Отродье мрака

Алмаз Тартарии — часть вторая

«Раз, два, три —

Асваргота помяни!

Асваргот шепнул на ухо,

Что сегодня водишь ты!»,

— детская считалочка.

В замке леди Эддеркоп дни тянулись медленно. Служители Пламени, привыкшие к размеренному, однообразному быту, никак не могли свыкнуться с той жизнью, что бурлила при дворе баронессы. События так и валились на них со всех сторон, сыпались одно за другим. Многие адепты — особенно те, что постарше, — чувствовали себя не в своей тарелке, и в их разговорах прослеживалось скорейшее желание продолжить путь — только бы убраться из этого незнакомого, необузданного, беспорядочного места.

Баронесса сдержала слово и приказала своим лекарям осмотреть адептов. Пользуясь искусными техниками врачевания, прибегая к травам и снадобьям со Срединных ярусов, они даже сумели вылечить ногу старому Дормо, на голени которого возник сепсис; только благодаря их вмешательству дело не дошло до ампутации. Кроме того, Баронесса приставила к Служителям стражников, чтобы те охраняли гостей от любопытных ртов и глаз. Впрочем, совсем скоро стало ясно, что стража выполняет роль надзирателей, а не личной охраны.

Наставник Грегори возобновил сеансы огнесловия. Получив разрешение баронессы, он стал водить адептов в старую башню, на вершине которой читал им свои звучные проповеди. Особое внимание уделял он служению вальхойна — ритуала, призванного укрепить связь Служителей с Пламенем и, что было особенно важно теперь, — друг с другом. Состоял он в том, чтобы образовать круг и в течение трёх отсчётов до ста общими усилиями сохранять в центре вращающийся сгусток Пламени, при этом не произнося слов и не шевелясь.

Горожане, видя, как на вершине башни рдеет алое свечение, болтали о секте магов, приглашённых баронессой для свершения какой-то политической ворожбы.

Однажды, после очередного вальхойна, Грегори показал на раскинувшийся под замком Хальрум, где кирпичные домики, совсем крохотные вдали, дымили трубами и блестели свет-камнем. Он сказал:

— Взгляните на этот копошащийся град. Взгляните на улицы, полные нищих и богачей, дураков и остряков. Я готов поклясться над Жерлом, что сейчас они шепчут про нас гадости, страшатся нас, ибо такова их обывательская доля. Наша же доля — оставаться равнодушными к их мещанской неприязни. Наша доля — одарить этих людей светом Пламени нашего, положить на это всё, включая нашу плоть и сердца. Со времён Рейна-Служителя были мы носителями священной силы, но сила эта бессмысленна, если нет рядом заблудшей толпы, — если нет рядом неукротимого народа Тартарии.

ㅤ

Все последние дни Арли почти не спал. В покоях, где жили слуги баронессы, постели были слишком мягкие: у Арли ныла спина, когда он лежал на тёплых простынях и безучастно глядел в потолок. Он тщился сомкнуть глаза, но если это и удавалось, во сне являлись люди-без-огня, которые набрасывались на него из тьмы, желая растерзать, живьём порвать его на куски. Перебиваясь короткой полудрёмой, на третьи сутки Арли уже не предпринимал попыток заснуть. Сидя на мохнатом ковру возле кровати, он осторожно создавал в ладони Пламя и шёпотом произносил молитву, стараясь не будить сопевших на соседних койках Реда и Дормо.

Замок баронессы поначалу радовал его одним — неусыпным звучанием, столь желанным после тишины тракта. Мимо комнат Служителей вечно сновала челядь, по коридорам бегали, надушенные парфюмом, нарядные лакеи. Гремя доспехом, бродили стражники, а наверху, в банкетном чертоге, баронесса всё время принимала ни то просителей, ни то гостей; адепты вечно засыпали под лёгкий звон посуды, перемежавшийся глухой речью напыщенных, благородных голосов.

Но в конце концов даже эта суета утомила Арли. Безотчётно грезил он по быту Раскалённой Цитадели — однообразному, суровому, временами жестокому, но заодно столь предсказуемому. И, конечно, более всего Арли грезил о Жерле.

Другая причина, по которой Арли уже не мог находиться в замке, была совсем ему не ясна и оттого только больше распаляла его. Оказалось, баронесса не шутила, когда изъявила желание подобрать наряд для Нессы. Из шёлкового сарафана, за время пути превратившегося в ветошь, в котором она и раньше выглядела как потешная кукла, девушку переодели в скромное бледно-голубое платье, с расширяющимися у запястий рукавами и круглым вырезом на груди. Платье не было верхом роскоши, но безупречно облегало худощавое тело Нессы, обнажая в ней нечто такое, что раньше было скрыто от глаз под слоем дорожной грязи и напускной мальчишеской бравады. Арли не знал, почему теперь, когда он смотрит на неё, ему не хочется с отвращением отвернуться. Он замечал, что и другие адепты глядят на Нессу как-то по-другому, — это казалось ему отвратительным.

Как-то раз Грегори был на приёме у Эддеркоп, а другие Служители отдыхали в своих покоях после изнурительного вальхойна. В одной из галерей Арли заметил, как Ред о чём-то кокетливо болтает с Нессой, а она слушает и идиотски хихикает. На памяти Арли это был первый раз, когда кто-то из школяров вот так легко говорил с девчонкой, и почему-то это привело его в ярость — он непременно захотел исчезнуть.

Не дожидаясь, когда Грегори вернётся с аудиенции, Арли накинул плащ и выбрался во двор. Служителям дозволяли прогуливаться по крепости, поэтому у встреченных им стражников вопросов не возникло, — но оставалась ещё стража у ворот. Арли втихую подпалил чучело, с которым упражнялись караульные, и когда те побежали на запах горелого, украдкой проскочил за стену.

Он шёл по скалистой тропинке, ведущей в город, и разглядывал двухэтажные усадьбы хальрумской знати, укрытые средь скал. В их решётчатых окнах горел серебристый свет, с балконов доносились праздные разговоры. В одном доме было особенно шумно; бряцала посуда, и под переливчатое пение флейты звонко смеялась женщина, а пахло тканью, душистым мхом и другими вещами, аромат которых был Арли не знаком.

Он спускался дальше — и вот уже Хальрум стал обволакивать его своим шумом, безумным ворохом запахов, криков, какофонией голосов. Намедни они прошли город как-то опрометчиво, словно во сне, и теперь Арли страшно хотелось приглядеться к нему, понять, что за люди здесь живут. Что за толпа, без которой была напрасна сила Служителей.

Площадь была вымощена ромбовидным камнем, а в центре её располагался фонтан — плоская гранитная чаша, которую венчала другая, поменьше. Народу было столько, что Арли недоумевал, как такое вообще может быть, покуда в город пускают по грамоте. Он чувствовал запах сыромятной кожи, жареной говядины, скроггов, слышал лязг пахнущей кровью стали. Перед ним мелькали лица — напудренные и запачканные грязью, улыбчивые и хмурые, притягательные и уродливые, — но ни в одно из них он не мог как следует вглядеться.

Где-то у края площади свистели волынки, и какой-то торговец тянул его за рукав к своему лотку, набитому сморщенной картошкой, а другой, отталкивая конкурента, совал Арли под нос ящичек со стеклянными ампулами, крича: «Голодаешь, малец? Я же ви-ижу, голодаешь! Две капли вот этого, зелёненького, и все страдания уйдут, все муки останутся позади…» Арли вывернулся, отошёл к фонтану и вдруг заметил на дне круглого бассейна много-много мышиных черепков, лежащих вперемешку с человеческими зубами, дырявыми камушками и другим мусором. Он чувствовал, как у него вспотели ладони, и хотел стремглав бежать назад в замок, — но тут над Хальрумом разразился колокольный звон.

Колокол гремел в одной из башен, и трель его напомнила Арлингу о колоколах Цитадели. Он видел, как некоторые горожане покидали площадь и направлялись вниз по улочке, словно следуя чьему-то зову. Снедаемый любопытством, он влился в человеческий поток.

Арли прикрыл голову капюшоном плаща, чтобы не привлечь внимание стражи. Вокруг были одни только бедняки, одетые в кожаные и холщовые лохмотья, а то и вовсе голые, лишь в самых сокровенных местах прикрытые чем попало. Куда бы они ни шли, они явно стремились туда попасть. Они толкали и обгоняли друг друга — мужчины и женщины, несущие на руках детей, — а их босые ступни шлёпали по грязи, пока они спускались по длинной, воняющей мочой улочке.

Толпа остановилась в самых низинах Хальрума. Здесь была другая, плохо освещённая и без мостовой, совсем небольшая площадь. В центре её высилось странное изваяние: футов десять в длину, не человек и не зверь, но что-то третье, не принадлежащее миру ни тех, ни других. Одутловатая, сгорбленная, статуя взирала на пришлых своими неподвижными глазами, — если это действительно были глаза, — а народ окружил её, утопая в грязи, и каждый глядел на идола с одержимой, благоговейной любовью. Явился человек — он называл себя слугой народа, но был одет, и одеяния эти скрывали сытый живот. Он залился фанатичными речами, а в диких возгласах его то и дело звучало имя: Асваргот, Асваргот, Асваргот…

Арли обернулся — кто-то положил руку ему на плечо. Перед ним был молодой мужчина: черноволосый, тонкий, как стрела, с горбинкой на носу и остроконечной бородкой. Серые глаза его смотрели резво и дружелюбно, на обнажённой груди висел кинжал в резных ножнах.

Арли напрягся, ладонь его сложилась в удобную для извлечения Пламени форму. Незнакомец примирительно воскликнул:

— Остынь, дружище! — он смиренно поднял руки. — Я же без злого умысла — я так, издалека заприметил человека нездешнего, диковинного, если позволишь…

Арли медленно спрятал руку под плащ.

— Ты кто такой? — хмурясь спросил он.

— Истинное дитя сего великого града, другими словами — отброс, что алкает смысла, живя сегодняшним днём в окружении помоев и нищеты! А этого ты не бойся, — он поцеловал висящий на его шее нож, — ибо сокровище, доставшееся мне от папеньки, я не окропляю человеческой кровью, а ношу единственно как оберег и залог доброй удачи.

— На твоём месте так сказал бы любой, — заметил Арли, не спуская глаз с оружия.

Незнакомец вроде как обиделся, на миг его лицо стало серьёзным.

— Я — не любой, я — представитель вымирающего вида, эмиссар поэзии! — Взглянув на толпившуюся вокруг статуи паству, он презрительно оскалил желтоватые зубы: — Молятся только глупцы, вот что я скажу. Но ты ведь не от крови глупцов, мой свежеобретённый друг? Идём — я покажу тебе истинный Хальрум, чуждый всякой ханже и мечтательной черни!

Мужчина повернулся и гордо зашагал по грязи, словно всерьёз намеревался оставить Арлинга одного в неказистом святилище. Чудак не внушал Арли доверия, но Служителю так льстило, что его причислили к этому кругу «не глупцов», что он подавил в себе опасения и, стараясь сохранять бдительность, двинулся вслед за мужчиной.

По ступенькам они поднялись на соседнюю улицу и шагали, пока не стихли позади возгласы самозабвенной паствы. Мужчина завернул в переулок, настолько узкий и тёмный, что сверху на их головы капала вода, стекавшая с черепичных крыш. Арли держался позади, подозревая ловушку, готовый в любой миг испепелить опасность Пламенем. Но из мыслей у него не шло другое, и он спросил:

— Почему в фонтане мышиные кости?

— А? — незнакомец непринуждённо посмотрел на него.

— Мышиные кости, — повторил Арли. — Я видел их на дне фонтана, и ещё разный другой хлам.

— О-о, вот ты о чём, — он по-шутовски ухмыльнулся. — Это суеверия, порождённые невежеством и скудной долей. Дельцы иногда бросают мышиные черепки в бассейн — верят, что так им будут сопутствовать барыши.

Он кивнул в ту сторону, где, как выход из глубокой норы, брезжила cеребристым светом оконечность закоулка. Они вновь оказались на широкой улице, вдоль которой теснились кособокие дома, — и никаких тебе засад, никаких вероломных нападений.

— Но всё это глупости, — продолжал мужчина, ступая по мостовой босыми ногами, — которые селятся в сердцах простого люда не от хорошей жизни. Как и культ этого пухлого вихта, Асваргота, которого никто уж сто лет как не видал, а бедняки всё возносят ему молитвы, а ну как возьмёт да услышит…

Двухэтажное здание, перед которым они остановились, сразу выделялось на фоне других, потому что внутри было шумно и, по всей видимости, чрезвычайно весело. Сквозь распахнутые ставни лился ярко-оранжевый свет, который никак не мог быть произведён свет-камнем. Задорно носились тени, звучал хор нескольких поющих голосов, приступы ревущего смеха. На стене возле двери висела железная табличка, изображавшая нагую женщину с объёмными грудями.

Незнакомец парадно упёр руки в бока, оглядывая фасад здания с какой-то нежной одержимостью. Он сказал:

— Знати плевать на всех нас — нищих ли, торгашей ли, — вот некоторые и выдумывают себе покровителей, молятся обветшалым идолам или швыряют мышиные кости в фонтан. Но истинная красота, уверяю тебя, — истинная поэзия, если хочешь, — в умении выстрадать тяготы, дать им продраться сквозь тебя, как ледяной поток сквозь глубокую пещеру, — и закалиться их хладом. А главное… — он сделал широкий жест рукой, обводя ей здание. — Главное — уметь найти среди этого хлада щепотку дурманящего тепла…

Он шагнул на крыльцо и распахнул тяжёлую дверь. Волна неудержимого гвалта хлынула наружу, огласив улицу. Незнакомец замер, поняв, что Арлинг не спешит идти за ним, но с настороженным лицом разглядывает его, пряча руки под плащом.

— О, да ты из бдительных, мой милый, — протянул мужчина со слащавой улыбкой. — Но оставь тревоги: это же храм любви, который я ни за что не посмел бы осквернить убоем… И потом, тут масса совершенно чужих мне людей, которые и подавно этого не стерпят.

Арли не двинулся с места. Он смотрел на этого странного человека — на его живой оскал, на глаза, подёрнутые праздной пеленой, но при этом пылающие решительным огнём. Это был человек, чей искренний, мелодичный голос умел убеждать. Ему хотелось поверить.

«Толпа — это он, — подумал Арли. — Познаю его — наверняка познаю и толпу».

Арли поднялся на крыльцо загадочного дома и вместе с незнакомцем вошёл внутрь. Комната, где они очутились, была с закопчённым низким потолком, под которым клубился терпкий дым. Мокрые столы были уставлены кружками, бокалами, сальными свечами. Возле столов, под ними и даже на них ползали, сидели, возились, как земляные черви, охваченные пьяным весельем люди, и голоса их сливались в такую густую и беспорядочную стену криков, что Арли едва не оглох.

Здесь рекой лилось что-то жидкое и резко пахнущее, полуголые женщины сидели на коленях у вспотевших мужчин. У Арли моментально разболелось голова и заложило уши. Слишком много было звуков, слишком острые запахи били в нос, чтобы он успевал их распознавать, и перед слабо видящими глазами адепта вопящие, мечущие смех и ругательства силуэты обратились сплошным оранжево-коричневым месивом.

Его спутник, напротив, чувствовал себя как дома. Играючи толкнув одного в плечо, перекинувшись словцом с другим, он примостился на укромную скамью в углу комнаты и помахал Арли, который до сих пор мешкал у входа.

— Женщины здесь чудесные, а выпивка — лучшая в Хальруме! — сказал он, когда Арли сел рядом и, не дав тому ответить, продолжил: — Ну да что там, я же вижу — ты не отсюда, хочешь местного колорита хлебнуть, как всяк приезжий… А мы тебе его сей же час устроим! Э-ЭЙ, ЛИЛИ! — что есть мочи заорал он куда-то в сторону.

Из шевелящейся оранжево-коричневой массы возникла пухлая рыжеволосая женщина невысокого роста. Виляя бёдрами, она подошла и оценивающе взглянула на Арли.

— Пройдоха Набб? Кого на этот раз привёл? — спросила она весело, но с ноткой укоризны.

— Лили, милая моя, в тебе кровь цвергов и сердце штрата! Дай я тебя поцелую! — сказал Набб, протягивая к ней руки. Она вырвалась и нахмурила брови.

— Поцелуешь, когда научишься вовремя платить!

Он снова сделался чуточку серьёзнее:

— Что же, тогда соизволь принести два стаканчика и бутылку картофельной водки. Я бы предложил своему новому другу грибного шнапса, но финансы нынче не позволяют…

Ловким движением он сунул что-то в карман её фартука; женщина улыбнулась и растворилась в людской субстанции так же легко, как из неё появилась.

Стараясь удержать внимание на чём-то одном, Арли снова рассматривал кинжал Набба, который покачивался у него на шее, когда мужчина склонялся к столу. Длинный, обоюдоострый, с резными бронзовыми ножнами и изогнутой рукоятью в виде драконьей головы, это оружие никак не вязалось с внешностью своего тощего и неодетого хозяина.

— Твой отец был кузнецом? — спросил Арли, пристально глядя в лицо Набба.

— Нет, он был поборником авантюры, — улыбнулся мужчина, перехватив его взгляд. — А нож этот он выиграл в кости у какого-то неумехи со Срединных ярусов, в том самом заведении, где мы имеем счастье находиться.

«Значит, вот что такое счастье для таких, как он», — подумал Арли, напряжённо водя глазами по комнате.

За соседним столом, отложив в сторону боевые молоты с набалдашниками из свет-камней, яростно боролись на руках мускулистые вояки. Подпевалы скопились вокруг них, пихали друг друга, визжа слова поддержки. Позади этого скопища две женщины, чьи тела были едва прикрыты меховыми накидками, притворно хохотали над шутками запачканных углём рудокопов. Возле них под скамью свалился пьяница, на спор опрокинувший одну за другой три кружки чего-то крепкого, и падение сопровождал издевательский вой его дружков.

Весь этот беспорядок бросился Арли в глаза за каких-нибудь пару мгновений: он просто не успевал осознать всю увиденную вакханалию. Местная публика вела себя до того бесстыдно, что ему невольно вспоминались тявкающие и рычащие морды людей-без-огня, в которых давно уж умерло всё человеческое.

Зато Набб, похоже, с упоением наслаждался происходящим: живо вертя головой, он слушал пьяные оры с выражением гурмана, внемлющего звукам блаженной музыки.

— Я считаю, самый истинный, самый непреложный бог живёт здесь, — проговорил Набб. — Он не даёт пустых обещаний, он не требует молитв. Он витает среди нас, как бесплотный дух, но готов явить себя во всей красе — приди только в нужное место да золотишко не забудь!.. О, а вот и наша королева штратов!

Лили поставила перед ними две оловянные кружки и почерневшую бутыль, из горлышка которой исходил резкий, щиплющий ноздри запах.

— Девочек позвать? — спросила она. — Свободны сейчас Мара, Бьянна, Эшли…

— Не спеши! — рассмеялся Набб. — Мы же только заявились, дай моему другу пообвыкнуть!

— Тогда сам их потом найдёшь, — хихикнула она.

Набб хотел ухватить Лили за бедро, но та рассмеялась и проворно отступила.

— Эх-х, нравится мне её скромность! — воскликнул он, наполняя поочерёдно их кружки. — Но скажу по секрету: подступишься к ней с нужной стороны — и от скромности ни следа не останется…

— Я не стану это пить, — возразил Арли, отодвигаясь от стола и уставившись на пахучую жидкость.

— Ну уж не-е-ет! — протянул Набб. — Давай-ка без этого, милый мой, давай обойдёмся без всяких там «не стану» и «не положено», а просто забудемся и как в последний раз предадимся бурному веселью! Ты погляди на этих скотов, — он ткнул пальцем себе за спину, — они вдрызг пьяны, и все их заботы сейчас не имеют никакого значения! Не знаю, откуда ты там приехал, из Гроттхуля или, может, из Мойнерфьорда, но у нас тут не заведено отказываться от выпивки…

Он схватил кружку, разом проглотил всё, что было в ней было и, отдуваясь, вытер губы.

— Не дрейфь! — потребовал он, смотря на Арли. — Первая была за мной, теперь за тобой черёд!

Арли в нерешительности пялился на свою кружку. По запаху он чувствовал, что многие люди в этом месте поглощали тот же напиток, — следовательно, его не пытались отравить. Он глядел на краснющие лица посетителей, слушал, как они покатываются со смеху и отчаянно, не помня себя развлекаются. А что если Набб говорит правду? Вдруг, если выпить этой субстанции, все беды покажутся только неприятным сном? Исчезнут свирепые рожи людей-без-огня, исчезнет Хальрум, исчезнет сам этот поход, разлучивший Арли с Жерлом. Исчезнут воспоминания о Боннете, исчезнут мысли о Нессе…

Крепко взявшись за кружку, Арли опрокинул её содержимое в рот столь же стремительно, как это сделал Набб, и сразу проглотил. Его горло наполнилось обжигающим жаром, который спустился ниже, провалившись в желудок. Арли ненароком закашлялся.

— Так-то! — губы Набба растянулись в удовлетворённой ухмылке, и было в ней что-то необычайное, победа какого-то небывалого зла. — Я всегда говорил: первая заходит ярче следующих, а?

Но Арли уже не хотел ничего слышать. Ему казалось, что само Жерло Извечного Пламени подарило ему поцелуй, и вкус его был резок, болезненно горяч, но при том и сладок. Мир вокруг покорно заглох, и все мысли Арлинга, все его желания вертелись теперь вокруг одного: следующей кружки.

Он упился толпой, о которой говорил Грегори; он познал её — познал по-своему.

Что было дальше, Арли помнил урывками. Помнил он, как Набб заключил пари с каким-то здоровенным горняком, и они поочерёдно метали ножи в вырезанный на столбе портрет баронессы. Помнил, как возле него сидела чернобровая женщина, от которой несло спиртом, что-то мелодично напевала и гладила его по голове. Помнил, как повздорил с рябым мужиком, и тот полез с кулаками; Арли пытался сотворить Пламя, но не мог, потому что его сознание затуманилось мутным пологом. Помнил, как Набб плясал с той самой женщиной, которая прежде сидела с ним: они кружились, вертелись, топали ногами в дикой пляске под оглушительные раскаты смеха…

А потом — забытье.

ㅤ

Сидя в отведённой для неё комнате и через амбразуру глядя на мерцающий свет-камнями город, Несса признавалась себе, что решительно ничего не понимает. Всё детство она только и хотела, чтобы эти люди стали её замечать, но когда её желание наконец осуществилось, всё вокруг только сильнее спуталось.

«Значит, твой отец — наставник в Цитадели», — сказала ей Эддеркоп, почему-то взявшаяся лично подобрать ей платье. «Да, — отвечала Несса и сразу смутилась. — Но теперь уж не знаю… Наставник, утративший Пламя, не сможет ничему научить послушников». — «Любопытно… — своими тощими пальцами баронесса перебирала принесённые лакеем наряды, иногда бросая на Нессу взгляд и мысленно примеряя на ней подвернувшуюся под руку шаль или корсет. — Грегори уже послал кудлохвоста в Цитадель. Ты останешься желанной гостьей в моём замке, но покуда вертишься рядом, выглядеть будешь прилично». И Несса с недовольным видом кивнула, принюхиваясь к запаху масла, которым служанка капнула ей на волосы после купанья.

Нессе хотелось объяснить правительнице, что она залезла в повозку с провиантом не просто так. Что теперь, когда её отца лишат звания наставника, в Цитадели им с матерью не светит даже роль кухарок. Она хотела признаться этой женщине, — которая, казалось, была не менее мудра, чем своенравна, — что она на всё пойдёт, лишь бы завоевать доверие людей, рядом с которыми росла, и которые вечно смотрели на неё как на высокомерную дурочку, освобождённую от присущих им тягот благодаря своему папочке.

Да, одного этого обстоятельства вполне хватало, чтобы её невзлюбили. Девочек в Цитадели не обучали, и всех женщин в крепости можно было пересчитать по пальцам. В основном это были слуги — кухарки, прачки, портнихи, — но не дочери наставника. Пока послушники и адепты жили по строжайшему распорядку, терпели голод, выговоры, носили лохмотья, стояли на углях, — Несса всегда была сыта, безвкусно облачена в ткани, подаренные отцу проезжими торговцами, а в течение дня занималась чем вздумается. Ей было ясно, что окажись она на их месте — тоже стала бы себя презирать за такую несправедливость. Но ведь это было только полбеды.

Против воли Несса слышала, как адепты говорят про её отца мерзкие вещи. Как-то раз, лет двенадцати, она спросила у матери, почему они так говорят, и получила небрежный, беспрекословный ответ: «Их гложет зависть». Её мать всегда отличалась покладистым, безликим нравом; она боготворила мужа, который подарил ей, в прошлом обыкновенной огороднице, хорошую жизнь и скорее приняла бы на веру новость о том, что свинокрысы выучили человеческую речь, чем злословие в его сторону.

Тогда ответ матери вполне устроил детский ум Нессы, но слухи всё множились, а с ними росло презрение в глазах адептов и их безразличие к ней. Одно время она часто пыталась привлечь их внимание — порой самыми глупыми способами, проказничая и докучая, чем только укрепляла их ненависть к себе. И каждый раз её потуги разбивались о стену холодного, презрительного равнодушия, приправленного столь же презрительным страхом перед её отцом, Неугасимым Боннетом.

Среди всех школяров особняком стояла ненависть Арлинга. Несса знала, что он родился где-то в пещерах, вероятно, в семье людей-без-огня, и был принесён в Цитадель наставником Грегори. Другие адепты часто над ним издевались, и положение изгоя роднило его с Нессой, но отчего-то он не любил её ещё больше других. Пересекаясь с ним в галереях крепости, случайно встречаясь с ним взглядами, когда он шёл в келью или на очередной сеанс, Несса не сомневалась: этот юноша сжёг бы её, выпади ему такая возможность. Желание спалить её плоть, выжечь ей глаза, превратить её кости в тлеющий уголь было написано у него на лице — и то было самое яркое чувство, которое кто бы то ни было питал к Нессе. Поэтому, хоть ей и было порой страшно находиться рядом с Арлингом, хоть она и была возмущена этой несправедливостью, где-то в глубине души ей хотелось, чтобы Пламя его злобы продолжало гореть.

Правительница Хальрума виделась ей кладезем рассудительности, которая с высоты прожитых лет найдёт способ решить любую неурядицу. Это было в её уверенной, гордой манере, это читалось в лицах её подданных, и величие города, которым она правила, сообщало об этом красноречивее любых слов. Но Несса не знала, о чём можно рассказать этой женщине, а что следует держать при себе — в интересах Служителей. Поэтому, после долгих примерок и утомительной подгонки платья под её фигуру, она лишь спросила: «Почему вы так возитесь со мной?»

Коротко рассмеявшись, баронесса проницательно, с умилением посмотрела на неё. «Потому что сочувствую тебе, дурочка, — сказала Эддеркоп. — Вокруг тебя слишком много мужчин, и добром это кончиться не может».

Кажется, Несса начинала понимать смысл её слов. Прежде чем сменить ей наряд, служанки Эддеркоп искупали Нессу в термах, расчесали её короткие волосы цвета безупречной тени и надушили их ароматными маслами. Очутившись в новом голубом платье, безукоризненно на ней сидящем, Несса словно впервые в жизни ощутила свою естественную, но от того не менее приятную женственность. Такое было чувство, что все эти годы кто-то другой скрывался под её личиной, но вот теперь, под чудотворным воздействием нарядной парчи, показалась настоящая она — и Служители тоже это заметили.

Когда адепт Ред заговорил с ней сегодня, её счастью не было предела. Несса подумала, что наконец добилась своего, и до того волновалась, что едва не наговорила глупостей. Ред расспрашивал её про замковые термы, вспоминал Цитадель, подшучивал о других школярах, а она посмеивалась над его остротами. Но потом заметила что-то недоброе в его взгляде — какой-то насмешливо-голодный огонёк, едва проступавший под маской дружелюбия. Нессе тут же вспомнился её разговор с леди Эддеркоп. Она оборвала Реда — пожалуй, даже грубо — и заперлась в своих покоях, силясь унять нахлынувшую панику. Больше она не хотела, чтобы Служители её видели.

Так Несса и просиживала до сей поры, глядя через амбразуру на город, терзаемая мыслью, что решительно ничего не понимает. Она теперь не знала, чего ждать от адептов и не знала, какое впечатление хочет произвести. Прежний её образ развеялся, а новый, хотя пришёлся ей по душе, только ухудшил её положение — сделал её открытой, уязвимой, как никогда раньше.

В дверь постучали. Несса встала и подошла, прислушиваясь. С той стороны раздался приглушённый хрип Грегори:

— У меня важные новости, дитя… Это касается твоего отца.

Она отперла дверь. Грегори медленно вошёл, здоровым глазом осматривая комнату. В Цитадели она побаивалась этого человека: его изуродованного лица, лоснящейся обожжённой кожи, некрасивого голоса — но в Пламенном Шествии провела достаточно времени возле него, чтобы изжить эти опасения.

— Платье, которое тебе одолжила леди Эддеркоп, просто прелестно, — он улыбнулся, но как-то совсем формально, не искренне. Во всяком случае это была не та же улыбка, что у Реда, подумала Несса.

— Чего вы хотели? — недовольно спросила она — Отец прислал за мной кого-то, да?

Грегори подошёл к амбразуре, взглянул на Хальрум, облокотившись о холодный камень стены. Его поседевшие волосы, ещё сохранявшие оттенки рыжего, скрыли собой жуткие шрамы.

— Только что прибыл кудлохвост из Раскалённой Цитадели, — медленно проговорил он. — Твой отец мёртв. Гэллуэй пишет, у него был удар.

Несса тяжело выдохнула и опустилась на кушетку. Они не были так близки, чтобы её пронизал резкий приступ скорби, она не разрыдалась и не впала в оцепенение. Её даже не поразила внезапная смерть отца: без своего Пламени он и так был для Служителей всё одно что мёртв. Просто Несса поняла, что теперь уже никак не может вернуться в Цитадель. Теперь она просто обязана доказать свою пользу Служителям, и тогда, быть может, у неё даже получится спасти от голодной смерти свою несчастную мать.

На миг ей вспомнились нелепые попытки Боннета проявить отцовскую заботу — глупые подарки, неловкие воспитательные беседы, жалкие, совсем несерьёзные наказания. Слёзы всё же выступили на её глазах — но не от горя, а от жалости к этому человеку и досады на то, что он никогда не умел быть отцом.

Утешительно глядя на неё, Грегори мягко произнёс:

— Завтра мы выдвинемся в Гроттхуль. Леди Эддеркоп согласна придержать тебя здесь до нашего возвращения. На обратном пути мы заберём тебя и доставим матери…

— Нет! — Несса замотала головой. — Вы же знаете, что без отца мы двое никому в Цитадели не нужны! Нас выкинут в Подмёток, где мы будем медленно умирать, как и все, кто там живёт!

— Я могу пообещать, что этого не случится. Твой отец… Боннет был заслуженным наставником Цитадели, почётным членом ордена. Мы ни за что не поступим плохо с его семьёй, даю тебе слово.

Нессе показалось, что когда Грегори помянул имя её отца, тень отвращения промелькнула в его глазу. Могла ли она, дочь человека, которого не выносили даже ветераны ордена, надеяться на покровительство его имени? Нет — на себя, только на себя она могла теперь рассчитывать.

— Вы не понимаете… — она с отчаянным упрямством уставилась на Грегори. — Почему вы отказываете мне в желании помочь вашему Шествию? Я не владею Пламенем, это правда, но ведь я тоже выросла у Жерла, я тоже хочу быть причастна к походу!

— Образумься, дитя. Ты горюешь…

— Послушайте же, — оборвала она, — горе тут ни при чём! Вы ведь не ведаете, каково это — быть для окружающих пустым местом по вине одной только крови! Признаю, мне жилось куда лучше многих… но я этой судьбы не выбирала — и хочу доказать остальным, что тоже не боюсь погибнуть за Пламя! На привале, когда раскрылось моё пристутствие, вы защитили меня от Арлинга… Он бы меня убил, если бы не вы. Быть может, вы сделали это лишь из наставнических принципов, но я хочу верить, что, в отличие от других, вы не видите во мне только легкомысленную избалованную дурочку.

Грегори вздохнул, сложив руки на груди, и какое-то время смотрел в пол, размышляя над услышанным. Когда он снова заговорил, тон его голоса был уже не столь непоколебимым:

— Если ты отправишься с нами, дитя, мы больше не сможем тебя оберегать. Мне придётся обходиться с тобой, как со всеми остальными, и в своё время ты непременно столкнёшься с опасностью — какую мы встретили в Свекольных Уделах, или страшнее. Пока у тебя ещё есть время, поразмысли над этим. Ежели тебе не мила твоя прежняя жизнь, задайся вопросом, готова ли ты принять новую — быть может, ещё более безжалостную?

Свекольные Уделы… Несса вспомнила рваные раны Служителей, их исполненные ужаса лица, вопящего Шэя, исчезнувших Фролла и Чембла… Слова Грегори оживили в ней страх перед тем, чего она не видела, а вдобавок — сомнение. Готова ли она узнать, что живёт в тени самых глубоких пещер? вынесет ли она это?..

За дверью стали нарастать торопливые шаги. Показался взволнованный адепт Джошуа, который отыскал взглядом Грегори и живо отбарабанил:

— Грегори, мы никак не можем найти Арлинга. Стражники во дворе говорят, кто-то поджёг чучело…

Грегори выпрямился и мигом оказался у двери. Несса слышала, как, пересекая коридор, он на ходу даёт распоряжения: «Собирай остальных и жди меня у ворот. Я попрошу баронессу помочь найти…»

Она вновь подошла к амбразуре и посмотрела на город. Издалека он казался таким завораживающим, сверкал сотнями огоньков, как серебристыми всполохами искр над горящими углями. Но чувство подсказывало Нессе, что Хальрум был двуличен. Подобно её отцу, он скрывал много грязных тайн, и Арлинг затерялся где-то там, совсем один, — возможно, уже лежал в канаве с перерезанным горлом или был посажен в клетку какой-нибудь бандой, надеявшейся получить выкуп за пойманного Служителя.

Нессе бы обрадоваться тому, что он пропадёт и больше не станет ей угрожать. Почему же она так желала обратного?..