Отец Иоанн Кронштадтский

Предисловие

Описывать жизнь угодников Божиих – дело очень трудное. Кажется, преп. Симеон Новый Богослов говорит, что лишь святой может вполне понять святого и говорить о нем. И понятно: низший не может понять высшего в полной мере. Поэтому лишь кое-что – и притом из области более «обыкновенной» жизни – мы отмечаем в этих записках, не дерзая и думать о полном понимании святых людей... Но и эта обыкновенная сторона известна мне отчасти только; а иногда и здесь случаются промахи: неправильные даты, неточные подробности и другие ошибки, когда приходится писать по памяти о событиях, виденных 40 лет тому назад. Но таким ошибкам не нужно придавать большого значения: дело в фактах, в цельной личности. Приступать же к воспоминаниям о приснопамятном отце Иоанне мне всегда бывало особенно трудно: слишком он был высок, а я грешен. И лишь ради пользы других принимаюсь за описание моих личных впечатлений о нем. Начинаю писать лежа в больнице (в Бруклине).

Краткая биография

Буду записывать, что осталось в памяти из прочитанных книг и из виденного мною лично.

Отец его, Илья Сергиев, был простым псаломщиком в с. Сура, Пинежского уезда Архангельской губернии. Мать его звали Феодорой.

Насколько можно судить по разным данным, отец был человеком уравновешенного, кроткого нрава; а мать, несомненно, была чрезвычайно энергичной женщиной, со взглядом орлицы. Отец обладал тонким каллиграфическим почерком, который передался по наследству и сыну, а от матери перешли в почерк будущего светильника порывы силы. Кроме мальчика, были в семье и девочки. Ребенок родился хилым; поэтому его поспешили крестить в день рождения, 19 октября 1829 года. В день памяти болгарского подвижника Иоанна Рыльского, именем которого и назвали младенца.

Когда он стал подрастать, его начали учить грамоте и отдали в школу.

Но первоначальная мудрость сложения букв в слоги давалась мальчику с трудом. И вот – рассказывал потом сам батюшка – стал он на колени и начал горячо молиться, чтобы Господь открыл ему разум к учению. И вдруг в голове его точно сняли какую-то пелену, и он стал понимать все ясно. А духовную семинарию он кончил уже лучшим учеником.

При окончании семинарского курса, на публичном акте 1851 года, молодой богослов сказал благодарственную речь.

Можно сказать, это было первым общественным выступлением будущего всероссийского пастыря и учителя. И интересно, что же в том молодом деревце уже почти созрело для всемирного почти что светильника?

С первого впечатления его речь – пред архиереем, почетными гостями, начальством, учителями и духовенством – кажется читателю простою, обыкновенною. И это отчасти верно; но ведь и последующие его проповеди до самой смерти – были по содержанию и изложению простыми: ни Златоустовского ораторства, ни стремления пускаться в углубление тем – мы и сейчас не видим там. Но сила их действия на слушателя была потрясающей, особенно впоследствии, когда народ стал чтить его. Дух истины и сила веры о.Иоанна оживляли и зажигали самые общеизвестные слова и истины, как увидим дальше. А сама истина проста.

Так и на этот раз: речь была действительно простая; но в ней уже виден будущий человек «опыта», а не только знаний; уже наметился пастырь-молитвенник. Нередко мы в юности склонны бываем критиковать наших отцов. Не так было у Ивана Сергиева. Наоборот, он в своей речи радуется и «торжествует», что на его долю выпала честь говорить; он «счастлив» в эти «драгоценные часы» выразить «признательность к виновникам этого торжества» – начальствующим и учащим.

Так отрадно слышать эти слова, особенно во времена непочтения старших! Но одно беспокоит юношу: что знания учащихся пока еще «теоретичны», не «опытны»; а «опыт» всегда «имеет большой перевес над одною теорией». Поэтому он просит от слушателей «благородной снисходительности» и к его начинающемуся «скудному» слову – «сердечной благодарности».

Благодарит сначала архиерея как «высокого отца», не имея ничего большего принести ему, как «благодарное сердце». И благодарит юноша за «неоцененные блага образования». Кто читал творения о.Иоанна, особенно его Дневник, тот знает, как высоко отзывался он о богословском образовании; никогда он не унижал его. А если и жалел иногда, то – лишь о том, что, уча многим наукам, школа не давала достаточно духовного опыта, этой науки из наук!

Конечно, это верно по существу. Но мы видим, что во всякой школе, при лучших условиях, легче давать знания; а опыт приходит потом, и – непременно от собственного, индивидуального подвига каждого, и в меру его. Школа есть лишь школа; а опыт дается потом жизнью. Но юноша уже тогда знал разницу теории и опыта; этого, по моему мнению, нельзя было ожидать от двадцатилетнего ученика семинарии. Правда, как молодой богослов своего времени, Иван Ильич немного преувеличивал ценность умственного богословия; но этому была повинна вся наша школа XIX столетия. Однако пользу ее никак нельзя отрицать. Юноша благодарит за нее.

А потом будущий всероссийский молитвенник и чудотворец обещает – от лица всех кончивших курс – молиться «пред престолом Божиим» за архипастыря своего; зная, что «почти все» они, хоть не все в одно время, имеют быть служителями алтарей». Не всем известно, что в мои годы на это служение уходили от 10 до 20% – ив академии даже и менее: во время же о.Иоанна «почти все»... И – Правдою Божиею – были наши школы закрыты потом, как «малоплодные смоковницы».

После архиерея юноша благодарит «достопочтеннейших посетителей»: высоких почетных представителей города, «добрых и благонамеренных» великих людей. Обещает «радоваться и благодарить Бога», если они будут «наслаждаться внешним счастьем и миром душевным». А если с ними «случатся неприятности», то юноша (опять напомним) как будущий молитвенник обещает «сочувствовать» в их горестях и опять молиться «об отвращении скорбей». Если же кто из семинаристов окажется подчиненным у них, то будет «со всею точностью исполнять поручения», но – добавил смело и проникновенно – «не противные долгу веры и чести».

Незаурядные мысли!

А «в заключение» «отдает» «долг» учащим: «Сколько сокровищ учености ракрыто было перед нами, чтобы каждый брал из них, что хотел для обогащения своего ума!.. Мы ощущали в сердце сладость ваших наставлений – и старались запечатлеть их с пользою для себя и для других. Но всего более вы заботились... о сохранении между нами доброй нравственности. И мы убедились, как всегда опасен порок и как надежна и драгоценна добродетель».

Читая это сейчас, подумаешь, что это говорит не юноша перед архиереем и не ученик о наставниках; а наоборот: будто поучает святитель молодых, неопытных юнцов!

«Сколько раз мы будем обязаны вам иногда самыми драгоценными минутами счастья и восторгов при сознании тех благ, какие доставило и будет доставлять нам просвещение!»

Так благодарил юноша отцов.

И лишь в конце речи он не забыл себя и товарищей; и им принес ветвь лаврового венца, и притом очень оригинально и умело. Он отметил одну заслугу у них: труды учения. «Но, – говорит он в конце, – и что всего приятнее и драгоценнее для нас при изучении наук, – это мысль, что они достались нам вследствие долговременных (10–11 лет!) усиленных трудов; а что добыто трудами, то всегда приятно и сладко...»

И кончает просьбою о благословении: «Благослови, Преосвященнейший Владыко, питомца, который по силам старался выполнить священный долг справедливости в отношении к благодетелям; и архипастырским благословением запечатлей и освяти конец образования двадцати двух человек».

Выписывающий с охотою все эти слова юноши, я, уже почти 70-летний старик, – едва ли бы я или другой почтенный священнослужитель сказали бы лучше! Главное же – в том, что из этой речи виден уже совсем зрелый человек, которого безопасно можно было бы поставить на любое священническое место. А ему тогда шел лишь 22-й год. Еще же важнее, – мы видим уже в нем, – куда склонится его дух и жизнь: он готов, он хочет и будет пастырем; он будет «служителем алтаря», он будет «воздевать пред престолом Божиим руки и сердце», «испрашивая от Господа... всяких благ» для чад своих и чужих! Как окрепший к полетам орел, он, еще сидя в гнезде, уже пробует свои сильные крылья. И вот-вот взлетит. Но Промысл Божий посылает его окрепнуть в другую школу: его как лучшего ученика посылают на казенный счет в Петербургскую духовную академию.

Тогда, не в пример моему времени (1900-е годы), студенты учились добросовестно; а Сергиев отличался особым прилежанием. До меня, между прочим, дошел учебник по философии, по которому проходил эту науку усердный студент. Книга сохранилась в удивительной чистоте; и только кое-где его красивым почерком были сделаны примечания к читанному; видно, что он усваивал все серьезно, глубоко. Но кроме обязательных предметов, Иван Ильич читал и святых отцов. Особенно любил он творения св. Иоанна Златоуста. Иногда, сидя за чтением его поучений, он вдруг один начинал хлопать в ладоши св. Златоусту, – до такой степени восхищала его красота и глубина ораторства Великого Вселенского Учителя.

В это время отца уже не было в живых; и молодой студент, чтобы помогать матери и сестрам, определился писцом в канцелярию Духовной академии, и получаемое небольшое пособие отсылал на родину. Здесь ему пригодился красивый наследственный почерк. А помещение канцелярии, закрытое для других, дало серьезному студенту еще большую возможность заниматься в уединении своим образованием и в особенности св. отцами. Читая теперь (1948) Златоуста и о.Иоанна, ясно видишь, как близки они, – ив особенности – в вопросах о богатстве, бедности, любви, причащении, покаянии.

С товарищами, по-видимому, у него не было каких-либо особо близких отношений и дружбы, а тем более – веселых товарищеских пирушек.

Подобно древнему св. Василию Великому, и он пользовался уважением и даже боязнью со стороны студентов: не до веселья и не до празднословия было ему. Учение, канцелярия и самообразование отнимали у него все время и внимание.

Зато в такой тишине и занятиях в нем рос дух родительской веры, укрепленной Словом Божиим, просвещенный к тому же православной наукой и св. отцами, а вообще и в особенности воспитанной Святой Православною Церковью. Гораздо позже, когда о.Иоанн был уже прославленным чудотворцем и проповедником пламенной веры, он сам сказал мне, что эту веру в нем воспитала Церковь. О встрече с ним я расскажу после.

А сейчас лишь оттеню это, чтобы понять, из каких источников напоился будущий проповедник, слова которого жгли людей.

Кто родители? Православные твердые люди, сами воспитанные Церковью и при церковном служении. Кто вокруг него и в семье и в селе? Люди Церкви, простые христиане, жившие уставами Церкви. Где он научился, кроме отца и матери, молитвам и вере? В храме Божием, в Церкви. Какова тогда была школа в учителях, в науках и по духу своему? Истово церковная. Какие книги читал и учил юноша? Евангелие, Псалтирь, богослужебные Октоих, Минеи, Триоди, Пролог, жития святых – то есть книги церковные. Каков был вообще тогда весь быт окружающей жизни, все дедовское предание, особенно в нетронутых местах Севера? Старинный христианский, то есть опять-таки церковный. И академия, как известно из истории ее, тогда была в основе тоже церковною. Я уже не говорю об отцах Церкви, которыми упивался студент академии. Истинно его воспитала Св. Церковь. И окрепший богослов теперь горит желанием летать, работать, учить, творить! Природные его силы, увеличенные школами, ищут выхода. К концу академии у него явилось сначала желание взять на себя подвиг миссионерства в монашеском чине. Но, присмотревшись внимательнее к окружающей жизни столицы, он узрел, что пастырско-духовной работы и кругом него – непочатый край. Поэтому передумал свое первое решение и остановился на пастырстве. Как известно, священник должен был сначала обвенчаться на девице; да это в общем и правильнее и мудрее.

В это время в г. Кронштадте скончался протоиерей Андреевского собора о. Константин; и от него осталась взрослая дочь Елизавета.

По старым обычаям, особенно если после умерших оставались сироты, приход передавался кандидату, который женился на осиротевшей дочери... Обычай тоже добрый. Так Иоанн и Елизавета сочетались браком. Но с самого начала совместной жизни молодой муж упросил жену жить в девстве, как брат с сестрой. Подобные примеры, хотя и не много, знает история Церкви. Знал о них и Сергиев; но не они решили такой трудный вопрос, а чистая, целомудренная душа и твердая воля будущего пастыря. Ему хотелось всецело отдать себя на служение Богу и ближним. Если уж отклонено было монашество, то нужно сохранить девство при браке. Всякий понимает, какую трудную задачу брал на себя молодой студент! Но он поднял ее с дерзновением! Не так легко восприняла безбрачие в браке молодая жена. Предание свидетельствует, что она даже подавала жалобу на мужа епархиальному архиерею. Но молодой священник уговаривал ее добровольно согласиться с ним: «Лиза! Счастливых семей и без нас с тобою довольно. А мы отдадим себя всецело Богу и ближним». И она наконец согласилась. Я лично видел ее еще в доме при жизни о.Иоанна. При одном посещении батюшки, на звонок мой вышла встретить нас глубокая седая старушка, вся в старческих морщинах. Я увидал ее впервые.

– Батюшка дома? – спросил я ее.

– Да, брат Иоанн дома, – коротко ответила она и тихо пошла доложить ему. Тут я понял, что это и есть славная «жена» – матушка знаменитого на весь свет «отца Кронштадтского».

Какая она была простая и тихая! И всегда она была в тени, при такой славе «мужа»!

Рукоположенный во иереи, о.Иоанн отдался своему делу с присущей ему энергией: богослужения, занятия в школах, посещения прихожан на дому, составление проповедей, домашние молитвы, благотворения бедным – все это занимало у него и время и силы. Скоро же он начал записывать особенные мысли свои в дневник, под заглавием: «Моя жизнь во Христе»...

И мне и читателю несомненно хочется узнать: что скажет и сказал иерей в первое же служение, к первой же пастве?

К нашему счастью, о.Иоанн записывал многие свои проповеди. Сохранилась и эта. – «Паси овцы Моя» (см.: Ин.21:15–17).

Такую тему избрал он себе, вспомнив слова Господа Петру по Воскресении. Я не хочу излагать ее своими словами; а лучше буквально выпишу наиболее сильные места.

«Эти же слова вещает Господь таинственно и нам, недостойным пастырям словесного Его стада, когда призывает нас, чрез посредство архипастыря к служению пастырскому. Дошло и до моего сердечного слуха слово Господа: «Паси овцы Моя», повелевающее мне пасти вас, словесных овец Его». Значит, не простая традиция идти на обыкновенную «профессию» вела его, а голос Божий коснулся «таинственно» «сердечного слуха» молодого богослова: иди, паси!

«Сознаю высоту сана и соединенных с ним обязанностей!»

Еще бы не сознавать, когда он напитался и напоился давно от гремящих струй Златоуста, его «Слов о священстве», написанных им о причинах бегства его – Златоуста-то! – от хиротонии во иерея!

«Чувствую свою немощь и недостоинство к прохождению высочайшего Его на земле служения...» Но не бежит горящий юный пастырь... И святые ведь разны... Св. Иеремия отрекался; а св. Иоанн предлагал себя Господу: «Пошли меня!..» Златоуст сначала убежал... А Василий Великий на выборах подбирал с единомышленниками архиереями свою православную группу против арианствующих епископов; и прошел лишь большинством одного голоса! Так и здесь, – о.Иоанн принимает зов Божий: иди, паси!

«Уповаю на благодать и милость Божию», «немощная врачующую, и оскудевающая восполняющую...» На благодать Духа Святого надеется. А почему он достоин ее? Что от себя обещает навстречу благодати?

«Знаю, – отвечает он дерзновенно, – что может сделать меня более или менее достойным этого сана и способным проходить это звание. Это – любовь ко Христу и к вам, возлюбленные братия мои...»

«Любовь – великая сила: она и немощного делает сильным, и малого – великим... и чужого скоро делает близким... Да даст и мне любвеобильный ко всем Господь искру этой любви; да воспламенит ее во мне Духом Своим Святым. Высоко... звание священника. Ибо чей это сан? Сан Христов. Он есть единственный Первосвященник... мы облечены благодатию Его священства; Он сам в нас и чрез нас священствует. Потому и мы сами должны глубоко уважать свой сан... И вы тоже... Он должен часто совершать Животворящие страшные Тайны Христовы... Это (таинства) – дело высшей благодати; это – дело безмерных заслуг Христовых...

А проповедывание слова Божия?.. какая это высокая и трудная обязанность!

Без сомнения, во всем поможет нам благодать Божия, если мы будем достойны ее...

Итак, вот вам, братья и сестры, в храме первое слово мое... Примите его открытым, прямым и добрым сердцем. Примите меня в любовь вашу и воспоминайте меня пред Господом в молитвах ваших... Заключу его благословением апостольским: «Благодать Господа нашего Иисуса Христа, и любы Бога и Отца, и Причастие Святаго Духа буди со всеми вами. Аминь».

В этом слове уже начертан нам весь образ будущего пастыря: образ дерзновенной веры, образ совершителя литургии, образ пламенного проповедника, образ любви к Богу и людям!

Мало он упомянул тут о силе грехов, о борьбе диавола с христианином. Но тогда 26-летний юноша, чистый иерей, еще не знал их на своем опыте. И лишь после он в дневнике запишет: «Когда бываешь молод, не знаешь, какого врага ты имеешь в диаволе... Не знаешь и того, насколько необходим Христос Спаситель твой...»

В молодости мы всегда смотрим на жизнь легче, а на свои силы самоувереннее. А о.Иоанн, этот молодой орел, действительно, от природы обладал исключительной энергией; и теперь он впервые расправляет свои могучие крылья для полета...

К этому же моменту, к началу его пастырского служения, относится и исполнение дивного чудесного сна его. Но молодой пастырь, по смирению своему, не открыл его теперь; а скажет о нем после, через 40 лет служения в этом храме. Так и апостол Павел 14 лет молчал о своем восхищении в рай, пока враги не вынудили его открыть всему миру чудное видение «третьяго неба» (см.: 2Кор.12:1–5). И о.Иоанн медлил публично оглашать свое видение. Вот что он поведал 12 декабря 1895 года, на 66-м году свой жизни: «Настал, Божиею милостию, день, в который исполнилось сорокалетие моего священствования в храме Первозванного Апостола. Нынешний день, посвященный памяти великого святителя и чудотворца Спиридона Тримифунтского, был днем моего посвящения во иерея к этому храму, полное обновление и украшение которого как раз закончилось к моему приезду в этот укрепленный город, бывший тогда, то есть в 1855 году, на военном положении. Велико было мое удивление, когда я увидел внутренность обновленного храма, давно уже мне знакомую по сновидению в отрочестве.

Да, лет пятнадцать назад пред тем (значит, в 1840 году, когда ему было лет одиннадцать), я видел дивный сон, в котором мне показана была эта самая внутренность храма, с этим, вновь сделанным, иконостасом; этот сон запечатлелся в душе моей навсегда, оставив во мне радость неземную.

Это было мне знамением от Бога, что я буду священствовать в этом храме, ибо тогда уже я видел себя входящим и исходящим из северных врат и южных врат его, – так, как бы я был тут свой человек. Благодарение Господу, предрекшему мне в сновидении священство в этом храме и даровавшему мне в сей день четыредесятницу моего священнослужения; достигну ли пятидесятницы, – это известно только Господу, положившему времена и лета наша в Своей Божественной власти».

Пришла и пятидесятница служения, прошло и еще три года; а всего великий пастырь прослужил на одном месте 53 года! Немалый срок.

Но несравненно были дивнее дела Кронштадтского пастыря: он вырос во Всероссийского светильника. Как это случилось?

По-видимому – «просто»... Отец Иоанн, поступив в Кронштадт, начал по-обычному: нес свою очередную седмицу служб; исповедывал, причащал; молился; законоучительствовал 27 лет подряд в Кронштадтской гимназии; посещал больных, бедных. К последним у него особенно горело сердце... Недаром он говорил в первом слове, что достичь благодати Божией можно лишь любовью. И всю жизнь свою он горел ею. Прямо, точно и правильно можно сказать про него: он не жил для себя с самого начала священства и до кончины! Он жил во Христе для других.

Думаю, впрочем, что лучше всех объяснит свой путь о.Иоанн. В этой же ответной речи на сорокалетием юбилее он говорит, что полученные и раздаваемые им дары пришли к нему не легко и не от одной иерейской хиротонии, а и от всежизненных подвигов, и подвигов – трудных: он вел великую внутреннюю духовную борьбу. Вот как он о ней рассказывает сорок лет спустя: «Прожить и прослужить сорок лет в духовном сане беспорочно (обратим внимание на это его слово: «беспорочно»!), в смысле общепринятом, – дело великой и особенной благодати Божией!.. Дремать и облениваться во все это время мне не приходилось; а надо было стоять всегда на духовной страже своей, на страже обучающегося юношества и паствы приходской, данной нам от Бога, – почти постоянно совершать службы в храме, проповедовать Слово Божие, исполнять приходские требы, учить и учиться; служить, по силе, бедным и нищим.

Не в похвалу себе говорю это, ибо не хвалящий себя искусен, а тот, кого Бог восхвалит (см.: 2Кор.10:18), а чтобы показать, что я делал то, что должен был делать, яко раб неключимый (см.: Лк.17:10)».

Это были «обычные» дела. Но далее о.Иоанн говорит об особом подвиге борьбы с бесовскими силами.

«Как духовный воин, я должен был зорко следить за злохитростными действиями неусыпающих лукавых, злых, невидимых врагов, нападающих на меня чрез различные страсти и страхования; и часто – наносимые мне приходилось переносить от них раны в душе, язвы, смущения, тесноты, поражения; хотя, в свою очередь, и я поражал их оружием веры, молитвы, покаяния, Причащения Св. Таин Христовых! И в этой невидимой, но упорной, полной уязвлений душевной брани, от которой страдала и плоть, Господь научал постоянно «руце мои» духовные «на ополчение, персты мои на брань» (Пс.143:1).

В этой невидимой, жестокой войне я учился искренне вере, упованию, терпению, молитве, правоте духа, чистоте сердца, непрестанному призыванию имени незримого, державного Победителя ада и Пастыреначальника Иисуса Христа; и Его именем и силою побеждал врагов и свои душетленные страсти, рыкавшие на меня, подобно львам, или завывавшие, подобно волкам».

Не много здесь слов; но сколько под ними таится действительно «жестокой войны»! Ведь лишь легко написать эти слова, а нам сейчас их читать, – но какая у него была борьба, заканчивавшаяся большей частью победою! Вот где крепла его вера, чистота, молитва, сила, влияние на людей, а потом и власть над бесноватыми!

В связи с этой духовной борьбою, о.Иоанн начал писать свой, всем известный, дневник – «Моя жизнь во Христе».

«Как духовный страж прежде всего себя самого, своего внутреннего двора, а потом и церковного, то есть Христова словесного стада, я вел почти непрерывный дневник, в который записывал выдающиеся движения, борения, брани, победы или поражения в моем внутреннем мире и в моей духовной войне, – как бы собирая для себя арсенал духовного оружия для отражения будущих нападений врагов.

Также я старался во все воскресные и праздничные дни проповедовать народу Слово Божие, коим назидал и укреплял и себя и паству.

Бывши законоучителем и воспитателем юношества в местной гимназии, я уча – учился, более и более входя в себя и вдумываясь в истины евангельские, в заповеди Божии, в исторические события церковные на пространстве минувших веков и углубляясь в наше дивное, небоподобное богослужение. Не бесследно прошли для меня почти ежедневные службы в храме и 27 лет моего законоучительства, но углубляли меня в науку великого самопознания и богопознания! И я учился, – как и доселе учусь (это он говорит на 66-м году своей жизни!) служить Богу в духе и истине, объемля в моей смиренной молитве, по благодати Божией, «всех и вся», и принося Бескровную Жертву «за всех и за вся».

Мало ему было семинарии; недостаточно и академии; нужна была еще целая школа жизни, где, собственно, и приобретаются истинные знания – не в теории, а в опыте, – о чем он говорил еще в речи по окончании семинарии... Вот она – пришла это школа... И гораздо более трудная школа, чем в архангельской семинарии, которая тогда ему представлялась «долговременным трудом»: уже не 10 лет теперь он учится «духовной науке», – а целых 40... И все учится и учится!

Вот «как это случилось», что он стал великим пастырем России! Не просто и не легко! И сам он говорит далее:

«Трудно достигать духовного совершенства, живя в мире, среди житейских соблазнов всякого рода; ибо трудно отрешиться от всего того, что льстит зрению, вкусу, осязанию, вообще – чувствам многострастной плоти! Сильно воюет «миродержитель тьмы века сего» (см.: Еф.6:12). Чрез чувства плотские, тонко и глубоко, впускает он в наше сердце огненное жало свое, увлекающее ко всяким житейским страстям; через них он усиливается отвращать взоры душевные от «единого на потребу» (см.: Лк.10:42), от восхождения горе по лествице добродетелей и льстиво поучает непрестанной измене в любви и преданности Единому, достойному всей нашей любви, пречистому, прекрасному и бессмертному Жениху душ наших – Христу Богу, не допуская нас уязвляться всегда сладчайшею, нетленною любовию к Нему».

Да, мир полон соблазнов и искушений сам по себе; а они были везде, где действовал о.Иоанн: и в доме, и в окружающих бесчисленных людях, среди которых были увлекающиеся, немощные поклонники и поклонницы; и в среде богатых, которые звали его, а потом – ив атмосфере поразительной славы, и среди денежного соблазна, и в его собственной плоти и пр. и пр. И во вражде к нему части печати и общества... Сколько везде искушений!

И поймешь жалобные стоны о.Иоанна: «Стократ блаженны, – часто думал я, – пустынники, удалившиеся, ради неразвлекаемого служения Богу и спасения души, в пустыни, чуждые соблазнов мира...»

Но ведь и там была «жестокая война»... А о.Иоанн о другом помышлял: нужно кому-нибудь работать и среди людей! «Надо, – опять думал я, – подвизаться и в мире, живя среди людей, и сохранять себя нескверным от мира».

Чрезмерно трудно это, а он все дерзал «сохранять себя нескверным». Какая нужна была гигантская духовная сила и какая беспрерывная борьба, чтобы удержаться «нескверным», «беспорочным»! Какая нужна и помощь Божия! И он надеялся на нее и получал ее:

«Господь с нами есть и пребудет с верующими «до скончания века» (Мф.28:20). И, сам побеждая, он других утешает и бодрит: «Падая, будем восставать и идти вперед; ибо нам сказано: «елижды аще падеши, востани и спасешися»; нам, грешным, дано покаяние и обещано бесчисленное милосердие: «Твое бо есть еже миловати и спасати ны, Боже наш» (возглас в конце утрени).

Я думаю, что для описания жизни святых людей лучше всего говорить их собственными словами: тогда они точно стоят живыми перед нами. Потому я выписываю и буду выписывать выдержки: они без сравнения сильнее моих слов. Читая о борьбе о.Иоанна, невольно приходишь к сравнению его со святыми. Вот он сам, в день своего рождения, говорит похвальное слово в честь преп. Иоанна Рыльского, «имя коего ношу и я, в числе многих православных христиан»; и спрашивает:

«Почему Св. Церковь прославляет торжественно память святых угодников Божиих? Потому, что они возлюбили Бога всем сердцем и исполнили... Его святую волю; побороли в себе все враждебное Богу и враждебное им самим, то есть грех; победили демонские козни... И Бог... вселился в них и сделал их Своими нерукотворенными храмами: ибо Он – свят и во святых почивает... Судите теперь сами о величии их души и великости их подвигов! Да, чудное величие духа человеческого во святых! Все тленное, суетное (богатство, славу земную, красоту, сладость, покой плоти)... и чем мы все прельщаемся, отпадая сердцем от Бога, они презрели и сочли за «сор» (см.: Флп.3:8) и дым ради Христа, ради приобретения Его Единого, богатство, славу земную, красоту, сладость, покой плоти, ополчились против миродержца диавола и всех полков демонских, воевавших против угодников Божиих, – и невидимо, а иногда и видимо, твердо противоставши, даже до смерти, всему богопротивному и оскверняющему души человеческие, вооружающему на Бога и отторгающему их от Него.

Святые угодники Божии были истые, действительные, мужественнейшие воины Христовы... Господь в награду за их подвиги удостоил их, еще при жизни, дара чудес и прозрения будущего; и они источали и источают бездну исцелений душевных и телесных для всех, прибегающих к ним с верою». (19 октября 1887). Читая эти слова о.Иоанна и припоминая описание его собственной борьбы, без труда видишь, как близки оба эти Иоанна.

Но, понятно, Кронштадтский подвижник считал себя несравнимым с болгарским преподобным. И потому, когда начали чтить и восхвалять его самого в дни юбилеев, он отодвигал «рукою смирения» эти похвалы. Вот, на 25-летнем юбилее его священства (14 декабря 1880), когда прихожане подносили ему драгоценный крест, о.Иоанн благодарит подносивших и честь возвращает к ним: «Не знаю: кому более чести в этом даре, – вам или мне? Я думаю, что вам, да, вам, – теплоте вашей веры и любви... «Принимающий пророка во имя пророка, то есть почитающий его за самое имя и звание, получит сам награду пророка (см.: Мф.10:41). И от себя говорит: «Спасибо вам, что вы благосклонно отнеслись к моим немощам. Да, я исполнен немощами и знаю мои немощи». Так смиренно мыслит о.Иоанн о себе самом. Но тотчас же он не дерзает скрывать силу Божию: себя унижает, а ее восхваляет:

«Но сила Божия в немощах совершается (см.: 2Кор.12:9). И она дивно совершалась во мне в продолжение 26-летнего священствования моего! И дерзну сказать, – ибо скажу истину, – через меня совершалась во многих, в простоте верующих, очевидным осязательным образом. Слава благодати! Слава Господу Иисусу Христу, даровавшему нам «благодать на благодать» (Ин.1:16)... Кто исчислит за все это время бездну спасения Божия, совершавшегося во мне (самом) благодатию Христовою всякий день и многократно! Не могу исчислить бесчисленного множества козней миродержца и приступов страстей, разрушенных милостию и силою Христовою во мне, – по моей тайной молитве веры, ради сердечного покаяния, и особенно – силою Божественного Причащения! Какой ангельский, многообъемлющий ум прочтет все тайные дары Божии душе моей, – благодатные дары милости, очищения, освящения, просвещения, мира, умиления, свободы (духа) и пространства (легкости) душевного, радости в Духе Святом, дерзновения и силы, и многоразличной помощи, коих я невидимо сподоблялся во все дни моего священствования! Не могу исчислить бесчисленного множества врачеваний благодатных – душевных и телесных, совершенных во мне Господом чрез сердечное призывание чудного имени Его! Слава Спасителю нашему Богу! Он видит, что я неложно воссылаю Ему эту славу. Только Им и о имени Его я – славен, а без Него – бесчестен; с Ним – свят, без Него исполнен грехов; с Ним дерзаю, без Него малодушествую, с Ним кроток и смирен, без Него раздражителен и неблаг. «Возвеличите Господа со мною, и вознесем имя Его вкупе» (Пс.33:4). Да пребудут незабвенными для меня эти милости Господни вовек; да укрепляют они мою веру и надежду на будущее время; да утверждают стопы мои в делании заповедей Божиих, в непреткновенном прохождении высокого звания священнического!» Но после этого восторга он снова смиряется; принимая же подносимый тогда золотой крест с камнями, о.Иоанн говорит: «Не всуе ли я буду носить это тленное золото, не стяжав души чистой и сердца непорочного?! Равно, еще не приобрел я в достояние неотъемлемое – духовного драгоценного камня, который есть Иисус Христос (см.: 1Кор.10:4)... О Господи, Камень драгий! Просвети меня еще омраченного тьмою страстей!.. Как я буду носить его (крест)... когда еще богопротивное самолюбие в разных видах живет во мне и нередко омрачает душу мою?! Разве для обличения себя буду я носить его на своих персях, в которых еще не горит постоянным пламенем любовь к Распятому и к тем, за кого Он распят?! Простите мне мое недоумение и мое колебание! Мы готовы на получение наград; но не всегда готовы на самоотвержение... Прошу усердно ваших о мне молитв».

Дивное сочетание прославления имени Божия за бесчисленные дары и смиренное самосознание о.Иоанна! Так, очевидно, и бывает оно во святых: Богу слава, а нам – стыдение!

Прошло еще 10 лет; уже 35 годовщин прошло после хиротонии во иереи... Уже 1890 год. А о.Иоанну – 61. Снова юбилей... Снова торжественное множество почитателей.

«Что собрало вас в этом святилище? Не обинуясь (не укрываясь) скажу, что вас соединила и собрала вера и любовь ваша к Богу и ко мне, служителю Его...» Прежде о себе не дерзнул упоминать; теперь дерзает.

Но опять немедленно взирает ко Господу:

«По невыразимой милости Господа Бога ко мне, грешному, и по безмерному Его долготерпению, мне суждено дожить до дня, в который исполнилось 35 лет служения моего в сане священника при этом храме...»

«Сегодня у нас скромное торжество веры Церкви, торжество священства, пастырства и паствы, торжество братского единодушия и любви».

И далее о.Иоанн снова говорит, что слава священников восходит к Единому Первосвященнику Христу, «принесшему Самого Себя в жертву за нас Отцу Своему Небесному». А что касается самого юбиляра, то – «Я, по слову и наставлению Христову, есмь раб непотребный, сделавший только то, что должен был сделать (см.: Лк.17:10) при пособии благодати, данной мне Господом. Да и сделал ли я все, что должен был сделать? По совести скажу – нет! Много не доставало в моем служении, по внутреннему человеку; вообще служение мое было не без недостатков. Мой долг – сознавать это и просить снисхождения к моим недостаткам и милости у Господа, да и у вас – снисхождения к моим немощам».

И опять дерзает: «Но желаю всем сердцем святости и совершенства; и буду всеми силами, с помощью Божиею, стремиться к исправлению и совершенству, ибо нам сказано: «Будите убо вы совершени, якоже Отец ваш Небесный совершен есть» (Мф.5:48). Пройдет еще 5 лет... 40 лет священства. И о.Иоанн говорит лишь о «жестокой войне» с врагами и о трудности «совершенства в миру».

Смирение Божие преклонило главу его долу, и он не дерзает уже восхвалять даже силы Божии, в нем явленные! Значит, он духовно стал еще выше: чем человек больше смиряется, тем он, по существу, больше возносится (см.: Лк.18:14).

Я обильно выписал из слов о.Иоанна; но именно они сами – а не мои соображения – привели меня, а, надеюсь, и читателя (если когда будет таковой) к внутреннему ощущению духовного состояния угодника Божия, завершающегося смирением...

Каким молодым орленком начинал он свое пастырское служение; и каким умудренным, опытным, сдержанным, задумчивым орлом приходит он к концу своему!.. Вспоминает он раны свои... Вспоминает войну с врагами... Вспоминает и поражения... И сосредоточенно молчит орел духовный... А пройдет еще 13 лет; и он отлетит к Отцу своему Небесному – больной, страдающий, немощный по-человечески...

Об этом, однако, – после... А теперь докончим несколько размышлений о его пастырской деятельности, и особенно о его поразительном самосознании, открытом им в Дневнике...

Родина и родные отца Иоанна

Переходя далее к описанию жизни этого великого человека, мне, естественно, и хочется и нужно рассказать хоть немного о месте его рождения и о родных его. Всякий знает, что человек родится уже с задатками, полученными от родителей. Влияет на нас также и окружающая обстановка: близкие, быт, вера, жизнь и даже – климатические условия.

Отец Иоанн родился на глубоком Севере, откуда вышел и славный его земляк – Михаил Васильевич Ломоносов.

Местом его рождения было село Сура, прозванное по тому же имени реки Суры, при впадении ее в реку Пинегу, приток Северной Двины, в Архангельской губернии.

Маленькое село, приютившееся у берегов своей реки, было глухим и уединенным уголком... Не будь о.Иоанна, никто из нас никогда и не услышал бы об этом имени. Недаром говорится, что не место красит человека, а человек – место.

В 1899 году о.Иоанн путешествовал на родину в свое село Суру. С ним ездила и игумения Таисия «для обсуждения вопроса касательно устройства в нем женской обители».

«Все эти хлопоты, – пишет она в предисловии к изданным ею письмам о.Иоанна к ней – выпали на мою долю; и я была счастлива послужить великому делу...

К ночи на 10 июня мы подплывали по Пинеге к Северной Двине. Ночь была несказанно дивная! Особенно для меня, несеверянки, она казалась чем-то волшебным. И я, уединившись на палубе у рубки, записывала свои впечатления, излившиеся в стихах... Батюшка был на палубе.

Около часа ночи он подошел ко мне и... сказал: «А ночь-то, ночь-то какую нам с тобой даровал Господь!»

Потом, видя, что я пишу, спросил меня: «Что ты делаешь?» Я ответила: «Чувства просятся наружу; хочу писать; да от полноты их не пишется».

На это он ответил:

«Хочешь, я напишу тебе что-нибудь об этой дивной ночи, на память о нашем путешествии?»

И он пошел в рубку и через несколько времени принес мне... лист, который теперь переписываю слово в слово:

«Слово похвале Твоей. Благослови, Господи!

Река Пинега и мир Божий в своей чудной красоте на 10 июня на пароходе «Святитель Николай».

Незабвенная, восхитительная, славная ночь, виденная мною на Севере, когда я на 10 июня следовал на своем пароходе «Святой Николай Чудотворец» по реке Пинеге.

Это недалеко было от впадения ее в великую, размашистую, как море, широкую Северную Двину. Было 12 часов ночи; но ночи на самом деле не было; и сумерков даже не было: это был самый светлый тихий вечер. На самом горизонте – лучезарные перистые облака; река – как стекло, не колыхнется; от светлой зари она вся – как огненная. Природа вся была необыкновенно прекрасна. По обеим сторонам реки берега окаймлены ровным хвойным лесом с зелеными лугами; вода, как зеркало, чудно отражала багровое небо.

Тишина – мертвая! Мысль и сердце уносятся к Богу, в такую велелепоту облекающемуся, одевающемуся светом, яко ризою, простирающему небо, яко кожу (см.: Пс.103).

Чувствуешь, что Он Сам – тут, вездесущий, все наполняющий, все содержащий, всему дающий жизнь и дыхание и все!

И эта Пинега – моя родная река, текущая близ моего родного села Сурского, около которой я столько раз бегал, бывши младенцем и отроком, которая так шумлива и восхищала меня своим величественным ледоходом, своим обильным и широким, всеувлекающим разливом. Это – та Пинега, по которой я так много плавал, бывши отроком – учеником духовного училища и семинарии; плавал с великими затруднениями на большой лодке, подвергаясь и ливню дождя, а иногда осыпаемый снегом и градом в конце августа или начале сентября.

Сколько воспоминания предносится моему уму и воображению! Сколько чувств пробуждается во мне и отрадных и печальных!.. Сегодня, на 10 июня, я всю ночь не сплю – и вот дождался восхода солнца, ослепительно заблиставшего и чудно игравшего переливами света. Это было в первой четверти 2-го часа».

Суровый – этот край. Пустынные, малолюдные, редкие поселения.

Солнышко светит жарко только коротким летом; но к августу уже дни сильно укорачиваются, ночи увеличиваются. Наступают холода, темная осень; а затем длинная, суровая, снежная зима, когда солнышко появляется лишь на короткое время, чтобы снова зайти, жизнь не легкая, трудовая. И хлеб достается трудно. О роскоши же не думают.

И потому в суровой природе и люди делаются серьезными, молчаливыми, даже склонными к суровости; терпеливые, закаленные в подвигах и труде. Где-то далеко-далеко, точно в другом мире, есть, слышно, большие города с их шумной, суетливой, а нередко и греховной жизнью; но звуки ее не долетают до глухого сурского уголка: здесь живут тихо, спокойно, размеренно, скромно и почти праведно.

Маленькое село; маленькие избы; «маленькие» люди с маленькими делами... И только два храма, как две руки, поднимаются к небу, делая жизнь этих людей значительною, даже великою; ибо все вечное – велико.

А иногда среди этих «малых» родятся великаны, люди с большой волей. С твердой упорной энергией, одаренные, а внутри – смиренные, самособранные.

В таком заброшенном селе и жили родители будущего светильника – из рода Сергиевых.

Сам Батюшка говорил, что их духовному роду считалось около трех веков: значит, еще в 1600-х годах, в дни Смутного времени, предки его жили в той же Суре. И до наших дней еще сохранились две древних деревянных церковки: одноглавая небольшая Введенская, построенная около четырехсот с лишним лет тому назад; и другая рядом – Старо-Никольский храм, с красивым пятиглавием над средней частью его и шестой главкой над алтарем; эта церковь построена еще раньше, около пятисот лет назад. Колоколен на фотографиях теперь не заметно.

Вон в какую старину держалось здесь Православие! И не мудрено, что за полтысячу лет оно вросло в душу и в быт местных жителей: тогда не было там различия на верующих и неверующих, на богатых и бедных, на ученых и простецов: все были простыми чадами Божиими и членами Святой Церкви; Церковь, можно сказать, была им и учительницей веры, и спасительницей душ, и школой грамоты, «по псалтирю», и культурной просветительницей; короче, она была им действительно духовною матерью. И календарный год определялся по солнышку да по святцам: по Герасиму Иорданскому, по сорока мученикам, по Алексею Человеку Божию, по Егорию Победоносцу, по Петру и Павлу, по Казанской, Тихвинской, по первой, второй и третьей. «Спажинкам» (сокращено из «Госпожинки», то есть 1, 6, 14 августа, дням в Успенском посту Пресвятой Госпожи Богородицы). И по этим праздникам и дням люди вели счет времени и свою жизнь; к ним примерялись и хозяйственные работы года. Всем всё было ясно, просто. Родились, жили и умирали тоже просто. Никаких мудреных вопросов не было: Церковь давала ответы на все недоумения. Может быть, вокруг Суры сохранились места, даже и совсем нетронутые от творения мира.

Один из жителей этого края рисует такую картину родины о.Иоанна: "С юго-западной стороны, где протекает река Сура, тянется длинная полоса земли, замыкающаяся возвышением, на котором раскинут лес. С южной, на самой окраине горизонта, покрытой дымкою тумана, тянется другой лес, теряющийся в отдалении. На далекое расстояние по этому пространству змеится река Сура, сверкая своими струями на ярко сияющем солнце. Там и сям работают крестьяне, плетется телега, бегают дети»... Отрезанный от мира уголок... Тут и было село Сура. Когда о.Иоанн впоследствии посещал летом свою родину, его мысль невольно переносилась к первоначальным векам творения.

«Вот они – Летовские холмы – бывшие пять или шесть тысяч лет тому назад берегами великой реки Суры», – пишет он в Дневнике своем. И у этой речки стояла около других крестьянских хат и деревянная изба

Сергиевых. Она сохранилась и доселе: довольно высокое крытое крыльцо с двумя ходами в 9–10 ступенек; из него дверь в первый низкий сруб, а оттуда – ход в другой, более высокий сруб, под которым дверь в подвальную часть. Наверху теперь стоит высокий четырехугольный крест. Печной трубы не видно сейчас. Оконца очень маленькие.

Тут и появился на свет будущий чудотворец. К сожалению, не осталось сведений об его предках. Известно лишь, что деда по матери звали Власием; но кто он был, неизвестно; вероятно, из тружеников того же села. Имя деда по отцу тоже неизвестно. В старые времена не очень любили честить людей: имя, да еще разве «прозвище», – и довольно для смиренных христиан; а по отчеству величали лишь особых, выдающихся лиц. Отцом родившегося был дьячок, – по-теперешнему – псаломщик. В метрической книге, в части 1-й, о родившихся в Сурском приходе за 1829 год, под 19 октября, за № 24 – мужского пола, в графе о рождении записано следующее: «дьячка Ильи Сергиева сын Иван».

А на другой половине страницы, в графе о крещении, под 20 октября записано так: «за слабость здоровья крещен в доме своем священником Сергиевым восприемники Иван Кунников и священника Сергиева дочь Дарья».

Знаков препинания нет.

Ниже, через одну крещеную, подпись такая: «В сем месяце записана чинена верна в чем и подписуемся. Священник Михаил Сергиев. Диакон Иван Киприанов. Дьячок Илия Сергиев подписуюсь».

Вот мы и видим первую и единственную подпись отца будущего светильника. Почерк красивый, каллиграфический, мягкий, честный; отсюда можно заключить, что раб Божий Илья по характеру своему был человеком уравновешенным, аккуратным, спокойным, благоприятного нрава, кротким. Когда сравниваешь почерк сына его, о.Иоанна, с отцовским, то без труда видишь наследственные каллиграфические черты; но с тою разницею, что в почерке батюшки есть и стихия порывистости, размаха, силы. Нужно думать, эта сторона вошла в него уже от матери Феодоры... По всем данным она от природы была сильною, энергичной женщиною. Это видно и из сохранившегося портрета ее, где она изображена с напряженным серьезным лицом, с глазами, обращенными кверху, со сжатыми губами. О том же говорят некоторые факты из ее жизни.

Как мы увидим скоро, это она настояла на дальнейшем обучении сына в духовной академии, хотя он сам хотел поступить сразу же после окончания семинарии на диаконское или даже на псаломщическое место, чтобы поддержать мать, оставшуюся вдовою после смерти мужа. Известен и другой, еще более характерный, случай из ее жизни, когда ее сын был уже священником.

«Однажды, – пишут составители жития его, – в начале Великого поста... о.Иоанн тяжко заболел. Врачи объявили, что больной непременно умрет, если немедленно не прекратит есть постную пищу: питание являлось первым условием (выздоровления); а между тем больной не хотел принимать даже рыбы.

– Вы умрете обязательно, если не станете есть мяса, – говорят ему.

– Хорошо, я согласен (нарушить пост); но только спрошу сначала позволения своей матери.

– А где ваша мать?

– В Архангельской губернии.

– Напишите как можно скорее.

По просьбе великого праведника отца Иоанна в тот же день послали письмо матери с просьбой выслать как можно скорее свое благословение сыну о разрешении принимать скоромную пищу во время поста.

Прошла неделя, другая. Больному все хуже. Наконец, получается письмо от матери: «Посылаю благословение, но скоромной пищи вкушать Великим постом не разрешаю ни в каком случае».

Отец Иоанн встретил ответ с полным спокойствием и даже, видимо, был доволен отказом.

– Так неужели вы не станете есть мясного? – спрашивали его врачи.

– Конечно, не стану, – спокойно ответил о.Иоанн.

– Да ведь вы умрете!

– Воля Божия! Неужели вы думаете, что я променяю жизнь на благословение матери, на заповедь Господа: «Чти отца твоего и матерь твою»? ...И он скоро выздоровел».

Я не знаю, насколько точно записаны были подробности этого события и слова матери... Из другого источника мне пришлось услышать еще более резкий ответ матери сыну: «Лучше умри, а постов не нарушай». Но все равно, факт остается таким же: мать не разрешила нарушать поста и для болевшего сына! Думаю, едва ли нашлась бы другая такая из тысяч!

От такой матери родился и подобный сын.

И я имею полное основание предполагать, что та власть духа, которая была столь свойственна Кронштадтскому чудотворцу, особенно при изгнании бесов (как увидим), и которая иногда могла проявляться в нем в ревности темперамента, – перешла в него по прямой наследственности именно от матери. А кротость, любовь, ласка, вероятно, были скорее качествами отца; и уравновешивали свойства материнские.

Я остановился на этих свойствах обоих родителей потому, что мне всегда хотелось понять: откуда взялась такая громадная сила в о.Иоанне?

После я сам задам ему вопрос об этом. А пока я ищу объяснения в естественном даре Божием – в наследственности. Всякий из нас знает о силе и значении ее вообще, и у святых в частности.

Однажды я занялся вопросом об отношении святых людей к их родителям. Просмотрел Четьи-Минеи. И конечно, без труда узрел прямой закон наследственности: у огромного множества святых были и родители благочестивыми. А иногда один кто-либо из них был таким или воспитывавшая внука бабушка. И весьма редко – как, например, у св. великомученицы Варвары или у преп. Анфусы – родители были злыми людьми. А кто не знает о чудных бабушке и матери Григория Нисского и Петра Севастийского и сестры Макрины? Кто не слышал о родителях св. Григория Богослова – Григории и Нонне?! Всем известна Анфуса, мать Златоуста, про которую язычник с восхищением сказал: Какие у христиан женщины!! А Моника, вымолившая у Бога своего грешного сына Августина?! А свв. Кирилл и Мария, преподобные родители Сергия Радонежского?! А Агафия– мать св. Серафима Саровского?! А благочестивая «дружина», – как говорится на славянском языке, – благочестивого священника, отца славного епископа Феофана Затворника?! И многие, многие другие...

Конечно, не всё – особенно у святых – объясняется одной наследственностью: великое значение имеют потом и их собственные подвиги, благодатию Божиею вспомоществуемые. Но все же печать наследственности почти никогда не смывается, а лишь раскрывается или исправляется и нашею волею. И Дух Божий не насилует природы.

И теперь, касаясь могучего духом о.Иоанна, – чего никто отрицать не может, – думаю, что сила у него была от матери, а гармоничность – от отца; но сила матери передалась ему больше и превозмогла в будущем чудотворце всю его жизнь.

По свидетельству метрической выписки, а также и по преданию вообще родился ребенок сравнительно слабым и «за слабость здоровья» крещен в доме, вероятно, родительском.

Впрочем, просматривая фотографический снимок с метрики, я вижу, что все пять рожденных и записанных на этом месте, были «крещены в доме» и все «за слабость здоровья». Причем двое из них крещены в самый день рождения, двое – на другой день, а пятый даже через три дня, – и все «за слабость».

Младенец Иоанн был рожден 19 октября, а крещен 20-го. Отсюда можно сделать предположение, что в холодные зимние октябрьские дни вообще опасно было крестить нежных младенцев в холодной и, вероятно, нетопленной церкви; поэтому священник предпочитал их крестить в топленной хате, а в метрике ссылался на «слабость» здоровья.

Во всяком случае о.Иоанн и в дальнейшей своей жизни был крепким человеком и редко болел, о чем он говорил нередко сам и свидетельствовали знавшие его: до 75 лет он был всегда бодрым и сильным.

При крещении дали ему имя Иоанн в честь преподобного болгарского подвижника Иоанна Рыльского, память которого падает на 19 октября. И его имени Кронштадтский пастырь будет не раз посвящать свои поучения в дни своего рождения.

Кроме мальчика, у родителей Сергиевых были еще две дочери – Анна и Дарья. Дарья Ильинична, в замужестве Малкина, дожила до глубокой старости и была у брата на 50-летнем юбилее (12 декабря 1905). Матушка же о.Иоанна переехала жить в Кронштадт. И скончалась 8 июля 1871 года. Погребена была на загородном кладбище. Впоследствии почитатели сына ее создали над почившей прекрасную часовню. Подобает записать здесь краткое воспоминание одного паломника на эту могилу. Он вместе с приятелем приехал в Кронштадт для того, чтобы испросить у Батюшки благословение на поступление в монастырь. Но в это время (июнь 1899) о.Иоанн уехал на родину в Суру. Огорченный паломник, побывав в храме ап. Андрея, пошел осматривать город. «Меня как-то невольно повлекло сходить на могилку матушки о.Иоанна, совершить поклонение этой старице, воспитавшей такого великого светильника Церкви Христовой, и испросить ее молитвенного предстательства в моем столь горестном положении... Для меня не составило никакого труда найти могилу Феодоры Власьевны, ибо место ее вечного упокоения было увенчано благолепной часовней-памятником, при виде которой мною овладело столь глубокое и искреннее чувство благоговения и признательности, что я тут же на поляне опустился на колени и совершил здесь первое свое земное поклонение сей приснопамятной и великой матери... вскормившей и воспитавшей такого благодатного сына, ставшего дивным и всехвальным украшением Святой Церкви Христовой. Затем, несколько раз обойдя вокруг всего памятника... я вошел в самую часовню и вновь преклонил здесь колена, прося помощи и заступления (ее) в том, чтобы Господь не лишил меня великой милости – видеть ее сына, свято и благоговейно чтимого мною пастыря-праведника о.Иоанна, и лично получить от него совет и благословение на избрание жизненного пути. С теплой надеждой и отрадою на сердце вышел я из этой святой и столь памятной для меня часовни. Вечером этого же дня (3 июня) от двух лиц, совершенно различных по общественному положению, я получил необходимую мне материальную помощь и духовный совет на избрание того именно рода жизни, какой впоследствии батюшка о.Иоанн дважды подтвердил своим личным советом и благословением.

Утром 4 июня, покинув Кронштадт, я выехал в Петербург; а 6 числа на пароходе отправился на Валаам, куда Господь направил мои грешные стопы.

Это посещение места вечного упокоения праведной старицы Феодоры и ее небесная помощь, поданная мне, грешному, в это прелестное июньское утро – ясное, тихое, светлое – остались для меня навсегда неизгладимыми и навеки незабвенными».

А «мой добрый спутник, Я. А. И., уехал (2 июня) в Петербург, для дальнейшего следования в Соловецкий монастырь, куда он стремился».

Итак, теперь нам известно уже несколько имен для поминовения их «за упокой» как родных батюшки, а это дорого всякому почитателю о.Иоанна:

1. Родитель его Илия.

«Отец мой умер 48-ми или 49-ти лет. В 1824 году кончил учение в духовном уездном училище, в 1828-м женился, а в 1829 году я, по милости Твоей (Господи), родился на свет. Он женился на 26-м году жизни, умер – в 1851 году; родился он в 1802 году приблизительно». Скончался, когда сын его учился еще в семинарии; погребен в с. Суре.

2. Мать – Феодора.

3. Отец ее – Власий.

4–5. Сестры: Анна и Дария.

6. И весь род «Сергиевых».

7. Крестивший младенца Иоанна священник о.Михаил, тоже Сергиев, – вероятно, родственник будущему светильнику.

8–9. Крестные родители Иван (Кунников) и Дария Сергиева.

10–11. Далее его «супруга» Елизавета и отец ее протоиерей Константин (о ней – дальше).

12. Наконец – сам приснопамятный ОТЕЦ ИОАНН.

Царство всем им Небесное!

Позднее мне пришлось найти несколько другие сведения; не изменяя прежних, переписываю новые. Они очень важны: здесь – о болезни и ранней смерти отца, и о причине смерти матери – холере.

Феодора Власьевна жила обычно на родине; и лишь по временам приезжала к сыну в Кронштадт гостить. И в один из таких приездов она нашла тут смерть от заразы холерой. Непостижимы судьбы Божии! Но может быть, Богу угодно было, чтобы и она была предметом почитания христиан?! В Суре о ней забыли бы совсем. А теперь на Кронштадтском кладбище красуется большая прекрасная часовня в русском стиле над ее прахом.

Вот – эти новые сведения (из писем о.Иоанна, напечатанных иг. Таисией).

«Родители мои были бедны; притом отец постоянно хворал, от тяжелых трудов сильно болея животом, в котором были не то грыжа, не то рак, от которого он и умер рано, прожив только 46 лет.

Мать моя скончалась в Кронштадте в 1870 году от холеры».

Годы учения

К рассказанной о.Иоанном автобиографии мы из разных источников имеем следующие дополнения и подробности.

Несомненно, со слов его, игумения Таисия рассказывает случай из самого раннего детства:

«Однажды ночью 6-летний Ваня увидел в комнате необычный свет. Взглянув, он увидел среди света ангела в его небесной славе. Младенец Иоанн, конечно, смутился от такого видения. Ангел успокоил его, назвавшись его Ангелом хранителем, всегда стоящим окрест его в соблюдение, охранение и спасение от всякой опасности».

Есть и дополнения к его автобиографическому рассказу об открытии способностей. Перепишу их – хотя бы и с повторениями.

«Ночью я любил вставать на молитву. Все спят. Тихо. Не страшно молиться; и молился я чаще всего о том, чтобы Бог дал свет разума на утешение родителям. И вот, как сейчас помню: однажды был уже вечер, все улеглись спать. Не спалось только мне: я по-прежнему ничего не мог уразуметь из пройденного, по-прежнему плохо читал, не понимал и не запоминал ничего из рассказанного. Такая тоска на меня напала: я упал на колени и принялся горячо молиться. Не знаю, долго ли пробыл в таком положении; но вдруг точно потрясло меня всего. У меня точно завеса спала с глаз, как будто раскрылся ум в голове; и мне ясно представился учитель того дня, его урок, я вспомнил даже, о чем и что он говорил. И легко, радостно стало на душе. Никогда не спал я так спокойно, как в ту ночь. Чуть засветлело, я вскочил с постели, схватил книги, и – о счастье! – читаю гораздо легче; понимаю все; а то, что прочитал, не только все понял, но хоть сейчас и рассказать могу. В классе мне сиделось уже не так, как раньше; все оставалось в памяти. Дал учитель задачу по арифметике – решил; и похвалили меня даже».

Из сопоставления этих двух рассказов видно, что чудо просветления его разума произошло не дома, когда он учился грамоте; а позднее, когда его привезли в Архангельское приходское училище: «вот тут-то... во мне произошла перемена». И слова «все улеглись спать» относятся не к родным в доме, а к товарищам в школе. В школу же его «повезли на десятом году»; следовательно, чудо просветления ума отрока произошло в 1838-м. Всего о.Иоанн, по его собственным словам, учился 17 лет. Будучи впоследствии уже законоучителем в Кронштадтской гимназии, он однажды говорил детям:

«Корень учения горек, но плоды его сладки», – говорит русская пословица. Никакое дело вдруг не дается. Впрочем время скоро пройдет. Я учился 17 лет – и они прошли, как сон. Но я благодарю Бога, что так долго учился».

Из этих 17 лет ученье распределялось по школам таким образом: на духовную академию – 4 года (1851–1855); на семинарию 6 лет (1845–1851); на духовное училище – 4 года (1841–1845). Итого 14 лет. Следовательно, на приходскую школу остается из 17 лет – еще 3 года (1838–1841). В начале последнего ученья о.Иоанну кончался девятый годок, а не десятый. При точном подсчете годов следует, по-видимому, изменять указание о.Иоанна, что его повезли в школу – «на десятом году».

Именно: если мальчику шел тогда десятый год; то это было летом 1839 года (род. в 1829) примерно в августе месяце, когда детей приводят в школу к началу учения. Если затем прибавить 17 лет учения, включая и академию, то будет лето 1856 года. Между тем точно известно, что о.Иоанн кончил академию в 1855 году, когда был рукоположен и в священство. Значит, нужно отправление в школу передвинуть на год, то есть на 1838-й, когда отроку шел, в августе месяце, еще не десятый, а кончался лишь девятый. Или же его повезли не в августе, а позднее – в октябре, после дня его рождения (19 октября); тогда ему начался бы действительно десятый годок. Но странно, что его повезли бы в школу так поздно, когда учение уже обычно идет. Начав учение с трудом, он к концу семинарии пересилил соперника и кончил ее первым; почему и послан был в ближайшую Петербургскую духовную академию. Из других лет школьной жизни юноши можно отметить лишь несколько незначительных событий.

На учебу не хватало средств. Школяры ходили по разным учреждениям и в канцеляриях выпрашивали себе бумаги.

«Вместе с другими, такими же бедняками, ходил и я, – рассказывал после о.Иоанн, – собирать бумаг по «присутственным» местам. Помню, каким богачом я чувствовал себя, когда экзекутор консистории дал мне, кажется, чуть ли не две дести».

Потом, 16–17-летним юношей, он начинает учиться в семинарии. В его биографиях упоминается в это время какой-то опасный момент. Его, видимо, как серьезного ученика, назначили «старшим над архиерейскими певчими». Певчих брали тогда из «бурсы», то есть из духовного училища. Память о ней, как известно, сохранилась плохая. А выделенные в певчих мальчики распускались еще больше. И вот с ними как-то ослабел и сам «старший» их. Мне неизвестны подробности искушений. Но только сильный юноша победил опасность, как он потом будет побеждать врагов во всю свою жизнь. И отдался серьезнее своему учению, кончив в 1851 году семинарию первым. Много-много лет спустя, в 1903 году, о.Иоанн посетил свою родину, как он это делал и прежде. На этот раз его сопровождал, среди других, и художник Животовский. О нем подробнее расскажу после: я знал его лично; а сейчас воспользуюсь записками его об этом путешествии.

«В Архангельске нам сообщили, что 13 июня весь день ждали приезда отца Иоанна; а многие, думая, что дорогой батюшка может приехать и ночью, продежурили на берегу до утра. Отец Иоанн, все время стоявший на носовой части парохода и не сводивший восторженного взгляда с приближавшегося города, при виде монастыря, с которым мы поравнялись, обнажил голову и осенил себя крестным знамением.

– Вот здесь прошли мои юношеские годы, – обратился он ко мне, указывая на сад и здание семинарии, показавшееся невдалеке от Архангельского монастыря. Батюшка с любовью всматривался в город и давал мне подробные объяснения.

– Эта обитель во имя Архангела Михаила построена еще за 400 лет до основания города, – говорил он... – А вот деревянный дом – это епархиальное женское училище; за ним виднеется большой каменный дом – это дом архиерея. Теперь смотрите далее – это наше Сурское подворье...

В день нашего приезда в Архангельск о.Иоанн направился к архиерею, заехал в несколько храмов; а после вечерни в соборе отправился с визитом к ректору семинарии, живущему в здании, в котором когда-то учился сам батюшка. Это был длинный двухэтажный белый дом, огороженный простым деревянным забором, с садом позади. Дорогой батюшка, в сопровождении ректора и его семьи, прошел в семинарский сад, где много лет тому назад, еще юношей, сидел он с книгами, готовясь к экзаменам. Пройдя в самый глухой конец сада, отец Иоанн вдруг остановился перед высоким, стройным и крепким деревом, ветви которого разрослись широко и нависли над дорожкой и соседними кустами. Отец Иоанн снял шляпу и как бы здороваясь со старым товарищем, потрогал дерево руками:

– Вот мой сверстник, – сказал он, обращаясь к нам. – Здесь было мое любимое местечко в саду; под этим деревцем я чаще всего проводил свой досуг и читал книги».

Художник Животовский в своих записках об этой поездке о.Иоанна зарисовал даже этот момент: у ствола какого-то дерева стоит Батюшка без шляпы и ласково гладит его, как живое. И конечно, вспоминает свое далекое детство и юность. Более 50 лет, как протекли они...

Больше не сохранилось фактов из семинарской жизни. Одно лишь можно утверждать, что он был добросовестным учеником и не случайно закончил курс первым.

Как уже известно из рассказов о.Иоанна, отец его, «нежно-любимый» им, скончался в последний год семинарского обучения (1850–1851), в возрасте 48–49 лет. Неизвестно, чем объясняется такая ранняя смерть его; вероятно, он был вообще не крепкого здоровья. Мать о.Иоанна, раба Божия Феодора, осталась вдовою с двумя дочерьми. Молодой семинарист естественно думал об оставшихся сиротах и – как мы видели –хотел сразу поступить на приход хоть бы псаломщиком, лишь бы содержать семью. Но решительная мать воспротивилась этому и настояла, чтобы сын, первый ученик, ехал в предназначенную ему Петербургскую академию..

Кончалось лето 1851 года. Юноша прибыл в столицу. Ему шел к концу 22-й год. Об этих четырех годах высшего богословского образования мы снова знаем очень мало. Лишь кое-какие обрывки случайных воспоминаний остались нам в наследство.

...Здесь тогда никто не думал, что среди академических молодых побегов растет гигантский дуб церковный. А как студент он не выделялся научными дарованиями среди таких же первых учеников из других семинарий. Студент средней богословской меры. Но обстоятельный, серьезный, трудолюбивый, занимающийся лекциями добросовестно.

В мое время (1903–1908) мы, студенты, почти не ходили на лекции профессоров: «дежурили» лишь два очередных товарища, которые и записывали их речи, если только те сами не читали свои лекции по готовым тетрадям. К концу года все это издавалось нами литографически; и мы едва успевали «проглатывать» содержание лекций в течение двух-трех дней перед экзаменами. Разумеется, оно так же скоро улетучивались из нашей памяти.

Но в старые годы студенты учились серьезно. И потому о.Иоанн вынес из академии большие знания. Когда он стал законоучителем в гимназии, то в своих речах неоднократно говорил о необходимости серьезно заниматься образованием; и при этом вспоминал и о себе самом, сколько пользы вынес он из школы: «Я приобрел в школе познания, которые теперь, по благодати Божией, доставляют мне духовный свет, мир и усладу в жизни, которые научили и научают меня любить добродетель и стремиться к ней, и избегать всякого греха. Недаром все мы долго учились. Мы видим и вкушаем сладкие плоды долговременного учения».

В другой раз он в своем слове указал на источник всякого знания: «Помните, что Господь Иисус Христос и теперь с вами всегда невидимо; Сам учит вас невидимо, внутренне, если только вы внимательны. Всякою наукою дорожите, всякую науку любите, потому что каждую науку открыл человекам Господь Бог, Источник разума и премудрости».

И еще – о том же: «Все науки имеют своим центром и исходным началом Бога и Его вечную премудрость, – как души наши имеют своим первообразом Господа Бога, создавшего нас по образу и подобию Своему».

Вон куда возводит о.Иоанн «все науки»: к Богу.

Но гораздо сильнее выказывал он похвалу образованию, – и преимущественно богословско-философскому – в самых первых строках своего знаменитого Дневника: «Обильно открыл Ты мне, Господи, истину Твою и правду Твою! Через образование меня наукам открыл Ты мне все богатства веры и природы и разума человеческого. Уведал я слово Твое – слово любви (Писание); изучил законы ума человеческого (логику) и его любомудрие (философию); строение и красоту речи (словесность); проник отчасти в тайны природы, в законы ее, в бездны мироздания и законы мирообращения (физику, астрономию); знаю населенность земного шара; сведал о народах отдельных, о лицах знаменитых (историю)... отчасти познал великую науку самопознания и приближения к Тебе (психологию, аскетику) – словом, многое-многое узнал я; и доселе еще многое узнаю. Много и книг у меня многоразличного содержания, – читаю и перечитываю их. Но все еще не насытился. Все еще дух мой жаждет знаний; все еще сердце мое не удовлетворяется, не сыто. И от всех познаний, приобретенных умом, не может получить полного блаженства. Когда же оно насытится? – Насытится, «внегда явити ми ся славе Твоей» (Пс.16:15). А до тех пор я не насыщусь!»

Как ни высоко ценил он знания, но полное насыщение души видел не в них – а в откровении славы Божией.

После он скажет и укор просвещению: «Современное ложное просвещение удаляет от истинного Света, «просвещающего всякого человека, грядущего в мир» (Ин.1:9), а не приближает к Нему. А без Христа суетно всякое просвещение».

Но в начале его обучения было еще иное в школах. Отец Иоанн ценил то время и ту постановку учебы. И потому он, посетив однажды Петербургскую академию и обходя «занятные» комнаты, говорил студентам: «Учитесь, занимайтесь! Другого такого удобного для приобретения познаний времени уже не найдете!» Так слышал я от предшественников своих по академии. И несомненно, он добросовестно занимался. Да и не могло быть иначе при его твердом характере, при его крепкой привычке к труду, при бедности его родителей, что обычно толкает на серьезность и в школе. А еще важнее – религиозность его побуждала относиться и к учебным обязанностям, как и ко всякой добродетели: это был для него – святой долг! Лень же – преступление, грех!

А, кроме того, молодому студенту и нечем было заниматься иным, как просвещением, лекциями. Как в семинарии, так еще более в академии, он не посещал никаких увеселений и не любил ходить в гости, – как это делали в наше время товарищи. Он и после хранил недобрую память об этом вредном времяпрепровождении, когда ему приходилось поневоле бывать где-либо: «Вот светский кружок: говорят, большею частью переливая из пустого в порожнее; и нет речи о Боге, о Христе Спасителе... в кругу своих семейств и в кругу светских людей; а проводят часто время в пустых разговорах, играх и занятиях!.. Боятся наскучить или опасаются, что сами не выдержат, не будут сердечно вести речь о духовных предметах. О мир, прелюбодейный и грешный! Горе тебе в день суда от общего всех, нелицеприятного Судии! «Во своя прииде, и свои Его не прияша» (Ин.1:11), да! Не принят у нас Господь и Зиждитель всех! Не принят в домах наших, в разговорах наших. О бедные, бедные мы люди!

А «пустые» речи с гостями уносят из сердца живую веру, страх Божий и любовь к Богу. Гости – язва для благочестивого сердца. Я разумею именно таких гостей, которые могут только переливать из пустого в порожнее. Но иное дело – гости солидные, религиозные».

Последнее общество о.Иоанн любил и говорил, что если так отрадно и блаженно провести время среди благочестивых людей, то какая радость будет на небе среди святых Божиих и с Самим Богом!

Но такого святого общества религиозный юноша не мог найти среди товарищей, людей обыкновенных и несравненно менее его боголюбивых. И потому ему оставалось одно занятие – науки.

По отношению к товарищам, – как в семинарии, так и в академии, – юноша был довольно осторожным. У него не было особых друзей; скорее можно сказать, он держал себя замкнуто. И зная его природную, наследственную по матери, строгость, или серьезность, можно легко представить, как и в студенчестве он был, скорее, одиночкою, накапливая силы, а не растрачивая.

Лишь немногим открывал он мысли свои.

Ни о каких театрах он и думать не хотел; и впоследствии он определенно отрицательно отзывался о них, как об учреждениях, противных Церкви Христовой. Такого рода воспоминания сохранились об Иване Ильиче у одного из товарищей его по академии, протоиерея Н. Г. Георгиевского. Приведем их здесь: «О.Иоанн был моим близким другом в течение всей академической жизни. Мы с ним сидели рядом в аудитории и в «занятной» комнате. О.Иоанн, будучи студентом, отличался необыкновенной тихостью (я бы скорее сказал: «собранностью», «трезвенностью». – М. В.) и смиренным характером.

Все товарищи, в течение всего 4-летнего курса, не видели от него никакого озлобления, хотя для этого и были случаи, ввиду его отчужденности от увеселений. О.Иоанн отличался редкой набожностью. После обычной вечерней молитвы все мы, студенты, ложились спать; а он еще долго, стоя на коленях, молился пред образом у своей кровати.

Будучи не привязаны к внешней жизни, мы с о.Иоанном, в течение всего академического курса, ни одного раза не были ни на одной вечеринке, ни в одном театре; а все время проводили в чтении книг, нужных для сочинений».

Другой его товарищ, протоиерей Л. Попов, рассказывает следующее: «На втором этаже академии, рядом с «пономаркой» возле церкви, была «занятная» комната, где любил погреться около горящей печки Иван Ильич. К нему присаживался кто-либо из товарищей; и начиналась беседа... Чаще всего Сергиев беседовал со мною о смирении».

Вот тема – характерная для него. Таким образом, и в это время больше всего занимает его заповедь о всепрощении, о любви побеждающей. Он много думает об этой первой христианской добродетели; и мало-помалу приходит к убеждению, что здесь сила и центр христианства, что все побеждает смиренная любовь, что к Богу и торжеству Его правды ведет один путь – этой же любви смиренной.

«Еще чаще, чем у огня, можно было видеть Ивана Сергиева в саду.

Любил он ходить по аллее академического сада и думать. Он не скрывал от нас, в области каких вопросов двигались его думы. Больше всего он думал о темноте – паутине зла, которая опутала мир; о Жертве, принесенной на Голгофе; о тех темных и несчастных народах, которые и доселе еще сидят во тьме и сени смертной. И ему было до слез жалко этих людей, не коснувшихся ризы Христовой. И он рвался туда, к ним, проповедовать о Христе, звать людей в светлое Христово Царство».

Теперь я, – или читатель, – спрашиваю: откуда у молодого студента такие глубокие думы и широкие планы? Академические лекции сами по себе еще не дают обычно материала для религиозных сильных переживаний: от нас требовалась больше память, заучивание, писание «сочинений» на разные темы. А жизнь души шла особым путем у каждого; и притом – сокровенно. Духовным самовоспитанием, этой «наукой из наук», по словам св. Григория Богослова и о.Иоанна, студенты не очень интересовались. Об этом вспоминает после и о.Иоанн: «Наука наук – побеждать грех, в нас живущий, или действующие в нас страсти; например, великая мудрость – ни на кого и ни за что не сердиться; мудрость – презирать корысть, сласти; мудрость – никому не льстить; мудрость – не прельщаться красотою лица, но уважать во всяком красивом и некрасивом человеке красоту образа Божия; мудрость – любить врагов; мудрость – не собирать себе богатства, но подавать милостыню бедным, да стяжаем себе сокровище неоскудеваемое на небесах.

Увы! Мы едва не всякую науку изучили; а науки удаляться греха вовсе не учили; и оказываемся часто совершенными невеждами в этой нравственной науке. И выходит, что истинно мудрыми, истинно учеными были святые, истинные ученики истинного учителя Христа; а мы все, так называемые «ученые», – невежды; и чем ученейшие, тем горшие невежды; потому что не знаем «единого на потребу», а работаем самолюбию, славолюбию, сластолюбию и корысти».

По-видимому, и Сергиева академия не научила этой науке о духовной жизни. Из дальнейших записей Дневника мы так и увидим, что и для него, после четырех обычных школ, наступает последняя – «школа жизни», школа собственного опыта, а не книжных знаний и теорий. Это уже понял и провидел юноша в семинарии, если говорил о недостатке теорий в своей речи после конца средней духовной школы.

В таком случае тем удивительнее и любопытнее становится загадка: откуда же у этого задумчивого студента вырос глубокий интерес к вопросам о смысле искупительной Жертвы Голгофской? О любви, как центре христианской жизни, о всепобеждающей силе смирения? О всесветной паутине греха? О любви к бедным? О силе молитв? Ведь, казалось, сам он вел необычайно чистую жизнь, был смиренным.

В ответ на эти вопросы, – а Сергиев выйдет из академии готовым прямо на пастырство, – я смею высказать два предположения, чтоб понять его хоть немного.

Первое: этому незаметно, и с самых малых лет, учила его Церковь Христова, – о чем я говорил прежде. Богослужения, праздники, вся духовная жизнь православная – от детских молитв до исповеди и причащения, – все это в тишине сердца воспитывало и учило ребенка, отрока, юношу и студента. Мы так привыкли к этому, что недостаточно ценили и ценим «Мать», Воспитательницу Церковь. А в ней все время жил, уже 25 лет, о.Иоанн.

Имела большое значение и привитая еще отцом любовь его к чтению Евангелия. «Знаешь ли, – сказал он однажды в беседе с игуменией Таисией, – что прежде всего положило начало моему обращению к Богу? И еще в детстве согрело мое сердце любовью к Нему? Это – Святое Евангелие.

У родителя моего было Евангелие на славянорусском языке. Любил я читать эту чудную книгу, когда приезжал домой на вакационное время! Я читал и услаждался ею, и находил в этом чтении высокое и незаменимое утешение. Это Евангелие было со мной и в духовном училище. Могу сказать, что Евангелие было спутником моего детства, моим наставником, руководителем, утешителем, с которым я сроднился с ранних лет».

Гораздо позднее о.Иоанн скажет сопастырям священникам, – по приглашению Сарапульского епископа и своего духовного послушника Михея, – еще большее: «Особенно я люблю читать Священное Писание обоих Заветов. Я не могу жить без этого чтения. Сколько тут содержания! Сколько открыто законов жизни души человеческой! Сколько человек, стремящийся к духовному обновлению, может почерпнуть здесь указаний для того, чтобы переродиться из злого в доброго! Особенно Священное Писание необходимо проповеднику. Здесь – неисчерпаемая тема для проповедей: только сумей сам назидаться и других назидать».

Семинария и академия увеличили и расширили интерес к вопросам христианского любомудрия; и школа заставляла хотя и не так глубоко – заниматься темами о спасении, о Спасителе и проч.

А к любви влекла и самая молодость наша, когда нам всем хотелось «служить ближним», даже преувеличивая свои силы.

Короче скажу: благодать Божия, обитавшая в чистом сердце дитяти и юноши, учила его все время.

«Вы, – говорит апостол Иоанн, – имеете помазание от Святого и знаете все». «И вы не имеете нужды, чтобы кто учил вас; но как самое сие помазание учит вас всему, и оно истинно и неложно, то, чему оно научило вас, в том пребывайте» (1Ин.2:20 и 27).

Вот это «помазание» «Духа истины», Которого послал Христос Господь всем верующим (Ин.16:13) и Который живет и действует в Церкви Христовой – и есть истинное и «просвещение», и учение, и «образование» по образу Христа. Особенно это должно сказать о тех, кто сохранил благодать крещения чистою, неповрежденною; а будущий о.Иоанн был таковым, – как он сам скажет дерзновенно впоследствии.

И так именно учил о.Иоанн:

«Первый учитель наш молитве есть Церковь, которая научена молиться прекрасно Самим Духом Святым».

«Дух Святый всех оживотворяет и питает духовно. Дух Святый есть Дух Истины и всякой святыни. Всякая истина есть дыхание Духа Божия: Слово Божие, творения св. отцов и учителей Церкви, слова и творения, дела всякого благочестивого и любящего истину человека», – все от Духа.

«Что такое благодать? Благая сила Божия, даруемая человеку верующему и крестившемуся во имя Иисуса Христа или Святой Троицы, – очищающая, освящающая, просвещающая, вспомоществующая в делании добра и удалении от зла, утешающая и ободряющая в напастях, скорбях и болезнях... Кто стал горяч к Богу и богослужению, к молитве, благоговеен к таинствам – он стал таким по действию спасающей благодати Божией. Отсюда видно, что многие живут вне благодати, не сознавая ее важности и необходимости для себя и не ища ее – по слову Господа: «Ищите прежде Царствия Божия и правды Его» (Мф.6:33). А без этого бесценного сокровища христианского христианин не может быть истинным христианином».

Все эти слова о.Иоанна были найдены мною в его Дневнике уже после того как я написал выше свои размышления об источниках духовной жизни в его молодости. И я весьма радуюсь, что мои мысли находят почти буквальное подтверждение у богоносного о.Иоанна... После нам придется еще не один раз возвращаться к тем же истинам: к Церкви, к благодати, к Слову Божию.

Но сейчас я хочу отметить и оттенить и еще одно наблюдение над опытом святых людей. Нередко у них бывали особые духовные руководители: в виде проповедников, учителей, настоятелей монастырей, духовников, старцев. Был ли такой у о.Иоанна? Мы знаем, что такого живого лица не было! Это довольно редкое явление! И совершенно нет оснований связывать имя о.Иоанна с кем-либо из его предшественников или современников. Да и самый путь его, как увидим дальше, особый, отличный от других подвижников; так что многие будут даже соблазняться о нем. Отец Иоанн – совершенно особое детище, воспитанное Церковью, – без старцев, самобытно. И это весьма поучительно; особенно для тех, кто слышал о протоптанных и более безопасных путях руководства опытными отцами.

Однако «Дух дышет, идеже хощет», – говорится в Евангелии. Есть пути разные у Господа.

И однако же, при всей самобытности и духовной оригинальности воспитания и жития о.Иоанна, мы можем и должны остановиться на руководителе его.

Я разумею великого святителя Вселенской Церкви, – тоже Иоанна, но Златоустого.

В академической жизни его рассказывается следующая, по-видимому, якобы случайная и незначительная подробность. Он заработал от переписки чьего-то профессорского сочинения деньги. И на этот первый заработок купил толкование св. Иоанна Златоуста на Евангелие от Матфея. И принесши книгу в академию, радовался своей покупке, как «сокровищу из сокровищ», по его собственным словам. И после он говорил: «Особенно любил я читать Библию и толкование Златоуста на Евангелие».

Хотя биографы всегда отмечают этот факт из студенческой жизни о.Иоанна, но они, кажется, смотрят на это как на проходящий простой случай. Я же полагаю, что Златоуст имел на него огромное, исключительное влияние, –после Церкви и Слова Божия. Могу сказать: Златоуст стал его духовным руководителем, наставником, – как бы «старцем» на всю последующую идеологию и деятельность. Когда одновременно читаешь творения того и другого, то это сходство их чувствуется ясно. А если станешь отыскивать конкретные общие принципы, то увидишь поразительное согласие их, даже – почти тождество. Возьму сейчас для примера основные идеи обоих. Каковы они у о. Кронштадтского: всё – Бог и от Бога; «Слово Божие – Бог»; высота священства; тождество Христа во плоти и в Св. Тайнах Причащения; похвалы милостыне и царице добродетелей – любви; защита бедных и упреки немилосердным богачам; единственная важность греха и необходимость искупительной Жертвы; всепобеждающая любовь Бога; сила молитвы.

Но из всего этого – особенно выделяются два пункта: Причащение и милостыня; или Евхаристия и любовь; или Св. Тайны и богатство.

А всякий, кто хоть раз читал Златоуста, знает, что именно эти два пункта являются господствующими и у него.

Если бы кто взял на себя труд провести эти параллели между обоими Иоаннами, то нашел бы между ними не только единство в идеях, но и часто – буквальное тождество даже в формулировках.

Чем это объяснить? Конечно, единая и та же благодать Св. Духа, живущего в Церкви, и учит всех единообразно внутри душ наших. Это явление и нам, обыкновенным людям, приходится наблюдать подчас: как христиане, живущие на разных материках, и думают и говорят одно и то же.

Но сверх этого, справедливо будет предполагать, что на нас имеют влияние не только живые люди, но и их книги, их мысли. Это – общеизвестно. Но приведу и факты.

В житиях святых многократно рассказывается, как услышанное случайно слово Евангелия сразу изменяет течение всей дальнейшей жизни (пример св. Антония Великого); грешницы обращаются в подвижниц; целые народы принимают христианство – через евангельскую проповедь и т.д.

Из современной жизни можно вспомнить предание, о котором и я слышал в студенчестве, что почивший патриарх Сергий особенно повернулся сердцем в сторону монашества после получения подарка – книги Иоанна Лествичника – от своего инспектора Петербургской академии, тогда еще иеромонаха Антония (Храповицкого), с шутливою надписью из заздравной песни: «Бог знает, что станется с нами впереди». Был день именин Ивана Николаевича Страгородского. Я лично читал надпись ту, будучи секретарем у архиепископа Сергия в Финляндии.

Надпись оказалась пророческой, а книга – настольною.

Св. Серафим Саровский свое учение о «стяжании благодати», конечно, воспринял из непосредственного откровения; но несомненно и то, что он читал святоотеческие книги созерцательного характера.

И я думаю, что св. Златоуст, как доброе зерно, пал в подготовленную Церковью почву души юноши и стал несомненным наставником будущего всероссийского пастыря.

Потому смею утверждать, что покупка студентом Сергиевым тома Златоуста является прямым действием Божественного Промысла над будущим священником, проповедником, исключительным чтителем и защитником важности Св. Таин в жизни христиан. Как апостол Павел наставлял Златоуста в толковании «Посланий», так Златоуст направлял о.Иоанна в его священствовании. Подтверждение этого взгляда находится во всех биографиях Батюшки. Беру выдержку из одной: «За этим чтением –Библии и Златоуста – Иван Ильч проводил длинные зимние часы. Иногда глубокая мысль Иоанна Златоуста до такой степени захватывала его своей возвышенной красотой, что он плакал в порыве духовного восторга и рукоплескал Златоустому витии, как рукоплескали Иоанну Златоусту когдато его антиохийские и цареградские слушатели. Целые дни, недели и месяцы проходили в этом учении; и на Златоусте и Библии воспитывалась душа будущего пастыря доброго». А такому углублению в творения Златоуста содействовала удачно и внешняя обстановка: студент Сергиев получил возможность читать любимые книги в уединении. Ему – вероятно, за его красивый почерк, унаследованный от отца – дали работы в канцелярии академии с маленьким жалованием в 10 рублей за месяц. Эти деньги он сразу посылал своей матери-вдове на жизнь; но важнее было то, что он получил возможность заниматься в канцелярском уединении после прекращения там официальных работ. Вот тут уже никто – даже и товарищи – не только не мешали студенту читать Златоуста, но и плакать от восторгов и хлопать в ладоши вселенскому Златоусту... Придет время, когда и ему самому тысячи и десятки тысяч восторженных почитателей будут оказывать небывалое в истории поклонение и восхищение и не дадут возможности даже выйти из храма обычным путем, влечась к нему, как стремились люди к Самому Христу Господу.

Вот где напитался и воспитался студент Сергиев. И напитавшись, он уже готовым вошел в жизнь и сразу же сделался пастырем.

Дальнейшая собственная школа жизни, пастырский опыт лишь довершили, укрепили и осветили все то, что уже было ему дано и им усвоено в прошедшую четверть века. В 25 лет кончились его учебные годы.

Служитель Церкви

10 декабря 1855 года (числа по старому стилю) ставленник Иоанн Сергиев был рукоположен в сан диакона епископом Винницким Макарием, бывшим ректором академии и известном богословом, лекции которого он слушал, будучи студентом. Хиротония совершалась в Александро-Невской Лавре. В том году 10 декабря приходилось на праздник воскресения, когда обычно совершаются хиротонии. А через два дня, 12 декабря, следовательно, во вторник, о. диакон Сергиев был хиротонисан уже во иереи. Рукоположение совершал Христофор, епископ Ревельский, викарий С.-Петербургского митрополита, в Петропавловском соборе... Мы снова – перед недоумением: почему именно архиерей служил в этот будний день в столичном соборе, в крепости? 12 декабря совершается память славного чудотворца Спиридона Тримифунтского; обычно особого праздника этому святому не полагается; служба этого дня стоит под «шестеричным» знаком и мало чем отличается от будней. Почему же совершалось служение архиерейским чином, – неизвестно. Может быть, в этот день совершалось поминовение какого-либо лица, погребенного в усыпальнице государей? Не для рукоположения же нового диакона во иерея назначена была исключительная служба в придворном соборе? Вероятно, хиротония была приурочена к какому-то церковному событию?..

Не произошла ли ошибка в наименовании соборов? В этот именно день праздновался престольный день св. Спиридона в Адмиралтейском, а не в Петропавловском соборе: не там ли служил еп. Христофор и совершил хиротонию? Хотелось бы и это все знать. По мудрым советам старцев, и дни следует наблюдать... Так учили оптинцы. И мне известны многие чрезвычайные случаи... 10 декабря было удобным для хиротонии временем – как воскресение. А 12-е? В этот день совершалась память чрезвычайного чудотворца Спиридона. Он был «пастырь овцам, таже (также) жене приобщився, и по умертвии ее поставлен бысть епископ» (Пролог). На Первом Вселенском Соборе был обличителем еретика Ария. Чудеса же его действительно были исключительны и многи. Может быть, этим не только предуказывалась благодать чудотворения новому ставленнику Иоанну, но и – по молитвам святого – заранее давалась ему и особая сила к тому? Ведь у Бога и будущее зрится как настоящее. Не случайно и совпадение, что оба угодника имели жен. И оба обличали сребролюбие и скупость. И оба были дивными чудотворцами. Отец Иоанн впоследствии в день своей хиротонии любил говорить за литургией о своем святом...

Будучи рукоположен, «в первое священнодействие литургии», вероятно, в ближайшее воскресенье после хиротонии, то есть 17 декабря, новый иерей обращается к пастве Андреевского собора с первым своим словом.

Мы довольно подробно рассмотрели его раньше. И помним, что в нем говорилось и об уполномочии его Господом – «пасти» овец Его; и о высоте сана; и о своих «немощах и недостоинстве»; но – наряду со всем этим – и о великой «благодати», данной отныне ему в таинстве священства; и о любви, которая делает и недостойного «достойным» и немощного «способным».

Все эти мысли о.Иоанн потом в своем Дневнике повторяет многое множество раз. И делает это совершенно неизменно от первого своего служения до пятидесятилетнего юбилея. Мы даже сравним эти даты – начало и конец – для того, чтобы понять совершенное тождество духа во всю жизнь его; и для того, чтобы знать подготовленность к такому воззрению еще во время студенчества, до принятия священства; а особенно для того, чтобы сразу же нам определить: в чем будет его главное дело в пастырстве? В чем он полагает первейшую задачу своего священнослужения? В чем будет сущность его дальнейшей жизни? Центр души? Если мы это выясним и поймем верно, тогда пред нами заранее определится основное дело о.Иоанна; а отсюда будут понятными и все прочие производные виды служения.

Для этого я позволю себе сначала охарактеризовать обычные воззрения на священство. Мне не раз приходилось ставить вопросы об этом.

Вот припоминается случай из моего ректорствования в Тверской духовной семинарии. Я установил обычай приглашать к себе на угощение семинаристов в день их посвящения в чин чтеца. Этим мне хотелось отметить для них исключительность события включения их в клир, в избранники Божии. И однажды, беседуя за столом, я задал им – было, кажется, четыре богослова – такой вопрос:

«Как вы думаете, что значит быть хорошим священником?» Один из них ответил: «Нужно подавать добрый пример своей жизнью». Другой сказал: «Священник должен быть проповедником». Третий – еще что-то, не помню. Остался последний: звали его Миша Вокий. Он был первым учеником шестого класса. Сдержанный, молчаливый, скромный, чистый, очень умный; ростом высокий, тонкий, опрятный.

«А вы что думаете, Миша?» – спрашиваю его.

Он спокойно, вдумчиво ответил:

«Я думаю, что священник прежде всего должен быть молитвенником». Я одобрил его. И мы сразу стали говорить об о.Иоанне Кронштадтском, именно как о типе пастыря-молитвенника.

Встречался я потом и со священниками; задавал им эти вопросы. И недавно повторилась почти та же история, что и 35 лет назад.

Батюшка, уже не один десяток лет священствующий на приходах, и притом – весьма хороший душевно, на мой вопрос о главном деле и значении пастыря ответил: «Руководство паствой ко спасению». «А как?» – спрашиваю. «Через проповеди!»

«А вот, – говорю, – о.Иоанн Кронштадтский проповеди и руководство поставил на третьем и на четвертом месте!» Батюшка смутился: «Что же на первом? Службы, таинства?» «Да, это – выше проповедей; но и то не на первом месте». Он совсем затруднился отвечать дальше и ждал моего разъяснения.

«Ходатайствовать за людей пред Богом» – вот что он поставил на первом месте; быть «посредником» между Богом и людьми. Вот какое главное дело пастыря!

Может быть, иному не покажется в этой формулировке о.Иоанна ничего особого? На самом же деле, – есть большая разница между этим определением и обычными нашими взглядами.

Ходатай, защитник, посредник есть лицо, уполномоченное преимущественно со стороны высшей, то есть от имени Бога. А если оно одновременно «представляет» интересы, нужды и просьбы другой стороны, то есть людей, то и здесь имеет власть и силу предстательства лишь потому, что получило разрешение, позволение, уполномочие от Того же высшего Существа; на что обычные просители не имеют права, власти и силы. Вследствие этого священник как Божий уполномоченный сразу становится на особую высоту, на совершенно исключительное положение: он – не как все! Он – Божий посланец! Он – предстатель пред Богом! Он посредник!

Таков характер православного понимания пастырства. И о.Иоанн в самом начале своего священства, а лучше сказать, и много раньше – сознавал такое понимание священства...

Мы же, обычные служители, говорим о проповедничестве, о руководстве в спасении. В лучшем случае суть нашего дела видим в «службах», то есть в совершении молитв и особенно таинств. Правда, это уже вернее, чем видеть его в «руководстве»: руководят и учат и любые сектантские проповедники, и лютеранские «пасторы», и раскольнические «наставники» – но все они не имеют истинных полномочий от Бога; это такие же люди, как и все прочие, лишь технически обученные. Совсем иное дело – истинный священник; он непременно получает особую «Божественную благодать» в таинстве хиротонии. И это именно возводит его немедленно на высоту посредника, уполномоченного лица. Вот что понимал о.Иоанн. В своем служении он делал то же, что и все священники; но не так же, но не с тем сознанием, как мы. Правда, и мы знаем, что лишь нам одним принадлежит право совершать таинства, богослужения, исправлять требы; но как? С каким сознанием? Мы «служим», мы совершаем «службы», мы исправляем наш «долг»... Какие все холодные слова! Какое низкое понимание! Эти слова можно сказать и про любого чиновника, и про воина, и про президента, и про ночного сторожа, и т.д.: они тоже выполняют свой долг; они также «службу» несут. Но священники? Это – высочайшее небесное служение на земле. Они – выше всех земных властей. И цель их – спасение людей – выше всех других деяний человеческих. Об этой исключительной особенности священнослужения я соберу материал из мыслей о.Иоанна Кронштадтского дальше, когда буду писать о его воззрениях на пастырское служение вообще. Здесь же я затронул эти вопросы для того, чтобы сразу понять: куда устремится прежде всего громадная энергия молодого пастыря? В чем он сам увидит главную задачу своего священнослужения? Что он начнет делать с первых дней? Поищем ответа у него самого. Пусть не посетует читатель, если я (как и предупреждал раньше) буду повторяться, выписывая его изречения: это делается мною сознательно, чтобы сильнее внедрить их в нашу память и в сердце и чтобы ярче нарисовать образ славного и святого священнослужителя. Так и в музыке часто повторяется основная мелодия, выражающая главную идею произведения.

«Высоко звание священника. Ибо чей это сан? – САН ХРИСТОВ! Он есть единственный ПЕРВОСВЯЩЕННИК, Первый и Последний, Жертвоприносящий и Приносимый в жертву о всех...

Мы облечены благодатию Его священства! Он Сам в нас и через нас священствует. Поэтому и мы сами должны глубоко уважать свой сан; и вы, братие, должны – для вашего собственного достоинства и спасения – глубоко уважать этот сан и повиноваться носителям его».

«И какой человек смертный может вполне соответствовать высоте и святости сана священнического? Если взять во внимание одно то, что священник, предстоя самому престолу Божию в земном храме, должен так часто совершать животворящие и страшные Тайны Христовы, ходатайствовать... о всем мире, о благостоянии Церквей Божиих во всей вселенной, приносить жертву благодарения о всех святых, молиться о живых и умерших – то какое ангельское достоинство нужно для того?.. А если взять еще во внимание совершение прочих таинств: какая требуется святыня, какое богатство любви Христовой от священника? А проповедывание слова Божия, чтобы научить руководить по стезе, ведущей в вечность, – какая это высокая и трудная обязанность?!»

Это сказано было в 1855 году. Проходит несколько первых лет священства; и о.Иоанн в день св. апостолов Петра и Павла опять говорит о том же величии священства, именно как служения посредничества: «Как важен, досточтим и необходим в Церкви Христовой сан апостолов и их преемников – архиереев и священников: они – слуги Христовы и строители Таин Божиих; они продолжатели дела Христова; они отворяют и затворяют Небо для людей; без них нет власти вязать и решить грехи человеческие, – нет спасения! Бог Отец передал всю власть Иисусу Христу; а Иисус Христос – апостолам и священникам».

Поэтому о.Иоанн всегда и неизменно говорит с силою и властью как уполномоченный от Бога, от имени Его: «Братия! – обращается он к слушателям в слове «Против пьянства». От лица Господа нашего Иисуса Христа, пострадавшего за нас на кресте; от лица Господа, почивающего здесь – в алтаре на святом жертвеннике, умоляю всех вас – перестаньте пьянствовать. Что с вами сталось? Бога вы забыли? Братия христиане! Пожалейте себя. Знайте, громогласно повторяю вам: скоро паки приидет Господь Иисус Христос «судити живым и мертвым»; придет предать пьяниц и всех нераскаянных грешников муке вечной, огню неугасимому!.. «Страшно впасть в руки Бога живаго» (Евр.10:31).

Так говорить может священник «от лица Божия», сознающий себя Его представителем.

Или вот другой случай. Кронштадт вторично посетила кара Божия – пожар. Сгорела девятая часть города; и это – «в несколько часов».

О.Иоанн снова разражается гневным словом о грехах и, в частности, против пьянства и курения, призывая всех к покаянию. Но вдруг в середине речи он останавливается, сомневаясь в действительности и пользе своего обличения: «Впрочем, что я говорю? Не будет ли голос мой «гласом вопиющего в пустыне»? Кто знает?»

Но тут же исправляется: «А может быть, где-нибудь он и плодотворно отзовется: Бог, пред лицем Которого и во имя Которого я говорю, всесилен!.. Дело нашей немощи – сказать слово».

Потом был и третий пожар: погибла шестая часть города. Затем и четвертый раз, когда преимущественно погорели «беднейшие жители»; сгорели и дом Церковного попечительства и Дом трудолюбия, построенный о.Иоанном на жертвы благотворителей. И о.Иоанн опять говорит «во имя Самого Господа Иисуса Христа»... Но уже не обличает на этот раз, а утешает и приглашает к новым жертвам. В течение последних десятилетий в отце Иоанне еще более выросло сознание величия священства. Об этом он очень часто пишет в Дневнике; а с особенною силою оно стало проявляться в делах его – в чудесах вообще и в изгнании бесов в частности: все это делалось им как посредником Божией силы. И вот подходит уже конец его жизни и священства; почитатели его святыни, молитв и чудес устраивают ему торжество 50-летнего юбилея. А он, помянув кратко милости Божии к себе лично, забывает это, и действительно гремит знаменитое по содержанию «Слово о важности священнического сана».

Мы прежде уже делали краткие выдержки оттуда. Но этот вопрос о сути священнослужения настолько важен, что повторим, дополним и разъясним его воззрения на свое служение. Да и нам полезно усвоить и понять истинный взгляд на себя. Он сразу говорит именно об «уполномоченности»:

«Полномочия», какие «дал вечный Первосвященник Христос архиереям и священникам», следующие:

«во-первых, ходатайствовать за людей пред Богом; во-вторых, совершать таинства спасительные; в-третьих, проповедывать, и в-четвертых, руководствовать людей». Четвертый и третий вид полномочий мы можем объединить в одно служение, под именем «руководства» – в проповедях ли, на исповедях ли, в личных ли наставлениях.

И тогда остается три полномочия: ходатайство, таинства и руководство. И ходатайство среди них поставлено о.Иоанном на первом месте. Все эти виды священнослужения предназначены к единой цели – спасению пасомых. Будучи уполномочены таким образом архиереи и священники поставлены от Самого Бога делать и продолжать величайшее дело Самого вечного Первосвященника Иисуса Христа: освящать и спасать грешный род человеческий и приводить его к Богу. «Освящающий (Христос) и освящаемые (все христиане) – от Единого все», – то есть от Бога; «потому Он не стыдится называть их братьями, говоря: «Возвещу имя Твое братии моей, посреди Церкви воспою Тебя» (Евр.2:11–12).

Чрез священство грешные люди примиряются с Богом, с Которым бывают постоянно во вражде чрез грех, и становятся братиями Самого Христа и сынами Божиими через усердное покаяние. Вот сколь важен и необходим священный сан! Без него не может быть примирения грешных людей с Богом; Бог дал одним священникам власть и слово примирения с Богом: «Бог во Христе примирил с Собою мир, – говорит Апостол, – не вменяя людям преступления их и дал нам (апостолам и священникам) слово примирения» (2Кор.5:19). Только один Христос, «Агнец Божий, взявший на Себя грехи мира» и искупивший его от греха, проклятия и смерти, мог дать и дает Своим служителям слово и власть примирения людей с Богом, власть разрешать грехи и связывать их, отворять и затворять людям Небо.

Поэтому ни один мирянин без священника не может примириться с Богом и получить оправдание или доступ к Богу. Такова праведная воля Божия.

Таким образом, священство Церкви Православной... есть служение величайшее, служение священническое есть посредничество между Творцом и тварью.

Если теперь это определение пастырского служения как полномочие от Самого Бога продолжать дело «Единого Ходатая», Первосвященника Иисуса Христа, мы сравним с первым словом о.Иоанна при вступлении на священнослужение в Кронштадте, то увидим, что, по существу, оба слова совершенно тождественны: на первом месте стоит идеал священства, как посредства между Богом и людьми чрез Первосвященника Христа и Его продолжателей – священников. А посредство это выражается прежде всего в ходатайстве Христа Спасителя и поставленных Им священнослужителей – пред Отцом Небесным. Это ходатайство проявляется вообще в их богослужениях и молитвах, а главным образом – в совершении таинств; и особенно в совершении таинства Евхаристии. Таково воззрение о.Иоанна.

Как мы видим, теперь обычные формы служения священников – таинства и разные моления – совпадают с идеями и о.Иоанна; но какая разница в понимании и осознании идеалов священнослужения! Мы, рядовые и недостойные служители, даже и не дерзаем так думать, – а не только говорить, – о безмерной высоте и значении своего богопосреднического служения. В лучшем случае мы скромно, смиряясь, совершаем свое дело; но не дерзаем возносить себя на ступень Христоподобного ходатайства. Священнослужитель – по словам тайной литургийной молитвы во время «Херувимской» песни – знает, что хотя жертву внешне приносит он, «грешный и недостойный раб»; но истинным совершителем ее является Сам Христос: «Ты бо еси Приносяй и Приносимый, Христе Боже наш», – говорит иерей и архиерей. Но как мало мы сознаем это в действительности! И какими необычайными кажутся нам слова о.Иоанна: «Он Сам в нас и через нас священствует!»

Я довольно подробно остановился на этих мыслях его. Но все же, думаю, недостаточно осветил высокое, величественное, сверхъестественное значение, достоинство, силу священства. А я еще почти не затрагивал вопроса о чрезвычайной ответственности этого служения, сообразной с таким же величием его. Не говорил и о высокой блаженной радости его, ради этой же необычайной близости священника к Первосвященнику. Не разъяснил подробно о чрезмерных дарах «силы», получаемых в рукоположении (см.: 2Тим.1:7), к коим относятся и чудеса. Это все тесно связано с основным «полномочием» священника как ходатая и посредника, прежде всего.

Затронул же я – повторяю – эту идею для того, чтобы понять дальнейшую жизнь и деятельность о.Иоанна после его рукоположения во иерея. В чем она начнет выражаться прежде и больше всего? Или, как пишут часто биографы: каковы будут «первые шаги пастырства» его?

Хотя все они говорят о сознании отцом Иоанном высоты, благоговения и ответственности священства, но довольно скоро переходят на рассуждения о бесстрастии священника, о подготовке духовной, о пастырском самовоспитании, о необходимости личного самосовершенствования, и особенно – о любви... «Пастырство есть любовь и только любовь», – пишет один ученый биограф. Другой – на этой идее любви построил все Пастырское богословие; одно время (конец XIX века) эта идея о любви была модною и в богословии. Конечно, и батюшка о.Иоанн говорил преизобильно о любви; говорил, как мы видели, и в первом своем слове к пастве и будет говорить до смерти. И однако, я считаю нужным сделать ударение не на этом слове – любовь, – а на силе и высоте самого священства как посредничества и полномочия, ходатайства. Во всяком случае, если кто хочет правильно понять о.Иоанна Кронштадтского, тот обязан смотреть на него так, как он сам смотрел на себя во все 53 года священства. И не проповедничество было его главным делом; и даже не любовь к людям, не практическое пастырство. Нет и нет! На первом месте у него должно было быть и было – богослужение в разных видах суточного круга: вечерни, утрени и особенно литургии; в совершении таинств; в молебнах и молитвах, – где бы он ни был, что бы он ни начинал делать. И особенно, исключительно, превыше всего Таинство Евхаристии, Причащение Св. Христовых Таинств, – вот суть его «ходатайственного» служения.

Отец Иоанн прежде всего – молитвенник пред Богом, предстатель, ходатай за человечество.

Усвоив это со всей ясностью и твердостью, мы теперь можем понять, с чего начнутся «первые шаги пастырства» о.Иоанна. С богослужения.

Так и бывало, и бывает, и будет всегда с добрыми священниками и вообще с духовными подвижниками. Молитва – их жизнь. А у о.Иоанна она сосредоточилась преимущественно в литургии.

В этом, можно сказать, его отличительная особенность от других служителей и праведников Божиих. Например, апостол Павел считал для себя главным делом – проповедь: «не послал меня Бог, – говорит он, – крестить, но благовестить» (см.: 1Кор.1:17); потому – «горе мне, если не благовествую» (1Кор.9:16). Такова была задача и у всех апостолов. Но даже и они на первом месте ставили молитву; при посвящении диаконов они про себя сказали: «мы же пребудем в молитве», а потом уже и в «служении слова», в проповедничестве. Но то было особое время, когда нужно было «научать вся языки». Возьмем другие примеры.

Были у нас, в России, и духовники, исповедники, «старцы»; к ним тоже шли тысячи народа.

Были и примерные благочестивые пастыри; и их чтил православный мир. Были мудрые святители, правители Церкви и богословы; и они приносили великую пользу Церкви.

Были аскеты, затворники, как безмолвные, так и многоглаголивые писатели; их значение – чрезвычайное.

Но еще не было священнослужителя – такого ревностного тайносовершителя, такого гимнолога Евхаристии – как о.Иоанн Кронштадтский.

Был в далеком прошлом св. Иоанн Златоуст; но и он в сознании Церкви остался преимущественно как проповедник.

И лишь о.Иоанн связан более всего с Евхаристией, как никто другой. И эта исключительность соединена именно с его представлением о сути своего священства как ходатайства пред Богом за себя и за людей. Он – посредник между Творцом и тварью, Богом и паствою.

И поэтому нисколько не удивительно, что и первые и последующие, и последнейшие шаги его служения начинались, совершались и заканчивались ЛИТУРГИЕЙ. И хотя это всем известно, но приведем несколько свидетельств. Прежде всего – слова его самого. В Нижнем Новгороде, по приглашению архиепископа Назария в 1901 году в беседе со священниками, он сказал им: «Где бы я ни был, а особенно в Кронштадте, я каждодневно сам совершаю литургию; сердечно-усердно и благоговейно приношу святую жертву Богу о грехах своих и всех православных христиан. Молящиеся видят и чувствуют мое искреннее благоговейное служение, и сами проникаются святыми чувствами, и молятся усердно».

В другой раз, в 1904 году в г. Сарапуле, он тоже беседовал с приглашенными епископом Михеем священниками. Тогда один из присутствующих спросил: «Скажите, батюшка, во время ваших постоянных разъездов, чем вы заполняете свободное время?» «Я молюсь; я постоянно молюсь, – быстро произнес о.Иоанн. – Я даже не понимаю: как можно проводить время без молитвы? Воистину молитва есть дыхание души».

Были и другие вопросы к нему; но мне непонятно, как никто из священников во время этих двух бесед не спросил о главном его делании: почему он служит постоянно литургии? Для него самого этот вопрос был понятным и существенно важным, необходимым; но для нас, обычных, казался не интересным: ведь мы лишь «служим»; а у него вся жизнь – в литургии. Великая разница! Об этом значении ее он говорит беспрерывно в своем Дневнике, переполненном хвалами Св. Тайнам.

К этому, то есть к посещению литургии, он зовет верующих, особенно болящих. При посещении их или после, он приглашает их к Причащению. Об этом как пути к вере он сказал и в беседе со мною. Об его учении о литургии мною выпущена целая книжка под заглавием «Небо на земле» – по его творениям. С него началось по всей нашей Церкви в России частое Причащение Св. Таин, чему иногда препятствовали другие священники. И это недружелюбное отношение к необычному Таиносовершителю началось почти с первых шагов пастырства о.Иоанна.

У некоторых биографов сообщается, что в числе первых противников его был настоятель Кронштадтского Андреевского собора, при котором начал свое служение там Батюшка. Ему самому хотелось служить литургию каждый день и беспрерывно; но как второй священник, он не был распорядителем в храме: таковым считается настоятель. И потому сначала молодой энтузиаст литургий мог совершать ее лишь в свою очередную неделю; мог бы он служить и в свободные дни недели. Но тот настоятель раздражался новшествами молодого помощника; и противодействовал ему, как мог: например, брал с престола антиминс и уносил его к себе в квартиру. Про нового батюшку распространялись слухи, что он чуть ли не сектант и т.д. На него даже посылали в этом смысле жалобы митрополиту, обер-прокурору.

И это – неудивительно. Люди весьма склонны к образовавшимся привычкам и установившемуся укладу жизни; и всякое новаторство приводит их в беспокойное недоумение, потом – в раздражение, а после ведет и к борьбе. В то время по церквам «служили службы» лишь в воскресенья и праздники; а в будни лишь – по заказам: либо сорокоуст по покойнику или, по особому случаю в семье, заказную обедню, – или по случаю какого-нибудь общественного торжества. В больших многолюдных соборах постепенно были введены и ежедневные литургии.

Причащались люди тоже очень редко: раз в году. И вдруг новый священник, да еще молодой, со школьной скамейки, вводит свои порядки?! Ведь это мы теперь смотрим на о.Иоанна как на святого и славного священнослужителя; а тогда он для всех был еще простым батюшкою, только через меру ретивым. А ведет он себя «не как все». В подобных случаях в жизни всегда против таких возникает раздражение, зависть, даже клевета и обвинения.

Так было и вокруг о.Иоанна. Но он, при всей своей исключительной энергии и при своей убежденности в правости пути, не смутился; и продолжал настаивать на своем: стремился служить ежедневно. Понятно, ему это долго не удавалось... И только постепенно, – к сожалению, у меня нет данных о времени, – он начал служить каждый день, что и продолжал делать почти до смерти своей.

Вот каковы были общие воззрения и первые духовные порывы и шаги о.Иоанна. Но мне хотелось бы теперь подробнее остановиться мыслью на том, почему именно и как пришел он к такой «новой» будто бы идее – о частом, а потом и ежедневном литургисании? Чем он оправдывал это? Какие частные соображения побуждали его?

Отец Иоанн был человеком, как известно, глубочайшей веры. Просто сказать: поразительной, редкой веры. Вера же есть основоположительный вид общения с Богом. Живая вера – живое общение.

Но каждому причащающемуся известно, что никогда и нигде вера не достигает такого высокого напряжения, такой живой очевидности, как в Причащении: здесь, в Св. Тайнах Тела и Крови, предлежит пред нами Сам Христос Господь! Это – не символическое напоминание о страданиях Христовых, как учат левые протестанты; а Сам Христос, реальный – согласно словам Его Самого: «Сие есть Тело Мое», «сия есть Кровь Моя».

Отец Иоанн, как пламенно верующий христианин и как ищущий высоты Богообщения, видел в Причащении действительное приобщение ко Христу Богу.

А там, где вера падает – падает и стремление к приобщению: это мы видим в протестантских и сектантских общинах, и даже среди православных ослабевших людей. Рационализм, маловерие всегда стремятся уменьшить по неразумию все таинственное, непостижимое, сверхъестественное. А это таинство – одно из непостижимейших. Поэтому о.Иоанн говорит не раз, что Причащение есть пробный оселок нашей веры или маловерия. Совершенно верно! Сам же он непоколебимо веровал; а потому и искал приобщений с Богом. Мы уже видели не раз, как он, в согласии с Церковью, говорит, что литургию совершает Сам Христос, «Приносяй и Приносимый»: не будем больше повторять этого. Таких мыслей у него много.

С кем соединяется причащающийся? «Чего причащаетесь вы за литургией, дорогие братья и сестры? Самого пречистого Тела и самой пречистой Крови Христа Бога нашего...» Это всякому православному ведомо.

«Чудная благость Божия, чудное средство ко спасению человека, погибшего грехом, явлены Богом в Причащении – с верою, покаянием, любовию – Самого Божественного естества, Богочеловеческого Тела и Крови Христа Бога. Тут погружаются и очищаются все грехи наши; тут человек соединяется и срастворяется с Самим Божественным естеством! О благость! О милосердие! О премудрость! О правда бесконечная! Подивись, ужаснись, небо, такому безмерному снисхождению и человеколюбию Божию! И «силы небесные» немолчно прославляют такое человеколюбие и снисхождение к нам Божие. Будем стараться быть достойными такого человеколюбия!»

«Какая безмерная благость, премудрость и правда Божия проявились в даровании нам Пречистого Тела и Крови Христовых, – какого спасения, очищения, освящения, обновления! Какой чести? – Чести обожения, соединения, срастворения с Божеством [мы удостоились]. Ибо мы чрез Причащение Пречистого Тела и Крови Христовых становимся плотию от плоти Его и костию от костей Его (Еф.5:30).

«Когда причащусь достойно... тогда Отец и Сын, и Святый Дух, Бог мой – во мне».

Далее... Мы уже выяснили, что главное дело священства он видел в посредничестве пред Богом за паству. А литургия как повторение Искупительной Жертвы, и есть высший вид этого ходатайства и предстательства пред Пресвятой Троицей Самого Сына Божия и Единого Посредника «между Богом и человеками» (см.: 1Тим.2:5) Христа Господа. Литургия совершается Им Самим, лишь руками иерейскими. И совершая ее, о.Иоанн как священник самым сильным образом ходатайствует за своих пасомых и за весь мир.

«Священство, – говорит он, – возвышает человека до небес, и даже возводит выше небес, когда он совершает тайну Евхаристии, Тайну Пречистого Тела и Крови Христовой: тут священник и сам соединяется существенно с Господом в тайне Причащения, и соединяет людей с Богом, и служит посредником их обожения».

Мало того: литургия является ходатайственной жертвой не за отдельных лишь людей, – а за весь мир, за всю вселенную. Удивительны – для нашего маловерного времени – следующие его дивные слова:

«Бездна милости и щедрот открылась и открывается в ежедневном приношении на жертвенниках православных христианских храмов восходатайственной, всеумилостивительной, всеочистительной, животворящей, страшной, безмерно великой жертвы Тела и Крови Христовой, приносимой по воле Божией и Завету Господа Иисуса Христа во спасение всего мира. Все прошения, благоприятные Богу, исполняются, – прошения всей Церкви о всех состояниях и сословиях, о пастырях и пасомых. МИР СТОИТ, крепится, не колеблется РАДИ ЭТОЙ ЖЕРТВЫ; грады стоят и не разрушаются и пребывают в благоденствии и благопоспешении; семейства утверждаются; козни и мечтания еретиков и раскольников бездейственны бывают; общее благочестие утверждается: только бы пастыри искренно совершали это величайшее таинство.

Слава Господу, давшему нам столь животворящий, державный, святейший, Божественный дар! Светися, светися, Новый Иерусалиме, Церковь Божия Православная!»

И эта мысль о пользе литургии не только для Православной Церкви, но и о всемирном значении ее не случайно промелькнула у о.Иоанна, а укоренена у него глубоко, в связи с идеей искупления Христом всего мира; поэтому он часто любит повторять ее:

«Польза литургии, совершаемой с благоговейным вниманием, неизмерима не только для всей Церкви Православной, но и для всей вселенной, для всех людей, вер и исповеданий... Из-за совершения литургии Господь долготерпит всему миру и милует весь мир, даруя ему изобилие плодов земных, успехи гражданственные, успехи в науках, искусствах, в земледелии, в домашнем хозяйстве; милуя не только человеков, но и скотов, служащих человеку. О литургия чудная, литургия всемирная, литургия божественная и боготворящая!»

Он по своему многолетнему трудному опыту знал, как силен в человеке грех и как неотступен диавол со своей борьбой. Одолеть их сам человек не в силах. Нужна помощь Божия. Где же ее брать? – В разных видах благодати: в вере, в молитвах, в покаянии, в борьбе, подвигах. Но больше всего – в Теле и Крови Иисуса Христа, в непосредственном с Ним приобщении. И о.Иоанн очень часто свидетельствует о великой помощи Св. Таин в этой духовной борьбе и ему и всем.

«Для чего Господь установил тайну Причастия Тела и Крови Своей в Церкви Своей? – Для того, чтобы изварить в нас огнем Своего Божества и искоренить грех, и сообщить нам святость и правду, Свое нетление, и даровать нам вечную жизнь; чтобы сделать нас сообразными Себе... и соделать нас достойными райских прекрасных вечных селений и света нетленного, присносущного, и радости неизреченной».

Но чтобы сподобиться христианину вечного праздника, вечного блаженства на Небе, потребны здесь, на земле, борьба и подвиги против греха во всяком образе... непрестанная борьба и, с помощью благодати Божией, победа и одоление; а главное (необходимо) непрестанное покаяние и Причащение животворящих Таин Христовых, очищающих всякий грех и украшающих душу всеблаголепием Христовым, и вменяющих человеку заслуги Христа».

И по собственному опыту своему о.Иоанн благодарит Господа за эти благие «плоды Причащения Святых животворящих Христовых Таин: очищение грехов, освящение, обновление души и тела, мир душевный, дерзновение пред Богом и людьми, обильный дар слова духовного, горячая молитва, победа над прилогами вражескими и всеми страстями, восстающими в нас; ревность о славе имени Божия и о Православии Св. Церкви, и ясное зрение неправославия других инославных церквей, крепость духа и тела».

«Благодарю Господа, очищающего все беззакония мои всякий день; милостиво внемлющего моим тайным и гласным мольбам, моему тайному покаянию и слезам. Слава Его милосердию и долготерпению ко мне грешному, да и ко всем подобным мне грешникам! О, какое неисследимое богатство ко мне милости и щедрот проявляется всякий день многообразно, но особенно и чудно, торжественно и великолепно – в служении Божественной Литургии, в совершении Бескровной Жертвы за спасение погибающего мира – в совершении Евхаристии, этой умилостивительной, очистительной, освятительной и благодарственной – о спасении мира и наипаче верных людей – Жертвы! Не напрасно же ежедневно возглашаем победную на ней песнь, «поюще, вопиюще, взывающе и глаголюще: Свят, Свят, Свят Господь Бог Саваоф, исполнь небо и земля Славы Твоея!»

И не менее часто он говорит о силе Таин над диаволом:

Сын Божий, победив диавола Крестом Своим, «дал нам и оружие против него – Крест Свой и животворящие Тайны, Плоть и Кровь Свою дал в пищу и питие ради очищения, освящения, обновления, укрепления в духовной брани с этим змием». Чрез Причащение мы становимся «страшными для демонов, если только будем твердо хранить в себе этот дар Божий».

«Непрестанно удивляет меня Святая, страшная... Жертва Тела и Крови Христовых, разрушающая непрестанно дела диавола в истинных причастниках этой всемирной Жертвы, служащей противовесом и отражением всех греховных мерзостей в слове, в деле и в помышлении, наводимых на нас от первого виновника и изобретателя греха!.. Какое превосходство благости является во вся дни и повсюду в церквах Божиих во всей вселенной!»

«Не достиг я еще целости нравственной, правоты и чистоты сердца. Раны наносит душе моей супостат всякий день, которые исцеляет непрестанно Врач мой Христос. Чувствую еще, что душевное растление мое велико, по причине воюющих во мне страстей. И стремлюсь достигнуть нетления во Христе. Об этом – моя молитва и мое старание! Для этого я совершаю ежедневно служение нетления и бессмертия – Божественную Литургию и вкушаю нетленную пищу – хлеб жизни – Тело и Кровь Того, Кто был мертв плотию ради меня и жив по Воскресении во веки веков».

А после Причащения о.Иоанн испытывает снова «свет и силу и покой, радость, блаженство, жизнь совершенную». «Вот что я всегда испытываю после неосужденного, дерзновенного, с верою и любовию Причащения Св. Таин». «Ощущал я тысячекратно в сердце моем, что после Причастия Св. Таин или после усердной молитвы я много раз изменялся чудным великим изменением на удивление самому себе, а часто и другим».

И таких свидетельств об обожительной, освятительной и противодемонской силе Св. Таин у о.Иоанна – множество. Эти мысли проходят красной нитью через весь его Дневник и проповеди.

И понятно становится, почему он постоянно служит литургию; а когда это не удается ему, то он скорбит.

«Как убийственно для души – долго не служить в храме, особенно – не причащаться Божественных Христовых Таин! Как душа зарастает тернием грехов! Как расслабевает! В какое впадает уныние! Сколько нужно труда, самоиспытания, молитвы покаяния, слез, чтобы снова привести ее в прежнее благодатное состояние мира, свободы, дерзновения, правоты духа! О горе нам без Тебя, Господи, без Твоей Божественной службы, без Причащения Св. Таин Божиих!» «Я угасаю, я умираю духовно, когда не служу в храме целую неделю. И возгораюсь, оживаю душою и сердцем, когда служу; понуждая себя к молитве – не формальной, а действительной, духовной, пламенной. Но сколько тогда бывает нужно побороть мне врагов бесплотных!»

«Бедствие для души – долго не причащаться Св. Таин: душа начинает смердеть страстями, сила которых возрастает по мере того, как долго мы не сообщаемся со своим Жизнодавцем».

Равным образом, в здоровье и в исцелении болезней и в чудотворениях он приписывает наибольшую силу – не столько своим молитвам, сколько Причащению Св. Таин; и потому постоянно советует больным причащаться, большей частью – у него самого. «Приезжай ко мне в Кронштадт причаститься», – нередко говорил он больным. Или же причащал их запасными Дарами, которые брал с собою.

А сколько их притекало к о.Иоанну; особенно когда имя его как чудотворца становилось все более и более славным и притягивало страдающих со всех концов!

О своем собственном здоровье в зависимости именно от Причащения он говорит с решительностью:

«Я, многогрешный, обязан всеми днями моей благополучной жизни – ТОЛЬКО ЛИТУРГИИ, ХОДАТАЙСТВУЮЩЕЙ ЕЖЕДНЕВНО И О МНЕ, «воздыханиями неизглаголанными» Духа Святого» (Рим.8:26). И так – до самого конца жизни. В последние года два он стал болеть... Об этом будет рассказано в конце его жития. Сейчас же выпишу лишь одну выдержку из его письма к игумении Таисии в последний год жизни (1908): «Мое здоровье в одинаковом положении». И затем сразу добавляет в качестве объяснения: «Литургия и Св. Причащение – жизнь моя!»

Впрочем, он не отвергал и врачебной помощи: «Ходит и врач два раза в неделю: по характеру болезни и он полезен».

И в самое последнее утро своей жизни он был причащен Св. Таин... А через три-четыре часа скончался.

Понятно поэтому, что и других больных он влек ко Св. Причащению и священникам советовал делать это: «Если желаешь доказать преданность Господу Иисусу Христу от всей души и от всего сердца – охотно и смиренно служи больным в их жилищах, принося им и преподавая Св. животворящие Тайны Пречистого Тела и Крови Господа. С больными, коих хочется причащать Св. Таин, обходись с нежностью и кротостью, как кормилица с чадами, памятуя, как возлюбил всех нас Господь, давши нам Себя в пищу и питие вечной жизни».

«Служение больным с преподанием им Божественных Таин Тела и Крови Христовых есть величайшее служение, которое должно вменять себе в величайшую честь и делать всегда охотно, благоговейно, радостно, не тяготясь». Наоборот, «радуйся и благодари Господа, что тебе ежедневно приходится служить Христу Богу, Спасителю нашему, всякий день – в лице больных, бедных, несчастных и всяких иных людей; особенно причащать Святых Таин Христовых и доказывать свою веру, свое смирение, послушание и любовь к Богу и ближнему».

Наконец, и самые чудеса, которые совершались через о.Иоанна, весьма часто бывали связаны с Св. Причащением, как уже говорилось и как увидим это дальше. После всего этого понятно будет общее его восторженное слово о литургии: «Нет ничего выше и более литургии – ни на Небе, ни на земле!» А кроме того, на служении ее, о чем мы упомянули выше, познается душа человека, как священника, так и мирянина: верит ли он глубоко? Или же вера ослабела у него?

«Св. Тайны, Тело и Кровь Жизнодавца, – говорит он, – пробный оселок для многих христиан: горнее или земное мудрование, простота души или лукавство, их смирение пред Творцом и пред Церковью или – гордыня слепая, не покоряющаяся праведному и всемогущему Слову Божию. «И, падый на камени сем (Христе), сокрушится; а на нем же падет, сотрыет и» (Мф.21:44). Внимайте, христиане, истинные ли вы или мнимые? – к вам обращены эти слова Всетворца и Искупителя нашего!»

Вот почему о.Иоанн, пламенея верою, и стремился к литургии и причащению... И причащению – частому, а потом – и ежедневному.

Ввиду новизны этого обычая, нужно остановиться на нем подробнее.

История Церкви говорит нам следующее.

«Не только во времена апостольские, но и в течение вообще первых веков было в обычае ежедневное причащение христиан; по крайней мере, так было в некоторых Церквах. В североафриканской Церкви существовало такое обыкновение: в день воскресный, по принятии причащения, христиане брали частицы Евхаристии с собою на дом; этими частицами они и причащались ежедневно по утрам, во время утренней молитвы, пред началом дневного труда, освящая себя таким образом на целый день; к участию в этом домашнем причащении допускались и малые дети. Впоследствии, по разным причинам, христиане стали причащаться реже: пришли к мысли, что причащаться следует не иначе как после достаточного приготовления к этому делу. Уже Ипполит, современник Тертуллиана и Киприана (в III веке), писал сочинение по вопросу: «Нужно ли причащаться ежедневно или же лишь в известные времена?»

«В IV веке по вопросу о том, как часто следует причащаться, церковная практика очень разнообразилась. В Испании и Риме причащались по большей части ежедневно. В Египте предоставлялось личному усмотрению каждого христианина – следует ли причащаться запасными Дарами, хранимыми дома, ежедневно или через день. В Каппадокии (родина св. Василия Великого. – М. В.) принято было за правило причащаться четыре раза в неделю: в воскресенье, среду, пятницу и субботу, а сверх того – в дни памяти мучеников. В иных местах, по-видимому, довольствовались причащаться один раз в месяц – в первый воскресный день каждого месяца, или 12 раз в год. Относительно Сирской Церкви (Антиохийской) IV века св. Иоанн Златоуст свидетельствует, что здесь большинство христиан причащались уже раз или два в году. С V века обычай ежедневного причащения, или принятия Евхаристии ежедневно утром прежде всякой другой пищи, более и более отходит в область собственно аскетической жизни, в монастыри и пустыни» (Душеполезное чтение, 1883, декабрь).

Добавим: и в монастырях были разные обычаи; иногда там причащались тоже раз в год, как увидим ниже у Златоуста.

Св. Василий Великий предлагал такое руководство о причащении: «Хорошо и преполезно каждый день приобщаться и принимать Божественные Тайны, ибо Сам Христос ясно говорит: «Ядый Мою Плоть и пияй Мою Кровь, имать живот вечный» (Ин.6:54).

Впрочем, мы приобщаемся четыре раза каждую седмицу: в день Господень, в среду, в пяток и субботу; также и в иные дни, если бывает память какого святого. А что нимало не опасно, – если кто, во время гонений за отсутствием священника или служащего, бывает в необходимости принимать причастие собственной рукой, – излишним было бы это и доказывать, потому что долговременный обычай удостоверяет в этом самим делом. Ибо все монахи, живущие в пустынях, где нет иерея, храня причастие в доме, сами себя приобщают. А в Александрии и в Египте и каждый крещеный мирянин по большей части имеет причастие у себя в доме; и сам приобщается, когда хочет... И в Церкви иерей преподает часть; и приемлющий с полным правом держит ее; и таким образом собственною своею рукою подносит к устам».

А вот и наставления св. Иоанна Златоуста: «Замечаю, что многие просто, как случится, – больше по обычаю и по заведенному порядку, чем с рассуждением и сознательно, – приобщаются Тела Христова. «Настало, – говорят они, – время св. Четыредесятницы или день Богоявления: всем, каков бы кто ни был (по внутреннему расположению), должно причащаться Таин».

«Великую вижу здесь несообразность. В другие времена, бывая (в душе) чище, вы, однако же, не приобщаетесь. В Пасху же, хотя бы на вас лежало преступление, вы приобщаетесь. О обычай! О предрассудок! Напрасно в другие дни приносится Жертва; напрасно предстоим мы пред алтарем Господним: никто не приобщается! Впрочем, это я говорю не о том, чтобы вы только приобщились; но с тем, чтобы вы приготовили себя самих к достойному приобщению. Если ты не достоин причащения, то не достоин и участия (в литургии верных) и, значит, в молитвах».

И в ином месте: «Так как я упомянул об этой Жертве, то хочу сказать вам, посвященным в тайны, немногое, – немногое по объему, но заключающее в себе великую силу и пользу: слова мои – не от нас, но от Духа Божия. Что же такое? Многие причащаются этой Жертвы однажды во весь год; другие – дважды; а иные несколько раз. Слова наши относятся ко всем: не только к присутствующим здесь, но и к находящимся в пустыне, потому что они причащаются однажды в год; а иногда – и через два года. Что же? Кого нам одобрить? Тех ли, которые причащаются однажды; или тех, которые – часто; или тех, которые – редко? Ни тех, ни других, ни третьих; но – причащающихся с чистою совестию, с чистым сердцем, с безукоризненною жизнью. Такие пусть всегда приступают; а не такие – ни однажды. Почему? Потому что эти (последние) навлекают на себя суд, осуждение, наказание и мучение... Говорю это не с тем, чтобы запретить вам приступать однажды в год; но – более желая, чтобы непрестанно приступали к Святым Тайнам. Для того и священник возглашает тогда: «Святая святым!» – чтобы никто не приступал неприготовленным...»

«Когда он говорит: «Святая святым», то говорит – кто не свят, тот не приступай». И снова в третьем месте: «Приступать недостойно – хотя бы это случилось однажды – значит оскорблять святыню; а приступать достойно, хотя бы и часто – спасительно». «Пусть чистая совесть составляет для нас то время, в которое мы должны приступать (к Тайнам)».

«А потому, – наставляет Златоуст, – не спрашивай меня, когда? А спроси себя – как?»

Вот каковы были обычаи в древности и как постепенно от ежедневного причащения практика перешла к ежегодному. Так было и в Русской Церкви. Почему же о.Иоанн возобновил древнюю практику частого Причащения? Об этом послушаем его самого; сначала он не звал всех к частому Причащению. По установившемуся обычаю он поучал говеть хотя бы раз в год; но советовал по возможности – делать это и чаще:

«Нам нужно чаще и глубже входить в себя... Неопустительно говеть во все посты или по крайней мере в великий пост; искренне и глубоко исповедываться во всех грехах; и с верою и любовию причащаться Святых и животворящих Таин, в которых преимущественно и заключается сила обновления».

Но постепенно и он сам учащал служение литургии и других звал чаще причащаться.

«Многие очень долгое время не причащались Св. Таин, с верою и покаянием нелицемерным; потому бывают часто уловляемы мысленным волком диаволом; делаются жертвою бесчисленных и пагубных страстей и погибают навеки. А искренно приобщающиеся пребывают в мире и под кровом крыл Божиих, преуспевая в добродетели».

Но так как этот обычай редкого причащения уже укоренился, то о.Иоанну приходилось защищать частое причащение.

Известен целый ряд фактов, когда священники отказывали в частом приступании к Тайнам. Особенно крепко укоренился обычай – не допускать к Причастию в «большие праздники»: на Пасху, в Рождество и т.д. Были и есть примеры, что священники гневаются и возмущаются частыми причастниками, выговаривают им и отказывают. Или иначе: один военный священник сначала отказал лицу, желавшему часто причащаться, но потом, узнавши, что это лицо состоит в штабе, дипломатично согласился, – но и то – с недовольной миной. О.Иоанн совершенно иначе относился к этому вопросу; и нам уже понятно – почему. Однако многократно приходилось ему оправдывать своих чад, призванных на «брачный пир». Чем же он мотивировал это?

«Господь ежедневно заповедует причащаться животворящих Таин Своих, взывая ко всем: «Приимите, ядите... пийте от нея вси» (Мф.26:26–27; 1Кор.11:24–25). Можно ли мирянам ежедневно причащаться? Раз это – прямая заповедь Господня и существо души и тела нашего крайне нуждается в ежедневной благодати Св. Таин, как немощное и удобопоползновенное на грех, можно приступать всякому искренне благочестивому, боримому от невидимых врагов и своих страстей. Но – не всякому праздношатающемуся, живущему без труда или преданному житейским страстям можно приступать; ибо многие могут приступать легкомысленно, по привычке. К святому Причащению нужно всегда искренно готовиться молитвою, воздержанием, покаянием».

А против огорчавшихся или возмущавшихся священников – или даже и против себя самого – о.Иоанн умильно защищает частых причастников:

«Не огорчайся на тех, которые желают чаще причащаться Св. Таин Тела и Крови Христовой; но люби их и радуйся за них пред Богом; ибо Господь влечет их сердца, испытавшие сладость общения с Ним в сих Тайнах. Ведь и ты сам часто приобщаешься, служа литургию. Не огорчайся и на больных, того же желающих в домах, где лежат они, и не обленись заходить к ним; ибо они желают общения с Богом и исцеления от Него. И нет выше и почтеннее служения, как приобщать больных Тела и Крови Христа Бога! Ибо Кого ты носишь? Какое служение творишь? Твое служение – выше ангельского; ибо они со страхом взирают на страшную и спасительную тайну: а ты носишь Самого Христа Бога и преподаешь Его верным». Но бывали случаи, – об этом будет рассказано далее, – когда он сам властно отгонял иных приступающих. Обычно же он весьма радовался причастникам. Вот что он пишет в письмах своих к игумении Таисии:

«Пишу под самым живым впечатлением совершенной мною у тебя (иг. Таисии) на подворье (в Петербурге, на Бассейной ул. –М. В.) литургии и живого, восторженного в Духе Святом слова-импровизации.

...Велик Господь и хвален зело в Своей Божественной Литургии, оживляющей всех, особенно – причастников животворящих Его Таин. Как Он, Утешитель, всех утешает, оживляет, возвышает до небес небесным на земле служением! Кажется, все горело духовно и трепетало во время литургии и проповеди Слова Божия на рождественскую тему. Я сам был воодушевлен и говорил, как пророк или апостол!» (1901).

«28 марта, в четверг, я служил на твоем подворье при бесчисленном множестве народа. Давка была громадная. Говорил назидательное поучение на слова: «Чаша Твоя, упоявающая мя, яко державна» (Пс.22:5) (1902).

«Сегодня, 16 мая, в четверг, имел честь служить на вашем Леушинском подворье, по возвращении из Москвы. Народа было множество по обычаю. Сказал слово. Сестер всех причастил» (1902).

«Сегодня, 7 апреля, имел счастье служить на вашем подворье; говорил слово и причащал народ. Церковь – полна народу. Одушевление – огромное, Божиею благодатию» (1904).

«Благодать и мир тебе от Господа нашего Иисуса Христа. Пишу тебе такое приветствие после литургии, совершенной мною в вашем подворском храме по своему почину, а не по просьбе чьей-либо. Божиею милостию я здоров и силен духом и телом; хожу легко и быстро. В день святой великомученицы Варвары я служил в Кронштадте раннюю обедню; и к вечеру отправился в Питер; поутру в понедельник каноны читал в Ивановском монастыре; обедню служил у вас;' говорил проповеди; многих причащал. Стремление к причастию было неудержимое: по головам ходили. Что поделаешь? Сердце рвет, – не удержишь никак!» (1905).

Я намеренно выписал из его писем столько таких выдержек: человеку, не видавшему о.Иоанна лично, эти письма хоть немного откроют, какое действительное «неудержимое» стремление к Причастию было не только у него самого, но и у богомольцев. А что же делалось не на маленьком подворье в Петербурге, а в Кронштадтском 5000-м соборе?! Об этом расскажу после как очевидец.

Теперь же закончу этот отдел размышлениями о способе служения о.Иоанна, в связи преимущественно с литургиею. Известно, что он служил и с силою, восторженно, громогласно, дерзновенно – совсем необычно: не как мы – ровно; а порывисто, иногда – требующе. Велика у него была вера вообще!

Велико восхищение Св. Дарами! Восторженно совершал он ЛИТУРГИЮ... Я видел это воочию... И понял, что при такой гремящей вере невозможно ему было служить тихо, спокойно, речитативно... Здесь – Сам Христос! Сам Бог – реально! Живое общение с Божеством! Вся Троица – в нем! Можно ли было его душе, при таком состоянии и вере, сохранять обычное для нас спокойствие? – Никак! Здесь была вся суть его жизни. Если и вообще о священниках должно судить не в домашней обстановке, а непременно смотреть, каков он на богослужении, каков – в алтаре (особенно при совершении Евхаристии и при Причащении), то тем более можно понять о.Иоанна и воспринять суть его души на богослужении, и в особенности – на литургии, – где и в нем и в других воистину «все горело духовно и трепетало!».

Никогда и нигде он не восторгался так, как литургией. И по одному этому безусловно должно утверждать, что его основное дело было ходатайственное, тайносовершительное. Он прежде всего был поразительный, исключительный священнослужитель, и в особенности – служитель литургии.

День в Кронштадте

Теперь мне хочется описать жизнь и деятельность о.Иоанна, как они протекали каждый день в то время, когда он уже славился на всю Россию и когда со всех сторон стекались к нему тысячи людей.

Из всей литературы о дивном Батюшке, я избираю небольшую книжечку, в несколько десятков страничек, малоизвестного писателя Ивана Щеглова, под простым заглавием: «У ОТЦА ИОАННА КРОНШТАДТСКОГО». Рассказ очевидца. (СПб. 1905. 86 с.)

Светская печать очень мало интересовалась религиозными делами вообще, о.Иоанном в частности. Этим занималось духовенство да простая народная чернь; ну еще – купцы и мещане, тоже не бывшие в почете у литераторов; и изредка – аристократы. Интеллигенция тогда уже была безверною. Насколько помню, единственный раз я встретил, кажется, в «Историческом Архиве» заметку А. П. Чехова, который был откомандирован от «Нового времени» на один из именинных дней батюшки, 19 октября. И что же? Антон Павлович, присутствуя на торжественной трапезе, ничего особого не заметил в славном на весь мир молитвеннике и чудотворце. Отец Иоанн показался ему «обыкновенным». Чехов подсчитал даже, сколько рюмочек вина выпил именинник с дорогими ему гостями. И увы! Не увидел в нем гиганта духовного. Понятно – закон познания везде таков: подобное познается подобным. А, кроме того, Батюшка, по смирению своему, и сам скрывал свое «необычное» под видом обыкновенности. И даже – скажу более – не замечал его; видя больше «немощи» свои. Наконец, – всему бывает место и время: иным бывает человек в храме, другим – на браке, третьем – на похоронах. И конечно, на банкете, где все радуются вместе с именинником, нужно и ему быть простым, радушным, радостным; иначе празднующие огорчились бы.

Сам Господь на первых порах не давал строгих постов ученикам Своим, сославшись на житейский пример, – когда у гостей жених, в это время постов не бывает; уйдет жених, они будут поститься. И потому заметка А. П. Чехова нам, обычным людям, тоже дорога: Батюшка иногда бывал подобен нам, обыкновенным людям.

Из духовных писателей многие составляли житие о.Иоанна. Но ни одно из них не захватывало моей души, как эта небольшая книжечка Ивана Щеглова. Она настолько ярко и верно охватила облик о.Иоанна и обстановку вокруг него, что я однажды прочитал ее на вечерней беседе в женском Рижском монастыре вместо проповеди. И как слушали!

Конечно, кто был очевидцем того времени, тому книжечка покажется тоже «обыкновенной». Но ведь теперь, спустя 40 лет по кончине Батюшки, остались лишь единицы, видавшие его и ощутившие общую атмосферу кронштадтской жизни; и таким книжечка Щеглова будет лучшей «живою биографиею» тех времен, дел, духа, чувств, мыслей, слов, внешней обстановки у отца Иоанна Кронштадтского. И я, повторяю, лучшего ничего не читал, чем «рассказ очевидца». Как писатель он обладал, конечно, особым талантом запечатлевать наблюдаемое и выражать ярко и справедливо. Иному, может быть, эта светская книжечка покажется неподходящей к такому предмету, как «святой» пастырь? Но я более дорожу верностью описаний жизни о.Иоанна, чем теоретическими соображениями о стилях. Тем более, что брошюра эта «дозволена» духовною цензурой.

Итак, начну с маленького предисловия к книжечке, – написанного, вероятно, издательством:

«Настоящий очерк, не заключая в себе подробного жизнеописания отца Иоанна и его деяний, дает зато вполне правдивый, чутко схваченный облик Кронштадтского пастыря – вдобавок в ярком изображении той исключительной обстановки, в которой, вот уже около полувека, ему приходится жить, молиться и благотворить людям; благодаря искренности и художественности изложения, общая картина получается столько же исторически верная, сколько глубоко захватывающая и поучительная».

«Мне хочется рассказать вам о моей поездке с наимельчайшими подробностями, потому что когда в центре стоит такая необыкновенная личность, как протоиерей кронштадтского Андреевского собора Иоанн Сергиев, то невольным образом все то, что до него касается, приобретает совсем особую поучительную значительность.

Поездка моя в Кронштадт совпала с 26 августа, то есть с кануном празднования дня Усекновения главы Иоанна Предтечи.

В три часа пополудни я отбыл на пароходе из Петербурга, в половине пятого был уже в Кронштадте и почти в то же время, на другой день, возвращался обратно. Но впечатления, вынесенные мной за этот незначительный промежуток, оказались до того новы, сильны и разнообразны, что только лишь спустя полгода мне удалось разобраться в них с должною добросовестностью.

Итак, в 3 часа пополудни я сел на пароход, отходивший в Кронштадт. Если вы даже никогда ничего не слыхали об отце Иоанне, то уже и тут, на палубе парохода, вы наслышитесь о нем достаточно всяких разговоров, чтобы сразу исполниться самого живого любопытства к личности Кронштадтского пастыря.

Из рассказов, слышанных мною в этот раз, врезались в моей памяти следующие два, поразившие меня своей необычайной простотой. На палубе второго класса оживленно беседовали два господина, почтенная проседь которых и искренность речи внушали особое доверие.

– Вот вы все говорите об исцелениях и врачеваниях, – ораторствовал первый, отставной военный, в синих очках, обращаясь к своему соседу, благодушному толстяку в купеческом картузе, – а я вам расскажу про отца Иоанна два случая совсем в ином роде, лично мне известные. Не угодно ли?

Пассажиры, сидевшие поблизости, насторожились.

– Захожу я как-то на прошлой неделе к моему старому приятелю, артисту Б. Ну, известно, артист: в Бога не верит, разные там цыганские песни, нимфы на стенах и, знаете, все этакое...

Рассказчик сделал неопределенный жест в воздухе.

– Только заглянул я как-то в угол около окна, – и глазам своим не верю. Понимаете, в уголке на гвоздочке образ висит и тут же неподалеку на стенке портрет отца Иоанна. Что, думаю, за притча такая? Прежде такого духу здесь не было. Обращаюсь к хозяину.

«Так и так, – говорит, – произошла тут на днях со мной целая история. Уже не знаю, как и объяснить... Захворала, видишь, у нас жена домовладельца и пожелала, чтобы отец Иоанн над ней молитву прочитал. Ну тот и приехал... Я, может быть, и не узнал бы, что он приехал, да у нас на лестнице такая суматоха поднялась, словно пожар. А у меня тем временем один клубный актерик сидел, из комиков. Отчего, думаем, не полюбопытствовать... Пошли. Народу в квартиру набилось тьма, так что, ежели бы не мой благодатный рост, пожалуй, ничего бы и не увидел... Присмотрелся это я в передней, и мне, через анфиладу комнат, как раз видно, как он в спаленке молитву перед образом читает... то есть, собственно, не читает, а как-то истерично возглашает, воздевая руки кверху. Бог знает почему, показалось мне тогда все это неестественным. Наклонился я это к уху комика и тихонько скажи: «Тоже, поди, комедию ломает, как и мы, грешные!» Только вот отец Иоанн молитву прочел, благословил больную и быстро проталкивается назад, к лестнице... А мы, надо сказать, своей позиции не бросаем, чтобы его хорошенько поближе рассмотреть. Проходит это он мимо меня и вдруг, как бы нечаянно, потрепал меня этак по плечу, полуулыбнулся и шепнул: «А комедию все-таки дослушал?»

Я так и обомлел: стою на месте, как столб, и ничего не понимаю. Бросился я, было, потом за ним вниз по лестнице, – да куда, его уж след простыл».

– Ну, и что ж ты после этого?

– Да что же, – говорит, – сейчас пошел на Невский проспект, в магазин Попова, и приобрел себе сей портрет.

– И веришь? – спрашиваю.

– Ну, ежели и не вполне верю, то, во всяком случае, смеяться больше над этим не стану!

На минуту воцарилось молчание. Впечатление от рассказа получилось сильное, и случайные слушатели внушительно между собой переглянулись.

– А вот-с вам другой случай, происшедший не далее как нынешним летом, – заговорил вновь военный в очках, очевидно взволнованный своим первым сообщением. – Проездом в Ростов я прогостил несколько дней в харьковском имении князя Г.

Ну так вот у него служил буфетчиком молодой парень, по имени Федор, женатый. А жену его, как сейчас помню, звали Ксенией. Она у княгини горничной служила. И вот как раз проезжал в то время через Харьков отец Иоанн. Федор и отпросился у князя съездить на ближайшую станцию, чтобы хоть раз в жизни посмотреть на батюшку. А тут жена за ним увязалась: возьми да возьми, я тоже хочу батюшкино благословение получить. Тот ей разные доводы: что, дескать, вместе неудобно, да и княгиня рассердится; что он все равно потом ей все расскажет и т.д. Ну, словом, не взял. Вот забрался он чуть свет на станцию и вместе с тысячной толпой ждет не дождется поезда. Поезд наконец подошел. Отец Иоанн вышел из вагона на дебаркадер и, проходя в комнату начальника станции, по пути наскоро благословляет теснящийся около народ. Благословил он и Федора в числе других, тоже мимоходом, наскоро. Только как бы вы думали, что проговорил он, проходя мимо него?

– Ну те? – послышались нетерпеливые голоса.

– Благословляю тебя, раб Федор... Отчего ты Ксении не взял с собой?

На этот раз впечатление на всех было ошеломляющее, и, если бы не начавший накрапывать дождик, понемногу разогнавший слушателей, беседа, вероятно, приняла бы еще более интересный оборот. В числе прочих поспешил укрыться в каюту и я.

И опять, и еще опять пошли с разных сторон рассказы про чудесные деяния отца Иоанна: как он исцелил одним своим благословением ремесленника Б., страдавшего буйным помешательством; как учительница Д. мгновенно излечилась от нестерпимых головных болей, которым была постоянно подвержена, когда однажды о.Иоанн, пробираясь сквозь толпу на молебен, мимоходом коснулся ее головы; как жена одного механика в Архангельске, удрученная крайней слабостью зрения, обратилась к батюшкиной молитве и как вслед за тем она случайно разбила свои единственные очки, но уже стала так хорошо видеть, что новые не пришлось заводить вовсе; или как одна немка-кондитерша, прикованная к постели какой-то неизлечимой болезнью, послала в Кронштадт одну свою знакомую к о.Иоанну с просьбой помолиться о ней, как тот в 3 часа пополудни помолился, и знакомая, вернувшись, узнала, что больная ровно в 3 часа пополудни поднялась с постели, почувствовала совершенное облегчение и т.д. и т.д...

На пристани, среди путаницы подъезжавших и отъезжавших дрожек, благодушно дремали два пузатых дилижанса, вроде наших так называемых «кукушек», которые ходят на Петербургскую сторону и к Покрову. Одна из этих «кукушек» направлялась к Андреевскому собору, то есть месту служения отца Иоанна и, следовательно, к конечной цели моего путешествия. Я уже был предупрежден, что на самой Соборной площади прибытие дилижанса всегда поджидается содержательницами временных меблированных убежищ, которых здесь не один десяток и которые, разумеется, существуют исключительно именем отца Иоанна.

Через какие-нибудь четверть часа дилижанс остановился на Соборной площади. Выглянув на свет Божий, я увидел пять-шесть женщин в темных платках, суетливо высматривающих постояльцев между вылезавшими пассажирами.

Более других внушила мне доверие одна небольшая сухощавая женщина, вся в черном и с черным платком на голове, издали совсем похожая на монашку. Особа эта улыбалась так умильно, почтительно и с такой трогательной ласковостью убеждала меня не сомневаться в людях и остановиться в соседнем переулке у Матрены Марковны Снегиревой, что я вручил ей свой дорожный сак и покорно последовал по адресу. Оказалось, что монашку зовут Феодосией Минаевной, что она потерпела в жизни какоето крушение, долго скиталась по монастырям и святым угодникам, а теперь живет около г-жи Снегиревой, пробавляясь мелкими услугами кронштадтским паломникам.

В настоящем случае услуга ее была неоценима: жилище г-жи С. находилось в двух шагах от Андреевского собора; отведенная мне комнатка отличалась уютностью и чистотой, и вдобавок из ее единственного окна –напротив, в угловом двухэтажном доме, можно было разглядеть вверху два занавешенных оконца, отмечавших собой скромную квартирку о.Иоанна.

Первым делом Матрена Марковна предложила мне обогреться чайком, и пока Феодосия Минаевна ставила самовар, она подсела к моему чайному столику и словоохотливо поведала мне, как она чуть вовсе свою душеньку не загубила, не случись ей заболеть и съездить к батюшке. «И вот, – заключила она, слегка всплакнув, – как походила я это около батюшки – омерзела мне суета, сил моих больше не стало около лотка выстаивать да разные срамности от покупателей выслушивать. Сейчас, значит, торговлю я поприкончила и порешила сделаться «батюшкиной овцой».

По тону ее рассказа нельзя было не видеть, что внутренний переворот, произведенный в ней словом отца Иоанна, был решительный и благодетельный...

Отведенная мне комнатка – узенькая, в одно окно, загроможденная с одной стороны складной кроватью, а с другой расписным сундуком – напоминала собой не то монашескую келью, не то старокупеческую молельню: в углах, на стенах, в простенках – образа, образки, картины религиозного содержания, фотографии отца Иоанна и портреты разных духовных лиц. Образами занят был весь угол по левую сторону окна, образами же изукрашен был и весь правый. Этот правый угол превращен был усердием хозяйки в пеструю и нарядную божницу со сверкающей серебряной ризой большой иконой Богоматери Всех Скорбящих посреди, повитой венком из искусственных роз и увешанной крестиками и образками на шелковых ленточках; смиренно выглядывали лики святых угодников – Тихона Задонского, Митрофана Воронежского, Сергия Радонежского и Николая Чудотворца. Перед образом Божией Матери теплилась лампада, а сама божница завершалась просторным угольником, накрытым чистой скатертью и, очевидно, приспособленным для совершения молебнов: тут находилась миска с водой, серебряный «тройник», то есть подсвечник с тремя свечами, просфора, вынутая за сегодняшней обедней, листки с поминаниями и т.д. Из других священных изображений мне особенно запечатлелись в памяти: усекновение главы великомученицы Варвары – лубочная олеография, висевшая над постелью; небольшая гравюра, на стене напротив, представлявшая многоизвестного старца Серафима Саровского на одре болезни, и стоявший в левом углу на полочке деревянный образ Иоанна Предтечи с выразительными аскетическими чертами, со свитком в руке и с золотистыми орлиными крыльями за спиной – видимый образчик строгого старинного письма.

Заглянул я в полуотворенную дверь соседней комнаты – и там все то же: божницы в углах, священные картины по стенам, фотографии отца Иоанна.

В первой комнате, мимо которой я проходил через кухню в свое помещение, мне также бросился [в глаза] в углу, у окна, большой сверкающий киот, украшенный вербами, вышитыми полотенцами и пасхальными яйцами.

Ну совсем вольный монастырь!

Вскоре вернулась хозяйки вольного монастыря в сопровождении своей вольной келейницы, несшей самовар, – обе с крайне неутешительным для меня известием, что отец Иоанн служить всенощной в Андреевском соборе не будет, т. к. вызван телеграммой в Петербург к одной трудно больной и вернется не ранее часа пополуночи; но, по обыкновению, он будет служить раннюю обедню и, при особо счастливых обстоятельствах, объезжать по городу странноприимные убежища.

Итак, оставалось ждать и надеяться.

Напившись чаю, я отправился в прославленный Андреевский собор. Всенощная шла своим обычным порядком: певчие пели исправно, священник служил благолепно, а диакон сохранял редкое чувство меры при своих обширных голосовых средствах; но народу в храме было мало, и в воздухе чувствовалось какое-то напряженно-чинное, будничное настроение. Даже самый храм, как мне казалось, в отсутствии своего вдохновенного пастыря смотрел сиротливым и как бы покинутым.

По окончании службы я направился обратно к своему «монастырику» и, проходя через кухню, обратился с просьбой к хозяйке и ее наперснице, усердно хлопотавшим около плиты, дать мне чего-нибудь поужинать. Моя просьба почему-то привела обеих женщин в крайнее замешательство, и через каких-нибудь пять минут на пороге моей кельи появилась Феодосия Минаевна с особенно низкими поклонами и тонко-дипломатичным выражением в своей физиономии. В очень туманных словах, сопровождаемых постоянными извинениями, она дала мне понять, что плотно ужинать перед завтрашним днем будет не совсем удобно, так как батюшка иногда в конце обедни, ежели много приезжих, предлагает желающим «соединиться с Богом», то есть делает общую исповедь и затем причащает Святых Таин.

Я поблагодарил смешавшуюся келейницу за доброе сообщение и удовольствовался на ночь порцией холодного чая и ломтем ситника, изредка прислушиваясь к женским голосам за дверью соседней комнаты. По доходившим до меня отрывкам я мог вывести заключение, что соседки-ночлежницы принадлежали к простому классу и все имели какие-то житейские и душевные затруднения, для разрешения которых, собственно, и прибыли из разных мест в Кронштадт к батюшке.

Было уже довольно поздно, когда мои соседки вдруг затянули дружным хором какую-то песню. Сначала, признаться, я был озадачен таким обстоятельством, но вслушиваясь внимательно в слова песни, я сделал совсем неожиданное и трогательное открытие: оказалось, что распеваемая песня была не что иное, как вольное переложение на голоса стихотворения, написанного ко дню юбилея отца Иоанна одним кронштадтским нищим и помещенного как раз в юбилейном сборнике, только что мной пересмотренном. Стихотворение представителя кронштадтских нищих, отличавшееся крайней наивностью формы, но вылившееся от искреннего сердца, нашло, очевидно, свой полнейший отзвук в родственных ему сердцах простого люда. До сих пор раздается в моих ушах это стройное песнопение, умиленно оглашавшее ночную тишину...

По окончании пения юбилейных стихов наступила небольшая чинная пауза, и затем раздалось новое пение: «Царю Небесный, Утешителю...» Затем опять чинная пауза – и новое повторение юбилейных стихов.

После их повторения последовало общее шушукание, как будто соседки о чем-то сговаривались, и затем я отчетливо расслышал, как все разом опустились на колени и с редким благоговением пропели: «Милосердия двери отверзи нам, Благословенная Богородице». После «Милосердия двери» последовало приготовление ко сну, и верующие бабы, которых было в комнате, по всем признакам, более десятка, стали располагаться на полу, без шума, без лишнего разговора, точно все они совсем не случайно сбились в кучу из разных мест, а составляли давно одну нераздельную и дружную семью. Изредка только слышалось:

– Благослови, душе моя, Господа и вся внутренняя моя имя святое Его!

– Доброй ночи, душенька Марья Матвеевна!

– Ариша, ты бы заправила лампадку у Михаила архангела! И т. п.

Через какие-нибудь четверть часа в соседней комнате все безмолвствовало. Но не так было со мной... Новая обстановка, новые впечатления, умиленный хор верующих баб – все это разогнало мой сон и будило настойчиво мысль и сердце.

Я, не раздеваясь, прилег на постель и отдался во власть моей сладкой тревоги...

Перечитывая не раз биографию отца Иоанна, я всегда поражался трогательной ее несложностью.

С первого взгляда биография как биография – обыкновеннейшего добросовестного пастыря; но меж ее будничных строк как бы невольно просвечивают те бессчетно-неуловимые, духовно-тонкие ступени подвижнического искуса, по которым слава Кронштадтского иерея на протяжении почти четверти века поднималась постепенно все выше и выше, принимала одновременно, как и его деятельность, все более широкие размеры и, отмеченная в свой позднейший и совершеннейший период Божественной щедростью чудес и исцелений, сделала отца Иоанна живой легендой русского народа.

То муж на смертных не похожий,

Печать избранника на нем!

приходит мне в голову известный стих Алексея Толстого...

Мне решительно не спится... К счастью, я вспоминаю, что в моем саке имеется пачка нумеров «Русского Паломника» с дневником о.Иоанна, захваченная на случай досуга... Я встал, зажег свечу и, отыскав «Паломник», углубился в чтение... О, это удивительный дневник – Дневник о.Иоанна!

Не могу воздержаться, чтобы не отметить карандашом строки, почемулибо меня захватывавшие:

«Если какая-нибудь мысль – жизнь для сердца, то она истина; если – томление, смерть сердца, то она – ложь».

«Я – немощь, нищета, Бог – сила моя. Это убеждение есть высокая мудрость моя, делающая меня блаженным!..

Боже мой! Моему взору представляется бесконечность благ, обещанных христианам, и в тоже время, – бесконечная невнимательность христиан, попирающих Кровь Завета, не радящих о таинстве спасения. Но да дарует же мне Господь уста и премудрость, да возглаголю я огненными языками, да возжещу огнь упования, Господу поспешествующу, в сердцах хладных!!»

«Владычица Богородица! Ты, Коей любовь к христианам без числа превосходит любовь всякой матери земной, всякой жены, внемли нам в молитвах наших и спасай нас! Да памятуем о Тебе постоянно! Да носим Тебя всегда у сердца! Да прибегаем всегда под кров Твой святой неленостно и без сомнений!..»

«Как хорошо побеждать страсти!.. После победы чувствуешь такую легкоту на сердце, мир и величие духа!..»

...Дочитав имевшиеся у меня номера «Паломника», я взглянул на часы: был час пополуночи. Я вспомнил сообщение хозяйки, что о.Иоанн вернется сегодня не ранее часа пополуночи и, отворив форточку, усиленно стал всматриваться, в темноте улицы, в заветное оконце углового дома. Но там было темно, как всюду: очевидно, хозяин еще не возвращался. Я вновь углубился в перечитывание Дневника и совершенно не заметил, как пролетело полчаса. Я опять отворил форточку и опять стал всматриваться... Теперь в заветном оконце брезжил огонек, и мне почудилась мелькнувшая за занавесью тень: не было сомнения, что это была тень батюшки, вернувшегося наконец домой после своих пастырских трудов...

Я не в силах передать того умилительного чувства, которое стеснило мне грудь в эту минуту... Эта непроглядная темь и тишина вокруг, разбросанные на столе листки драгоценной Исповеди и через дорогу напротив этот одиноко мерцающий огонек... Так вот он, тот таинственный, священный огонек, к которому стремятся такие несметные толпы с самых отдаленных концов России!

И назойливо и укоризненно меня начинает мучить мысль: отчего так случается, что народ всегда опережает нас, образованных людей, в угадывании великого человека, а мы, пока жив человек и ходит около нас, все недоумеваем да пересмешничаем и лишь после смерти его, когда венец его подвигов вдруг засверкает ослепительным и нетленным блеском, легкомысленно спохватываемся и начинаем подслушивать у этого самого темного народа заживо пропущенную легенду?!

Какое это горькое «отчего»!..»

Когда я ложился спать, мне все представлялся этот необыкновенный человек и неизменный печальник, на коленях, одиноко молящийся среди ночного безмолвия за все удрученные и мятущиеся души – ив устах моих неотступно откликадся молитвенный вопль:

«Утверди, Боже, укрепи, Боже, помоги, Боже! О Господи, спаси же! О Господи, поспеши же!..»

К моему стыду и огорчению, я проспал.

Было уже четверть пятого, когда наконец очнулся на усиленный стук Матрены Марковны. В комнате царствовал еще полумрак, но со двора уже доносились строгим упреком глухие удары соборного колокола, за дверью же меня давно поджидала совсем готовая в путь Феодосия Минаевна.

Я быстро оделся и безропотно, ежась от утреннего холода, последовал за моей обязательной руководительницей, знавшей какие-то тайные способы для проникновения на самое передовое место в церкви. Но на полпути от собора она встретилась с какой-то кумушкой в вязаном платке, о чем-то тревожно с той пошепталась и вдруг круто свернула в переулок направо. Оказалось, что нас постигла неудача: о.Иоанн на этот раз изменил Андреевскому собору и служил обедню в думской церкви, где сегодня был «придел». Пришлось спешить к Думе. По полутемным кронштадтским улицам, мимо сонных домов со спящими дворниками и затворенными ставнями, торопливо двигались со всех концов туда же кучки народа. Промешкай мы пять минут – и нам пришлось бы вернуться: думская церковь была уже набита битком. Феодосия Минаевна взволнованно шепнула мне на ухо, что батюшка уже служит. Я сунул ей наскоро бывшее у меня в кармане поминанье с величайшим трудом протискался вперед, на указанное место... и увидел наконец отца Иоанна... Он стоял в правом приделе, впереди певчих, спиной к молящимся, перед повитой цветами иконой, и, порывисто осеняя себя крестным знамением, возглашал канон Иоанну Предтече.

Я намеренно пишу «возглашал», а не «читал», потому что молитва о.Иоанна очень мало имела общего с обычным чтением большинства священников... Громко, резко и нервно, как бы отрывая каждое слово от своего сердца, произносит он святую молитву, и от этих звуков, наполняющих сдержанную тишину многолюдного храма, веет действительно чем-то святым и высшим.

Всем и каждым властно чувствуется, что тут не простое чтение перед чтимой иконой, а как бы живая беседа с Существом видимым и сущим.

«Святый великий Иоанне, Предтече Господень, моли Бога о нас!» – и я напрягаю весь мой слух, чтобы разобрать последующие слова.

«Крестителю и Предтече Христов! – раздается вновь знакомый, проникновенный голос. – Погружаемый всегда сластьми телесными, ум мой управи и волны страстей укроти, яко да в тишине божественней быв, песнословлю Тя!»

Это «песнословлю Тя!» Ежели б я был в силах передать, как оно было произнесено!.. Я уверен, что от этого пламенного возгласа дрогнуло в храме не одно сердце.

Но вот канон прочитан, утреня кончена, и отец Иоанн оборачивается лицом к народу для благословения.

Да неужели же это отец Иоанн? Уж не ошибаюсь ли я?.. Я вижу перед собой обыкновенного сельского священника, среднего роста и худощавого, с кроткими детски светлыми глазами, русой бородой...

Вот отец Иоанн удаляется в алтарь, начинается обедня, а я все не могу отделаться от странного, двойственного впечатления, произведенного его личностью.

В середине обедни, во время чтения Евангелия, в окно храма заглянуло солнце, и один из косых лучей его залил светом всю внутренность небольшого алтаря. Забыть ли мне когда-нибудь в эту торжественную минуту отца Иоанна?

Стоявший по правую сторону престола и ярко освещенный до пояса, он выступал как в раме, и вся его фигура тогда с благоговейно сосредоточенными чертами лица, молитвенно скрещенными на груди руками, в сверкании священнического облачения – запечатлена была какой-то непередаваемой, прямо неземной светозарностью. Нет, положительно, такие минуты можно только отметить и унести в сердце на всю жизнь, но перо для описания их обидно беспомощно.

К концу обедни обозначилось, что «общей исповеди» не будет; тем не менее в причастниках и причастницах недостатка не было, и в особенности поражало обилие баб в платках и повойниках, с младенцами на руках. Этих платков и повойников уже при начале «Херувимской» потянулась целая вереница, терпеливо и настойчиво пролагавшая путь к амвону... К моему великому удивлению, обряд причащения маленьких именинников и рождениц прошел в примернейшей тишине, без обычного в таких случаях рева и визга. Но маленьких причастников и причастниц оказалось такое множество, что я не выдержал и малодушно прошептал про себя:

– Господи, да ведь этому же конца никогда не будет!

Стоявший рядом со мной захудалый мещанин в рыжем пальто улыбнулся в мою сторону и заметил:

– Это еще что-о! А вот когда бывает-с общая исповедь, тогда причастие сплошь до двух часов затягивается; в главном приделе обедня начнется и успеет отойтить, а батюшка все еще продолжает причащать. Великих трудов носитель! – заключил со вздохом мещанин.

И вдруг круто отвернулся от меня и стал усиленно креститься.

На этот раз, однако, отец Иоанн вскоре удалился в алтарь, предоставив продолжать святой труд причащения своему сотруднику, молодому священнику. Но отдых отца Иоанна не был продолжителен, потому что почти одновременно с его удалением в алтарь мимо меня протиснулся вперед церковный сторож с подносом, на котором высилась целая гора телеграмм и писем, все на имя отца Иоанна, разумеется.

Сосед мой в рыжем пальто перестал креститься и опять шепнул:

– Почитай кажинный день вот столько!..

Мне оставалось только поникнуть смиренно головой и вооружиться терпением, ибо ноги мои с непривычки болезненно ныли.

Наконец, в начале уже десятого часа, обедня кончилась; но народ не только не думал расходиться, но напротив того, еще теснее и упорнее сплотился на своих местах, нетерпеливо поджидая выхода батюшки; до этого желанного мгновения прошло однако добрых три четверти часа.

Изредка алтарная дверь приотворялась, и мельком можно было видеть и отца Иоанна, сидящего в кресле у окна, то углубленного в чтение присланных телеграмм, то исповедующего какого-нибудь заезжего провинциала, то отдающего приказания своему помощнику, молодому белокурому псаломщику.

Перед самым амвоном, где служил отец Иоанн, был отгорожен особой решеткой небольшой свободный проход, с великим ухищрением охраняемый у выхода двумя церковными сторожами. Между прочим мне бросились в глаза: очень полная и очень аристократическая дама с красавицейдочкой и пажем-сыном, симпатичная пара юных супругов, видимо взволнованных и тревожно между собой переглядывавшихся, и, справа у окна, бледненький, тоненький студентик, глядевший робко и исподлобья.

У самого входа в заветное ограждение скромно ютились две пары, возбуждавшие во мне искреннее сострадание: больная, с трудом стоявшая на ногах старуха, поддерживаемая девочкой-подростком, должно быть, внучкой, и два мужика, судя по обдерганным лаптям и одежонке, прибредшие из дальней губернии – один высокий, худой, с мутным и неподвижным взглядом, другой – маленький, юркий и голубоглазый, с рыжею бородкою клином. Я протискался ближе и осведомился у рыжей бороды – откуда они. Оказалось, что оба они оренбургские, что высокий мужик совсем слепой и что так как они были много наслышаны, «что в городе Кронштадте у отца Иоанна слепые прозревают и калеки ходят, то вот они, значит, и прибыли по этой самой причине».

К чести аристократической дамы следует сказать, что она заметила несчастного слепого, что-то шепнула сторожу; и слепой очутился внутри ограждения со своим верным товарищем. Следом за ними, каким-то чудом, прошли туда и больная бабушка с внучкой.

Меня тоже начало подмывать проникнуть как-нибудь в заветную решетку, чтобы разглядеть поближе отца Иоанна, когда вдруг вся огромная толпа, переполнявшая церковь, колыхнулась, как один человек, и электрической искрой пробежал по рядам радостный шепот:

«Батюшка!., батюшка!..»

Действительно, одна из боковых алтарных дверей приотворилась, и на пороге показался отец Иоанн.

Что тут произошло, я решительно отказываюсь воспроизвести с достаточною наглядностью!

Лишь только он показался, как толпа неудержимой волной, тесня и давя друг друга, хлынула в его сторону, а стоявшие за заветной решеткой вмиг очутились на самом амвоне и чуть не сбили его с ног. При содействии псаломщика и двух сторожей, отец Иоанн быстро перебрался к левому приделу и сделал шаг вперед, чтобы пройти с этой стороны. В одно мгновенье та же толпа, точно подтолкнутая какой-то стихийной силой, стремительно шарахнулась влево и, простирая вперед руки, перебивая друг друга, крича и плача, настойчиво скучилась у церковной решетки, преграждая путь своему доброму пастырю. О чем кричали, о чем молили – ничего нельзя было разобрать, потому что все эти мольбы и крики сливались в один неясный, оглушительный и растерянный вопль. Отец Иоанн, затиснутый в угол, стоял покорно прижавшись к стенке, и на утомленном лице его отпечатлевалась – не то мучительная тоска, не то бесконечная горечь при виде этой исступленно мятущейся у ног его жалкобеспомощной толпы.

Казалось, чего могло быть проще для каждого другого пастыря – выйти из алтаря и пройти шагов пятьдесят до паперти, но для отца Иоанна такое путешествие являлось делом долгим, трудным и даже небезопасным. Предвидя все это, двое городовых, находившиеся в наличности сторожа и несколько человек из именитых купцов предприняли очень быструю и оригинальную меру, а именно – стали по обе стороны намеченного пути и, протянув по всей линии толстую веревку, образовали нечто вроде живой шпалеры, с виду очень стойкой и внушительной. Но лишь только отец Иоанн двинулся вперед, вся эта внушительная шпалера оказалась детской и смешной выдумкой; веревка с треском лопнула, купцы и городовые в один миг были отброшены в противоположный конец храма, и толпа, смешавшись и сшибая друг друга с ног, окружила отца Иоанна плотной непроницаемой стеной. Теперь отец Иоанн вдруг как бы исчез, и некоторое время его вовсе не было видно. Потом вдруг вся эта волнующаяся и вопящая стена колыхнулась в сторону и я увидел отца Иоанна – смертельно-бледного, сосредоточенно-печального, медленно, шаг за шагом, как в безжалостных тисках, подвигающегося вперед, с видимым трудом высвобождающего свою руку для благословения. И чем ближе он подвигался к выходу, тем толпа становилась настойчивее, беспощаднее и крикливее... У меня просто захватывало дух от этого зрелища, и я невольно полузакрыл глаза.

Когда я их открыл, отца Иоанна уже не было в храме и самый храм теперь обезлюдел. Только в углу перед «сорокоустом» молилась на коленях какая-то богобоязненная старушка да старик-сторож сумрачно подметал пол, на котором валялись обрывки веревок, дамские нитяные перчатки, клочок вязаной косынки и другие следы недавнего урагана.

Мои глаза встретились с сочувственным взглядом старика.

– Господи, что же это такое?! Неужто же это у вас так всегда?

Сторож сокрушенно вздохнул.

– Эх, милый барин, ежели бы так всегда... А то вот онамеднясь, под Успенье, нашло народу – так как есть сшибли с ног батюшку.

– То есть как это «сшибли»?

– А так, сронили вовсе наземь и пошли по нем, как по мураве.

– Ну, а он что?

– Известно, агнец Божий, – встал, перекрестился и хоть бы словечко.

Старик только рукою махнул и стал подметать.

Признаюсь, я вышел совершенно подавленный всем случившимся. Но на улице я уже не застал отца Иоанна, что ясно показывало, что он на сегодня благополучно выбрался к себе домой. Народ спокойно расходился по разным направлениям, и только у подъезда шумела кучка нищих, очевидно, делившая «батюшкину лепту». Тут же поджидала меня и Феодосия Минаевна с узелочком в руках и явной тревогой в лице.

Она предуведомила меня, что надо скорее спешить домой, потому что батюшка наверное будут сегодня объезжать «убежища», и что надо быть каждую минуту наготове, потому что никто не знает определенно, к кому он заедет раньше.

Мы отправились беглым маршем домой. Дорогой я поведал моей страннице рассказ сторожа о печальном случае с отцом Иоанном. Феодосия Минаевна сейчас же слезливо замигала глазами и стала причитать:

– Ах, уж не говори, отец мой!.. Страстотерпец, как есть страстотерпец! Да вот, не далее как позавчера, приезжала к Матрене Марковне кума из Тамбова, так что она рассказывала про батюшкины проводы на вокзале – просто ужасу подобно! Народ то есть до того, говорит, стеснился, что чуть всю батюшкину ряску на клочки не порвал. Уж жандармы за него вступились: народ оттеснили, взяли его в охапку и вот этак, как ребеночка, на ручках в вагон занесли!

– Феодосия Минаевна, да когда же, наконец, после этого отец Иоанн отдыхает?

На мой вопрос она даже присела.

– Ну уж, милый, это только одному Богу ведомо. То есть до чего народ не дает ему передохнуть – просто уму непостижимо...

Есть вот, к примеру, у батюшки при церковном доме такой махонький садик – так веришь ли, родной, в этом самом садике ему за весь год всего-навсего один часочек погулять пришлось! Ездил он это нонешнее лето к себе на родину, в Суру, а вернулся ночью и совсем даже неожиданно ни для кого. Встал это он, значит, ранешенько и прохаживается со своими мыслями по садику... так, почитай с часок прохаживался, пока его прохожая молочница не завидела... Ну уж как его одна баба засвидетельствовала, понятно уж, пришел всему конец!.. Значит, конец батюшкину спокою... Потому сейчас все узнали, что батюшка приехал, и к крыльцу стало набираться с целого Кронштадта. И опять, значит, началась батюшкина страда. Так вот ровнешенько только один часочек и прохладился на свободе! – заключила Феодосия Минаевна уже вся в слезах.

Мы подходили к воротам нашего дома, где тоже набралось немало всякого люда, находившегося в явном ожидании приезда батюшки... Сознаюсь, я вошел к себе глубоко взволнованным всем виденным, слышанным и пережитым. Волнение усиливалось при мысли, что через какие-нибудь двадцать минут мне придется увидеть совсем близко этого необыкновенного человека – я не мог не предчувствовать, что приближалась высокая и знаменательная минута в моей жизни.

Монастырек Матрены Марковны, в ожидании приезда о.Иоанна, принял совсем праздничный вид. Все комнаты были вымыты, вычищены и прибраны на удивление. Буквально вокруг все сияло: сияли оклады икон, сияла своей белизной скатерть молебного столика, сияли медные ручки у дверей, даже стоявший на моем окне погнутый оловянный подсвечник сиял на солнце, как именинник. Но самое главное сияние было, разумеется, на лицах паломников и паломниц, собравшихся воедино в соседней с моей каморкой просторной горнице.

Паломницы решительно преобладали над паломниками, и все они были разодеты по-праздничному – в ярких платках и пестрых ситцах, принадлежа исключительно к простому классу. Мужчин было всего человек шесть и при этом самого смешанного положения: один купец, один солдат, двое мастеровых, какой-то осунувшийся человек с синим подбородком, по-видимому, провинциальный актер, и, наконец, некий чиновник неизвестного мне ведомства с сыном-подростком в гимназическом мундирчике.

В ожидании отца Иоанна я прохаживался из своей комнаты в коридор и обратно, выходил на просторный дворик, прилегавший к флигелю, и даже за ворота – и каждый раз дивился на феноменальную подвижность Феодосии Минаевны: то она стояла посреди улицы и, как-то по-казачьи закрывшись от солнца, всматривалась вдаль – не видать ли дрожек с отцом Иоанном; то вдруг совсем неуловимо исчезала в соседний переулок, затем вылетала оттуда сломя голову в ворота и на крыльцо и, приставив руку к губам на манер трубы, голосила: «Проехал к Мешковым!» или: «Молебствует у Глушковых!» А то другой раз раздавался со двора ее пронзительный крик: «Едет!» – и все бросались, толкаясь, к окнам, и отлично видели, как пролетка с отцом Иоанном и псаломщиком промелькивала мимо, может быть, в другой конец города. Таких ложных тревог было целых пять.

Я уселся неподалеку на ступеньке крылечка и разговорился с моим случайным соседом, маленьким благодушным старичком в синей чуйке, очень почтительно посторонившимся и оказавшимся кумом Матрены Марковны.

– Что, дедушка, долгонько приходится ждать батюшку?

«Дедушка» слегка прищурился и тоном мягкой укоризны проговорил:

– А ты имей веселое терпение, милый барин, тогда, погляди, как раз подъедет... У моей кумы, у Матрены Марковны, такая даже примета существует, что который ежели человек на сердце своем хоть малость досады содержит – ни в жисть ему с батюшкой не свидеться. – Старичок полуусмехнулся и продолжал: – Вот тут онамеднясь полковница из Луги приезжала, и как ей тоже долго пришлось ожидать – распалилась это, значит, духом и подняла целую штурму: «Никакой, говорит, отец Иоанн сюда не заедет, а вы все только людей обманываете да даром деньги выманиваете». Собрала это свои пожитки, плюнула и шасть за ворота. И что ты думаешь?

Только она завернула за угол, а батюшка откуда ни возьмись вдруг у самых ворот объявился... Так-то, милый барин, – заключил он внушительно, – с легким сердцем надо выжидать Божьего закона!

– А вы тоже имеете какое-нибудь дело до отца Иоанна? – спросил я у старика.

– Нет, я, можно сказать, без всякой принуки! – отвечал он. – Просто, по случаю праздника, восхотел лишний разочек взглянуть на нашего светлого заступника. Мы, собственно, по слесарной части, а так чтобы особой нужды пока, значит, к нему не имеем.

Проходившая в то время по коридору Матрена Марковна услышала последние слова и вдруг обрушилась на кума:

– Как это так возможно говорить, – горячо заметила она, – чтоб человек находился в полном благоустройстве? Никогда этого быть не может. И ежели кто так утверждает, так это с его стороны одна умственная недохватка. Потому, ежели человек начисто разберется у себя внутре, завсегда найдет за собой некую потаенную слабость! Право, мне даже за себя смешно стало, что я заговорила про потаенность перед самым батюшкиным приездом! Как будто может быть от него что потаенное! – Матрена Марковна закатила глаза и умиленно вздохнула. – Ах, батюшка, батюшка! Все-то и всех-то он видит, как скрозь стеклышко! Да вот что я вам сейчас скажу. Стояла тут у меня на прошлой неделе молоденькая барыня из Петербурга, писаная красавица, и ужасти как беспокойная насчет своей личности: каждую минуту все в карманное зеркальце охорашивалась, чтобы, Боже сохрани, какого махонького пятнышка где не оказалось. Вот и захотела она под батюшкино благословение подойтить; но чтоб, значит, не выказать своего аристократства, выпросила у меня, чтоб покрыться, простой бабий платок. А батюшка возьми да и переконфузь прелестницу. Проходит мимо ее, да так, будто нечаянно, потрепал ее по платку и говорит: «Ай, милая, да ведь у тебя пятнышко на носике, чтобы тебе смахнуть поскорее!»

Мы все трое дружно рассмеялись.

– Самую, значит, что ни на есть больную жилу зацепил! – с полным самодовольством пояснила Матрена Марковна.

В это время из горницы донеслось до нас протяжное пение, и Матрена Марковна вдруг всполошилась.

Теперешнее песнопение явилось как бы торжественным встречным гимном, потому что не успел народный хор подхватить последней строфы, как в горницу влетела совершенно растерянная Феодосья Минаевна и, в радостном исступлении, возопила:

– Приехал!

В один миг все эти люди, столь мирно сидевшие и славословившие, точно от прикосновения электрического тока, повскакали со своих мест и стали метаться по комнате, бледные и потерянные.

Отец Иоанн действительно приехал, но прошел наверх, в соседнее убежище, к какой-то приезжей больной даме.

Народное волнение слегка улеглось.

Воспользовавшись этим счастливым моментом, Матрена Марковна быстро вошла в мою комнату, захлопнула обе половины двери, выходившей в общую горницу, и забаррикадировала их от всякой случайности громоздким стулом. Затем она наклонилась к самому моему уху и таинственно мне шепнула:

– Батюшка беспременно к вам первым войдет... Так ежели вы имеете к нему какое особое дело, я могу предупредить его в том самом смысле!

Я поблагодарил за ее обязательность и пояснил, что о своем деле предполагаю рассказать отцу Иоанну наедине.

Я взглянул на часы: стрелка показывала половину третьего...

Я пощупал свое сердце: оно билось усиленно и радостно-тревожно... Почувствуй я в это мгновение на дне его хоть каплю лжи и неверия, – я бы, кажется, не задумываясь, растворил окно и бежал без оглядки.

Прошло еще десять томительных минут, показавшихся мне целою вечностью, – и вдруг в коридоре послышался какой-то глухой шум, чей-то пронзительный вопль, неистовые крики: «Батюшка, спаси!.. Батюшка, благослови!..» – и дверь в мою каморку распахнулась...

Вошел отец Иоанн.

Как сейчас помню, он вошел очень стремительно, молодой и спешной походкой, с горящим пронизывающим взором, с ярким румянцем в нервно вздрагивавших щеках, с разметавшейся по затылку русой прядью... Во всей его фигуре, в его движениях, в первом звуке его голоса, чувствовалась какая-то непередаваемо-чудесная вдохновенность человека, еще не остывшего от недавнего молитвенного порыва, возвышенно разгоряченного своей властной деятельностью, страстно готового на новые бесчисленные подвиги... Теперь передо мной предстал точно совсем новый отец Иоанн, чем тот, которого я наблюдал всего несколько часов тому назад в думской церкви, – ив этот один неуловимый, ошеломляющий миг я вдруг понял его всего, во всем его неотразимом величии, как никогда, быть может, мне не случилось бы его понять в другие, более спокойные минуты...

Я понял глубоко и неопровержимо одно: если бы этому человеку сейчас сказали, что, по окончании общего молебна, он осужден врагами веры к сожжению на костре – он бы отслужил молебен как ни в чем не бывало и, не моргнув глазом, так же смело и просто взошел бы на костер, как вошел сейчас в мою комнату...

Не знаю отчего, но мне ужасно обидно, что я не помню, какого цвета тогда была на нем ряса и какие кресты украшали грудь... Да, я ничего этого не помню, потому что всецело охвачен был лишь одним: как он вошел, как взглянул, и как вслед за тем около меня раздался властный и отечески проникновенный голос:

– Ну, говорите, что вам нужно?

Разумеется, я сказал, что мне было нужно, разумеется, отец Иоанн прочел молитву и собеседовал... И, разумеется, об интимных подробностях всего этого благосклонный читатель позволит мне умолчать. Думаю, будет вполне достаточно, ежели я скажу, что был совершенно подавлен и уничтожен великим сердцеведением Кронштадтского пастыря! Да, этот человек, только что вошедший и первый раз в жизни меня видевший, через какиенибудь пять минут говорил со мной так, как будто жил под одной со мной кровлей добрый десяток лет... И вдобавок каким голосом говорил! От которого сердце детски раскрывалось и размягчалось, как воск, и невольные слезы сдавливали горло и мешали вырваться в словах накипевшей признательности.

В заключение своего краткого собеседования отец Иоанн крепко поцеловал меня в лоб и промолвил:

– Спасибо за доверие, голубчик! За доверие спасибо!

Забыть ли мне когда-нибудь несравненную, умиляющую ласковость, с которой были произнесены эти слова? О, никогда, никогда!.. Это тончайшее, неизгладимейшее впечатление всей моей жизни, и оно может умереть только вместе со мною!

Бедные мои соседи! Как они, должно быть, истомились во время собеседования с батюшкой, хотя в общем оно не превышало и двадцати минут! Что за дверью подслушивали – это было несомненно, то есть, собственно, подслушивали не содержание беседы, которая велась вполголоса, а, очевидно, старались по звукам голосов и движений приблизительно угадать, скоро ли предстоит ее окончание. Поэтому, когда отец Иоанн произнес свое трогательное заключительное слово громко и отчетливо, стул, баррикадировавший соседнюю дверь, нервно задвигался, обе половинки ее как-то жалобно заскрипели и вдруг, совершенно неожиданно – так, что я едва успел подхватить стул, чтобы он не упал под ноги батюшке, – с шумом распахнулись, и на пороге стеснилась многоголовая разноголосая толпа. Но как раз в это самое мгновение, явилась откуда ни возьмись Матрена Марковна. Командирским жестом заставила она толпу отступить, правой рукой захлопнула одну половинку двери, а левой вытащила из толпы за рукав какого-то очень жалкого на вид субъекта в засаленном пиджаке и коротких панталонах, с опухшей физиономией и фиолетовым носом.

– Вот, батюшка, – запричитала она, низко кланяясь, – племянник мой, сапожник, о котором я вам позавчерась докладывала... Пьет без просыпу, то есть жаднее на водку, чем овца на зелень. И до тех пор, говорит, буду испивать, пока батюшка не благословит снять с него мерку для сапог. Как, говорит, сниму с него мерку – так, говорит, и всю болезнь с меня разом снимет!..

Отец Иоанн оглядел отечески строго трепещущего как лист племянника Матрены Марковны.

– Правду она говорит?

Тот без слов, обливаясь слезами, рухнул наземь, к ногам батюшки. Отец Иоанн пожал плечами, благодушно улыбнулся и, протянув вперед правую ногу, промолвил:

– Ну, ладно, снимай!

Субъект с фиолетовым носом, захлебываясь от восторга, стал снимать мерку. Этим промежутком, разумеется, не замедлили воспользоваться, и на сцену теперь явились целые три, очень характерные, женские фигуры. Первая протолкнувшаяся из толпы женщина, имевшая вид странницы из простого звания – вся в черном, с молодым весноватым и умиленным лицом – несла на тарелке четыре огромные просфоры, перевязанные каждая крест на крест розовыми ленточками. Странница быстро опустилась перед отцом Иоанном на колени и заговорила прерывающимся голосом:

– Батюшка, дорогой, прими ты мое смиренное приношение!.. Сподобил меня Господь к святым угодникам сходить, о твоем здоровии в кажинном месте по просфоре подать... Вот эту вынула о твоем здравии у Тихона Задонского... Вот эту у Тихона Калужского. А вот те две у Троицы Сергия и в Киевской Лавре. Батюшка, прими! Батюшка, не оставь!! – со слезами заключила она.

Отец Иоанн принял тарелку с просфорами, поставил ее на стол возле себя и улыбнулся ясной и веселой улыбкой.

– Ну, спасибо, милая, за труды, спасибо! – ласково проговорил он. – Только подумай, благодетельница, зачем мне все это? (Он полуукоризненно кивнул на огромные просфоры.) Ведь я иерей, каждый день вкушаю просфоры – куда мне теперь с ними?!

Но он не успел еще принять какого-нибудь решения для успокоения простодушной странницы, как через кухонную дверь, контрабандой, в каморку проникли еще две женщины и тоже ринулись к отцу Иоанну.

Судя по их одинаковым старофасонным платьям, по увесистым бирюзовым брошкам и серьгам и по бледно-шафранному цвету их лиц – обе, повидимому, были сестры, старые девы и принадлежали к купеческому сословию. У этих было в руках, у каждой по большому пакету, торопливо развернув которые тут же, одна поднесла отцу Иоанну два шитых шелками «воздуха» для причастной чаши, а другая – богато изукрашенный покров для плащаницы. Обе все время низко кланялись.

– Батюшка, благословите принести в дар Андреевскому собору от грешных трудов! – заговорила взволнованно первая сестрица с «воздухами».

– Батюшка! – заторопилась вторая сестрица с «покровом», перебивая первую. – Благословите и мне пожертвовать храму вашему! Тоже все сама сработала по обещанию!! Батюшка, дорогой, не оставьте!..

– Голубушки мои, спасибо! Только ведь ничего не надо нашему собору – богат он и так; благодарение Господу, всего у него теперь в полном достатке. Вот ежели в какое бедное село послать ваше рукоделие, – это дело иное! Немало еще по нашим деревням бедных храмов – там это куда как пригодится!..

– Как, батюшка, соизволишь, так тому и быть! – заголосили растроганно сестрицы.

– Иван Павлович! – крикнул отец Иоанн.

В один миг как из-под земли вырос молодой энергичный псаломщик, которого я заприметил в думской церкви.

– Вот, прими, родной, – продолжал отец Иоанн, указывая на купеческие пожертвования. – Отошли их потом в село, помнишь, о котором я тебе еще вчера говорил.

Иван Павлович почтительно кивнул головой и стал отбирать от обрадованных сестриц их богатые рукоделия. В эту минуту из толпы вынырнул дюжий, краснощекий парень, с виду похожий на артельщика, и, обливаясь потом, наклонился пред отцом Иоанном. В руках у него был увесистый денежный пакет, который он поспешил вручить батюшке.

– Из Рыбинска... на пострадавших от неурожая! – выговорил он с трудом переводя дыхание.

Видимо, он примчался сюда прямо с почты не переводя духа, чтобы застать батюшку на месте.

– А! – произнес довольно отец Иоанн тем тоном, которым показывал, что он отлично знал, от кого исходило пожертвование, и, протянув пакет расторопному псаломщику, проговорил: – Иван Павлович, прими!

Затем отец Иоанн благословил артельщика, немного подумал и вручил ему одну из просфор, которыми наделила его странница по святым местам.

– А вот это вам, боголюбивые сестрицы! – добавил он, беря две другие и протягивая их купеческим благотворительницам. – А вот это вам от меня... для вашей супруги! – заключил он, добродушно улыбаясь, передавая мне четвертую просфору с изображением святителя Тихона Задонского.

Излишне говорить, что стеснившаяся на пороге толпа жадно следила за малейшим словом и движением обожаемого пастыря и теперь нетерпение ее возросло до последней степени.

– Батюшка... скоро ли к нам? – вырвался из толпы умоляющий женский вопль. Отец Иоанн встал, решительно встряхнул головой и прошел в общую горницу. Начался молебен.

Но толпа так теперь стеснилась вокруг отца Иоанна, что совершенно его от меня заслонила, и все время молебна мне не пришлось его видеть, а только слышать. Впрочем, я не терял надежды еще раз повидать близко отца Иоанна и, когда молебен окончился и поверх голов молящихся показалась знакомая рука с кропилом и энергическими взмахами стала кропить вокруг святой водой, я стал протискиваться, в числе остальных, чтобы приложиться ко кресту. Как, по Евангелию, первые всегда бывают последними, так и я очутился теперь в хвосте богомольцев одним из последних.

Как раз передо мной прикладывался ко кресту чиновник неведомого ведомства, с подростком-гимназистом. Приложившись, он представил отцу Иоанну своего подростка, с усердной просьбой благословить его перед началом учебного года.

Отец Иоанн ласково погладил мальчика по голове.

– Верно, только что поступил в гимназию? – спросил отец Иоанн.

– Только что успели сшить мундирчик! – подсказал, улыбаясь, отец, явно растроганный этим знаком внимания.

– В математике, поди, молодец?

Родитель пришел теперь в совершенный восторг.

– Удивительно быстрый, то есть до чего, – просто вы не поверите!

– А в языках, верно, слабоват?

– Совсем слабоват... именно в языках!

Отец Иоанн сделал новоиспеченному гимназистику краткое наставление и троекратно благословил его. Гимназистик тоже все время блаженно улыбался, а когда батюшка стал его благословлять, вдруг заплакал радостными детскими слезами. В глазах отца Иоанна тоже стояли слезы.

Что до меня, то мне едва удалось приложиться ко кресту, потому что верующие бабы, окружившие отца Иоанна, вдруг до того теперь его стиснули со всех сторон, что ему, как тогда в церкви, пришлось отступить в противоположный угол комнаты.

– Ну зачем так?.. Ну, пустите! – кротко протестовал отец Иоанн. Но ничего не помогало, и общее смятение только усиливалось: одна баба пихала ему какие-то письма «из губернии, от болящих сродственников»; другая – рублевую бумажку на помин души какого-то «Кондратия», вероятно, покойного мужа; третья, по видимости, торговка, для чего-то совала целый узел с яблоками и т. п.

Словом, без Матрены Марковны отцу Иоанну пришлось бы совсем плохо. Бесцеремонно расталкивая верующих баб и ласкательно приговаривая: «Милые, так нельзя! Так даже совсем невозможно!.. Дайте батюшке передохнуть! Дайте дорогому хоть чашечку чаю выкушать!» – она протискалась к дорогому батюшке, осторожно взяла его под локоть и провела благополучно до чайного стола. Расторопный псаломщик тем временем отбирал от баб письма и деньги и расспрашивал у каждой, в чем дело. Наконец, не без некоторой опасности, пронесен был над головами богомольцев кипящий самовар – и чай налит. Но не тут-то было. Едва отец Иоанн поднес чашку к своим губам, вся толпа, охваченная новым стихийным порывом, шарахнулась в его сторону и чуть не опрокинула чайный стол. Отец Иоанн тотчас же поставил чашку обратно, мигнул псаломщику и стремительно направился к выходу.

Разумеется, толпа бросилась за ним следом, через кухню и коридор на луговину двора, где у ворот дожидались отца Иоанна одноконные дрожки. Боже мой, кого тут только не было! Весь просторный двор был буквально усеян публикой и притом самого смешанного характера, начиная от барынь и кончая кучкой полуголых и испитых бродяг, совершенно свободно прохаживавшихся перед воротами. Эта кучка босовиков среди остальной нарядной толпы оставляла глубокое впечатление. Невольно чувствовалось, что все эти отверженцы мира, едва осмеливающиеся показать на свет Божий свои нищенские лохмотья и прячущиеся в другое время в отдаленных и темных закоулках, здесь, под рукой отца Иоанна, как бы сознавали себя равными братьями по Христу, и в их исподлобья сверкающих глазах я улавливал радостную искорку мимолетного торжества.

Нечего говорить, что добраться отцу Иоанну до своего экипажа было не так-то легко. Наскоро благословляя народ, оделяя мелочью протиснувшихся к нему бродяг, отвечая бегло на сыпавшиеся на него со всех сторон просьбы и вопросы, очутился он наконец около дрожек. Молодой псаломщик, сопутствовавший отцу Иоанну и, видимо, привыкший ко всяким передрягам, ловким движеньем подхватил его и усадил в дрожки. В одно мгновенье ока он очутился на дрожках сам и, крепко обхватив батюшку в виду волновавшейся вокруг толпы, крикнул кучеру: «Пошел!»

Этот быстрый маневр, однако, не помешал взобраться на дрожки и усесться в самых ногах отца Иоанна какому-то горбатому бродяжке с оторванным воротом и уцепиться сзади, за сиденье дрожек, какой-то плачущей бабе в раздувавшейся красной юбке.

Лошадь рванула, толпа отхлынула... и пролетка с отцом Иоанном, молодым псаломщиком, ободранным бродягой и плачущей бабой, повисшей сзади со своей красной юбкой, исчезла из глаз публики.

Отец Иоанн уехал.

Немного очнувшись от наплыва испытанных впечатлений, я осведомился, когда отходит пароход в Петербург. Пароход отходил ровно в четыре; в моем распоряжении оставалось всего полчаса – мешкать было некогда.

Я расплатился с Матреной Марковной, поблагодарил за её материнские хлопоты и, собрав свои пожитки, сопутствуемый ее низкими поклонами и великими пожеланиями, вышел из дому. У ворот нагнала меня Феодосия Минаевна и вызвалась донести мой саквояж до первого извозчика.

Проходя по совершенно пустынному теперь переулку, я невольно остановил мои глаза на знакомом оконце, принадлежавшем скромной квартирке кронштадтского пастыря.

– Вы не знаете, где теперь отец Иоанн? – полюбопытствовал я у Феодосии Минаевны.

– А теперича он молебствует в гостинице, у одного приезжего генерала.

– А затем куда он едет?

– А затем отслужит он молебна два-три у «городских» и отъедет на пароходе в Петербург.

– А когда же он вернется обратно?

– Да часу во втором пополуночи, не ранее. А только беспременно вернется, потому он служит завтра раннюю обедню в «Трудолюбии».

«И опять, – подумал я про себя, – во втором часу ночи, среди общего городского безмолвия, зажжется в заветном оконце заветный огонек, а на заре этот необыкновенный человек уж будет опять на ногах, самоотверженно готовый на новые молитвы, труды и подвиги».

– Да полно, Феодосия Минаевна, уж спит ли отец Иоанн?.. Право, что-то не верится!..

Феодосия Минаевна на мой вопрос как-то загадочно усмехнулась.

– Ну вот уж этого никак нельзя определить... Это как когда придется. У него, знаете, совсем особый сон, как говорят промеж народа, – «сытый сон».

Другой раз сидит со своими мыслями на пароходе, вдруг закинет голову и так с полчаса крепко-крепко заснет... Да что вы думаете? И тут-то дорогому батюшке не дадут спокою. Зачнут это ходить около и шепчут; «Батюшка заснул! Батюшка спит!..» А вот как раз и извозчик едет к нам навстречу, – неожиданно заключила Феодосия Минаевна и бросилась вперед торговаться.

Через четверть часа я уже подъезжал к пароходной пристани...

Два дня в Кронштадте

Около отца Иоанна Кронштадского

Отца Иоанна я видел два раза.

Впервые мне пришлось видеть о.Иоанна в Киевской духовной академии. 11 сентября в конце 90-х годов я, по окончании лекций, был в числе других студентов в академической библиотеке, когда узнал, что о.Иоанн находится в Киеве и собирается посетить академию. Говорили, что он должен быть в академии сейчас же. Мы, все бывшие в академии студенты, поспешили сдать свои книги и вышли во двор Братского монастыря. Весть о приезде о.Иоанна обошла уже всю академию и студенты отовсюду собирались группами и оживленно говорили между собою по поводу этого приезда.

Студенты не могли похвалиться своей религиозностью и вообще идеалистической настроенностью. Скорее даже напротив. Дисциплина в академии в то время была довольно строгая. Студенты более или менее аккуратно посещали утренние и вечерние молитвы, ходили ко всенощной и на обедню в положенное время и вообще более или менее точно выполняли все требования академического устава, но их внутренняя настроенность далеко не отвечала их внешним действиям. Даже постоянный чтец часов за архиерейским богослужением отличался крайней циничностью, смеялся в своей среде над всем церковным и религиозным.

Под влиянием вести о приезде о.Иоанна у студентов открылись, так сказать, новые нравственные ощущения. Мы как-то сразу почувствовали, что к нам приближается что-то большое, высокое, необыкновенное, но в то же время дорогое всем нам, и от этой близости необыкновенного человека в нас самих зажигался огонек новых нравственных порывов. Все другие интересы как-то сами собою теперь отошли на задний план, стали маленькими и ненужными. Наши мысли были заняты всецело о.Иоанном, тем великим делом, которому он служил: его постоянной готовностью идти на помощь труждающимся и обремененным, его неустанной благотворительностью, наконец – его непрестанным молитвенным горением. О деятельности о.Иоанна каждый из нас много слышал и читал, но доселе о.Иоанн был для нас одною из тех больших исторических фигур, которые из своей дали представляются существами почти что абстрактными. Теперь же, ввиду осязательного его приближения к нам, все мы почувствовали в себе разнообразные живые отзвуки на то, что ранее почти что не трогало или мало трогало нас. Облик прежде хотя и светлый, но в то же время бледный, бесплотный и далекий, почти что внежизненный, теперь... начинал сиять и влечь нас к себе своею глубокой реальностью... Душевный подъем был несомненный, и совершился он очень быстро.

Однако такое состояние продолжалось недолго. Вскоре стали говорить среди студентов, что о.Иоанн не будет у нас. И этому мы тоже скоро поверили. Имелось налицо и вероятное объяснение. С начальством в академии в то время происходили непрерывные «недоразумения». Дошло до того, что инспектору стали бить стекла в окнах; стреляли даже в него, правда – из резинового прибора, но все же так, что пробили стекла в двойных рамах. Говорили, что о.Иоанн не захочет посетить среду, столь непочтительную к своим начальникам, и студенты один за другим перешли в столовую – на вечерний чай. Начиналось что-то вроде разочарования.

В 9 часов к нам в комнату зашел студент-иеродиакон (болгарин)... и сообщил нам, что о.Иоанн сейчас же должен быть в ректорской квартире. Мы немедленно отправились к зданию, занимаемому ректором, ныне покойным епископом Сильвестром.

У всех было настроение такое, с каким обыкновенно верующие люди встречают святыню, и как-то само собою вышло, что наши мысли, все наши душевные движения снова оторвались от нашей обыденщины...

Послышался вблизи топот лошадей. Мягко подкатила карета, щелкнула ручка дверцы. Мы все стали одним вниманием. Никто нам не говорил, но мы знали, что из кареты должен выйти о.Иоанн. Мы ждали, что увидим величавую фигуру или, по крайней мере, человека с величавыми манерами и медлительной речью, также зовущей в сторону от этого мира, – короче, думали, что встретим святого, как он обыкновенно рисуется воображению русского человека, воспитанного на Четь-Минеях и аскетической литературе. Но оказалось иное.

Молча благословив несколько человек, ожидавших у самой кареты, о.Иоанн скорым шагом направился к квартире ректора среди расступившихся студентов.

Дойдя до иеромонаха И., он вдруг обернулся к нему с приветствием:

– Честь имею кланяться. Вы не инспектор будете?

Сказано это было твердым, звенящим голосом, отрывисто и выразительно, без всякой слащавости, столь обычной в духовной среде.

О. И. едва успел ответить «нет», как о.Иоанн, поцеловав его в руку и в губы, уже бежал по ступенькам крылечка, слегка покряхтывая, живой, бодрый и веселый.

Впечатление получилось неожиданное. Прежняя напряженность у нас исчезла, и мы как-то сразу почувствовали, что в нашу среду вошел человек далеко не чуждый нам и что он вошел не из другого мира, а именно из этого, из того самого мира, в котором мы сами живем и которым мы все, заурядные люди, так интересуемся.

Вскоре вышел инспектор и объявил, что о.Иоанн будет в академическом корпусе. Студенты собрались в зале и сюда, действительно, через двадцать минут пришел о.Иоанн в сопровождении ректора и инспектора. Студенты встретили его пением тропаря празднику (Рождеству Богородицы). Мне удалось видеть о.Иоанна сверху, когда он только подымался по лестнице. Наш, уже достаточно обремененный годами, преосв. Сильвестр поддерживал о.Иоанна под руку с левой стороны. Высокий и представительный инспектор величаво двигался справа. На половине лестницы о.Иоанн сказал Преосвященному Сильвестру: «Мне надо поддерживать вас», но как они шли дальше, мне не было видно. Одет был о.Иоанн в черную шелковую узорчатую рясу.

Когда окончилось пение тропаря, о.Иоанн обратился к нам с речью.

– Здравствуйте, однокашники!.. Далее он говорил о Православии, о необходимости твердо держаться заветов Церкви и т. п. В своей речи студентов он часто называл друзьями. Говорил он громко, отчеканивая слова, торопливо, даже нервно.

В его металлическом голосе звучала настойчивость и сила убежденности. О форме речи, видимо, о.Иоанн совершенно не заботился. Для него самое главное было – высказаться. Во время речи он нервно оборачивался в разные стороны, и вообще нервозность его выступала довольно заметно, но нервность эта была особого рода, казалась возбужденностью торопящегося человека, а не органической слабостью.

После речи студенты стали подходить к нему под благословение. Благословляя, о.Иоанн произносил иногда: «Именем Господним». Благословлял он также торопливо, как и говорил. Под благословение подошли решительно все, не исключая и заведомых религиозных скептиков.

Из зала о.Иоанн с группою окружавших его тесным кольцом студентов двинулся в квартиру инспектора, где у подъезда снаружи ждала его карета.

Дорогою на лестнице один из студентов протискался к нему с просьбой помочь его больному брату.

– Он немой, – сказал студент.

– Зато вы богоглаголивы, – ответил о.Иоанн.

Вышел из академии о.Иоанн через квартиру инспектора, почти не задерживаясь в ней.

Разумеется – среди студентов о.Иоанн долго был темою оживленных разговоров. Скептицизм, однако, в конце концов одержал верх в душах студентов и захваченное на момент религиозным движением большинство их скоро перешло к разрушительному анализу, так что в глазах очень многих светлый ореол, окружавший образ о.Иоанна, оказался рассеянным.

Были, конечно, и такие, у которых высокое впечатление от о.Иоанна оказалось стойким, но эти высказывались мало. Я, по крайней мере, не слышал, чтобы кто из них так же громко и решительно говорил об о.Иоанне, как говорили другие против него.

В другой раз мне пришлось видеть о.Иоанна в Кронштадте – года через два.

В Кронштадт я отправился на пароходе с Васильевского острова. Это было в половине мая. Дорогою я познакомился со священником, бывшим старообрядцем, из крестьян начетчиков, – личностью очень интересною по своему отношению как к старообрядчеству, так и к господствующей Церкви. Оказалось, что он также ехал к о.Иоанну, и мы стали компаньонами.

Первым делом ... зашли в Дом трудолюбия.

Но тут слишком дорого запросили за отдельную комнату, а в общей нам не хотелось оставаться. Отсюда мы прошли к собору. Здесь одна женщина, узнав из расспросов, что мы приехали повидаться с о.Иоанном, стала усиленно звать к себе. Она обещала дать нам отдельную комнату за рубль. Такая плата была посильна для наших тощих кошельков; к тому же женщина уверила нас, что она пользуется большим расположением о.Иоанна и что о.Иоанн непременно будет у нее, как только возвратится в Кронштадт.

– Я и квартиру содержу с благословения о.Иоанна, – говорила она. – Я нездешняя, – бедная вдова; сильно нуждалась после смерти мужа-офицера. Со своим горем я приехала к о.Иоанну, а он и сказал мне: «Благословляю тебя держать квартиры для моих приезжающих и там будешь сыта». Я так и сделала. И, слава Богу, у меня добрые люди не переводятся.

У нашей хозяйки было несколько комнат. Нам досталась последняя свободная и самая маленькая из них. Хозяйка оказалась очень словоохотливой дамой. Она много рассказывала о прозрениях и чудесах о.Иоанна. Нам был представлен и живой пример исцеления – девушка-служанка, подававшая нам самовар. Девушка эта, родом из Минской губернии, круглая сирота, очень охотно, последовательно и складно изложила нам тяжелую историю своих скитаний и своих страданий – душевных и телесных. Из рассказа ее видно было, что от своего недуга избавлялась она постепенно, да и в то время, по ее словам, она не настолько была крепка, чтобы браться за всякую работу.

Мы заснули очень довольные тем, что случай привел нас в дом, где мы непременно увидим о.Иоанна на другой день. Однако утром его еще не было в Кронштадте. Мы побывали в Андреевском соборе и после молебна (по случаю табельного дня) отправились осматривать стоявшие на рейде военные суда.

В свою квартиру мы возвратились часам к шести. Отца Иоанна все еще не было. Мы снова пошли бродить по городу.

Около церковного дома, где жил о.Иоанн, двигались толпы народа. Мы узнали, что его ждут с часу на час, и примкнули к ожидавшим. Состав толпы был самый разнообразный; тут были и по праздничному одетые местные рабочие, пощелкивавшие семечки, более или менее веселые и жизнерадостные; эти держали себя как дома, хозяевами положения. Но было тут немало и приезжих лиц – в большинстве угрюмых и державшихся особняком. Были тут простые и кокетливые платочки, но были и яркие шляпки, хотя в незначительном количестве. В мужской половине преобладали картузы; котелков было совсем немного.

Большинство ожидавших о.Иоанна ходило вдоль улицы, так что улица стала напоминать собою место общественных развлечений.

Около девяти часов вечера разнесся слух, что о.Иоанн в этот день совсем не вернется в Кронштадт. Другие говорили, что он вернется к полуночи. Толпа стала редеть. Отец Варфоломей тоже ушел на квартиру, но я твердо решил ждать, хотя бы до полуночи.

Ночь была светлая, белая, по местному названию, напоминавшая ранние сумерки или время пред восходом солнца. Движение на улицах стало сокращаться и группа ожидавших о.Иоанна растянулась теперь длинною лентой, один конец которой небольшим клубком упирал в открытые ворота его квартиры, а другой терялся вдали по направлению к пароходной пристани. Часов около одиннадцати послышался в конце живой линии человеческих фигур какой-то неопределенный шум. Шум этот быстро рос и приближался. Наконец стал слышен отчетливый крик: «Едет, едет». Лента колыхалась, свертывалась, запутывалась в большие клубки, снова распрямлялась. Когда все вокруг меня пришло в беспорядочное движение и послышались возгласы: «Батюшка!.. Кормилец наш!.. Вот он!..» – я был уже за воротами, на большом дворе церковного дома. В здании было несколько ходов. У одного из них, налево, стояла группа человек в десять. Нетрудно было догадаться, что через этот именно ход должен был пройти о.Иоанн, и я направился в эту сторону. Шум около дома на улице между тем как-то сразу оборвался. Сзади себя я услышал стук колес быстро движущего экипажа. Я остановился. Ворота были уже на запоре, однако во дворе собралось много народу. Все бросились к пролетке-одноколке, в которой сидел о.Иоанн, поддерживаемый своим домашним секретарем. Он издали раскланялся со мною и что-то говорил при этом, но что именно, я не мог разобрать. Когда он вышел из пролетки, мы поцеловались и я сказал, что прошу его уделить мне пять минут для беседы.

– Только пять минут, – ответил о.Иоанн, – потому что в эти часы я никогда не принимаю.

Я пошел за ним в толпе. Когда о.Иоанн подымался по ступенькам крылечка в свою квартиру, у него стали просить благословения ожидавшие его здесь учащиеся.

– Экзамен у меня завтра. Батюшка, благословите! – говорил гимназист.

– Благословите и меня, у меня тоже экзамен, – говорила девочка в форменном платье.

– И меня благословите! И меня, – слышалось со всех сторон. Отец Иоанн что-то говорил детям, но что я тоже не мог разобрать. Видно было, что у него были отношения к ним самые сердечные, а мальчика-гимназиста он о чем-то расспрашивал.

Квартира о.Иоанна помещалась во втором этаже.

Первая комната, в которую я вступил, была кухня. Из нее дверь вела в столовую – небольшую комнату с обеденным столом посредине, с большими киотами с иконами и зажженными лампадами в двух углах. По стенам стояли стулья различной формы без всякой выдержки не только в стиле, но даже и в цвете. Тут же стоял крашеный шкап для одежды. Стол был покрыт белою скатертью. Из столовой еще две двери вели в две соседние комнаты, но внутренность этих комнат мне была не видна. В общем обстановка напоминала помещение небогатого сельского священника: все было просто, без каких бы то ни было претензий на комфорт, но в то же время здесь веяло теплом и уютностью.

Когда я вошел в столовую, о.Иоанн был в соседней комнате. Он вскоре оттуда вышел и предложил мне сесть. Он снял с себя на ходу свои регалии и рясу и остался в шелковом небесного цвета подряснике. Рясу он сам же повесил в шкап.

Светлый подрясник вполне отвечал вообще его светлому виду. Предо мною был человек среднего роста, довольно хорошо сложенный и очень цветущий на вид, с белым чистым лицом и ярким румянцем на щеках, которому никак нельзя было дать его семидесяти лет. Волосы на голове были не густые, короткие и с сильною проседью. Бровей у него почти не было. Небольшие голубые глаза смотрели сосредоточенно и живо. От глаз шли к вискам лучеобразные морщины. В общем, у него было большое сходство с известными его портретами. Двигался о.Иоанн быстро, но его ноги, видимо, тяжелели. Слышал он туговато. В движениях рук особенно сказывалась порывистость, но голос его по-прежнему был тверд, звучен, моложав.

Разговаривая со мною, он несколько раз выходил в соседние комнаты. Выходил он и на кухню и с кем-то разговаривал здесь. Я не видел его собеседника и не слышал, о чем он говорил, но было заметно, что тот был возбужден и по временам говорил с плачем. Отец Иоанн слушал молча и только изредка вставлял свои вопросы. И это, по-видимому, успокоительно действовало на говорившего.

«Ну, не в деньгах счастье, – сказал наконец о.Иоанн, – ты это помни!» И отпустил собеседника, еще ранее дав ему поручение принести лафиту. Вероятно, это был местный купец.

Свою беседу с о.Иоанном я начал сейчас же, как вошел в столовую. Говорил я спешно, чтобы не задерживать его. Выслушав меня, о.Иоанн распорядился, чтобы приготовили самовар.

– Мы с батюшкой чайку напьемся, – добавил он.

Сам он говорил мало; или только спрашивал, или вставлял короткие замечания в мои слова.

Служанка между тем подала самовар. Чай о.Иоанн сам принес из соседней комнаты, в бумажной обертке, и сам же заварил. Разливал чай тоже сам. Перед чаем распорядился подать хересу. Когда принесли бутылку, он отослал ее назад.

– Мы еще не обеднели, – сказал он шутливо и приказал подать какую-то другую.

Когда подали бутылку, он налил две небольших рюмки.

– Пей! Это укрепляет, – сказал он, чокнувшись своей рюмкою о другую рюмку.

– Мне доктора запрещают пить, – сказал я не столько, впрочем, для того, чтобы отказаться, сколько затем, чтобы выслушать его мнение.

– А я разрешаю, – сказал он решительно.

И действительно, я едва ли когда испытывал более хорошее действие от вина, как этот раз.

Два стакана чаю о.Иоанн выслал кому-то в соседнюю комнату.

За чаем он спросил меня, где я остановился. Я сказал.

– Почему же не в Доме трудолюбия?

– Там дорогие комнаты.

– Вам должны и так дать номер. Скажите от моего имени, чтобы вам дали номер. (Таким добрым предложением я постеснялся воспользоваться, тем более что надеялся видеть его на другой день и на той квартире, которую занимал.)

Я пробыл у о.Иоанна около 40 минут. При уходе он предложил служить с ним на утро литургию. Я сказал, что не был на вечерне и вообще не готовился.

– Это ничего, – сказал он.

Еще когда я сидел у о.Иоанна, я слышал по временам стук в наружную дверь его квартиры. Выходя от него, я заметил у дверей на лестнице несколько мужчин и женщин из простонародья. Видимо, они следовали словам Евангелия: толцыте и отверзется.

В квартире меня ожидали с большим нетерпением. О том, что мне удалось добиться у о.Иоанна приема, здесь уже знали и, как только я вошел в комнату, меня сейчас же осыпали вопросами: что батюшка говорил? как принял? как он себя чувствует? и т.д. и т.д. На другой день народ собрался к церкви в ожидании о.Иоанна еще до звона к утрени; но о.Иоанн приехал в церковь, когда служба уже началась, часов около шести. Во время утрени он часто выходил в соседний придел молиться.

Выходил и на клирос. Из алтаря не было видно его, но когда он показывался народу, это можно было заметить по тому волнению, какое сразу подымалось среди молящихся. По временам слышались истерические выкрики: «Батюшка, дорогой, батюшка!»

Одна женщина так громко кричала, что ее вывели из церкви. Канон о.Иоанн читал сам. Входную перед литургией служащие иереи (нас было пятеро) читали без о.Иоанна.

Служил о.Иоанн своеобразно. Возгласы произносил, по-видимому, с крайним напряжением всего организма; слова не растягивал, но и не сливал, а произносил каждое слово отрывисто и отдельно. Два раза, заметил я, он во время литургии вытер свои глаза платком.

Произносил и свои молитвы. Движения его также были свободны и естественны и необыкновенно порывисты. На все окружающее, по-видимому, он мало обращал внимания. Причащал он сам. Двум отказал в причастии – без всяких объяснений. Одна была девушка, почти что девочка – лет пятнадцати-шестнадцати. Когда о.Иоанн сказал, что не станет ее причащать, она растерянно осмотрелась вокруг себя, сошла с амвона, потом снова стала в ряды идущих к причастию. После отпуста о.Иоанн обратился к причастникам с поздравлением. «Имею честь поздравить вас с принятием Святых Таин», – сказал он и к этим словам присоединил несколько наставлений.

Когда окончилась литургия, к о.Иоанну стали подходить с разными просьбами – кто о молитве, а кто – о материальной помощи. С нами служил приезжий откуда-то молодой диакон, больной и плохо одетый. Он просил помощи на содержание семьи. Отец Иоанн дал ему что-то около 80 рублей. О помощи просил еще какой-то светский человек; он много и со слезами говорил о своей больной жене. Отец Иоанн дал ему 28 рублей. Мой компаньон о. Варфоломей получил на свою новостроющуюся церковь 100 рублей. Деньги о.Иоанн доставал из кармана своего подрясника, где они лежали в нераспечатанных еще конвертах. Благотворил он охотно и без какого бы то ни было душевного смущенья. Тут же в алтаре он диктовал своему секретарю ответы на телеграммы, получавшиеся в весьма большом количестве.

Вокруг о.Иоанна, в общем, все были в приподнятом душевном состоянии: кто переживал радость возрождающейся надежды, кто – облегчение теперь же удовлетворенной нужды, а кто – просто благоговейное чувство при виде нравственной мощи человека, к которому устремлены взоры тысяч и тысяч людей с самыми разнородными и глубоко волнующими ожиданиями.

Но хотя о.Иоанн был центральною фигурою и в алтаре и в храме вообще, все наполнял собою и был предметом исключительного внимания всех молящихся, так что все другие были незаметны при нем; при всем том отнюдь нельзя было чувствовать, чтобы он, единственно большой среди других, кого-либо стеснял, пригнетал, подавлял. В его отношениях к другим не было заметно и в малейшей степени величия, сознающего свое достоинство и потому всегда если не высокомерного, то, во всяком случае, покровительственно-снисходительного. О нем нельзя даже сказать, что он был как отец в кругу близких ему членов семьи. Скорее тут шло бы другое сравнение – он был как старший и ответственный руководитель среди работников, занятых большим и важным делом. В нем не было заметно ни малейшей сентиментальности, столь обычной у людей недостаточно глубоких, хотя и нравственно высоких. Работа, дело – вот атмосфера, которая, казалось, наиболее сродна ему и которую он, казалось, всюду хотел бы создавать вокруг себя.

Наблюдения за деятельностью о.Иоанна после службы еще более убедили меня в этом.

По выходе из церкви он только на несколько минут заехал к себе на квартиру, а затем сейчас же отправился служить молебны по домам и причащать больных. В это день я видел его в Доме трудолюбия. Здесь он служил молебны в каждом номере. Кое-где присаживался к столу, наливал себе чаю и угощал чаем хозяев номера. Подаваемый им чай принимался как святыня и сейчас же выпивался, судя по лицам, с глубокою верою в его особенную силу.

Стол с чаем и закусками я видел почти во всех номерах, оставался о.Иоанн в номерах не более пяти-десяти минут. В коридорах, и особенно на лестницах, его окружали настолько плотно, что, казалось, люди сами его водили и носили, а он был совершенно лишен свободы движений. Иногда он делал усилия, чтобы освободиться от неловкого положения; в этих случаях он приподнимал голову, но его лицо всегда неизменно светилось радостным возбуждением. Служение молебнов в Доме трудолюбия он закончил к трем часам. Если считать, что он встал в пять часов, к утрени, то выходило, что он в этот далеко не окончившийся день провел на ногах десять часов подряд. При всем том я не заметил в его лице никаких признаков усталости или просто – чувства тяготы.

Из Дома трудолюбия о.Иоанн отправился на пароходную пристань и здесь сел на пароход, идущий в Петербург. Он занял отдельную каюту и не выходил из нее до самой остановки парохода.

На нашей квартире, кстати сказать, он совсем не был.

В Петербурге на берегу его также ждала большая толпа народа и, как только он ступил на землю, сейчас же, по обыкновению, охватила его тесным кольцом.

Провожавший отца Иоанна полицейский чин был оттерт, и о.Иоанну пришлось прокладывать себе дорогу к карете собственными усилиями. И это было не легко для него. Его не только давили люди своими телами, иные, быть может, поневоле стесняли его движения; но другие, особенно женщины, хватались за полы его рясы, цеплялись за рукава и таким образом намеренно удерживали его на месте. Я видел развевающиеся над головами окружавших его лиц то правый, то левый рукав его рясы. Это он вырывался из цепких рук излишне восторженных почитателей и – особенно – почитательниц. Можно было думать, что на небольшом пространстве, отделявшем пароход от кареты, он более устал, чем за десять часов служения, бесед и благотворительности.

Когда о.Иоанн сел наконец в карету и поехал, толпа и тут некоторое время двигалась следом за ним; а одна женщина бежала за каретой, когда лошади увозили о.Иоанна уже полной рысью. Мне хорошо была видна с парохода ее фигура. Высокая, с вытянутыми вперед руками, она бежала длинными шагами. Платье на ней далеко отдавалось назад. Платок развевался сзади ее. Вся ее внешность выражала стремительный порыв. Трудно было решить, чего тут больше – болезненной ли истеричности, когда человек теряет способность правильно расценивать впечатления, тяжелых ли душевных мук, оставшихся неисцеленными, или, быть может, глубоких нравственных запросов, для которых наконец найдена точка опоры? Над женщиной смеялись, но мне она казалась типичным выражением состояния, переживаемого сотнями тысяч и миллионами людей нашего времени, нравственно растерянных, страдающих и ищущих то с надеждой, а то и без всякой надежды, с одной мукою отчаяния...

Мне довелось видеть отца Иоанна и третий раз, но уже мертвым, в гробу, или, точнее, пришлось видеть траурную колесницу с его останками – у Вознесенского моста на дороге от Балтийского вокзала в Иоанновский монастырь.

Народ с пением «Святый Боже» шел многотысячной толпой впереди колесницы и сзади ее, густо заполняя всю улицу и растянувшись на большое пространство.

Я стоял на одном месте. Проходящие мимо меня ряды только заканчивали пение начальных слов «Трисвятого», как подходящие новые ряды начинали пение тех же слов. Так на том пространстве, где я стоял, бесконечное число раз повторялось «Святый, Святый, Святый».

Зрелище было внушительное. Высокая колесница блестела серебром. Духовенство также было одето в белые ризы. Развевались блестящие хоругви. Таким образом, о.Иоанн и в могилу сходил таким же светлым, каким появлялся живым среди людей.

Записки почти неверующего

«1894 года, кажется – 4 июля, о.Иоанн был в моем родном городе. Слух о том, что о.Иоанн приедет к ночи в Симбирск, распространился в городе около 4–5 часов вечера. Почти тотчас началось паломничество: шли поодиночке, кучками, целыми толпами. К 6 часам подгорье было запружено народом. Часов в 7 получили известие, что о.Иоанн приедет часам к 12; но народ не расходился, а прибывал. В 12 часов показался «Отважный» вместе с симбирским пароходом «Энергичный», на котором симбирская знать встречала о.Иоанна.

Народ встретил пароход с огромным энтузиазмом. Подгорье напоминало Пасхальную ночь: загорелись костры; народ, возбужденный и радостный, готов был целоваться с первым встречным. Когда пароход пристал к пристани, толпа странно смолкла: ждали! Можно было слышать биение собственного сердца.

Тихо, тихо. Отец Иоанн не захотел выйти с парохода и, приветствуя собравшихся, заявил, что будет завтра служить обедню; благословил народ и ушел в свою каюту. Народ стал расходиться по домам; но многие остались ночевать.

Что это была за ночь! Мне она памятна и доселе... Народ расположился на ночлег на берегу. Число костров увеличивалось. Многие улеглись спать; но многие решились бодрствовать всю ночь. Им казалось, что в канун такого светлого дня нельзя спать.

И оригинально свято было это «всенощное бдение». Кто-то тихонько запел «Святый Боже». Около певца собрались добровольцы, целый хор. Пели тихо, точно боясь разогнать очарование молчаливой ночи. После «Трисвятого» запели «Достойно» и начали какие-то мелодические канты.

Одна группа расположилась так, чтобы видеть отъехавший пароход; и без слов смотрела молитвенно – если можно так сказать – на светлую точку в каюте батюшки... Огонек погас; но группа смотрела... Темно; но все еще чудилось, что оттуда светится: не верилось, что там, где о.Иоанн, может быть темно. Было около 3 часов утра, когда я, утомившийся за день, забылся. И перед сном все время доносились до меня тихое пение.

В 6 часов толпа была уже на ногах. Отец Иоанн вышел из своей каюты и стал спускаться по мостику. Народ двинулся туда. Плакали, хватались за его рясу. Какая-то мать поднесла ребенка лет двух. Отец Иоанн быстро схватил его на руки, благословил, поцеловал и отдал назад. Меня охватило движение толпы. Я вместе с ней бросился туда же, хотя в это время я стоял дальше, чем на распутьях веры и неверия: вера была глубоко подорвана, почти вытравлена систематическим чтением в направлении отрицательном.

И вот я увидел «его», окруженного народом...

Глаза людей смотрели на него; и в них были видны радость, восторг и умиление.

Слезы явились у многих. Что это было? Будто нашли они что-то знакомое, родное, но до сих пор затаенное на дне души каждого: не в себе нашли, в другом – но это все равно.

Почувствовали они, что может быть человек прекрасен; и есть такой человек. И вот он стоит пред вами! И все, что было прекрасного, все это поднялось у них; и они облили свой идеал слезами восторга и радости. Отец Иоанн стал говорить...

Утверждают, будто теперь не повторяются в Церкви нашей евангельские сцены. Нет! Это несомненно была евангельская сцена. Он говорит искренно и просто о том, что рад видеть нас, что желает нам всего лучшего; и счастлив, видя, что мы веруем в Бога и Христа Его. Народ замер. Глаза блестели от слез – добрых, блаженных, счастливых.

Если бы напряженность веры и святой радости взвешивались, я думаю – этот момент был бы показателем великой веры нашего города! Если бы в ту минуту о.Иоанн сказал этим людям, чтобы они оставили все и пошли за ним, – я убежден – многие бы пошли... Таких слов не было сказано; но ясно, что, – прикоснувшись краем, только краем к святому и праведному, – эти люди стали оживать.

И вот тогда-то и я ожил...

Этот взгляд, эта речь, это народ слушающий – были для меня главным доводом в пользу Бога и христианства, в пользу жизни вообще и жизни в Церкви.

Пришел служитель Христов, овеянный правдой Божией; и в людях заговорил прекрасный и благой дух Христов; и неведающим открылся Бог.

Случайно или нет, – сказать не смею, – меня коснулись руки о.Иоанна; и я услышал его голос:

– Бедный!

А не ручаюсь даже, ко мне ли относились эти слова. Да это и не было важно. Прикосновение о.Иоанна говорило то же: в нем были жалость и успокоение.

Толпа оттиснула меня в сторону. В тумане я не видел, что было дальше. А когда я очнулся, о.Иоанна уже не было... Не было «тумана» (в душе), сияло яркое солнце...

Весть о том, что о.Иоанн будет служить в кафедральном соборе, быстро облетела город. С раннего утра 5 июля народ массами начал собираться на соборную площадь.

Описать, что делалось в народе, невозможно! Такие моменты не описывают, а чувствуют...

В 7-м часу за о.Иоанном приехал сам губернатор. Батюшка уже был на пристани с народом. Утреню и вслед за нею литургию – конечно, при огромном стечении народа – он совершал в соборе, в сослужении десяти священников; а по окончании литургии – молебствие на особо устроенном помосте среди площади.

Выход на площадь снова напомнил что-то библейское. Это было умилительное, чудное зрелище: бедные и больные бросились к ногам о.Иоанна; матери со слезами умиления поднимали на руках своих детей; дети простирали к нему руки; все взывали к избраннику Божию о помощи и утешении.

Отец Иоанн, видимо, сильно возбужденный и как бы приподнятый над уровнем обычного состояния духа после высочайших моментов живого, сердечного общения с Богом через умиленную молитву, исполненный Духа Святого от теснейшего общения с Ним в таинстве искренно совершенной им Евхаристии (Причащения), предстоял народу в величии бесхитростной прямоты веры, в неотразимой обаятельности небесной чистоты и в могуществе всепобеждающей силы Божественной любви!

Это был момент, наиболее ясно и наглядно показывавший, в чем кроется сущность и сила неотразимого обаяния сего молитвенника Церкви Христовой и почему таким естественным является повсеместное, не иначе как восторженно-умиленное всенародное преклонение пред этой могучей христиански-нравственной силой. Этот момент достоин того, чтобы на нем остановиться, – хотя слово человеческое здесь является бессильным.

Отойдя от алтаря Господня, где о.Иоанн только что пребывал в личном, живом общении с Верховным Личным Существом, он казался явившимся из иной страны, страны Света и Правды, Милости, Любви и Добра.

Глядя на истинного Божия служителя в этот момент, всякий беспристрастный человек видел, что это был... просто истинный человек, посланный Богом в мир грешных и скорбных людей; весь прозрачный в детской чистоте; доверчивый, благожелательный, любвеобильный; но сильный и твердый в своей чистоте.

На нем был отпечаток того Личного Духа, Который с кроткою любовию, но вместе и с властным спокойствием свободно взирал через него на мятущуюся в грехах и скорбях, в земных заботах и вожделениях толпу людей; людей, удрученных бременем самохотных стремлений, но теперь склоняющихся пред обилием духовного света и величием нравственной силы, и ищущих – лишь как милости – прощения и освежения, утешения и подкрепления.

Пред народом стоял живой, от людей взятый и ограниченный – как и всякий человек, но – более других очищенный искренним покаянием, искреннею верою, искренним принятием от Церкви таинства и молитвы при чистоте жизни – образ Того, Кто сотворил по Своему Образу и всякого человека.

Казалось, этот человек указанными очистительными средствами как бы стряхнул пыль земного и плотского мудрования и, поправ гибельное лукавство безрассудных сомнений, выступал пред всеми с расширенным умом и волей. Он ввел указанными средствами в свой духовный мир новое положительное и светлое содержание, сделавшее его человеком в лучшем, преимущественном пред многими другими, смысле этого слова, более отображающем в себе Бога, избранным сосудом Его благодати и силы. И в то же время сколько в нем было глубокого смирения, доброты и милосердия ко всем!

– Здравствуйте, братья и сестры! – говорил он. – Здравствуйте, отцы, матери и дети! Здравствуйте, друзья!

Вы, – как бы слышалось в этих обращениях, – вы те же образы Того же общего нашего Отца, Личного, Свободного Бога! Да! Эти ласковые слова – «отцы, матери, братья, сестры и дети» – прозвучали в совести многих и многих людей, как бесподобный по кротости, но могучий по силе глубокий призыв к братству и родству в Боге любви, чистоты и правды; как упрек к царствующему в мире, внутренно разъединяющему людей греху и рабству страстям, которые лишили эти слова (братство и родство) в устах людей истинного их содержания, оставив лишь форму.

Когда о.Иоанн говорил это народу, в его огненных, но отечески-добрых глазах и в каждом его движении сквозил пронизывающий душу свет, сноп лучей...

Этот взор не всякий мог выдерживать; а равнодушным оставаться не мог никто: слезы и крики народа христианского и нехристианского (пишущий эти слова был еврей. – М. В.), служили тому доказательством... Отец Иоанн торопливо, но отечески-нежно ласкал и как бы принимал к своей чистой душе эти многочисленные образы Божии, «братьев и сестер» всем от души благожелал, всех благословлял; бедным отдавал то, что ему приносили на молитву и поминовение.

Это была картина истинного христианства, созданная не вновь, – и не впервые совершающаяся пред глазами людей, а уже – в миллионный раз воспроизводимая воочию миру от начала христианства чистыми душами искренно живших и живущих в Боге людей.

Затем по приглашению губернатора был совершен молебен в его доме. В это время перед домом собрались тысячи народа, жаждавшего получить благословение о.Иоанна. Выйдя на балкон губернаторского дома, батюшка благодарил симбирцев за радушный прием и благословил народ теплым, теплым благословением...

Все смолкло и как бы застыло... Здесь я второй раз видел о.Иоанна лицом к лицу. Меня поразило полное отсутствие какой-нибудь приподнятости, искусственности в о.Иоанне. Это было лицо – полное простоты, отцовской ласковости. Помню, что, когда я отходил от балкона со своим товарищем, я сказал ему, что он – совершенно прост. Даже эти десятки тысяч не могут заставить его хоть на вершок подняться на ходули; а это значит, что он – велик.

И я ушел, унеся великий образ навсегда...

Отец Иоанн был в семинарии; обедал у городского головы.

Всюду к нему приводили, а иногда и приносили больных. Я здесь видел веру – двигающую гору!..

Говорили и о случаях исцелений. Я не справлялся даже об этих исцелениях: для меня наибольшим чудом был о.Иоанн сам по себе. Да за внутренней работой моего сознания и совести мне и некогда было следить за внешними событиями...

Посетив женский монастырь и о. настоятеля собора, о.Иоанн отбыл на пристань. Провожал его весь «властный и убогий» (начальники и простые) город. Батюшка раздавал в благословение крестики. Поднявшись выше города версты на две-три, пароход остановился против лагеря кадетского корпуса. Здесь на берегу выстроились кадеты. Отец Иоанн высадился в лодку и подъехал к берегу. Он благословил всех кадет. Они пропели многолетие и «Спаси Господи». Потом о.Иоанн возвратился на пароход... Светлый день кончился... И для многих это был первый день после долгой ночи».

Эти искренние и вдумчивые страницы принадлежат перу иеромонаха Михаила (Семенова), коему Общество религиозно-нравственного просвещения (в Петербурге), дало задачу написать полную биографию (с иллюстрациями) о.Иоанна Кронштадтского, что он и сделал с хорошим, в общем, успехом.

Биография его самого необычна.

Как мы упомянули вскользь, автор записок был еврей по рождению. По воспитанию – интеллигент нашего времени, конца XIX и начала XX века; то есть или маловерующий, неверующий, скептик, активный безбожник, или в лучшем случае «ищущий». Семенов был – из последних, или даже «дальше, чем на распутьях веры и неверия: вера была... почти вытравлена», как он выше говорит сам. Но после этой, мимолетной по времени и сильной по влиянию, встречи с о.Иоанном, он принял христианство; потом кончил духовную академию; постригся в монахи с именем Михаила; сделался профессором Петербургской академии по церковному праву; получил сан архимандрита. Но лекции его не пользовались нашим студенческим вниманием (я тоже был его «слушателем»). Впрочем, мы вообще не посещали лекций. Но главным и благотворным его делом было писательство по разным нравственным вопросам.

Потом начались революционные годы (1905–1907). Он на студенческой сходке сказал речь революционного характера; за что был уволен из академии. Ища исхода, перешел в старообрядчество; был поставлен во «епископа Канадского» – одним «архиереем» Иннокентием. В старообрядчестве из-за этого произошла борьба партий. В Канаду он не уехал. И – не знаю как и почему – был раздавлен поездом...

И невольно вспоминается сказанное ему о.Иоанном слово: «Бедный»! Но мы все-то бедные духовно... И апостол Павел называл сначала себя «бедным» (Рим.7:24).

На пороге к священству

Сотрудница отца Иоанна игумения Таисия

Уже не раз в повествовании о жизни о.Иоанна встречалось нам это имя. И не мимоходом, так как она была более 35 лет знакома с Кронштадтским светильником. И не тем лишь она осталась памятна, что много заботилась о нем лично; но еще более – тем, что содействовала ему в устройстве женских обителей: Сурской, Иоанновской, Воронцовской; исполняла и иные поручения о.Иоанна.

Как-то я упомянул, что возле о.Иоанна за всю его жизнь мы не видим каких-либо особенно близких людей, несмотря на то, что он жил в миру, постоянно окруженный людьми. Около преподобного Серафима были – Мантуров, Мотовилов, о. Садовский, семья Мелюковых с 19-летней схимницей Марфой во главе и другие. А около Кронштадтского мы не видим постоянных приближенных лиц. Ему все были близки, и никто – особенно. Он и в миру был точно монах в душе: Бог и он – вот с Кем существовала близость; а прочие все были – в стороне, хотя и были близки к сердцу его.

И уж если можно было выдвинуть кого из общей среды, то это вот именно игумению Таисию. Да и та – относительно, по временам. А потом опять он один с Богом – для всех «общий Батюшка».

Скажем несколько слов о ней, – по написанной ею самою автобиографии, на что она была благословлена о.Иоанном: прочитав ее записки, он подписал внизу: «Печатайте в общее назидание». (21 августа 1892.)

«Родители мои происходили из древних дворянских родов: отец из Новгородской губернии Боровичского уезда, а мать, москвичка, из рода Пушкиных». У матери ее было двое детей прежде нее, и оба умерли в младенчестве; она просила Божию Матерь дать ей утешение в новом дитяти, и вот родилась – «дочь, которую я, – рассказывала потом мать, – из чувства благодарности к Ней назвала Ее именем – Мария. Эта Мария и сделалась потом игумениею Таисией. После нее родился еще ребенок – Николай, – и тот умер на первом же году жизни.

Десяти лет девочка была помещена в Павловский женский институт в Петербурге. Когда она была еще во втором классе и лежала в госпитале института больная корью, ей в ночь под Светлую Пасху было видение:

«Среди ночи я была разбужена слышанием какого-то шороха. Открываю глаза и в удивлении вижу совершенно ясно и очевидно, среди полнейшей ночной тишины, какое-то существо солнцеобразно-светлое, крылатое, летающее под потолком и повторяющее человеческим голосом слова: «Христос Воскресе! Христос Воскресе!» Какого вида было это существо, я не могу сказать ничего, кроме виденной как бы детской головки между двумя крылышками. О, какую неземную радость почувствовала и моя детская душа. ...Я села на своей постельке и так внимала летающему, точно бы он именно ко мне прилетел, меня и приветствовал. Долго ли продолжалось это мое наслаждение, я не могу сказать; но оно было прервано подошедшей ко мне дежурной горничной, которая, заметив, что я сижу, поспешила уложить меня. Я снова уснула под впечатлением сладкого чувства, но с ним же опять и пробудилась на утро, причем мне вспомнилось все виденное и слышанное.

Затем я выздоровела и по-прежнему начала заниматься... Но в глубине моего сердца словно таилась какая-то затеплившаяся искорка».

В том же году в Успенском посту Мария видела, после Причащения Св. Таин, в ночь на 16 августа «чудное видение, положившее решительный и окончательный переворот на всю жизнь» ее.

«Виделось мне, что я стою в поле, покрытом зеленою травою, стою на коленях и молюсь Богу... Вдруг я стала подыматься от земли, нимало не изменяя своего положения... Наконец, высоко-высоко поднявшись, остановилась. Тут я увидела себя в каком-то ином мире, как мне думалось, на небе. Неизъяснимо сладкое чувство наполнило мою душу. Там было так светло, чудно хорошо, что я не берусь и не в силах описать». Далее излагается видение, действительно необычайное.

«Почти совсем передо мною я видела бесчисленное множество людей, стоявших длинными рядами, в несколько рядов, так что и конца не было этим рядам. Все они были по форме своих тел одинаковы; только не таковы были эти тела, как наши – земные, грубые, а – тонкие, прозрачные, как бы из облака вылитые; и настолько прозрачные, что сквозь каждого (человека) можно было видеть стоявшего позади его. И так – до конца этих бесчисленных рядов. Только цвет, или оттенок, этих сквозных тел был не одинаков: иные желтоватее, иные краснее, голубее, белее, и так далее; только все сквозны, легки и прозрачны». Когда, впоследствии «меня однажды спросили, в одежде ли они были, или без нее, я определить не берусь... Скажу только, что если и в одежде, то, значит, и одежда была сквозная; потому что я хорошо видела самые задние ряды сквозь передние, ни малейшей дебелости, или вещественности.

Все эти святые стояли как бы в два лика. Все они пели: то попеременно, то все вместе. И когда они начинали петь, то изо рта каждого из них выдыхалась как бы струя какого-то аромата, наподобие того, как выходит фимиам из кадильниц... Что именно они пели, я не знаю; только так хорошо, что я не могу и высказать...

Я беспрепятственно смотрела вдаль (между рядами). Я думала, что, вероятно, там самый Престол Бога. В эту минуту, как только я это помыслила, вижу, что ко мне приближается один из святых и отвечает прямо на мою мысль:

– Ты хочешь видеть Господа, – для этого не требуется идти никуда, ни в то дальнее пространство: Господь здесь везде, Он всегда с нами и подле тебя!

Пока он говорил мне это, я подумала: «Кто это такой, и почему и как узнал мои мысли, не вполне ясные и для меня самой?» И это не укрылось от него... Он продолжал, как бы в ответ, на мою последнюю мысль:

– Я – евангелист Матфей!

Не успел он окончить эти слова, как я увидела подле себя, по правую сторону, обращенного ко мне лицом – Спасителя нашего Иисуса Христа!

Страшно мне начать изображать подобие Его Божественного вида. Знаю, что ничто, никакое слово не может выразить сего; боюсь, чтобы немощное слово не умалило Великого. Не только описать, но и вспомнить не могу без особенного чувства умиления, без трепета, этого Божественного величественного вида Сладчайшего Господа. Десятки лет миновали со дня видения, но оно живо и неизгладимо хранится в душе моей!.. Все тело было как бы из солнца или – сказать наоборот – самое солнце в форме человеческого тела. Сзади, через левое плечо, перекидывалась пурпуровая мантия или пелена, наподобие того как изображается на иконах; только мантия эта была не вещественная... а как бы из пурпуровой огненной зари... Спускаясь наперед через левое плечо, она покрывала собою левую половину груди, весь стан и, наискось спускаясь по ножкам, покрывала их немного ниже колен и взвивалась по правую сторону, как бы колеблемая воздухом в воздушном пространстве, среди коего и стоял Господь! Правая рука, как и правая сторона груди, были не покрыты мантией, и оставались, как и ножки, солнцеобразными. Стопы совершенно как человеческие, носили следы язв, ясно видимых посреди солнцеобразной стопы. Рука правая была опущена, и на ней виднелась такая же язва, левая рука была поднята, и, как мне помнится, Он ею опирался или держал большой деревянный крест, который единственно был из земного вещества, то есть из дерева. Глава Его, то есть лик, окаймлялся волосами, спускавшимися на плечи; но то были как бы лучи или нечто подобное, устремленное книзу и колеблемое тихим легким веянием воздуха. Черты лика я не разглядела; а и возможно ли было это при таком сильном ослепительном сиянии? Помню только очи Его чудно-голубые; они так милостиво, с такою любовию устремлены были на меня... Я вся как-то исчезла в избытке сладостного восторга и благоговения... Любовь, бесконечная святая любовь объяла все мое существо. Не знаю, долго ли я наслаждалась этим пресладким лицезрением Господа; но наконец бросилась Ему в ноги и простерла руки, чтобы обнять их и облобызать Его, но Он не допустил меня прикоснуться к Его стопам. Он простер Свою десницу, бывшую опущенною, и, дотронувшись до темени моей головы сказал: «Еще не время».

От этого чудного прикосновения, от этого пресладкого гласа я совершенно исчезла. И если бы в ту же минуту не пробудилась, то, думаю, душа моя не осталась бы во мне. Я пробудилась... Вся подушка и вся грудь моя были смочены слезами... Я села на своей койке и мало-помалу начала сознавать, что была не в здешнем мире...»

После она рассказала духовнику. Он поцеловал ее в голову и сказал:

– Это – твое призвание. Храни эту тайну; а Господь Сам довершит Свое дело.

После этого мне стало как-то легче общаться с людьми; но переворот был уже сделан на всю жизнь».

Опускаю далее трудности, какие она встретила на пути своем к Богу со стороны матери, очень любившей дочь и хотевшей видеть ее замужем; встречи Марии с выдающимися старцами монастырскими, которые поддерживали юную подвижницу на пути к монашеству и убеждали ее мать отпустить дочь в монастырь. Но наконец, после многих слез, страданий, молитв, борьбы, столкновений, Мария была отпущена и благословлена матерью на монашеское житие. Она поступила сначала в Тихвинский женский монастырь. Потом была в других. Видела еще во сне святителя Николая, а также и знаменитого подвижника Валаама игумена Дамаскина, у которого она бывала при его жизни... Они оба утешали ее в монашеских скорбях и убеждали крепиться.

А на 40-м году своей жизни (родилась в 1841), в феврале 1881 года она была назначена начальницей Леушинской женской общины... Обитель эта была расстроена, новой игумении велено было митрополитом Исидором восстановить там порядок. Но это оказалось очень трудно. Много скорбей и борьбы выдержала Мария, в постриге названная Таисией. Приходила не раз в уныние, и однажды она хотела совсем уехать из обители. Но снова увидела во сне утешителей: икону Божией Матери Скоропослушницы, у ног Которой лежала живая глава Иоанна Предтечи.

«Вдруг Царица Небесная обратилась ко мне и говорит: «Чего вы все смущаетесь, и ты чего боишься?» И с этими словами Она подняла Свою правую ручку и, ею указывая на главу Предтечи, прибавила: «Мы с ним всегда храним свою обитель. Не бойся; больше веруй!»

Обитель же посвящена была св. Иоанну Предтече. Игумения укрепилась. И хотя она и после претерпевала множество скорбей, но все же монастырь был восстановлен, и порядки монашеские утверждены... После она получила чудесное и быстрое, не ожидаемое докторами, исцеление от Архистратига Михаила (1883): ноги ее, два месяца не двигавшиеся, мгновенно, после видения во сне иконы Архангела, выздоровели.

Видела мать Таисия и еще одно видение. 8 ноября 1885года, после первого пострига одной монахини в Леушинской обители, игумения пошла сама на клирос и стала управлять хором. Первое ее послушание было клиросное.

«Запели Херувимскую песнь. Сердце мое трепетало радостию. Но я сдерживалась и продолжала регентовать, чтоб и не выдать себя, и не нарушить внимания других. Запели «Всякое ныне житейское», я намеренно подняла глаза кверху и увидела то, чего не только описать, но и вообразить последовательно не могу.

Увидела, будто бы и наверху храма, над солеей, вверху пред Царскими вратами – совершается тоже священнодействие: как бы идет Спаситель, окруженный ангелами; что-то совершается, но что и как, я решительно не могу передать, хотя видела и слышала что-то, но необычное.

Я при начале видения чувствовала себя как бы исступившею из обычного состояния. Как допели Херувимскую, как совершился великий вход, я ничего не видела и не понимала; как передался камертон из моих рук в руки регентши, я тоже не знаю и не помню. Пришла я в себя, когда пели прошения ектении пред Символом Веры. Слезы катились по всему лицу. Тут я заметила, что все на меня смотрят в недоумении, как бы в страхе: вероятно, они, то есть певчие, подумали, что мне дурно стало; потому что стали спрашивать, что со мной, что я вся изменилась в лице, и предлагали сесть. Чтобы скрыть свою тайну, я подтвердила их мысль и села, чтобы и действительно прийти в себя. Что было со мной и что виделось мне, вполне и сама не могу выяснить».

Были и еще иные видения у игумении Таисии.

Я бы и не останавливался так подробно на описании событий из жизни ее; но сам о.Иоанн необычайно восторженно отозвался об этих записках, прочитав их: «Дивно, прекрасно, божественно! Печатайте в общее назидание. Прот. И.С. Авг. 21.1892».

Вот с этою рабою Божией он и был знаком много лет и пользовался ее сотрудничеством. Еще в письме к ней из скита Ваулова от 9 июля 1907года о.Иоанн писал ей в Леушинский монастырь:

«Я знаю тебя вот уже около 35 лет. За все это время любовь твоя о Христе изливалась постоянно чистою струей – неоскудно везде и во всяких видах: то в приготовлении прекрасных риз, то митр, то тонкого белья, то разных книг душеспасительных; а главное – помогала мне в устроении всех моих обителей; да и не перечислишь всего. Но особенно ты утешала меня своею беззаветною преданностью Христу Спасителю, словесное стадо Которого (инокинь) ты собрала и пасла, и пасешь доселе на пажити спасительной; за что дай Бог тебе и всем им – добрым послушницам – Царство Небесное».

Тридцать пять лет; следовательно, с первого знакомства м. Таисии и до смерти его, в следующем 1908 году в декабре, прошло 36–37 лет. Значит, в начале знакомства их ей был еще 31 год, а ему – 43. Он тогда был еще молодым священником; и однако же молодая монахиня узрела в нем великого пастыря и служила ему до кончины.

Отец Иоанн чтил ее как угодницу Божию. Довольно послушать лишь, какими именами он титуловал ее в письмах своих. Напишу несколько обращений: «Раба Божия и Сестра моя возлюбленная о Господе, Таисия» (1890). «Ваше Высокопреподобие, Многоуважаемая Матушка Игумения Таисия»; «Дорогая о Господе и возлюбленная Сестра и Мать Таисия»; «Честнейшая возлюбленная в Господе». Просто: «Матушка Игумения Таисия»; «Досточтимая М. Т.»; «Добрейшая...»; «Возлюбленная во Христе и благоговейная М. Т.»; «Матушка Таисия сердечная»; «Неоцененная М. Т.»; «Достопочтенная дочь моя и духовная сестра о Господе, Таисия»; «Многочтимая и многолюбимая М. Т.»; «Друг мой во Христе и сестра моя, Матушка Таисия» (1897); «Матушка и дщерь моя духовная, Таисия»; «Многотрудная и многострадальная Сестра о Господе, Таисия»; «Сердечночтимая...»; «Родная моя М. Т.»; «Дорогая Матушка, многозаботливая, многотрудная, многоболезненная»; «Добрая моя М. Т.»; «Пречестная М. Т.»; «Дорогая о Господе матушка и сестра, Богопризванная Игумения Т.»; «Друг сердца моего в Господе...»; «Сердечная моя и предорогая о Господе, сестра Т.». Или кратко: «Христос с нами!», «любящая матушка Т.», «Дорогая, родная душе моей...»; «Милостивая и щедрая о Господе...»; «Боголюбезная»; или «Боголюбивая и Боголюбезная...»; «Многочтимая по достоянию и справедливости...»; «Дорогая, сердечная и сердечнолюбимая о Господе...»; «Дорогая, неоцененная Матушка Игумения Таисия, красное солнышко»; «Старица Божия Таисия» (1906). И последнее из напечатанных писем озаглавливается так: «Достопочтенная о Господе и благодатная Мать Игумения Таисия...»

Не менее характерно, и дорого, и важно для самого Батюшки, как он подписывался под этими письмами. Выберу сейчас, – не поскуплюсь на это, – несколько примеров.

«Твой покорный слуга и смиренный молитвенник Протоиерей Иоанн Сергиев. Кронштадт. 13 дек. 1890». Просто: «Протоиерей Иоанн Сергиев»; «Ваш богомолец... смиренный Протоиерей»; «Твой друг и отец Протоиерей»; «Ваш слуга»; «Твой послушник и богомолец Кронштадтский Протоиерей» (1897); «Твой духовный, недостойный отец». Или кратко, но ясно: «Иоанн Кронштадтский». Таким именем подписано им письмо уже от 27 октября 1897 года; тогда ему шел уже 68-й год. «Твой почитатель»; «Твой духовный отец и сын и брат о Господе, Протоиерей... Иоанн, Протоиерей Кронштадтский». Чаще всего: «Протоиерей Иоанн Сергиев»; «Твой духовный отец и вместе послушник». Однажды так: «Иоанн грешный»; «Твой сын»; «Твой слуга и смиренный богомолитвенник, преданный». Или: «Недостойный раб Бога моего, протоиерей Иоанн Сергиев» (1903); «Ваш старый знакомый сомолитвенник Протоиерей Иоанн Сергиев» (4 июня 1908); «Есмь ваш смиренный почитатель и молитвенник, Протоиерей Иоанн Сергиев убогий, старый» (от 16 июля 1906года, ему тогда было без малого уже 77 лет). И последнее из напечатанных иг. Таисиею писем подписано им тоже совсем просто, как огромное большинство его писем: «Протоиерей Иоанн Сергиев. 20 августа 1908 года».

Из одних этих приветствий можно видеть, как высоко смотрел о.Иоанн на эту его сотрудницу в монастырских делах и вообще его духовную знакомую-дочь, сестру и мать. Если сказать кратко, то он почитал ее как благодатную, богоугодную монахиню, святую, говоря словами апостола Павла, христианку (см.: 2Кор.13:12; Флп.4:21 и др.); или, как говорят наши православные, «угодницу Божию». Следовательно, она и была таковою действительно, если Батюшка почитал ее «благодатною».

Она и помогала о.Иоанну в устройстве женских монастырей. Вот как пишет кратко об этом она сама:

«Господь привел мне послужить приснопамятному Пастырю, моему отцу и другу (как он сам нередко – и лично, и в письмах – называл себя), в начальном устройстве всех его монастырей, как-то: Сурского – в Архангельской епархии на месте его родины; Воронцовского Благовещенского – в Псковской епархии; и в Петербурге – Иоанновского монастыря, предназначавшегося сперва для подворья Сурского монастыря, а уже после обращенного в самостоятельный монастырь. Упоминаю об этом, – пишет м. Таисия в предисловии к изданию писем о.Иоанна, – для уяснения некоторых из писем Батюшки ко мне, касающихся этих монастырей, особенно присылки девиц, принятых им в Сурский монастырь, коих он и присылал ко мне для начального обучения иноческой жизни вообще и для ознакомления их с необходимыми в монастыре «послушаниями», то есть должностями, особенно церковного пения, чтения и др. Думаю, что из большинства писем читатели извлекут немало пользы и утешения, восстановив в своей памяти, как живую, речь общего утешителя, ибо каждое письмо дышит духом простоты, любви, кротости и духовного единения во Христе Иисусе».

Это совершенно верно. Но мне не менее важным кажется и другое свойство всяких писем вообще: в них вырисовывается и чувствуется душа говорящего несравненно ярче, живее, осязательнее, так сказать, чем всякие рассуждения и даже дела и события; в письмах точно слышишь и видишь их автора воочию. И даже самые маленькие подробности, отдельные мысли, слова и самый тон выражений – все это как на картине рисует нам о.Иоанна, именно как живого.

Поэтому я весьма ценю его письма к м. Таисии. Тем более, что в архивах знавших его людей почти не осталось других писем, кроме этих.

И совершенно верно пишет в предисловии м. Таисия следующее: «Многие из знающих о переписке моей с досточтимым, ныне в Бозе почившим (пишется это в 1908 году) отцом протоиереем Иоанном Кронштадтским, обращались ко мне с просьбою дать им его письма ко мне, хотя бы для прочтения. Усматривая в этом не простое лишь любопытство просителей, а – более то, что для них, как для почитателей незабвенного Пастыря, дорога каждая строка, каждое слово его, я решилась предложить их в печати на утешение и пользу желающим; из 182 писем, – лишь с весьма малыми пропусками...» Очень жаль, что не напечатаны все письма к ней...

Считая подлинные письма о.Иоанна исключительно важными для характеристики его, я выпишу из них наиболее ценное, колоритное, сильное. Не буду придерживаться решительно никакой системы в расположении материала, зная, что систематизация его иногда не только не приносит пользы, а даже мешает жизненности и красочности живой личности; наоборот, отдельные факты, высказанные мысли, яркие слова дают постепенно такую мозаику души человека, что он делается для нас почти осязаемым... Титулы и подписи буду опускать... Выписки буду отделять знаками «~~~».

«Мир тебе от Господа нашего Иисуса Христа. Велика вера твоя и дерзновение твое ко Господу, велико и доверие твое ко мне, недостойному. Уповаю, что Господь по вере твоей дарует тебе обоюдное исцеление, как и мне ежедневно и непрестанно подает по вере моей и покаянию моему. Вера твоя спасе тя: иди в мире. (13 дек. 1890 г.)... Кончик листочка пропитался елеем, не знаю откуда. Да будет это знаком милости к тебе и ко мне Божией».

Примечание. Письмо это было ответом на мое краткое, но полное веры письмо к Батюшке. Привожу его дословно:

«Святче Божий и Избранниче Христов!

Тебе дадеся благодать молитися за ны. Сотвори убо молитву и о мне, недостойной труженице: «от многих бо моих грехов немощствует тело, немощствует и душа моя». Верую молитвами твоими получить исцеление обоюдное: «Много бо может молитва праведника». И. Т.».

«Приветствую тебя с освящением новоустроенного храма в нашей обители (разумеется храм в Леушинском монастыре, Череповецкого уезда, Новгородской епархии. – М.В.) и вместе благодарю за радушный прием. Благодарю Господа, расположившего ко мне ваши сердца столь искренно. Да возрастит в нас Господь взаимную любовь. Прошу принять от меня в пользу обители прилагаемые при сем триста рублей и вспомнить меня когда-либо в своих молитвах богоугодных. Божиею милостию здравствую и духовно труждаюся в молитвах и в служении нуждам ближних, духовным и материальным. Кланяюсь тебе и всем сестрам» (подпись).

Примечание. Прием о.Иоанна был при первом посещении им обители в 1891 году 16 июля. А освящение собора готовилось 8 сентября того же года. – И. Т.

«Письмо твое дорогое – или, вернее, письма твои я получил, хотя и не отвечал тебе пером и чернилами, по причине, тебе известной, т.е. постоянных разъездов и молитв... Теперь, по просьбе твоей сел и пишу.

Бог с тобой! С праздником Светлого Христова Воскресения! О радость! О торжество! И ангелы поют на небесах; и нас сподоби, Господи, чистым сердцем Тебя славити... Желаю радоваться всем существом всем сестрам и братии – иереям, и диаконам, и стражам... Желаю процветания обители твоей, внутреннего и внешнего, духовного и хозяйственного. Коли жив буду, не забуду» (Пасха 1893).

«Поздравляю с наступающим великим праздником Рождества по плоти Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа!

Как твое здоровье? Каково состояние души твоей, многопопечительной и многотрудной? Что моя племянница Анюта? Преуспевает ли в учении? Усердно ли молится? Это главное. Не скучает ли? Что сестры твоей обители? Всем вам дай Бог здравие, мир, тишину, благочестие и страх Божий и преуспеяние духовное.

Матушка Таисия! Студент академии П-в мне не нравится с его заносчивыми светскими претензиями, чтобы невеста его играла на фортепиано и едва ли не танцевала! Я думал о нем, судя по его отцу, что и он человек благочестивый, как и подобает юноше, готовящемуся принять священный сан, быть пастырем душ человеческих. А с такими взглядами человека я не пожелал бы иметь для моей дорогой Анюты. Я полагаю избрать Анюте жениха из семинаристов, окончивших курс, с более скромными требованиями. Да устроит все Господь, если Ему угодно, чтобы племянница моя была подругою пастыря – служителя алтаря Господня». 16 декабря 1893 г.

«Прошу тебя, свези сама Анюту на дачу к О., и дня на два – на три можно оставить там погостить, если попросит. Я еду на родину после 17 мая, возьму с собой и Анюту; не столько для гостьбы там, сколько на благословение матери на вступление в брак: это – дело великое!..

Исполни и благослови, Господи, вся хотения Твоя; да совершится все по святой Твоей воле». 1894.

Примечание. Я не делаю никаких пояснений или подчеркиваний разных мыслей о.Иоанна; например здесь о великости брака. Сам читатель пусть видит. – М. В.

Немало писем с просьбами принять в монастырь девушек. Опускаю их.

Снова спрашивает о своей племяннице: благочестива ли? послушна ли?

«С новым годом благости Господней поздравляю тебя и всех сестер твоей обители... Да продлит Жизнодавец твои дни на совершенное благоустроение вверенной твоему духовному и хозяйственному руководству обители. Посылаю тебе для нового года лепту от щедрот Господа, являющего над нами всегда Свои милости и ежечасно чудный Свой Божественный Промысл на всех путях. Кланяюсь всем вам и призываю на всех вас благословение Божие: да хранит и соблюдает оно вас от начала Новолетия и до конца его и до скончания века! Аминь». 2 января 1895 г.

«Получил я письмо твое, в коем ты спрашиваешь меня о состоянии моего здоровья; и между прочим высказываешь, что путем этой физической болезни я могу, хотя несколько, отдохнуть духом от натиска людей с их мелочами. Скажу тебе на это: болезнь моя настолько трудна, что доставляет мне одно сплошное, постоянное, тяжкое страдание, вызывающее нередко даже стоны. Я не имел покоя дней восемь и даже читать не мог. За книги, присланные мне (Минеи месячные малого формата) благодарю. Но я читаю теперь, кроме Св. Евангелия, творения Василия Великого. Писать я совсем не мог и никому не писал. Теперь начинаю понемногу; вот пишу и тебе.

1) Радуясь, что живее ощущаешь в сердце Бога и получаешь от Него осияние души твоей, омраченной житейскими заботами, печалями и скорбями...

2) По второму пункту правду говоришь ты и благодари Бога за крест. Не унывай от того, что не творишь или не исполняешь молитвенного правила. Труды твои вместо правила Господь вменит тебе; но без молитвенного правила памятуй всегда Бога и имей дух сокрушенный и сердце смиренное, моля о прощении грехов и о даровании сердца чистого и духа правого. Самомнение – в сторону! Говори: «раба неключима есмь; яко еже должна бых сотворити – сотворих».

3) Твои духовные литературные занятия не только не греховны, но и полезны, лишь бы они не отвлекали тебя от важнейших дел, от «единого на потребу». Помни, что надо твердо обосновываться во всех своих произведениях на Св. Писании и Св. Предании.

4) Враг несомненно коварствует над тобою, как и над всеми нами во время молитвы; но противься ему, и убежит. «Непрестанно молитеся», – говорит Апостол. «Молитеся и не стужайте си», – говорит Спаситель.

5) Где видишь зло, особенно – угрожающее всему обществу, непременно обличай и говори. Если сама бессильна, скажи сильным. Зло везде и всегда надо искоренять, а добро насаждать.

Эту неделю едва ли выйду для служения: нога еще болит – забинтована. Хотелось бы и самому послужить, причаститься. Вторую неделю – без Хлеба Жизни и Чаши спасения. Исповедывать и причащать народ на этой неделе не буду». 7 марта 1895 г.

«С праздником тебя Рождества нашего Спасителя и Богоявления, а затем и Новым Годом приветствую тебя от всего сердца. Сегодня на третий день праздника служил на вашем подворье по приезде из Москвы. (Леушинское подворье в Петербурге на Бассейной улице выстроено было тою же игумениею Таисией. И там о.Иоанн часто служил для жителей Петербурга. – М. В.) Прощай, дорогая. Писать больше некогда: спешу к больным». 27 декабря 1896 г.

«Прошу извинить, что не скоро отвечаю на твое письмо. Я так занят, в таком коловороте жизни нахожусь, что кажется, едва ли имею свободу дышать. И за то – слава Богу! Но писать письма я почти совсем разучился; почти завидую тем, кто имеет время писать: это – любовь о Христе и действительно она в тебе есть; это – «живая вода», приводящая и твое сердце, и твою руку в движение. А у меня, хотя и есть эта живая вода в сердце, но она разливается по многим, многим вместилищам (чтобы не сказать много лишнего и себя не обмануть!). Итак, прости, матушка... Ценю, высоко ценю твои чувства духовной ко мне дружбы, преданности и доверия. Да будут они и тебе и мне во спасение. Кладу перо и заочно христосуюсь». Кронштадт. 20 апреля 1897 г.

«Письмо твое получил и скорбь твою вижу; сочувствую тебе и соскорблю; но «ведь многими скорбями подобает нам внити в Царствие Божие». Благодарю тебя и еще за твое ко мне расположение и святые чувства. Да воздаст тебе Господь тем же. Бог благословит – опять увидимся, соутешимся взаимною беседою и общею верою и молитвою. Не унывай же: «до конца претерпевый спасен будет». Терпи же и за все благодари Господа». 15 августа 1897 г.

«Письмо твое получил уже с неделю, но ответить доселе не мог за суетливостью моей жизни и разъездами.

Касательно вериг, о которых спрашивает меня твоя монахиня (через тебя), я совершенно с тобой согласен; и не благословляю носить их до времени, когда, может быть, Сам Господь укажет это ей чрез кого-нибудь, когда усмотрит ее готовою: много потребно условий для ношения вериг; а главное – потребно глубочайшее смирение. А достигла ли она его? Послушание, бдение, молитва, хранение от помыслов – вот вериги монахинь нынешнего времени... Писать теперь более некогда. Прощай, дорогая! Сестрам всем и тебе благословение и поклон от души». 4 ноября 1897 г.

«...Вспоминаю тебя часто с любовию и благодарностию за всю твою доброту и за дорогие твои письма, дышащие сердечностью... Божиею милостию я здоров и тебе молю у Господа здоровья, столь нужного тебе, труженице, для пользы многих». 12 ноября 1897 г.

«Надеясь на твою искреннюю ко мне преданность, ради коей ты никогда ни в чем мне не отказывала, я решаюсь обратиться к тебе с просьбою». Затем о.Иоанн описывает, что к нему прибыли две сестры помещицы из Псковской губернии и «предлагают свою усадьбу всю со всеми ее угодьями... для устройства женской обители». «Я отказывался, говоря словами апостолов: «Не угодно есть нам, оставлыие слово Божие, служити трапезами». Но с другой стороны, думаю: если та местность нуждается в религиозном просвещении, каковыми всегда служат обители; то не погрешить бы пред Богом отказом?» И о.Иоанн просит и. Таисию съездить на это место обследовать все. Та поехала. И скоро там выросла Воронцовская Благовещенская обитель, в Холмском уезде, организованная матушкой Таисией (1897).

«...На днях был на вашем подворье. Сестры твои вручили мне 100 рублей, данные кем-то в пользу новоустрояющейся Псковской Воронцовской общины. Я прибавляю к этой сумме еще 1000 рублей от себя и посылаю их тебе на необходимые потребности по устройству этой новой общины. Дай Бог тебе положить доброе начало постройкам, там возводимым... Молю за тебя Господа, да продлит Он твою жизнь для устроения всех многоразличных и многополезных дел, которые Сам Он тебе поручает... И только тогда, когда он (плод) созреет, тогда только «послет серп, яко наста жатва», а не раньше пожнет нас Господь, пока и... сами мы, совершив волю Его, созреем для житницы Христовой, как пшеница зрелая» 30 декабря 1897г.

«О Господе радуйся со всеми сестрами твоими! Божиею милостию я почти поправился: персты мои зажили и кожа на них выросла почти вновь на среднем и указательном. После тяжелых болячек как-то и все тело обновилось. Но еще есть опухоль на лице, не дозволяющая еще выходить на улицу.

Как-то твое дорогое здоровье и твоих подвижниц-сестер? Трудитесь, труженицы, в надежде вечного воздаяния от Господа и не унывайте... Не скорби, труженица: велико будет твое воздаяние...

Благодарю тебя, дивная Таисия, как мать, сестру и друга, за все твое душевное ради Господа ко мне расположение и послушание. Господь между нами – как связующее нас звено, служащих славе святого имени Его; Он и воздаст всем нам по делом нашим». 15 марта 1898г.

«...B воскресенье 28 марта я имел честь сослужить Владыке Митрополиту Антонию в Гаванской церкви... В.К. Саблер сообщил мне известие о ходатайстве Св. Синода... о награждении меня митрою. Вот как Господь поощряет меня, недостойного, в служении Богу и людям! Благодарю Господа Милостивого, возглаголавшего о мне благо в сердца членов Синода. Знаю, что и твоя доброжелательная ко всем душа посочувствует мне в этой милости Божией». 28 марта 1899 г.

Примечание. Тогда о.Иоанну шел уже 70-й год и 44-й год священства. – М. В.

«Слышал я, что ты хвораешь; и беспокоился о тебе, и смущался, и молился, да исцелит Господь всякую немощь твою, да утолит скорбь... Не забывай, дорогая, истины, которую изрек Господь: «Хотящии благочестно жити в веце сем – гоними будут». Враг гонит благочестивых чрез ближайших к нам и сослужащих с нами». 1 апреля 1899 г.

«Письмо твое я получил, прочел и сейчас же отвечаю... Митры я еще не получил; вероятно, ее дадут к коронации. За все – благодарение Господу... Устав, составленный тобою, я прочитал и кое-где поправил в выражениях. Устав носит отпечаток твоего недюжинного ума, благочестия и опытности духовной». 23 апреля 1899 г.

Следующее письмо говорит о поездке о.Иоанна с м. Таисией в Суру по делу устройства там женской обители. Об этом нами уже написано было в другом месте.

Несколько писем говорят о служении о.Иоанна в Леушинском подворье, куда он приезжал обычно после поездок в Москву и другие места:

«Все сестры причастились Св. животворящих Христовых Таин». 5 августа 1899 г.

«Верная раба Божия и Пресвятой Владычицы, неусыпная труженица на пользу обителей! С праздниками имею честь поздравить тебя и всех сестер! Едва собрался я писать тебе: так трудно выбрать время при моих постоянных разъездах! Недавно я ездил в Харьковскую губернию и далее за Харьков верст 600, а по возвращении оттуда опять ездил в Рязанскую губернию».

«...Ты пишешь, что находишься под гнетом уныния. Это – нападение врага, завидующего венцу твоему, который он предвидит на тебе. Да кроме того, тут и известная болезнь твоя – болезнь сердца играет немаловажную роль. Терпи, многострадальная подвижница, мученица Христова.

Сестер твоего подворья не забываю, но навещаю, хотя и не часто... раз дал слово служить в Адмиралтейском соборе у Спиридония вместе с митрополитом; в другой раз... должен был служить в Царском Селе...

В бытность мою в Харькове – купец Рыжов обещал мне в Суру целый звон колоколов. Спасибо ему! ...Спасибо тебе, Матушка: вот и для Сурского Подворья (в Петербурге, на Карповке, которое потом преобразовалось в Иоанновский монастырь. –М. В.) – твой же начин: ты познакомила меня с Раменским и расположила его подарить мне это место для подворья. Спасибо тебе и за обучение сурских послушниц.

Твое предчувствие меня утешает – то есть касательно Сурской общины. Благослови Господи совершить святое и многообещающее дело во славу Божию! Женская обитель нужна в Пинежском уезде. Она будет для многих спасительным пристанищем ... Тороплюсь окончить письмо – надо идти к утрени в собор». 28 декабря 1899 г.

Примечание. Мать Таисия основала или устраивала следующие 7 обителей: свою Леушинскую в Новгородской епархии, Леушинское Подворье в

Петербурге Воронцовскую общину в Псковской епархии, Сурскую на родине о.Иоанна, Вауловский скит в Ярославской епархии, Иоанновскую в Петербурге, и Ферапонтову обитель в Белозерских краях Новгородской епархии, которая (обитель) была закрыта в 1796 году и восстановлена вполне в 1903 году. Действительно, м. Таисия была устроительницей женских обителей. –М. В.

«О Господе – радоватися и печаль всю одолжить ради Его же желаю! Письмо твое, письмо полное духовной сердечности, я получил и прочитал. Благодарю тебя за каждую дорогую строку и за все напоминания и указания, необходимые в начинающемся деле (Сурской общины. – М. В).

Не беспокойся, дорогая матушка, и не думай, чтобы я мог измениться в моем к тебе доверии, в чувствах уважения, признательности и любви о Господе. И как бы это могло быть? Ты непрестанно всеми своими делами, глубоко почтенными и полезными, заставляешь меня чтить и любить тебя... Верю твоей опытности; что ты делала и делаешь, одобряю и я; и само дело говорит за себя. Опыт доказывает все.

Желаю тебе радоваться духом о Господе, ибо воздаяние тебе – велико». 2 января 1900 г.

Несколько раз он повторяет о совершении литургий на Леушинском подворье и о множестве причащающихся. Об этом я выписывал в другом месте. Но и здесь еще выпишу.

«Народу была полная церковь; давка во время причастия – невообразимая». 8 января 1900 г.

Служил он и 24 января, и 23 марта, и 18 апреля.

Отец Иоанн пишет прибывшим в Суру монахиням, во главе с игумениею Таисией и «новонареченной матушкой Варварою Сурской»:

«Радуйтеся! Поздравляю вас [шлю вам поздравления] на Суру, на место, где указал Господь и Пресвятая Богородица быть обители святой. Сегодня, бывши в Питере и у г. Печаткиной, по ее приглашению помолиться о ней Господу, я получил от нее на Сурскую общину 1000 рублей, которую при сем препровождаю...» Св. Троица, 28 мая 1900 г.

Примечание. Письмо это получено мною уже в Суре, куда мы приехали раньше приезда Батюшки со всеми присланными им для Суры сестрами в числе 40 человек и тремя старшими из нашего Леушинского монастыря, и с начальницею для Сурской общины, первою игумениею ее Варварою. Дом для сестер был еще не готов; и все мы поместились в здании приюта. – М. Т.

«Да будет с тобою всегда Господь и Святый Дух Утешитель, дивно утешающий нас в скорбях, печалях и болезнях. Как я скорблю о том, что немощи и недуги опять вернулись к тебе по моем отъезде! Да исцелит тебя Господь, Врач недугующих и болящих. Духом я всегда с вами и поминаю вас всегда в молитвах моих – всех Леушинских сестер. С моими непрестанными разъездами едва собрался написать тебе письмо: времени совсем нет... Постройка подворья (т.е. будущего Иоанновского монастыря – М.В.) идет успешно... Работы идут отлично. Слава Богу!

Писать больше не могу: глазам тяжело – пишу при лампе. Прощай, друг мой!» 4 августа 1900 г.

«Сегодня, 30 августа, служил на твоем подворье (на Бассейной. – М. В.) И сказал одушевленную проповедь. Письмо твое прочел; делай, как знаешь; ты о чем спрашивала: уверен, что худо не сделаешь. Бог да благословит тебя». 30 августа 1900 г.

«Да будет и пребудет на всех вас благословение Божие и Пречистой Богородицы, купно и Предтечи Христова и Крестителя Иоанна... Священник Н.Курлов совершенно отказался ехать в Суру; и я написал владыке Архангельскому письмо, в котором прошу его выбрать священника для Сурской обители – пожилого вдовца и, если можно, бездетного. Теперь дело зависит от владыки. Все – к лучшему.

Прощайте. Сегодня служил на вашем подворье». 30 декабря 1900 г.

«Поздравляю тебя с Ангелом... Из Суры м. Варвара пишет мне благоприятные письма, письма мирные, успокоительные. Радуюсь и благодарю Бога, что буря вражия прошла. Да не возвратится же она туда больше. О себе скажу – я здоров; недавно служил у вас. До свидания». 26 января 1901 г.

«Мир душе твоей; мир обители твоей; мир всем сестрам твоим. Благодарю тебя за доброе письмо твое, полное чувства неизменной ко мне преданности. Да возлюбит тебя Господь, как ты возлюбила меня, грешного и недостойного; еду в Москву 4 февраля, а 6-го намерен служить у вас на подворье. Наступает прощенный день: простите меня во всем; и вас Бог да простит и благословит!» 3 февраля 1901 г.

«Приветствую тебя от души и всех сестер с пресветлым и всевожделенным праздником Воскресения Христова – Краеугольного камня нашего всеобщего воскресенья: письмо твое и м. Варвары прочитал. Правду пишет:

Ma-к умеет вытягивать из меня деньги; но что с ним поделаешь? С него все – как с гуся вода!» 30 марта 1901 г.

«Приветствую тебя и всех сестер о Господе. Мир вам и милость от Господа Воскресшего. Со здравием и всяким преспеянием в вере и любви!.. Особый мой привет тебе, Таисия, избранница Царицы Небесной, многострадальная, многотрудная, неоцененная. Радоваться всем вам о Господе желаю, предочищенным постом и молитвою, покаянием и причащением Божественных Таин... Божиею милостию я здоров, тружусь и ежедневно работаю Господу Моему и людям». 1901.

«Христос посреди нас и есть, и будет! Вот я добрался до Суры: были в отведенной монастырю казенной роще, за 16 верст от Суры. Место – чарующее своим местоположением и громадными корабельными лесами. Большая часть – гористая, покрытая лесами; на самой вершине горы вырублено несколько лесу и опорожнено место для постройки малой церкви, вроде скитской. Село Сурское видно с горы превосходно; и горизонт чрезвычайно обширный: взором можно окинуть пространство в 40 верст – такая высота! Пониже, в том же предгорье выстроен домик для сестер, только еще не готов, не доделан. Тут мы пили чай со всеми спутниками; тут я читал вслух всем Евангелие – притчу о брачном пире, о винограднике; и разъяснял читанное. Вышла проповедь (на горе), напоминающая Гору блаженств... Сестры Сурские все вам кланяются: построек возведено довольно; и еще строится корпус вновь. Есть у нас лесопильный и кирпичный завод, мукомольная машина; видел производство: все хорошо, все полезно». 10 июня 1901 г.

«От души привет мой тебе. Сегодня, по причине зноя дневного, сижу дома и имею время написать тебе. Третьего дня был у Владыки Митрополита Антония, – дал ему прочитать письмо ярой толстовки, писанное ко мне ею ругательно. Он подивился бабьей дерзости, плечами пожав, сказал: «Бог с ними; пусть ругают нас, а мы будем держать себя с достоинством, с кротостью, приличной священному сану. У меня у самого есть подобные». Служа литургию, говорю слова поучительные без подготовления – благодать умудряет.

Вот и август; вот и пост. Успение Божией Матери – храмовой праздник думской церкви Кронштадтской. Дай Бог одушевленное слово на Успение Пречистой...

Поклон тебе и всем сестрам. Иоанн грешный». 4 августа 1901 г.

«Благодарю тебя за сердечное, дорогое для меня и для тебя письмо твое. Сколько в нем благодатного огня! Сколько святой любви к Богу, к Богоматери, сестрам, к своей должности и, наконец, ко мне грешному, недостойному твоей святой любви. Да воздаст тебе Господь за все твое добро.

Я еду в Гдовский уезд, в село Пенино, на освящение двух престолов, оттуда проеду в Ревель на поднятие крестов на храм; и 23 августа поутру буду обратно в Питер, и на твоем Леушинском подворье буду служить литургию. Благоволи быть в это время в Питере; мне очень нужно видеться и переговорить с тобой. Дай Бог тебе здоровья, силы, благодушия и всякого утешения». 15 августа 1901 г.

«Мой тебе сердечный привет и пожелание тишины и спокойствия твоей великой, труженической душе. Мира желаю тебе, свыше сходящего, и терпения во обстояниях и скорбях. По великому твоему деланию в Господе, посылаются тебе, т.е. попускаются от Бога скорби для получения светлейшего венца на небесах. Ведь и душа Спасителя мира скорбела смертельно за грехи мира («Прискорбна есть душа Моя до смерти»); а ты скорбишь за свою обитель – твой малый мирок, преданный тебе Господом. Но «претерпевый до конца спасен будет». Ах, какой чудный, вечный покой уготован всем (преподобно пожившим и в терпении жизнь скончавшим)!

«Восхвалятся преподобнии во славе и возрадуются на ложах своих». Сегодня, 16 ноября, служил у тебя на подворье обедню и за тебя молился и позавтракал в твоей келии. Прощай – не скучай; но на Бога уповай». 15 ноября 1901 г.

«Да почивает на тебе благословение Божие, и мир Божий да водворяется в тебе и во обители твоей. Прочитав письмо твое, я сильно поскорбел и удивился козням вражиим, которые он (враг) нанес обители и тебе: как он властно воспользовался орудиями своими к исполнению пагубной воли своей и возмутил крайне некоторых, особенно тебя, из-за которой он более всего и нападает на твою Леушинскую образцовую обитель. Да и как ему стерпеть твои добрые дела?! Столько их творится в стенах твоей обители! А к тому еще подоспели и Воронцовская и Сурская обители с подворьями – все это твои детища, твоими руками распространившиеся, как молодые посадки, имеющие во время свое дать плоды духовные. Ты – Царствие Божие водворяешь и устрояешь на земле, а врага бесплотного изгоняешь с нее: вот он и гонит тебя; но шутки плохие с ним и с его присными, с С-й же в особенности. Немедленно постарайся удалить ее для общего блага. Паршивая овца все стадо портит. Особенно нетерпима ее дьявольская гордость и презорство, ее задорливый нрав. Дай Бог тебе получить от Него богатое воздаяние за все твое терпение.

Сегодня я ночевал на твоем подворье. Вчера за всенощной читал акафист и канон к всеобщей радости; буду служить с Божией помощью литургию.

Колокола П.Н.Рыжов нам прислал: надо перевозить их (в Суру) и повесить на временную колокольню. Прощай». 4 декабря 1901г.

«...Благодарю и за письмо твое и молю Бога, да даст Он тебе много мужества и терпения – перенесть высокомерие возвысившей свою голову учительницы С... За ее дерзкое обращение и соблазн, подаваемый всем ее высокомерием и презорством, понесет справедливый конец от Воздающего всем по делам. Для общего блага удалить ее из обители надо немедленно, как я уже писал тебе, по наставлению Апостола: «Измите злаго от вас самех». Она именно такова, какую разумел Апостол.

Надеюсь видеться с тобою, когда приедешь в январе будущего года. Великая у нас радость по поводу освящения малой церкви Сурского подворья». 19 декабря 1901 г.

«Пишу под самым живым впечатлением совершенной мною у тебя на подворье литургии и живого восторженного в Духе Святом слова – импровизации, а затем и приятного обеда, приготовленного в трапезе, или в зале, твоего подворья.

Велик Господь и хвален зело в Своей Божественной Литургии, оживляющей всех, особенно причастников животворящих Его Таин. Как Он, Утешитель, всех утешает, оживляет, возвышает до небес небесным на земле служением. Кажется, все горело духовно и трепетало во время литургии и проповеди Слова Божия на Рождественскую тему. Я сам был воодушевлен и говорил, как пророк или апостол. Как хорошо в твоем храме! Спасибо тебе за твое подворье и за твое духовное дружество о Господе. Обрадовал меня Господь весьма и весьма освящением моего подворского храма. Теперь сестры мои имеют свой храм и своих духовных отцов и священнослужителей; и доходы начали маленькие поступать. Слава Богу, непрестанно благодеющему нам всячески». 27 декабря 1901г.

«С днем Ангела поздравляю тебя. Сегодня святая память преподобных Ксенофонта и Марии, а тебе при крещении дано было имя Мария. Да будут твоими покровительницами и молитвенницами святые Таисия и Мария.

«Служил сегодня литургию на твоем подворье и за тебя молился. В конце литургии говорил слово (без приготовления) на текст: «Вся слава дщери царевы внутрь». Вышло очень хорошо, благодатно, помазанно, свято. Все были тронуты; многим преподал Святые Тайны.

Пил чай и закусывал у тебя в кельях, благодаря Бога и тебя, игуменью». 26 января 1902 г.

Примечание. В двух последних письмах, под Сурским подворьем разумеется будущий Иоанновский монастырь на реке Карповке, в Петербурге.

«Сегодня, 23 февраля, в субботу перед заговеньем, я буду иметь честь служить литургию в твоей подворской церкви, с предшествующим каноном, – и за тебя, мою дорогую и неоцененную матушку, молиться общему всех Господу, Врачу болящих и недугующих и Упокоителю всех труждающихся и обремененных.

Ночевал на подворье вашем в гостиной, как и всегда.

Вчера со мной случился крайне неприятный и опасный для жизни сюрприз. После назидательной беседы в одном благочестивом семействе, где было много собравшихся, – когда сел я в карету, ввиду давки народа, лошади бешено понесли меня через несколько улиц; я был в большом страхе, моля Бога укротить рассвирепевших животных; никто не мог их задержать, когда наконец в одном месте карету затормозили и одна из лошадей упала; тут я вышел из кареты с маленьким повреждением кисти правой руки; и приехал на извозчике на ваше подворье. Руку немедленно мне перевязали, обложив ее холодными тряпками, намоченными в золе с арникой; перевязывали много раз, чтобы предупредить жар; ночь спал прекрасно, спокойно. Теперь рука почти совсем поправилась и опухоль спала. Благодарю Господа за спасение от великой опасности, угрожавшей жизни. Видно, она еще нужна для многих и да и для меня самого, как еще не совершившего, не окончившего поприща земного и не исполнившего еще завета Христова. Дай Бог тебе и мне еще пожить во славу Божию и во спасение свое и других». 23 февраля 1902 г.

«Мир Божий да царствует в душе твоей!.. Долго ты не писала мне; зато разом много написала. Напрасны твои опасения касательно меня, что я мог истолковать твое молчание не в добрую сторону. Я полагал только, что ты или недомогаешь, или слишком занята делами... Я был трое суток без голоса и недомоГал.Теперь исправляюсь. Голос вернулся... Благодарю за розовые ризы. Молодым, а не старым приличен розовый цвет. Да воздаст тебе Господь за любовь твою, святую. Дай Бог свидеться скоро... Твой сын и брат о Господе Протоиерей Иоанн Сергиев». 14 марта 1902 г.

«Когда я принялся писать эти строки, я вообразил твои страдания, коим подвергает тебя болезнь твоя, и молил благоутробного Врача душ и телес – облегчить твою скорбь и дать силу перебороть болезнь, мучащую тебя столько лет». 12 марта 1902г.

«28 марта, в четверг, я служил на твоем подворье при бесчисленном множестве народа; давка была громадная. Говорил назидательное поучение на слова: «Чаша Твоя упоевающая мя, яко державна». Вспоминали тебя и благодарили Бога за твое исцеление». 28 марта 1902 г.

«...Я здоров, Божиею милостию. На последней неделе – Страстной – был очень измученным от чрезмерных трудов; но благодарю Господа, укрепляющего меня всегда свыше благодатию. 18 апреля 1902 г. Бассейная, твоя келья».

«Прошу тебя: не вызывай из моего Сурского монастыря твоих монахинь – Анастасию и Марию: они там очень нужны. А напиши им, чтобы там оставались и продолжали свое дело и что я сам прошу их остаться. Надеюсь, что ты это сделаешь для меня, если истинно любишь меня. Прошу об этом решительно. Прошу для того, чтобы ты не вызывала их: иначе дело может расстроиться». 29 апреля 1902 г.

«Астрахань. 15 июля 1902 г.

«Да будет с тобою благодать и милость Божия и со всеми сестрами обители... Я уже третий день в Астрахани. Жар до 40°. Немножко жутко мне, северяку, на такой жаре. И здесь Бог послал в первый день дождь – и большой, такой, что лужи образовались... Сегодня говорю проповедь. Сегодня же и выезжаю из города... Божиею милостию я здоров и бодр; дай Бог таким всегда быть... Пишу перед обедней».

«Пишу тебе тотчас после литургии воскресной в твоей Леушинской Иоанно-Богословской церкви и после чая и завтрака у тебя. Благодарю Господа, сподобившего меня совершить литургию и утешиться вместе с сестрами и народом, бывшим в храме. (Было полно.) Сестры все причастились Св. Таин и многие из народа. Давка была страшная: необходимо было раньше времени уйти в алтарь от народа...

В Астрахань я путешествовал благополучно, хотя жар для меня там был весьма тяжелый, необычный; служил я литургии три без подризника в новом, чистом, белом, легком подряснике – во избежание лишнего жара. Вновь освященный храм – великолепен и просторен.

Сестры наши духовные – твои и мои – (то есть Иоанновского и Леушинского подворий – М. В.) здоровы, веселы и тебе шлют сердечный поклон. Постройка твоя за Московскими воротами идет успешно». 28 июля 1901 г.

Примечание. Это уже новое начинание иг. Таисии: восьмой монашеский центр, созидаемый ею в своей жизни. –М. В.

«Пишу тебе тотчас после литургии на твоем подворье. Мысли и чувства твои, выраженные в письмах к м. Таисии Воронцовской и Ал.Мих., я прочел, понял и благодарю тебя. Сегодня делаем по милости Божией с архиереем Константином закладку храма при Воронцовском подворье. Благослови и ты благословением игуменским совершить дело Божие. Работы идут быстро, слава Богу! И твоя постройка за Московскими воротами подвигается понемножку, – что делать! Дай Бог – хотя по пословице: «Тише едешь, дальше будешь». Из-за архитектора и наше подворье недалеко ушло в два месяца моего путешествия: на дожди ссылаются. Архитектор взял с меня уже 9000. Хорошо архитекторам и инженерам жить на свете; впрочем, и нам без них худо бы было. Дай Бог тебе здоровья и скорого свидания с нами. Я здоров. Напиши Сурской игумении Варваре, чтобы она более старалась держать в новой моей обители общие монастырские порядки, в основании коих, как и во всем, – должна быть любовь. Ты ей духовная мать; напиши ей вразумительнее, – увещай ее. Кланяюсь тебе и всем сестрам и благодарю за любовь, ласку и гостеприимство, встреченное и встречаемое ежегодно в вашей Леушинской обители, дающей истинной покой и отраду духа. Тебя особенно благодарю». 7 августа 1902 г.

«Сегодня, 20 августа, (память пророка Самуила), имел высокое духовное удовольствие служить литургию в церкви вашего подворья, с предварительным чтением канона; и говорил вдохновенное слово народу, бывшему в церкви, о том, как Бог примирил грешный мир с Собою чрез Христа, Своего возлюбленного Сына, не ведавшего греха и понесшего на себе грехи мира. Причащал народ». 20 августа 1902 г.

«Благодарю тебя вседушевно за письмо твое ко мне и к Сурской игумении Варваре. Это последнее письмо полно великого разума духовного и сердечной любви, но вместе и горькой правды, и скорбного материнского сожаления о ее недостатках. Ты этим письмом возлияла как бы целительный бальзам на раны моего сердца. Но дело об увольнении ее от управления ее я решил окончательно... Жажду свидеться с тобою в Питере и побеседовать лично...» 26 августа 1902 г.

«...Прискорбно все случившееся в Сурской обители. Всего я не могу сказать тебе в письме, за недостатком времени; а Бог даст, – увидимся, скажу при личном свидании». 28 августа 1902 г.

«Пишу это письмо в присутствии твоей казначеи Серафимы, в праздник ваш храмовой – св. апостола и евангелиста Иоанна Богослова. Служба была совершена торжественно и торжественнее предшествовавших годов по числу священнослужителей: служили 9 священников и 3 диакона. Накануне, за всенощной, я читал акафист и канон Апостолу; за обедней говорил написанную утром проповедь. Трапеза была весьма хорошая; к ней были приглашены все священнослужители и гости. Утром, по обычаю, катался в карете, чтобы подышать чистым воздухом; вместо тебя катался с казначеей Серафимою. Служил в устроенной тобою белой митре; благодарю за нее и за прекрасные ризы. Святейший Синод откомандировал меня в Костромскую губернию для обличения одного сектанта-крестьянина, проповедующего, что о.Иоанн есть Троица и прочие бредни. Придется ехать на лошадях 200 верст – вперед туда и обратно столько же. Дай Бог успеха в деле». 28 сентября 1902 г.

«Сердечная моя и предорогая о Господе сестра Таисия!

Пишу тебе эти строки после обедни, совершенной на вашем подворье в пятницу, и после трапезы. Служили со мною 4 священника. Монахини пели превосходно. Я говорил слово экспромптом на слова песни: «Сам Сый Себе предпожре, – ядите, вопия, тело Мое и верою утвердитеся...» Побывай же, если здоровье позволит, зимою на освящении нашего Сурского подворья, которое предполагается в первых числах декабря.

На именины мои, 19 октября, не прошу: теперь распутица, трудная переправа в Кронштадт, да и множество публики, толкотня – могут, пожалуй, повредить тебе при твоих старческих немощах. Помоги тебе Бог с Ферапонтовым справиться». 11 октября 1902 г.

«Твое дорогое письмо от 7 июня я получил 15 июня, в Архангельске, тотчас по моем прибытии туда. Благодарю тебя от всей души за твои материнские обо мне заботы и за твою неизменную ко мне преданность. Да воздаст тебе за них Господь сторицею. Дай Бог, в равное возмездие и мне иметь к тебе и ко всей твоей обители равную любовь, каковую и имею... Закладку, даст Бог, совершу с радостью. Тебя вспоминаю во время путешествия и при служении литургии, которую совершаю почти ежедневно в обителях и приходских церквах, и городских и сельских. О делах твоей любимой «Пустыньки» радуюсь. Курсы для учительниц в вашей Леушинской обители – это манна небесная для России...

В Суре я пробыл только три дня. Вода чрезвычайно упала». 11 июня 1901 г.

«Сейчас Божиею милостию служил литургию на твоем подворье и тебя обычно – и не только обычно, но и по влечению сердца – поминал на проскомидии и литургии... О, сколь благ ко мне Господь, устроивший для нас такое продолжительное сопребывание и собеседование и частое сопричащение Божественных Христовых ТаИн.Те две с лишним недели с вами были райскою жизнию на земле. После нашего сопутешествия я вернулся благополучно в Москву, но в разных поездах: я с о. Георгием». 20 июля 1903 г.

«Всемогущий Промыслитель о Церкви Своей, Господь Иисус Христос, да подкрепит тебя, раба Божия и труженица, на великое дело восстановления древней обители преподобных отец наших Ферапонта и Мартиниана и да сподобит тебя видеть ее восстановленною из развалин и тления. Радуйся, раба Божия: мзда твоя многа на небесех». 13 декабря 1903 г.

«Прочитал я все длинное письмо твое; поздравляю с началом по восстановлению Ферапонтовой обители. Много придется тебе поскорбеть и потрудиться над этим делом, Господь поможет тебе, – и тебе, великой старице, даст силу воссоздать древнюю обитель во славу Божию; посылаю на начало еще 300 рублей. Не пеняй мне за редкое служение ныне в твоем подворье. Я стараюсь, усердствую служить у тебя, с любовию служу; но в настоящее время меня забросали приглашениями к служению в разных столичных храмах. Прошу тебя; прими в число сестер обители твоей эту умную и рукодельную девицу Христину. Если не обременит тебя эта просьба, – исполни ее; если же обременит, – откажи». 15 января 1904 г.

«Благодать Божия с тобою будет всегда, как она пребывает и со мною, и во всем руководит нас; да озаряет, да утешает, да подкрепляет она тебя во всех делах, гонениях, огорчениях, – от людей и бесов, завидующих твоим преуспеяниям. Будь мужественна до конца, и дастся тебе венец правды, «егоже утогова Бог любящим Его» и терпящим Его ради.

Я здоров, будь и ты здорова, дорогая матушка, милостию Божиею». 15 марта 1904 г.

«Пишу эти строки тотчас после Преждеосвященной обедни в твоем подворье, под благодатным влиянием молитв покаянных и Причащения Божественных Таин. В конце литургии произнес слово. Сестры твои пели превосходно и утешили меня и все собрание до слез. Я, слава Богу, здоров. Посылаю тебе новое Слово мое на Благовещение. Помогай Бог нам с тобой во всем». 23 марта 1904г.

«Христос Воскресе! Мой сердечный привет тебе и всем сестрам, воспитанницам, учителям и учительницам их... Я здоров; во 2-й, 3-й и 4-й день праздника был слаб от расстройства желудка, случающегося со мною всякий год после Великого поста от перемены пищи. Дай Бог дождаться счастливого времени летнего, когда Господь приведет меня к вам в обитель для отдыха и для сопребывания с тобою и сестрами». 2 апреля 1904 г.

«Сегодня, 27 апреля, имел счастье служить на вашем подворье литургию. Говорил слово и причащал народ. Церковь полна народу; одушевление огромное, Божиею благодатию». 27 апреля 1904 г.

«Спасайтесь, утверждайтесь, утешайтесь, благоуспевайте. Шлю вам сердечный привет и Божие благословение. Побывал я в Суре, Архангельске и Холмогорах; и многое множество мест я проследовал, и много литургий совершил, в подкрепление себя и спутников своих; за все благодарю Господа. Милостию Своею Господь утешает всех нас. Возвращаюсь назад. Теперь – на пути в Вятку и Сарапул. Сегодня, 15 июня, сажусь в вагон. В Вятке пробуду дня три; оттуда – в уездный город Сарапул, к Преосвященному Михею, бывшему моряку и моему другу; оттуда – обратно в Котлас (место на Северной Двине, где стоит наш пароход), в Сухону, Кубенское озеро и к тебе, на твой пароход; а наш, за слабостью его, отпущу назад. К тебе прибудем, думаю, не раньше, как через 9 дней». 15 июня 1904 г.

«С выходом на штатное место нашего монастырского священника о. Александра, место его осталось свободным; и на него попросился мой зять (муж моей племянницы Анюты, священник вашего Леушинского подворья, Иоанн Николаевич Орнатский). Я предпочел его другим, просившимся на это место; и он подал просьбу митрополиту об определении его в Ивановский монастырь. На его место, в ваше же подворье, желает поступить ваш дьякон, Н. Гронский, и просит меня походатайствовать пред тобою о предоставлении ему этого места. Предоставляю на твое усмотрение его просьбу. Ты хорошо знаешь его добрый характер, и сама хвалила его неоднократно. Благоволи, если не встретится препятствия какого, принять его священником на покидаемое Орнатским место. Этим ты осчастливишь и его семейство.

Желаю тебе облегчения в твоей болезни, благодушия с терпением в трудах твоих на пользу Св. Церкви. 27июля я намерен служить в твоем подворье обедню. Сегодня служил во вновь устроенной церкви в имении графа Левашева; вчера служил в моем монастыре». 26 июля 1904 г.

«...Известился я о тяжком положении отца дьякона Воронцовского подворья (Петербург) от скудости материальных средств. Я послал ему 300 рублей пособия. На Воронцовском подворье нет мира между сестрами; не знаю достоверно, от кого это зависит; Т. сама стремится быть начальницей; но какая же она начальница, не быв ни одного дня в монастыре и вовсе не знакомая с уставами монастыря? Хотя это – и на подворье, а не в самом монастыре, но ведь и на подворье тоже монашенки, и того же устава монашеского должны держаться. А присланная из Пскова для заведывания подворьем молодая Лидия отнюдь не имеет духа кротости, любви: в ней дух раздражения и неприязни к сестрам, присылаемым мною на подворье. Вместо примирения начальница относится к ним презрительно; оттого и нет веяния любви Христовой. Приезжал наместник Лавры архимандрит Корнилий – мирить их, особливо Лидию с Т-ой. В среду, 18 августа, я буду на подворье вместе с ним и потолкую о способе примирения. Христос, Царь мира, да умиротворит их». 17 августа 1904г.

«Письмо твое, с дорогою для меня посылкою – Св. Евангелием и образом преподобного Ферапонта, я получил с сердечною благодарностью. Сколько могу, скорблю твоими скорбями и болею твоими болезнями в некоторой мере. Молю вседействующую благодать укрепить дух твой и немотствующее тело. Бог послал мне нечаянно доброго человека, который пожертвовал мне от своего достатка, как будто для того, чтобы я помог нуждам Ферапонтова; ибо случилось это в тот самый час, когда я, глядя на икону преподобного Ферапонта, думал о его древней святой обители, в которой просияло уже столько подвижников, из коих некоторые уже видимо увенчались в нетлении вечной славы. Вот этот-то дар я и посылаю для Ферапонтова на твое имя... Стихи твои прекрасны; я отдал их напечатать в «Котлин». На Воронцовском подворье все еще нет мира, и меня это очень сокрушает; заведующая Лидия не имеет любви, а ведь только любовь и дает мир, а не разрушает.

В четверг, 19-го, я еду в Орел и вернусь в Кронштадт дней через пять...» 18 августа 1904 г.

«Успокойтесь, мои дорогие, – я начинаю поправляться; встаю, хожу, хотя еще не служу; аппетит имею хороший только на одно мое любимое блюдо – суп с перловой крупой. Причащаюсь каждый день Божиею милостию. Доктор ходил ко мне по три раза в день по причине характерности болезни, а не по причине ее трудности». 9 января 1905 г. в 5 часов утра.

«Благодарю тебя за твое дорогое письмо и за твои родственные чувства, коими всегда бывают полны все твои письма. Относительно моего здоровья – чувствую я себя довольно хорошо по-стариковски, а при служении Богу – очень хорошо и благодарю Бога. В Кронштадте у нас сущая беда: морские и артиллерийские войска громят и поджигают дома, грабят магазины, лавки, убивают кого попало. Ужас берет не только видеть, а и говорить о происходящем. Я выехал на время из Кронштадта и живу пока в своем монастыре». (Число не проставлено. Вероятно это было в половине января.)

«Мой сердечный привет тебе, дорогая. Я, Божиею милостию, почти уже здоров, каким я был при твоем отъезде из Питера, и особенно потом, в продолжение семи недель. За многочисленные, горячие молитвы многих о моем исцелении Господь, видимо, врачует меня, и, как видишь, я пишу твердою рукою и смелым почерком. Слава Богу за все. А я думал вначале, что не переживу своей болезни. Таков ее характер: многие от ней умирали. А все-таки доктор Казанский у меня бывает ежедневно три раза и приносит много пользы. Но прежде всех и всего врачует меня мой Христос, Коего я причащаюсь ежедневно. Сколько мира, радости и веселия от общения с Источником живота...» 6 часов вечера 8 февраля 1905 г.

«О Господе радоваться желаю вам всем, здравствовать душою и телом и во всем преуспевать. Я начал письмо радостью, потому что и сам радуюсь являемою мне милостию Божиею. Чувствую свое поправление и имею надежду на скорое выздоровление. С каждым днем чувствую улучшение, прибавление сил, здоровый аппетит и сон. Благодарю тебя, дорогая матушка, за твое материнское соболезнование о мне и осведомление о состоянии моего здоровья. Теперь я сам пишу тебе и свидетельствую, что я – на пути к выздоровлению; и чем делается теплее погода, тем и мне делается лучше. Это – за молитвы многих, многих духовных чад. Премилосердый Господь посылает мне Свою милость. Дал бы Бог увидеться у вас летом в стенах вашей обители...» 11 февраля 1905г.

«Со святою и спасительною Четыредесятницею приветствую тебя и всех сестер. Божиею милостию и вашими молитвами и других многих, я почти совсем поправился и уже начинаю понемногу служить; сегодня, 9-го, (40 мучеников), служить буду литургию Преждеосвященных Даров. К утреням и вечерням не хожу, прочитывая и объемля их сердцем дома. В Питер не выезжаю, и на молебны в Кронштадте; держусь дома. Если совсем поправлюсь к Пасхе, то намереваюсь в мае, в начале, отправиться пожить в Ваулове, а потом у вас – в Леушине. В Суру, может быть, и не поеду. Впрочем, как Бог направит...» 9 марта 1905 г.

«За письма, за чувства и предостережения мне благодарю горячо... Что касается меня, – я совсем почти оправился: служу в храме, говорю проповеди, причащаю народ. Сон хороший, аппетит тоже, силы надежны. Благодарю Господа. Надеюсь, весной – в мае, в конце, – погостить у тебя. На родину едва ли поеду – из опасения, чтобы в отдалении от врачебных центров не повторилась моя болезнь. Впрочем, надеюсь на Господа. – Сожалею, что коровушки в вашей обители пали; ну, что делать! «Господь даде, Господь отъят: буди имя Господне благословенно». Он, милая, воздаст за утрату». 29 марта 1905 г.

«20 мая я выехал из Питера и 21-го, в час пополудни, прибыл в Ваулово и здесь живу третий день, служа ежедневно в храме Успения Божией Матери ... (Едем в Суру.) К вам в Леушино, полагаю заехать на обратном пути. Со мною доктор – на всякий случай... Природа в Ваулове – великолепная; воздух – чрезвычайно ароматный и здоровый. Я пешком хожу и езжу на дрожках. Осматривал монастырское хозяйство и нашел его в порядке. Для меня строится небольшой деревянный домик с мезонином; через два месяца будет готов для жилья. В твоей благословенной обители полагаю погостить – по примеру прежних лет. Заблаговременно благодарю добрую хозяйку монастыря... Мое здоровье, Божией милостию, хорошо. Служу бодро.

Да возрастит Господь все плоды земные для обители в изобилии и скот ваш да соблюдет от падежей и болезней...» 23 мая 1905 г.

«Уведомляю о себе, что я здоров и спокоен. Сегодня, 30 июля, служил литургию в подворье вашем. Говорил слово; причастил дорогих послушниц твоих; народу было много... Вспоминаю с удовольствием о проведенном у тебя времени...» 30 июля 1905 г.

«...Славлю всеблагий Промысл Божий во всем, в малом и великом...» 29 августа 1905 г.

«Пишу в твоей подворской келии после фрыштика (завтрака) у Марии Ивановны, общей нашей благодетельницы. Благодарю тебя за письмо твое и за приглашение прибыть к тебе и пожить, пока пройдет смутное время. Теперь, по-видимому, все в Кронштадте успокоилось, хотя, впрочем, не успокоились ограбленные и лишившиеся жилищ чрез поджоги хулиганов. Горе, великое горе! Сколько осталось без крова, без пищи, лишившись всего чрез всепожирающее пламя! Чем все это кончится?..» 31 октября 1905 г.

«Благодать и мир тебе от Господа нашего Иисуса Христа.

Пишу тебе такое приветствие после литургии, совершенной мною в вашем подворском храме по своему почину, а не по просьбе чьей-либо. Божиею милостию я здоров и силен духом и телом; хожу легко и быстро. В день св. великомученицы Варвары я служил в Кронштадте раннюю обедню, а к вечеру отправился в Питер; поутру, в понедельник, каноны читал в Ивановском монастыре; обедню служил у вас; говорил проповедь; многих причащал. Стремление к причастию было неудержимое; по головам ходили; что поделаешь! Сердце рвет – не удержишь никак.

Здорова ли ты, мать моя? – Крепись духом: воздаяние приближается; а оно ведь вечное. Как радостно будет почить в селениях вечных и возлюбленных...» 5 декабря 1905 г.

«...Приветствую с новопостриженными в мантию сестрами Ферапонтовской обители, послужившими как бы первым видимым началом ее восстановления и утверждения обители. Да пребудет она благополучна до скончания века, в благочестии и довольстве. Посылаю 300 рублей на Ферапонтовскую обитель; прошу меня не обижать отказами или оговорками, что мне и самому нужно на мои обители: Ивановскую, Сурскую и Воронцовскую. Мне Господь посылает на долю каждого, и моим обителям помогаю по нескольку десятков тысяч, а другим – понемножку; а ведь обители-то пред Господом все равны. Благословение шлю вам именем Господним: «Поддержи, Господи, старицу Таисию, много поработавшую Тебе». 18 января 1906 г.

«Благодарю тебя, сокровище, за твои сочувственные письма, которыми ты не перестаешь утешать меня, несмотря на твои великие немощи и многосложные дела. Я чувствую себя хорошо, несмотря на немощь старческую; еще бегаю и по лестнице восхожу легко. Дай Бог по лествице небесной возвышаться каждый день. Каково-то будет будущее состояние России? Вот между прочим какой вопрос меня занимает. В руке Господней будущие судьбы ее; но ужасна расшатанность нравов России; она ничего не предвещает хорошего – полное разложение. Вольнодумная печать испортила Россию. Священство, как соль, обуяло; и само развратилось. Вот и наш монастырский священник В. судится в грязном деле. Больно мне это, и стыдно за священство. Бог ему – судья... Поздравляю с юбилеем дорогую мою матушку Таисию. Придется ли погулять нам с тобою в твоем монастыре? Приведи, Господи. Прощай. К утрене иду.

Твой сын по созданию обители протоиерей Иоанн Сергиев». 27 января 1906 г.

Примечание. Телеграмма, которою приветствовал меня о.Иоанн в 25-летний юбилей (игуменства): «Дорогую матушку труженицу сердечно приветствую с истекшею четвертью века многоплодного служения твоего Церкви Божией. Еще и еще да хранит тебя Господь на общую пользу. Иоанн Кронштадтский». 6 февраля 1906г.

«Сегодня, 10 апреля, я имел счастье служить в церкви твоего подворья и говорил поучение в конце литургии; причастил многих. Впуск был по билетам; и благодаря этому обстоятельству в церкви было не тесно, и порядок был полный, когда подходили к причастию.

Я ездил в город Витебск на одни сутки; прием мне был сделан сердечный, прекрасный. Служил литургию в Петропавловской церкви. Говорил обличительную речь против ксендзов и вообще – католиков, смущающих православный народ тем, что будто я перешел в католическую веру...» 10 апреля 1906 г. 1-й час пополудни.

«Сегодня, 10 мая, в день твоего Ангела, я служил в церкви твоего подворья во благодати и причастил человек 400. Чувствую себя благодатно и благодарю Господа. Тебе желаю совершенного спокойствия и здравия...» 10 мая 1906 г.

«Теперь я в Ферапонтове; ночевал я в новом корпусе, который смотрит на величественное озеро. С вечера было тепло, а ночь была холодная: запер все окна, оставленные мною нараспашку к ночи. Готовлюсь к обедне... Жажду быть у вас в Леушине. Да даст мне Господь эту радость – соутешиться вашею любовью, Христу подражательною. Я, Божиею милостию, здоров по-старчески. До свиданья.

Ваш старый знакомый сомолитвенник протоиерей Иоанн Сергиев». 4 июля 1906 г.

«Благодать, милость и мир тебе от Господа нашего Иисуса Христа. Пишу тебе привет с апостольских слов, как – дщери и рабе, возлюбленной Господом, служащей Ему и Пречистой Его Матери с усердием непрерывным столько лет. Многих ты привела ко Господу... Да поможет тебе Господь окончить духовное поприще в мире и терпении скорбей... В Москву едва ли поеду ныне; из Ваулова прямо махну в Питер. Впрочем, окончательно еще не решил – как Господь направит: «От Бога направляются стопы человеку; смертный же како уразумеет пути своя?» Подпись особая: «Есмь ваш смиренный почитатель и молитвенник, протоиерей Иоанн Сергиев убогий, старый». 19 июля 1906 г.

«Я у вас поздоровел душевно и телесно, окреп... Господь да благословит тебя приобресть земляную собственность со службами в пользу Ферапонтова и да пошлет тебе средства на то. Утверждай, утверждай Ферапонтову обитель. Преподобный трудится невидимо вместе с тобою молитвенно.

Я совершено здоров, Божиею милостию. В Ваулове пробуду дня три или четыре. Прощай, неоцененная матушка. Всем сестрам низкий поклон. Певчих благодарю особенно». 26 июля 1906 г. Вечер, 10 часов.

«...Благодарю и за мед, который для меня полезен; я пью его редко, бережливо. В Астрахань я не поеду, но – в Черный Яр. Молю Господа, да устроит путь мой туда и обратно: не для своей пользы еду, – желаю всем сердцем послужить Богу и людям. Жажду 26 сентября послужить в Леушинском подворье по случаю храмового праздника, но не знаю, удастся ли. 28 авг. намерен служить у тебя. Дай Господи! Сегодня, 26 авг. служил у себя в Ивановском монастыре и ночевал в своем помещении; но в Петербурге мне ночевать очень тяжело и нездорово, – вперед не буду... Отрадно вспоминать о пребывании летом у вас в Леушине». 26 августа 1906 г.

«Спасибо тебе за письмо и за чувства соболезнования ко мне. В Господе моем Иисусе Христе я легко переношу все издевательства надо мною людей лукавых. Жалко, что они так низко сами падают, купаясь в злобе диавольской, и марают свои души. Благодатию Божиею я – все тот же Божий раб и не изменяюсь в лукавую сторону. Ты знаешь, как ко мне стремится народ – и старый и малый; как дети меня везде встречают с радостью, подобно как некогда Христа еврейские дети встречали с радостью, с торжествующими лицами и песнями. Так и ныне везде простые люди и незлобивые дети встречают меня с радостью. Что это значит? Значит, что благодать Божия живет во мне и всех простых сердцами влечет ко мне, а через меня к Богу, Которому я служу...» 31 октября 1906г.

«Благодарю тебя горячо за письмо и телеграммы и за наведывание о моем здоровье: оно в хорошем состоянии, – благодарю всемилостивого и всещедрого Владыку Господа Бога моего. А вот твое-то здоровье, говорят, – да и сама ты пишешь, – ухудшается; не дай Бог. Ты нужна, очень нужна многим. Подворье ваше я не оставляю и служу нередко; молимся все за тебя. Я на прошедшей неделе путешествовал в Нижний... И на обратном пути в церкви Антиохийского подворья возгласил имя вселенского патриарха Антиохийского Григория. По возвращении в Петербург служил в Ивановском монастыре...» 22 ноября 1906г.

«...Я здоров и благополучен; о злословии борзописцев и их насмешках небрегу. Господь им отмстит за меня; ибо касаяйся меня злобно – касается в зеницу ока Божия. – Юбилея 12 декабря праздновать не буду и поздравлений принимать не стану, – все будет скромно, по нынешним обстоятельствам».

26 ноября 1906 г. Преподобного Алипия Столпника и св. великомученика Георгия.

«Шлю тебе и всем милым Леушинским сестрам сердечный поклон, с пожеланием всем милости от Господа – мира, благодерзновения, взаимной любви, здоровья, сил духовных и телесных для преспеяния всех во всех делах и особенно – в христианской святости. Письмо твое получил и сейчас прочел. Удивляюсь, как ты находчива в мыслях и излияниях своих чувств из глубины сердца своего... Это – твое духовное богатство, которым были богаты все нетленные подвижницы, особенно преподобная Синклитикия, житие и подвиги которой описывал св. Афанасий Великий.

Твоя послушница была у меня и просила меня служить; но я целую неделю не ездил в Питер по легкому недомоганию да и из-за сильных морозов. Когда можно, я всегда готов служить на подворье. Дай Бог дождаться лета и быть в Леушине у вас». 16 января 1907 г.

«Сегодня имел радость служить литургию в Леушинском подворье и за тебя вознести молитвы Всещедрому, да исцелит твою сложную болезнь и восставит тебя с одра болезненного. Некогда тебе болеть, – надо поправляться и еще трудиться во славу Божию, Богоматери, Предтечи, Иоанна Богослова и всех святых. Сестры шлют тебе сердечный привет и пожелания наилучшие и чувствительнейшие». 29 марта 1907 г.

«...Укрепи тебя Господь – в твоей тяжкой болезни и в игуменских трудах. Дай Бог всем сестрам мир с любовию к Богу и между собою и восхождение к небесному царствию по степеням духовным. Я здоров, насколько можно быть здоровым старцу в мои годы. Дай Бог дождаться весны и опять побывать в Леушине и наслаждаться Божественною службою и общим свиданием. Желательно и еще послушать священные песни Великого Четверга: «Сеченное сечется...» и «Преукрашенная Божественною славою...»

Кланяюсь тебе, святой старице, и целую твою священную главу, «мыслящую непрестанно, яже суть Божия». Да помилует и спасет Господь всех сестер твоей обители, да покроет все их согрешения. Слава Богу, что Он сохранил обитель Леушинскую от большого возгорения. Как осторожно нужно обращаться с огнем! Сколько страшных пожаров пришлось мне видеть только в Кронштадте, – и Господь сохранил меня и причт наш от ужасов пожара!» 1 января 1907 г.

(Замечание: Это письмо следует поместить прежде двух предыдущих, как показывают и даты времени. По ошибке было пропущено здесь. – М.В.).

«...Скажу о моем путешествии, которое совершилось все очень благополучно (в Устюжну, Ярославль, Рыбинск и др. места). В Рыбинске служил в Петров день обедню с Владыкою Тихоном и с соборным духовенством. Жара была невыносимая, служба затяжная. Тяжело мне было. Владыка служит благоговейно; в обращении добр и простосердечен... Побывав у Цеховых, – где у меня три крестника, – я отправился на пароход; прибыли благополучно 30 июня, в 6 час. вечера. Чувствую себя хорошо, здорово. Благодарю тебя за готовящийся образ сладчайшего моего Иисуса. Будь здорова, родная моя». 1 июля 1907 г. 4 часа пополудни.

Ваулово, 9 июля 1907 г.

«С благодарною любовию получил через верную рабу Божию Серафиму и твою усердную послушницу печатную брошюру о непротивности злу, платочек шелковый – дар твоего усердия, и любвеобильное письмо. Не нарадуюсь я твоей любви о Христе и твоему усердию, выражающемуся столь разнообразно и так постоянно.

«По плодам их познаете их», – говорит Сердцеведец Господь о людях, с коими мы живем в мире. По сладким плодам любви твоей и я знаю тебя вот уже около 35 лет. За все это время любовь твоя о Христе изливалась постоянно чистою струей – неоскудно везде и во всяких видах... Но особенно ты утешала меня своею беззаветною преданностию Христу Спасителю, словесное стадо Которого ты собрала и пасла и пасешь доселе на пажити спасительной...»

«Преподобный Акакий, умерший и во гробе лежа, отвечал вопрошающему: «Я жив и умер, ибо незлобивый не умирает». А я отвечаю: я еще жив и не умер; и Богу и людям служу по силе, и игумении Леушинской отвечаю письмом: живи долго, матушка, во славу Божию и на пользу сестрам». 7 августа 1907 г.

«Благодарю за твое сердечное письмо и за желание знать подробно о состоянии моего здоровья: оно лучше, по-видимому; я начинаю несколько поправляться и крепнуть; аппетит лучше; впрочем, только жидкую пищу могу кушать, а густой – не могу. Служу ежедневно. Сегодня, 25 августа, катался на Бритневском пароходе по заливу. Радуюсь слышать о твоем здоровье, за которое ты благодаришь Бога. Письмо это вручаю младшей сестре; а Марии я не видал». 25 августа 1907 г.

«...C любовию приветствую с праздником возлюбленного ученика и наперсника Христова и молю Господа, да произольется небесная любовь в сердца всех нас – и вас, и мое убогое сердце. Искренно сожалею, что не могу служить у вас на подворье; болезнь моя обострилась и почти постоянно гнетет и подавляет меня. Господь напоминает мне через нее, что я приближаюсь к пределу, всем назначенному. Да и горе было бы нам, если бы наши болезни не кончались смертью, ведь «смерть мужу –покой». О, дал бы Бог вкусить этот покой, о котором Церковь так усердно молит. Если судьбами Божиими еще суждено жить несколько во славу Божию, – да будет воля Его святая. 25 сентября 1907г. Пишу в 11 часов вечера».

«...Мое здоровье в одинаковом положении. Литургия и святое Причащение – жизнь моя. Ходит и врач два раза в неделю. По характеру моей болезни и он полезен». 8 января 1908 г.

«...Радуюсь о промыслительной благости Божией, проявившейся в обретении Чудотворной старинной заброшенной иконы Владычицы. Приятно читать в твоем письме, что ты ревнительно отнеслась к этой милости Владычицы. Да будет явление ее благодеянием для обители...

Слышал, что здоровье твое слабеет. Я – не слаб, Божиею милостию; и то – хорошо.

В Святейшем Синоде, в заседании не был ни разу: и болен, и глухой. Какая от меня польза». 28января 1908 г.

«Принимаюсь за письмо пред литургиею Преждеосвященных Даров. И шлю тебе сердечный привет с Страстями Христовыми и с надвигающимся

Светлым Праздником Воскресения Христова. Радуйся о Господе со всеми о Христе сестрами... Мое здоровье в одинаковом положении: слаб; никуда не выезжаю. Если даст Бог мне лето благоприятно, на родину думаю не ехать, а пожить в Ваулове сначала, а потом у тебя в Леушине». 20 апреля 1908 г.

«Благодарю тебя за любвеобильное письмо твое ко мне. Я получил его после обедни 27 мая. Поучительно твое письмо, потому что все проникнуто святою любовью. Недаром ты горячо любишь и особенно – проповедника и осуществителя Христовой заповеди – «любите друг друга».

Я пробыл в Ваулово всего трое суток. Переезд был для меня мучителен: холодно было, как зимой; вагон прокурен табаком донельзя; едва я скоротал вечер, ночь, утро до 12 часов. Лучше бы, казалось, самому выбрать вагон, чего бы ни стоило, чем пользоваться им по протекции. Но как никак, а я в Ваулове, прекрасном, как рай Божий: вся растительность в полной красе и благоухании. Я служу ежедневно; говорю слово Божие, питающее и утверждающее души верные; причащаю сестер и народ. После обедни катаюсь с Евпраксией по лугам монастырским.

Здоровье мое одинаково: железа не проходит, как и твоя болезнь, и по временам мучит меня. Впрочем Господь посылает по силам искушение, так, чтобы можно было перенести. Думаю недели четыре прогостить здесь; а там, что Бог даст. Умирать собираюсь в Кронштадте, если Бог пошлет по душу, а не в Ваулове или Леушине, чтобы не наделать лишних хлопот своею смертью, о которой думаю. Ибо дожил, милостию Божиею, до последнего предела жизни человеческой: ведь мне – 79-й год; пора и переселяться к отцам. Только дай Бог распорядиться всем прежде конца. И матушка-то моя крайне слаба: того и гляди что дух вон. Господи, помилуй нас уничиженных». Ваулово 27 мая 1908 года.

«Отдыхаю я в Устюжне вот уже четвертый день; служу ежедневно; благодарю Господа за каждый день и час. Благодарю и тебя, дорогая матушка за твои материнские ласки в обители и на пароходе, за пение сладкое сестер обители.

Прошу тебя извинить меня, что я резко ответил тебе на твою просьбу – благословить иконками матросов парохода. Я ответил раздражительно – по причине утомления и упадка сил и по причине неожиданности неблаговременной твоей просьбы. Надеюсь, что ты меня простишь. Один Господь ведает, сколь велика моя немощь... Здоровье мое – на одной степени: молодым старику не бывать, и два века не живать. Прости». 11 июля 1908г.

Последнее напечатанное письмо

«Прошу извинения моей лености, что доселе не отвечал на твое дорогое, любвеобильное письмо. Истинно, неиссякаем источник твоей ко мне о Господе любви, которая снисходит ко всем моим немощам и опущениям. Молю за тебя и за всех сестер обители твоей и желаю всем вам мира, здоровья, тишины, преспеяния во всех делах, духовных и телесных. Желаю, чтобы обитель Леушинская была как полная чаша всяких даров Господних и слава дщерей Господних внутренно сияла красотою добродетелей христианских. Мое здоровье почти на одной степени: то лучше бывает, то ухудшается – последнее бывает от моей неосторожности. Служу литургию каждый день; народ причащаю. В мое отсутствие народу почти не было в соборе; с приездом он стал наполняться; но полиция очень строго преследует богомольцев и отправляет их этапным порядком; приезжающие – в смущении...

Недавно, перед праздником Успения, был я приглашен со Св. Дарами для напутствия больной... Едет за границу для лечения... Дай Бог ей исцеления и жизни прибавления за их веру и доброту.

Поклон мой тебе, матушке казначее Агнии и всем сестрам, и всем батюшкам – иереям и диаконам. Дай Бог увидеться с тобою и взаимно утешиться с тобою». 20 августа 1908 г.

Ровно через четыре месяца, 20 декабря этого же года, о.Иоанн скончался.

Размышления о письмах

В моей работе об о.Иоанне выдержки из его писем к игумении Таисии заняли, как видим, довольно много места. Но я этому рад. Другого такого материала нет. Как бы биографы не рассказывали о нем, какие бы факты не приводили, никогда – не изобразить личность человека так, как его собственными словами. И действительно, читая эти письма, видишь, слышишь, почти осязаешь о.Иоанна, совершенно как живого. А это мне и читателям – дороже всего: хочется писателю не свои мнения и думы передать читателю, а представить прежде всего самого дорогого Батюшку. И в письмах он теперь стоит перед нами истинно, как перед очами и ушами нашими.

Не раскаиваюсь и в том, что я не выдумывал никакого плана или системы для расположения материала писем по предметам, – как это делал в других частях работы: я предпочел дать письма в их хронологическом порядке и без пропусков текста, что непременно бывает при системе, где одно выбирается, а другое опускается; между тем теперь иной раз и самая маленькая заметка, одно лишь словечко дают нам картинный живой оттенок, новый штрих. От всего этого образ становится и рельефнее, и жизненнее. Это – я думаю – и самому читателю очевидно... Одно лицо, коему я читал выписки из писем, сначала недоумевало: зачем я так много выписываю; но постепенно и оно так увлеклось ими, что нельзя было оторвать от книжки.

Каким же представляется теперь нам о.Иоанн по письмам?

Возможно, что он иному читателю покажется «простым», «обыкновенным». Да, – его образ жизни и весь лик был, действительно, не таким, как нам рисуются другие подвижники: пустынники, оторванные от обычной жизни люди, аскеты-монахи и т.д. Его образ жизни был ближе к мирскому, как видим. Он спасался «в миру», среди мирских людей; интересовался всем мирским, что делалось на земле; у него была даже «семья»; он и в «каретах» ездил, и «свежим воздухом» дышал; и радовался красотам богосозданной природы; и отдыхал от трудов своих на лоне природы то в Леушине, то в Ваулове; и понимал и принимал ласку людскую; и тяготился накуренным вагоном, предпочитая путешествовать на пароходе; вообще, казалось, что он будто бы «обыкновенный» батюшка. Он иногда даже и расстраивался (в вопросе о благословении матросов), а потом извинялся. Все будто бы обычно. Но тем необыкновеннее был он внутри своей души. Недаром многие сомневались в правильности его пути: небывалый в истории Церкви путь подвижничества – в миру.

Но сам он никогда не сомневался в верности спасенного пути своего, – пути православного, пути евангельско-апостольского, пути Христова, пути отеческого. Евангелие принесено не для исключительных людей, не для единиц, а для всего мира, для миллионов отцов, матерей, юношей, девиц и детей; не для монахов лишь, а и для правителей, для военных, для интеллигенции, для трудящихся, для чиновников; не для праведников только, а еще больше для грешников... Вот для всех он и служил, живя в среде их. И потому никто не мог сказать ему, что спасение в миру невозможно. В этом – о.Иоанн действительно был совершенно необыкновенный, исключительный подвижник и служитель Бога и людей! При видимой простоте именно он был особый человек. И пусть читатель писем не смутится видимой его «обычностью».

Ведь совершенно ясно, что при такой видимости простоты он до очевидности был святым подвижником. Мы об этом еще будем говорить особо. Но при чтении писем его я не раз поражался его заявлениям: «А я не изменился»; «благодать Божия во мне», – это она влечет к нему людей. А больше всего потрясает душу его «благодерзновенное» заявление о врагах, гнавших и хуливших его:

«О злословии борзописцев... и их насмешках небрегу. Господь им отмстит за меня; ибо касаяйся меня злобно – касается в ЗЕНИЦУ ОКА БОЖИЯ»... Страшно нам сказать такие слова. Просто – невозможно. А он сказал: САМ БОГ ОТМСТИТ! – И действительно, «отмстил» потом...

Далее. Всегда у него на первом месте – служба, служба: «служу ежедневно»; «имел честь служить», «имел счастье служить», «только что отслужил», то есть литургию. «Причащение – жизнь моя». И не только о себе думает; но помнит всегда и о народе, о сестрах монастырских: «причащал ныне народ»; «причастил 400»; «стремление к причащению – неудержимое»; «по головам ходят». Это уж известно нам; но теперь Батюшка сам говорит об этом. И радуется.

Но вот что для меня показалось из писем нового: о.Иоанн придавал великое значение и проповедям своим. Как он отмечает всегда, что говорил проповедь о том-то или сказал слово на такую-то тему, – и чаще всего в связи с причащением, Чашей; – то говорил по писанному, то устно, экспромптом; отмечал, как одушевленно было его слово: «говорил, как пророк или апостол». «Одушевление было огромное». Значит, он придавал очень важное значение и поучениям. И большею частью готовился к ним заранее, потом и в печать отдавал; и сам отмечал их действие.

Важны эти письма и по множеству рассеянных и там, и тут мелких подробностей. Например, отсюда я узнал, что батюшка не раз болел: распухала нога (1895); болели все пальцы на руках, шел из них гной; с 1904 года болезни стали учащаться; в январе 1905года доктор навещает уже «по три раза в день». Болезнь у него была в предстательной железе, – отчего, сам он пишет, многие умирали; одно время он уже готовился к смерти, думал – что не встанет. Но потом снова поправлялся. В том году в феврале пишет: «...я – на пути к выздоровлению». А в январе следующего года (1906) сообщает: «Я чувствую себя хорошо, несмотря на немощь старческую (шел 77-й год – М. В.); еще бегаю и по лестнице восхожу легко». А уж с января 1908года болезненность почти не проходила: «я не слаб... и то – хорошо» (22 января). А в апреле иначе: «слаб; никуда не выезжаю». В мае: «железа не проходит... и по временам мучит меня». Иногда пишет: «один Бог знает», как он страдает: «хоть кричи». В последнем письме, от 20 августа, пишет: «Мое здоровье почти на одной степени»; и тут же добавляет свое обычное: «Служу литургию каждый день; народ причащаю»... И еще выезжает для молитв и причащения больной – таким образом, обычное заявление биографов, что о.Иоанн почти не болел, – не совсем правильно. Правда и он сам в старости не раз говаривал, что, несмотря на старые годы, чувствует себя здоровым. Но об этом можно говорить – до 70–72 лет; а после этого его здоровье стало переменчивым: «то лучше, то хуже»; в лучшие моменты он еще «бегает», то есть по своему обычаю быстро ходит, взбирается на лестницы «легко»... И понятно: уже шел 79-й год, а скончался – на 80-м... Без писем мы этих подробностей не знали бы...

Есть и другие детали: отец его страдал «не то раком, не то грыжей» и «умер рано, только 46 лет»; а «мать... скончалась в Кронштадте в 1870 году от холеры».

Его «матушка», Елизавета Константиновна, одногодка с ним, к 1908 году (май) – «крайне слаба: того и гляди что дух вон», – с любовью к ней пишет он.

Интересно и о пище. Хульники его и неразумные критики писали, что ему в гостях готовили роскошные обеды. Верно: кого мы любим, тому готовы все отдать! Но сам-то о.Иоанн как смотрел на все это? «Добрые они – через меру, – пишет об одних друзьях, гостя у них, – и любят угощать хлебом-солью и всем – до того, что приходится отягощаться отказами. Есть я почти ничего не мог – только перловую крупянку да суп из снетков» (1907). Но еще в 1905 пишет: «Аппетит имею хороший только на одно мое любимое блюдо – суп с перловой крупой». Подумаешь, какая «роскошь». В том-то и величие его души, что, имея возможность удовлетворять все свои пожелания, этот подвижник в миру хранил себя от соблазнов, побеждал все свои похоти – даже вкусовые. Много ли найдется таких, даже и в монастырях? – И много-много иных подробностей.

Но особенно мне хочется отметить его необычайную любовь духовную к досточтимой его сотруднице и послушнице – всечестной игумении Таисии... Мы видели, какими только ласковыми словами не называл о.Иоанн рабу Божию Таисию! И конечно, никакой порядочный человек, а тем более – понимающий духовную жизнь и различие «духовного» от «душевного» (по учению ап.Павла, – 1Кор.2:10–16), не заподозрит в этих словах и чувствах Батюшки чего-нибудь нечистого, хотя бы и в тонком виде. Лишь дурной испорченный ум и плотское сердце будет искать в нем то, что у самого клеветника лежит и гниет в душе. Ведь и о. Серафима Саровского иные подозревали: кто чем болит, тот об этом и говорит; страстный – о страстном, сребролюбивый – о корыстном, гордый – не верит смиренному... В жизни своей я встретил одного священнослужителя, который никак не мог поверить другому, что тот верит искренно – очевидно, у него самого не было достаточной веры, а по себе мы обычно судим и о других... Но довольно об этом... Здесь было все чисто, духовно, благодатно, по-христиански свято. Мы знаем, что апостол Павел всех христиан своего времени, живших по заповедям Божиим, называл «святыми»: «Приветствуйте всех наставников ваших и всех святых. Приветствуют вас Италийские» (Евр.13:24). Или: «Все, водимые Духом Божиим, суть сыны Божии» (Рим.8:14) по благодати усыновления. «Приветствуйте друг друга с целованием святым» (Рим.16:16). Конечно, нам, грешным людям, эта свобода и высота недозволительны: иначе скоро соскользнем в плоскость (как в сектах разного направления, от баптистов – до хлыстов). Но ведь о.Иоанн не был «как все»: это уж очевидно. Одни чудеса его говорят о сем. «Бог грешников не послушает», – говорил фарисеям исцеленный слепец. У святых же все свято.

У о.Иоанна была «духовная семья»: вся Церковь – семья; весь православный народ – его семья; монахини – его сестры; и игумения Таисия тоже – сестра во Христе, мать во Господе, дочь по духовничеству. И вот у этой «святой избранницы» Божией Матери о.Иоанн нашел и место для отдыха, и помощь в устроении монастырей своих (Сурского, Иоанновского, Воронцовского, Вауловского и др.), и заботу в болезнях его, и просто утешение в духовном общении, в любви сестер, – «сопричащении» и проч. Вот почему его влекло на отдых в эти святые места, к христианским душам. Вот почему он любил служить в Леушинском подворье в Петербурге на Бассейной.

А мудрая и преподобная игумения Таисия, делая все для него, с большим тактом всегда держалась в тени: изредка лишь приезжала в Кронштадт или Петербург; а потом скоро скрывалась опять; или – ограничивалась перепиской; или посылала какую-либо из сестер... Это благоразумие было причиною того, что никогда не раздавалось обвинений ее, даже из уст злостных хулителей о.Иоанна.

Но нам мало этого: мы должны почитать ее такою, какою считал ее сам о.Иоанн, то есть праведною инокинею, или «святою» христианкою. И не даром мне пришлось слышать одно мудрое предложение: игумению Таисию следует внести в поминание, в числе его родных и духовно-близких сотрудников и сотрудниц. Истинно!

Царство Небесное избраннице Божией и строительнице 9–10 монастырей! К сожалению, мне не удалось на этот раз найти книгу ее: «Отец Иоанн Кронштадтский как пастырь»... Жаль, что и письма не все напечатаны; где-то остальные 33?

Из воспоминаний игумении Таисии

...Хлопоты мои о приобретении места в Петербурге для постройки подворья с целью материальной поддержки нашей обители, не имеющей ни капитала, ни обеспечения, начавшиеся еще при митрополите Исидоре, требовали иногда моего некратковременного пребывания в столице, где я нередко виделась с Батюшкой, хотя вести с ним духовную беседу никогда не приходилось; но зато, во время заездов его к нам в монастырь летом, на обратном пути с родины, мы получали поистине неземное наслаждение, находясь в непрерывном общении с этим благодатным пастырем в течение нескольких дней и даже недель. Он обыкновенно писал мне с родины, с. Суры или из Архангельска, о том, куда предполагает заехать, сколько где пробыть и когда приблизительно быть у нас, и на своем ли пароходе или на арендованном, и мое дело было встретить его на назначенном месте. Вот тут-то начинался мой праздник, мой отдых, то есть буквально отдых душевный, обновление сил и подъем духа.

Едем с ним, бывало, от пристани нашей Борки до монастыря; дорога все идет лесом, а версты за три до монастыря, пересекая дорогу, проходит полоса монастырского леса; и станет Батюшка благословлять его на обе стороны: «Возрасти, сохрани, Господи, все сие на пользу обители Твоей, в ней же Имя Твое святое славословится непрестанно». Дорогою расспрашивает о состоянии сестер, о здоровье их и т. п. Подъезжаем к деревне, расположенной за одну версту от обители и составляющей весь ее приход, а там по обеим сторонам пестреет народ, вышедший на благословение к великому гостю: мужички, с обнаженными головами, кланяются в пояс; женщины, с младенцами на руках, спешат наперерыв поднести своих деток; хоть бы ручкой-то коснулся их Батюшка; только и слышно: «Батюшка, кормилец», «родимый ты наш», «красное солнышко». А Батюшка на обе стороны кланяется, благословляет, говоря: «Здравствуйте, братцы! Здравствуйте, матери! Здравствуйте, крошечки Божии! Да благословит вас всех Отец наш Небесный! Христос с вами! Христос с вами!»

А как только пойдут монастырские постройки – дома причта, гостиницы и пр., тут встречают сестры с громким стройным пением: «Благословен грядый во имя Господне!» И далее с пением же провожают до самого соборного храма, где встречают священнослужители, а звон в большой колокол давно уже гудит. Похоже на что-то Пасхальное, прерадостное. Общий подъем духа, общее торжество! После литургии, за которою всегда бывает много причастников, Батюшка проходит прямо в сад, куда приглашаются и все сослужившие ему священнослужители, гости, приехавшие к нему, туда же являются и самоварчик со всеми атрибутами, и дорогой Батюшка, зная, что всякому приятно получить чаек из его рук, старается всех утешить. Потом пройдет гулять по аллеям сада или один, или с собеседником, но никто не беспокоит его. Как только Батюшка проходит через террасу в дом, – сад пустеет, так как все расходятся. Но ведь Батюшка слишком любит чистый воздух; не только днем проводит все время или в саду, или катаясь со мною по полям и лесам, но и иногда, в теплые, сухие ночи, и спит на террасе. Иногда в саду соберет более близких знакомых своих и некоторых сестер обители и, сам выбрав где-нибудь местечко, станет читать нам книгу, им же самим выбранную; но чаще всего читал Евангелие, Апокалипсис или книгу пророков и все читаемое тут же объяснял. Иногда чтение прерывалось и беседами на объясняемую тему. Когда устанет сидеть или утомится чтением, скажет мне: «А что, матушка, не худо бы и прокатиться нам в пустыньку твою». И конечно, это моментально исполняется, и мы едем. Катались мы всегда не быстро, медленно, потому что в это время Батюшка или молился тайно, или беседовал со мною, или просто дремал; да и нужды не было скоро ехать: народ, как бы много его не было, никогда у нас не бросался к нему, не беспокоил его на дороге. О Пустыньке, этом излюбленном местечке Батюшки, я сообщу следующее:

Название Пустынька или Крестик носит небольшой скиток с церковью св. апостола Иоанна Богослова. Второе наименование его Крестик может показаться несоответствующим названию скита; но и самое происхождение его несколько необычное и тесно связано с именем достопочтенного пастыря, о. протоиерея Иоанна Кронштадтского, для которого это было излюбленное местечко.

В 1892 году, на обратном пути с родины, он посетил нашу обитель 15 июня, предполагая погостить в ней несколько дней. Конечно, все пустынное гостеприимство обители было направлено к успокоению высокого гостя; но чем могла она выразить свое радушие? Между прочим я предложила Батюшке покататься по полям и лесам монастырским и благословить их, на что он охотно согласился. В то время обитель еще не имела рессорных экипажей, не держала и кучера, обязанность которого исполняла одна из сестер. Долго ехали мы по лесу и не заметили, как колесная дорога стала прекращаться, сменяясь одной лишь тропинкой для пешеходов. Сестра, правившая лошадью, обратила на это наше внимание, сказав, что ехать дальше опасно – можно заехать в такую чащу, что нельзя будет поворота сделать; что и теперь, для того чтобы повернуть, нам придется сойти с тарантаса и подождать, пока она повернет, выбрав для сего более удобное место.

Мы тотчас же вышли, и Батюшка сказал мне: «Поищем пока мы с тобой землянички». На это я ответила: «Какая земляничка, Батюшка, в такую пору! У нас на Петров день редко поспевает, да еще в такой глуши: тут только сосны да мох». Батюшка ничего не ответил, а сам наклонился, как бы ища чего на земле. Через несколько минут монахиня, повернув лошадь, подъехала к этому месту, а Батюшка подходил ко мне с букетиком сорванной со стебельками земляники и, подавая его, улыбаясь, сказал: «Вот я и ягодок принес». Я и глазам своим не верила и, обратясь к монахине, сказала: «Надо заметить это место; неужели здесь так рано поспевает земляника?» Монахиня тоже выразила сомнение. Впрочем, место мы заметили, и я решила, как только мы приедем в монастырь, послать сюда сестер поискать земляники, что и было исполнено; но, конечно, никакой земляники по раннему времени и по характеру грунта земли не могли здесь найти. Тем не менее, место это стало предметом всеобщего внимания, даже все приходящие считали как бы обязанностью побывать на нем, что и заставило вместо вбитого колышка поставить крест. Отсюда и ведет свое начало наименование этого скита Крестик, так как вошло в употребление говорить: были у крестика, пойдем ко крестику. Перед этим крестиком нередко читались акафисты и каноны, особенно людьми, имевшими какую-либо скорбь, которые потом заявляли, что, помолившись там, находили облегчение. Никакая непогода, даже в зимнее время, не мешала желающим посещать это место. Это обстоятельство вынудило меня обратиться к бывшему тогда архиепископу Новгородскому Феогносту с просьбою разрешить поставить маленькую часовенку с келиею не для жительства там кого-либо, а часовню – для случайных посетителей, келию же – в качестве места отдыха для меня, утружденной начальственною суетой, где бы я могла предаться молитвенному средоточию и безмолвию среди лесной тишины. В 1893 году, к приезду о.Иоанна, были уже готовы часовня с келиею, куда досточтимый пастырь и уединялся для своих молитвенных подвигов, проводя здесь иногда большую часть дня.

В 1892 году архиепископ Феогност, обозревая Леушинскую обитель, посетил и эту часовенку. Вошел в келию, чуждую всякого, даже скромного убранства, сел в ней на простую деревянную скамью перед таким же некрашеным столом, глубоко вздохнул, и слезы заблестели на его глаЗах.Затем он произнес: «Матушка, какое у тебя здесь блаженство! как легко вздохнуть здесь!» На это я отвечала, что и у него есть близ Новгорода мыза Архиерейская, в которой он может уединяться. Но он возразил: «Ах, ты не знаешь: я – на дачу, а дела вперед уж меня туда прибежали». Посидев несколько, он вдруг стал планировать: «Вот бы эти два окна превратить в арку да пристроить маленький алтарек, – вот бы и церковка была, блаженство такое! Не веря своим ушам от радости, ибо это было и моею заветною мечтою, я ответила ему: «Владыка святый! Уж очень бы это было хорошо! Да я не смела и просить об этом; ведь для церкви надобен священник: штатному здесь нельзя быть, а заштатного старца вот и для скита с трудом подыскиваем». На это Владыка сказал: «Зачем, зачем отдельного священника? Ведь в праздник ты всегда должна быть в монастырском храме с сестрами; а в будень, когда вздумаешь, может отслужить здесь и свободный священник из двух ваших. Если хочешь, подай прошение: я разрешу; начерти хоть сама маленький планчик этой часовни и как предполагаешь пристроить к ней алтарь; я сам вижу все на месте и на этом основании могу разрешить». Я не знала как и благодарить Владыку, и поспешила исполнить предложенное. Это было в мае месяце. Когда в июле того же года, по обычаю, приехал о.Иоанн, я передала ему о результате посещения архиепископом Феогностом Пустыньки. Отец Иоанн перекрестился и несколько раз повторил; «Слава Тебе, Господи!» Когда я спросила у него, почему он ранее никогда не выражал своего желания, чтобы была здесь церковь, он ответил; «Я положился на Господа, да будет воля Его, а не моя; и вот Он Сам благословил осуществить Свою святую волю».

Вот как возникла Пустынька с храмом во имя св. апостола и евангелиста Иоанна Богослова!

В том же году стали запасать лес и весь нужный материал для постройки алтаря и других приспособлений, необходимых для церкви. Так как дело было несложное, пристройка небольшая, то к следующему июлю месяцу, ко времени прибытия о.Иоанна, храм был уже готов и, с благословения архиепископа, освящен о.Иоанном, во имя св. апостола и евангелиста Иоанна Богослова. Одна близкая моя знакомая, институтская подруга, Елизавета Пасмурова, поусердствовала сделать мраморный престол; она же, равно и другие знакомые и благодетели, доставили для храма всю нужную утварь, так что ничем не пришлось обременять монастырь, равно как и на все расходы по пристройке не пришлось тратить монастырские средства, так как петербургская купчиха У.Сорокина пожертвовала на этот предмет 500 рублей.

По сие время Пустынька эта составляет излюбленное местечко всей обители и ее богомольцев, а теперь, со времени кончины о.Иоанна, она сделается еще дороже и приятнее для всех ценивших этого великого и незабвенного пастыря. Церковь в ней маленькая, смежная с такою же небольшою комнатой, где стоят богомольцы в зимнее время; а летом они размещаются вокруг ее на открытом воздухе, где, при открытых окнах, прекрасно слышно все богослужение. Колокольни нет, да не имеется и колоколов, кроме одного 6-фунтового, за неимением средств.

Находится она с южной стороны от монастыря, на расстоянии около одной версты.

Туда теперь проложена прекрасная дорога.

Батюшка очень любил цветы и вообще природу: ему беспрестанно подносили цветы или из сада, или полевые. Бывало, возьмет в ручку розу или пион, какие расцветут к его приезду, и поцелует цветок, говоря: «Лобызаю Десницу, создавшую тебя столь дивно, столь прекрасно, благоуханно! О Творец, Творец! Сколь дивен Ты и в самомалейшей травке, в каждом лепестке!» Подержит, бывало, Батюшка в руке своей цветочек и отдаст комунибудь из присутствующих; и сколько радости получает с этим цветочком обладатель его! А Батюшка продолжает восхвалять Творца за Его благодеяния к людям. Подадут ли ему ягод из саду, какие поспеют, он говорит: «Какой Господь-то, Отец наш Небесный, милостивый, добрый, щедрый, всеблагой! Посмотрите, поймите – Он не только дает нам насущное, необходимое пропитание, а и услаждает нас, лакомит ягодками, фруктами, и какими разнообразными по вкусу, – одни лучше других! Заметьте, вот у каждого сорта ягод свой вкус, своя сладость, свой аромат».

Кто-то из приезжих заметил при этом ему однажды, что ныне культура усовершенствована и дает лучшие сорта продуктов. Батюшка, не глядя на говорящего, а продолжая смотреть на ягоды, ответил: «Культура – культурой, а Творец – Творцом. На то и дан человеку разум, чтобы он работал им, возделывал, совершенствовал, или, как ныне выражаются, культивировал прежде всего себя самого, а затем и другие творения Божии, хотя бы и дерево, и плоды, и все, что предано в его руки Творцом. Из готовогото семени легко выращать, доводить до высшего качества; а семя-то самое создать, если его нет, одну каплю воды создать, там, где ее нет, – попробуйте-ка с вашей культурой! Из готовой воды можно и водопады устраивать; из готовых веществ – земли, песка, глины, – можно какие угодно громады воздвигать; а при отсутствии этих веществ что вы сделали бы? О Творче всеблагий, Отче Небесный, доколе создание Твое не познает Тебя и не падет в прах пред величием Твоим?!»

Любил также Батюшка и сам собирать в саду ягоды и кушать их прямо с веточки. Бывало, заберется в кусты малины или в грядки клубники, кушает да позовет: «Матушка, у тебя в садике-то воры; что плохо следишь за своим добром?» Любил он наш садик и всякий раз перед отъездом из обители заходил в него и, как бы жалея его, прощался с ним: «Прощай, садик! Спасибо тебе за то удовольствие, которое ты доставляешь мне всегда! Сколько светлых минут проводил я в твоем уединении!» и т. п. Бывало, скажешь ему на это:

«Родной наш Батюшка, да разве вы уже на будущий год к нам не приедете?» Он ответит: «Будущее в руках Божиих; жив буду, – приеду».

Если случалось, что Батюшка приезжал к нам во время сенокоса, то мы с ним ездили и на покос к сестрам, всегда приноравливаясь к тому времени, когда они там пьют чай. Вот радость-то сестрам! Подъезжаем, бывало, и издали уже виднеются черные фигуры в белых фартуках и белых платочках. Поодаль дымятся и самоварчики; тут же на траве разостлана большая простая деревенская (бранная) скатерть, пригнетенная по краям камушками, чтобы не поднимало ее ветром; на ней около сотни чашек чайных, сахар; подле стоят мешки с кренделями (баранками). Как только подъедет Батюшка, певчие сестры грянут любимый Батюшкин задостойник: «Радуйся, Царице». Батюшка идет к приготовленному для него столику, но иногда прежде погуляет по покосу, посидит на сене, побеседует с сенокосницами, и затем начинается чаепитие. Все собираются к кипящим кубам и самоварчикам, садятся на траву, и Батюшка сам раздает им из мешка баранки, многим дает чай из своего стакана и вообще старается всех утешить. Когда он уезжает с покоса, все бегут провожать его, певчие поют ему «многолетие», пока экипаж не скроется из вида. Вообще, Батюшка любил наше пение и ежедневно призывал клирошанок петь, по большей части в саду, иногда в Пустыньке, а при дождливой погоде и в кельях. Ежедневно после обеда приходила к нему регентша, которой он назначал, какие пьесы петь ему. Иногда он слушал их молча, сосредоточенно, в молитвенном настроении; иногда стоял или даже ходил среди них и объяснял им смысл поемого, особенно ирмосов; иногда же с увлечением сам пел с ними и регентовал рукою. Когда случалось нам с ним кататься по Волге, по его благословению, я брала с собою на пароход от четырех до шести певчих, которые пели ему на пароходе, а также и в прибрежных церквях, где он останавливался для совершения литургии, без чего не мог провести ни одного дня. Когда мы с ним катались по нашим лесам и полям, он всегда благословлял поля с молитвою об их плодоносии и изобильном урожае на пропитание обители. Бывало, когда увидит, что нет близко народа, велит остановить лошадей, снимет с себя рясу, положит на свое место и пойдет немножко пройтись в поле. По дорогам между монастырем и скитом у нас поставлено немало скамеечек, так как по этим уединенным дорожкам гуляют монашенки и садятся иногда со своим рукоделием или отдыхают, когда ходят в лес за ягодами или за грибами.

Во время пребывания у нас Батюшки, все таковые скамеечки служили местом для богомольцев, прибывших к Батюшке; зная, что мы с ним ежедневно, иногда и по нескольку раз, проезжаем тут мимо, они поджидали нас и, завидев издали экипаж, тихо, в полном порядке подходили к Батюшке на благословение; иные девушки подносили ему полевые цветы, особенно часто фиалки, белые и лиловые, которые Батюшка очень любил. Так, однажды, приняв эти букеты, он держал в руках один из них и, рассматривая его, сказал евангельское слово:

«Ни Соломон во всей славе своей не одевался так, как каждая из полевых лилий. Если Отец Небесный так одевает цветок, который сегодня есть, а завтра брошен будет в печь, то не тем ли более нас, маловерные. Как очевидна истина слова Божия: «Ищите прежде Царствия Божия и правды Его, а все остальное приложится вам». Это я испытываю на себе: с тех пор как я начал усиленно искать и исключительно заботиться о благоугождении Господу молитвою и делами милосердия ближним и другим, я почти не имею надобности заботиться о себе, то есть о своих внешних нуждах; меня, по милости Божией, одевают, обувают, угощают добрые люди и сочтут за обиду, если бы я не принял их усердия».

Я на это отвечала ему: «А если бы вы знали, Батюшка, как приятно что-либо сделать для вас, хотя чем-нибудь послужить вам! Да и поверите ли, Батюшка, что за все, что для вас сделаешь, так скоро воздается сторицею! Я это и на себе лично испытала, да и от многих слышала».

О.И. «Верю и сам вижу на деле; да это и в порядке вещей; за все воздает нам Господь; даже за чашу холодной воды, поданную во имя Его».

И.Т. «А я в этом отношении часто припоминаю слова: «Приемляй праведника во имя праведниче, мзду праведничу приемлет» (Мф.10:41). Я знаю, что это сказано к апостолам и не в том отношении, о котором мы теперь говорим, а вообще о вере и усердии к праведникам, т.е. к людям, всецело отдавшимся Богу».

О.И. «А помнишь апостольское слово: «Не обидлив бо Бог, забыти дела вашего и труда любве, юже показасте во имя Его, послуживше святым» (Евр.6:10).

Конечно, не святых, на небесах живущих, надлежит разуметь, а служителей Его, которые трудятся для Него ради спасения людей. А строго же Он и судит тех, кто дерзает злословить их, особенно клеветать безвинно! Как Он через пророка Захарию говорит: «Касаяйся вас (т.е. избранников Божиих), яко касаяйся в зеницу ока Его» (Божия) (Зах.2:8).

Видишь, Своим «оком» называет их Господь! Да святые-то как любили Господа! Несмотря на немощное свое плотское естество, ужасающееся и мысли о мучениях и пытках, ради любви Христовой охотно шли на всякое страдание и смерть, лишь бы в вечности не быть отринутыми от Него.

Вот св. Игнатий Богоносец и лично просил, и писал в своем послании к римлянам-христианам, когда они хотели освободить его от предстоящей ему мученической смерти: «Не возбраняйте ми (т.е. не мешайте мне прийти к Господу), хощу быти измолен (т.е. измолот) зубами зверей; да буду в жертву благоприятну Господу моему! (Посл. к Рим.)

Вот высокая, святая любовь!

...Это было в конце 90-х годов, когда наш Леушинский монастырь еще не имел в Петербурге своего подворья, где впоследствии мы часто и удобно виделись и беседовали с Батюшкою. Мне приходилось с большим затруднением искать случая увидеть его и хотя бы кратко поговорить, о чем было нужно.

Так однажды, пробившись попусту несколько дней в поисках такого случая при неотложной надобности побеседовать с ним, я решилась идти на вокзал Балтийской ж. д. и лично попросить его дозволить мне доехать с ним до Ораниенбаума для помянутой цели. Добрый Батюшка не только охотно согласился, но и сказал мне: «Очень, очень рад побеседовать с тобою, ведь мы давно не виделись». Поезд тронулся и мы остались в купе только вдвоем. Мне он указал место по правую свою руку, а напротив нас, ни вообще в купе не было никого. Началась беседа сердечная, духовная, откровенная. Вдруг Батюшка порывисто, быстро поднялся на ноги (не отходя от места, где сидел) и, подняв правую руку вверх, потряс ею в воздухе, как бы грозя кому-то, устремил взор вдаль прямо (не в сторону) громко произнес: «Да запретит вам Господь Бог!» Сказав эти слова, он перекрестился, сел на свое место и с обычной своей кроткой улыбкой посмотрел на меня и, положив свою руку на мое плечо, произнес: «Что, матушка, ты не испугалася ли?» «Испугалась, Батюшка, – отвечала я, – но я сразу же поняла, что вы запрещали бесам, – неужели вы их видите?» «Да, матушка, да! но что об этом говорить, лучше продолжим нашу беседу». Таким образом, в этой беседе мы доехали до Ораниенбаума; Батюшка направился на пароход, идущий в Кронштадт, а я с тем же поездом, не выходя из вагона, вернулась в Петербург, утешенная и ободренная беседою с великим человеком, имеющим «власть на духов злобы поднебесных».

Второй подобный сему случай могу привести следующий. В день храмового нашей подворской церкви праздника св. ап. Иоанна Богослова всегда служил у нас Батюшка о.Иоанн; для этого он приезжал накануне ко всенощной, выходил на величание, сам читал акафист и канон. Затем оставался у нас ночевать и в самый праздник совершал (соборне) с другими священниками позднюю литургию в 10 часов. Вставал он всегда рано, иногда часа в 4 или 5, писал проповедь или свои заметки, а часов около 7–8 ехал освежиться на воздухе, причем брал всегда с собою меня сопровождать его. Ездили мы обычно на острова, где поутру бывает всегда пусто, уединенно, что при чистом свежем воздухе действительно составляло отдых и отраду пастырю, окруженному в течение целого дня людьми и суетою. Эти часы Батюшка употреблял для тайной созерцательной молитвы, и я, зная это, никогда не нарушала ее никакими разговорами, кроме как если он сам заговорит со мною. Так однажды выехали мы на Николаевский мост, откуда заранее приказано было кучеру повернуть по набережной налево. Когда карета наша поравнялась с часовней на мосту, мимо, вдоль набережной с левой стороны, везли покойника; дроги с гробом везла одна лошадь, а провожавших было не более 8 или 10 человек, почему каждый из них был ясно видим. Батюшка вдруг изменился в лице; он пристально глядел на погребальное шествие, и так как оно шло по набережной параллельно с нашей каретой с моей (левой) стороны, то ему приходилось наклониться на мою сторону, причем я не могла не видеть перемены в лице его. Наконец, шествие свернуло в 1-ю линию; а Батюшка, несколько успокоившись, стал креститься. Потом, обращаясь ко мне, произнес: «Как страшно умирать пьяницам!» Предположив, что Батюшка говорит о покойном, узнав провожающих его гроб, я спросила: «А вы знаете его, Батюшка?» Он ответил мне: «Также, как и ты». Все еще не понимая ничего, я пояснила ему свое предположение, прибавив, что я никого из провожающих не знаю. «И я тоже, – сказал он, – но вижу бесов, радующихся о погибели пьяницы».

Батюшка о.Иоанн в течение последних 18 лет, с первого же года (1891), когда он стал ездить на свою родину в Суру, стал заезжать и к нам в Леушинскую обитель, лежавшую на пути, недалеко от берега р. Шексны, которою он следовал, выйдя из канала Мариинской системы, до Волги. Дойдя своим небольшим пароходом «Святитель Николай» до нашей монастырской пристани Борки, он обыкновенно отсылал свой пароход обратно на родину, ехал в нашу Леушинскую обитель гостить, или, как выражался он, «отдыхать» и проводил у нас с неделю времени или более. Для следования дальнейшего пути ему подавался пароход пассажирский большой (местных компаний), и Батюшка ежегодно проезжал на таковом по Волге, хотя бы до Нижнего Новгорода или далее, по его личному желанию и указанию. Я всегда бывала с ним в таких путешествиях; и признаюсь по совести, что эти дни были лучшими в моей жизни в духовном отношении при многих внешних неудобствах. Но об этих путешествиях, равно и о препровождении времени в пребывании его в обители нашей, я опишу, если Господу угодно, отдельно. Теперь же возвращусь к намеченной цели, – поведать о следующем случае, ясно говорящем о высокой созерцательности этого великого пастыря.

При сем не лишним считаю просить читателей верить мне, ибо, с одной стороны, какое побуждение может руководить мною говорить неправду на усопшего, уже предстоящего Лицу Божию; если бы я написала это при жизни его, то еще можно было бы заподозрить меня, как почитательницу и сторонницу Батюшки, но и то было бы вовсе несообразно, ибо я и сама, 70-летняя старица, стоящая на рубеже могилы, слишком осторожна в своих словах, особенно относительно таких серьезных случаев. Итак, я хочу рассказать следующее.

Однажды мы с Батюшкой ехали на пароходе по Волге. Он, по своему обычаю, сидел на трапе с Евангелием в руках и читал помещенный в конце его Псалтирь, в русском переводе. Я тоже была на трапе, но далеко от него. Вдруг Батюшка, увидев меня, сделал знак рукою, чтобы я подошла к нему, что, конечно, я охотно исполнила. «Послушай, матушка, – обратился он ко мне, усаживая меня после себя, – какой неправильной перевод: «Аз рех во иступлении моем» – переведено: «я сказал в безумии моем» – ведь это совсем не то?» Я ответила, что надлежало перевести: «Я сказал в восхищении, в восторге чувств», как и дальнейшие слова согласуются: «что воздам Господеви о всех, яже воздаде ми». Батюшка одобрил мои слова и, опустив книжечку, сидел молча. Пользуясь его спокойным настроением и досужными минутами, я решилась высказать ему свои тревожные мысли о загробной участи моей матери, которая, быв вполне религиозной христианкой, в то же время сильно противилась моему уходу в монастырь и не хотела дать мне на это своего благословения. Меня тревожила мысль, – не вменит ли ей Господь во грех это ее упорство. И вот я, в описанную минуту, спросила о сем Батюшку. Он сказал мне: «Молись за нее» – и, продолжая сидеть неподвижно с Евангелием в руках, сосредоточенно смотрел куда-то вдаль. Я уже боле не повторяла вопроса и мы сидели с ним молча около 1/4 часа. Вдруг Батюшка, обернувшись ко мне, произнес твердо: «Она помилована!» Я никак не дерзала понять эти слова как ответ на мой вопрос, считая его уже поконченным, и, в недоумении взглянув на Батюшку, спросила: «Кто помилован, о ком вы это сказали?» «Да ты о ком спрашивала меня, о своей матери? – возразил он. – Ну так вот я и говорю тебе, что она помилована». «Батюшка, дорогой, – продолжала я, – вы говорите, как получивший извещение свыше». «А то как же иначе? Ведь о подобных вещах нельзя говорить без извещения, – этим не шутят». Кто не признает глубокой степени прозрения в этом пастыре, дерзновения ко Господу его чистой возвышенной души?»

Настоятельница Леушинского монастыря

игумения ТАИСИЯ