Так, на вопрос судьи: «Почему вы можете утверждать, что дали деньги именно обвиняемому?» — я ответил: «Да как же, господин судья, он ведь косой на один глаз, да и кто его в городе не знает?» Ютка вскочил и ответил: «Я вовсе не косой». В публике поднялся гомерический смех, ибо Ютка был действительно, что называется: «один глаз на нас, а другой на Арзамас».

У нас поверенного не было, а со стороны Ютки сидел какой-то «важный» господин с портфелем и все время молчал. Но, когда на суде стало ясно, что деньги взял не кто иной как Ютка, он встал и, обратясь к судье, заявил: «Я от защиты своего доверенного отказываюсь».

Ютка был приговорен к нескольким месяцам тюрьмы. Он все рассчитал не плохо: сидел там в тепле и на казенных харчах, а семья его преспокойно проживала в это время чужие деньжонки.

Учился я средне. Зубрилой не был. И с успехом мог получить 12-ть баллов, а также и кол. На трехгодичных курсах у нас были введены некоторые предметы, которых раньше в училище не было. Из них вспоминаю Военную географию и гигиену.

Военную географию читал у нас капитан Гончаров. Был по ней учебник профессора Академии генерального штаба Золотарева, которого я и не открывал, т. к. военную географию считал предметом скучным и сухим. И вот, вызывает меня Гончаров и я, конечно, получаю кол. Но это не помешало мне в следующий раз получить у него-же 12-ть. Такие же нелады были у меня и с доктором Ракитянским, читавшим гигиену.

По топографии, артиллерии, фортификации, там где не надо было зубрить, я имел двухзначные баллы. Также не был превзойденный никем по ситуации, имея 12-ть. Таким был еще только один юнкер, но другого эскадрона, вахмистр Измайлов. В общем, средний годовой балл я имел около 9-ти. Но зато на выпускных экзаменах мне везло и я получал по всем предметам двухзначные баллы. Даже у доктора Ракитянского мне удалось получить 12-ть. По поводу этого случая потом много смеялись и рассказывали в училище. Вот как это было.

В те времена, в Елисаветграде и окрестностях, были очень распространены венерические болезни. Особенно свирепствовал сифилис. Даже в медицине упоминалось о Лелековском сифилисе, по названию деревни, сплошь зараженной этой болезнью и лежавшей около юнкерского лагеря. Болели венерическими болезнями и много юнкеров.

Тогда еще эти болезни, а в особенности сифилис, не излечивались так просто, как теперь. Надо было потерять много времени на продолжительное и упорное лечение. Все это заставляло нас быть очень осторожными. Поэтому я интересовался этими болезнями. Покупал по ним книги и много читал. У меня были труды профессоров: немца Фингерта, француза Фурнье и, нашей знаменитости, — Тарновского. Юнкера об этом знали и считали меня «специалистом» по венерическим болезням.

На экзамене по гигиене, среди других билетов, был билет и «венерические болезни». И вдруг я вытаскиваю этот билет. Я даже глазам своим не поверил, ибо другие билеты знал слабо, а здесь мог поспорить и с любым профессором.

Взявши билет, я отошел к доске и стал обдумывать, как это нам полагалось, перед ответом. В это время в класс вошел генерал Самсонов.

Когда отвечавший предо мной юнкер кончил, Самсонов обратился ко мне: «Ну, Ишеев, что у вас там?». «Венерические болезни, Ваше Превосходительство», ответил я. Самсонов улыбнулся и сказал: «Отвечайте».

Тут произошел не ответ, а скорей «диспут». Ракитянский стал возражать, спорить. А я, как из рога изобилия, сыпал ему примерами и доводами, ссылаясь на профессоров Фингерта, Фурнье и Тарновского. Видя, что тут я силен, Ракитянский хотел задать мне вопрос помимо билета. Но тут вмешался Самсонов. Обратился ко мне и сказал: «Довольно, садитесь». Взял перо и поставил мне 12-ть. Ракитянскому ничего не оставалось сделать, как последовать его примеру. И так, имея годовой по гигиене только восьмерку, я, в окончательном итоге, получил 10 баллов.

В общем, благодаря экзаменам, у меня вышло в среднем свыше 10-ти.

КУРСКИЕ ЦАРСКИЕ МАНЕВРЫ

Теперь я расскажу о Курских маневрах, в Высочайшем присутствии, на которых мне пришлось быть юнкером в 1903 году.

Находясь, перед лагерями, в отпуску, я уехал с родными на Кавказские минеральные воды. Живя в Кисловодске и ведя там веселую, беззаботную жизнь, — я вдруг получил телеграмму: «вернуться немедленно в училище». Не зная, что «сей сон» означает, я, скрепя сердце, распрощался с чудесным курортом и, в полном недоумении, выехал в Елисаветград. Там, явившись командиру эскадрона, узнал, что один эскадрон от нашего училища назначен на Курские Царские маневры.

В училище по этому поводу стояла большая суета. Формировался из двух эскадронов один, которым был назначен командовать подполковник Собичевский, мой командир эскадрона. Выбирались лучшие лошади, обновлялись седла и амуниция и составлялись, по мастям лошадей, взводы.

Я попал в первый взвод, во вторую шеренгу, крайним с правого фланга. Получил прекрасного, крепкого, рыжего коня «Размарин», недавно только прибывшего к нам из Новгородского полка.

Начались эскадронные ученья. Собичевский, блестящий командир эскадрона и лихой ездок, скоро съездил эскадрон и мы уже знали, что лицом в грязь не ударим.

На Курских маневрах было две армии. Северная, которой командовал Великий князь Сергей Александрович, была составлена из войск Московского округа и части Казанского. Южная, под командой Военного министра генерала Куропаткина, — из войск Киевского округа и части Одесского.

Из регулярной кавалерии в Северной армии была 1-ая кавалерийская дивизия и эскадрон Тверского кавалерийского училища. В Южной — 10-ая кавалерийская дивизия и эскадрон Елисаветградского училища. Приданные к 10 дивизии, мы всегда стояли на ее правом фланге, составляя 25-й эскадрон этой дивизии.

В район маневров нас перевезли по железной дороге и выгрузили на какой-то станции около Курска. Поразила нас здесь бедность крестьян и убогость их курных изб, в сравнении с нашей Херсонской губернией.

В отличие от Тверского училища, юнкера коего имели на маневрах конюхов, мы сами чистили лошадей, кормили их и водили на водопой. Наш Начальник училища генерал А. В. Самсонов хотел, чтобы мы ничем не отличались от простых солдат.

На стоянку приходили поздно и, пока возились с кормежкой и водопоем лошадей, было уже за полночь. А в 3 часа, поднятые по тревоге, выступали снова. Делали в день по 100 верст. И про 10-тую дивизию и наш эскадрон, генерал Куропаткин, как-то сказал: «Это не дивизия, а какой-то летучий кавалерийский отряд».

Начальником этой дивизии был лихой, бывший гвардеец, генерал С. И. Бибиков. Его коляска, запряженная тройкой, всегда следовала за дивизией. А в ней, обычно, сидел денщик генерала, с запасом спиртного.

— Иван коньяку! Кричал на остановках генерал. Тройка карьером выносилась вперед. Иван выскакивал с бутылкой, наливал чарку и подносил Бибикову, который, сидя на коне, ее выпивал.

В первый же день маневров мы, эскадрон училища и сотня Оренбургцев, были в авангарде дивизии. Выступили очень рано и, видимо, шли с какой-то определенной целью, на широких аллюрах. Был уже полдень и никого мы не встречали.

Вдруг эскадрон училища, который шел впереди казаков, поднявшись на небольшую возвышенность, неожиданно увидел пред собою, в лощине, спешеннуюю 1-ую кавалерийскую дивизию. Осадив авангард назад, начальник его, войсковой старшина, послал об этом донесение Начальнику дивизии.

И вот, мы увидели красивую картину: как целая дивизия развернутым фронтом, с шашками наголо, — шла в атаку на спешенную конницу. Авангард также понесся в атаку и только тогда, когда мы подскакивали к атакованной нами конной батарее, — послышалась команда: «садись». Атака для I Кавалерийской дивизии, была полной неожиданностью. Съехались посредники и присудили эту дивизию к бездействию на целые сутки.

Начальником штаба 10 кавалерийской дивизии был полковник А. М. Драгомиров, сын знаменитого генерала М. И. Драгомирова, командовавшего, в то время, войсками Киевского военного округа.

Генерал Драгомиров был в обиде, т. к. считал, что Южной армией, состоящей из войск его округа, должен был командовать он: также как и Великий князь Сергей Александрович, — командующий войсками Московского военного округа.

Драгомиров, не будучи участником маневров, демонстративно разъезжал верхом на белой лошади совершенно один, даже без вестового, и здоровался с войсками своего округа. Это был большой оригинал.

Так, подъехав к 10 дивизии, состоявшей из драгунских полков: Новгородского, Одесского, Ингерманландского и Оренбургского казачьего, и не поздоровавшись с нами (мы были Одесского округа), — Драгомиров поздоровался с полками так. — «Здорово Новгород! Здорово Одесса! Здорово Ингерманландия! Здорово Оренбург!»

Много анекдотов приписывалось ген. Драгомирову. Недолюбливал он Куропаткина и начальника Главного штаба генерала Сахарова. И про них говорил: «Мой желудок куропатки с сахаром не переваривает». А при назначении Главнокомандующего в Русско-Японскую войну, Государь вызвал в Петербург Драгомирова и желая узнать его мнение и совет — кого назначить Главнокомандующим, стал, по заранее заготовленному Военным министром списку, называть ему генералов. Драгомиров, после каждого названного имени, все молчал. Наконец, последним Государь называет: «Ну, а Куропаткин?». Драгомиров опять продолжает молчать. «Он-же при Скобелеве был». «Так точно Ваше Величество, но кто-же при нем теперь будет Скобелевым?» — ответил генерал.

Все семь дней маневров неудачи преследовали Северную армию. Да и неудивительно, что в конечном итоге, Военный министр «победил» Великого князя. Куропаткин сам составил план маневров, подобрал себе лучшие войска и назначил себя командовать Южной армией.

Этими маневрами Куропаткин хотел доказать: насколько он искусный полководец. У Государя, после них, он был в большом фаворе, почему и был назначен, через год, Главнокомандующим в нашей злополучной Русско-Японской войне.

Наш любимый начальник училища, генерал Самсонов, также был на маневрах, но вроде наблюдающего. Иногда он ездил с нами и всегда рядом со мной, на правом фланге эскадрона, во второй шеренге. Любил задавать вопросы относительно хода маневров и высказывать свое мнение. Выглядел Самсонов моложаво и многие принимали его за полковника, т. к. он постоянно был в форме училища и не имел генеральского лампаса, а лишь погоны генерала. Поэтому было не мало курьезов.

Бибиков здорово измотал дивизию. Наши Училищные лошади, не привыкшие к такой работе, выглядели настоящими «скелетами», несмотря на усиленную кормежку. Да, и мы, юнкера, устали порядком. Особенно одолевал нас сон. Спали мы не больше 2–3 часов за ночь. Помню, как я, когда дивизия остановилась, как-то, на короткий привал, забрался в шалаш на бахче и заснул, а когда меня разбудили, минут через 10-ть, то-мне показалось, что я, как-будто, «умер» и снова «воскрес». Такое чувство я испытал в своей жизни единственный раз.

Накануне церемониального марша, мы стояли в деревне Гремячке, в нескольких верстах от Курска, где в это время был Император и почему нам строжайше запрещено было туда отлучаться. Но это не остановило меня и еще двух юнкеров «удрать» в Курск. Город в эту ночь, точно вымер, на улицах не было не души. Только перед домом губернатора, где остановился Император, стояли парные часовые. Посетив там некоторые злачные места, мы вернулись благополучно в эскадрон.

Маневры закончились грандиозным церемониальным маршем двух армий. Невдалеке от Курска было выбрано подходящее для этого место и построены трибуны, где находились, кроме приглашенных лиц, Императорская фамилия и весь дипломатический корпус.

Император Николай II, сидя на коне, принимал парад. Его мы видели уже, когда Царь, встретив на маневре 10 дивизию, с нами поздоровался.

Прохождение такого огромного числа войск, заняло много времени и закончилось только к вечеру.

По этому поводу рассказывали потом следующий анекдот. Бывший на этих манёврах, в числе гостей, Шах Персидский, пораженный столь продолжительным церемониальным маршем, послал своего адъютанта посмотреть: не кружатся ли вокруг царской ставки все одни и те-же войсковые части, как это делается часто на театральных сценах.

Возвращались в училище по железной дороге. В вагонах, все время делились незаурядными впечатлениями пережитого.

На лето мы уходили в лагери, которые были в нескольких верстах от города. Это была чудная пора, ибо почти весь день юнкера проводили на воздухе. Там уже никаких занятий, кроме строевых, не было. Верховая езда, волтижировка, стрельба и эскадронные ученья.

Эскадроны, в конном строю, провожал обычно целый цветник Елисаветградских барышень. Пели песенники. А запевало юнкер выводил: «Справо по взводно, сидеть молодцами, не горячить лошадей. Барышни, барышни взорами печальными вслед уходящим глядят юнкерам»…

Лагерь был обширен. Целый ряд постоянных деревянных бараков, перед ними большая линейка с «грибами» для дневальных. Громадная, под навесом, столовая. Барак дежурного офицера. Кухни, конюшни. Лавочка (буфет) юнкеров, где можно было получить разную снедь, вплоть до горячего ужина. И, конечно, юнкерские карцера.

В одном из бараков, наверху, была нарисована кем-то из юнкеров, настоящая картина, изображавшая загородный ресторан и открытую сцену шантана с шансонетками, кутящую молодежь, рулетку и прочее.

А внизу надпись:

А в другом бараке также художественное произведение с подписью:

Обе картины были настолько художественны, что начальство смотрело на них «сквозь пальцы» и не уничтожало.

Сообщение с городом было на фаэтонах. Среди извозчиков, которые всегда дежурили у лагерей, был знаменитый Шлемка. Небольшого роста, но широкий и тяжеловесный. Лицо у него было сизого цвета, а борода начиналась из-под самых глаз. Знаменит он был своей физической силой, но еще больше тем, что мог из горлышка, не отрываясь, выпить целую бутылку водки.

Сидя на козлах, не спеша, запрокинув голову, булькая, Шлемка переливал в себя все содержимое из бутылки и, крякнув, говорил: — Ловко!

Незадолго перед выпуском в офицеры, когда была уже разборка вакансий, со мной, в лагерях, приключилась следующая неприятная история.

Большинство юнкеров старшего курса несло дежурства по эскадрону, но было еще несколько человек, от обоих эскадронов, которые дежурили только по кухне, в числе их был и я.

Дежурство по кухне, в сравнении с эскадронными, было во всех отношениях спокойней и привлекательней. Вас не мотали, как в эскадроне. Сидели вы спокойно и читали книгу, а ночью спали. Кроме того, повар за вами «ухаживал», стараясь выбрать для вас лучшие кусочки.

Смена дежурных по кухне происходила при вечерней перекличке. И вот меня, дежурящего за несколько дней до производства, должен был сменить кто-то (фамилию не могу вспомнить) из юнкеров второго эскадрона. Но он самовольно отлучился в город и к смене опоздал.

Не желая его подводить, я решил совсем не итти на смену, полагая, что это пройдет незамеченным. Оно-бы так и сошло, если-бы дежурным офицером был-бы кто-либо другой, а не педант и формалист штаб-ротмистр Федяй.

Выяснив, что юнкер, который должен был меня сменить, «удрал» в город, а я его в этом покрывал, Федяй доложил кому следует и нас, рабов Божьих, — посадили под арест.

И вот, когда мы все уже были охвачены «волнением производства», я сидел под замком. Цыганка, незадолго до этого, точно предсказала мне день производства. Наконец, этот день наступил. А я сижу и волнуюсь: неужели обманула?

Как вдруг слышу громкое, несмолкаемое по лагерю «Ура! Ура! Ура!» Это означало, что трубач привез Высочайшую телеграмму о производстве в офицеры.

И скоро слышу шум отпираемого замка и лязг засова. Дверь отворилась и в карцер вошел дежурный офицер с возгласом: «Господа офицеры, пожалуйте на свободу».

Это был Астраханский драгун, мой земляк и бывший однополчанин, поручик Обухов. Он меня обнял, поцеловал и поздравил с производством в офицеры.

Итак, в 1904 году, я стал корнетом 8 драгунского Смоленского Императора Александра III полка.