Отсчет пошел

ГЛАВА 26

— Что-то долго мы ждем, — с сомнением пробормотал Аслан, качая головой и растерянно поглядывая на Дениева.

— Не дури, приятель! — Командир, нахмурившись, ободряюще похлопал его по плечу. — Ребята работают тщательно, слаженно. Стрельбы не слышно — стало быть, наводят порядок, проверяют территорию, чтобы никто не ушел.

Аслан не ответил, достал коробок спичек и стал нервно чиркать, пытаясь закурить сигарету. Первая спичка сломалась. Аслан чертыхнулся и достал другую, которая ярко вспыхнула и тут же погасла из-за дуновения ветра.

— Не нервничай! — Дениев кинул ему на колени зажигалку. — Тебе еще механизм устанавливать, будут руки дрожать — взлетим на воздух вместе со станцией.

Аслан нервно затянулся, поеживаясь, как от мороза. Было тихо, словно на морском дне. Казалось, что тишина свивается кольцами вокруг них, ожидая момента, чтобы броситься, сжать мертвой хваткой и задушить.

Со стороны АЭС донесся приглушенный лязгающий звук.

— Ну вот, видишь — они уже открыли двери в главное здание, — ободряюще сказала ему Айна. Она сидела подле Дениева, и ее длинные волосы чуть заметно мерцали в темноте.

Аслан немного успокоился, но вскоре до них долетело зловещее стрекотание далеких выстрелов. Дениев склонился над рацией, вызывая на связь поочередно первую и вторую группы. Тщетно. Затем смолкли и выстрелы, вновь уступив место тишине леса.

Внезапно совсем рядом послышался шорох, словно кто-то быстро продирался сквозь кусты. Айна и Дениев синхронно подняли оружие.

— Не стреляйте, это я, Мавлади, — донесся голос. Было слышно, как командир первой группы задыхается от стремительного бега. Вскоре перед ними возник и силуэт боевика. Луч фонарика Айны прошелся по его лицу. Правая скула Мавлади была покрыта грязью, налипшей вокруг открытой раны. Глаза лихорадочно горели.

— Ты ранен? — спросила Айна.

— Пустяки, слегка задело по касательной. Перевяжем потом.

— Что произошло? — нетерпеливо спросил Дениев. — Охрана обезврежена?

— Скорее наоборот, командир, — криво усмехнулся Мавлади. Его глаза лихорадочно бегали.

Дениев поднялся с сиденья.

— То есть как — наоборот?

— Нет времени. Скорее, надо спешить! — Голос Мавлади почти срывался на крик.

— Не шуми! — прошипел Аслан. — Что ты здесь делаешь и где твоя группа?

Мавлади безнадежно махнул рукой:

— Сматываться нам надо поскорее, командир!

По лицу Дениева прошла легкая судорога, затем оно, казалось, окаменело.

— Что значит «сматываться»? — медленно сказал он спокойным, а оттого еще более жутким голосом.

— Как что? — повысил голос Мавлади. — Бежать! Мотать отсюда! Делать ноги! — И террорист грязно выругался. Отдышавшись, он торопливо заговорил, спотыкаясь на словах: — Нас там ждали… Спецназ, не меньше двадцати человек… Надо спешить, сейчас здесь будет жарко…

Дениев медленно подошел вплотную к боевику.

— Мавлади, где твоя группа? — спросил он.

— Там, — махнул рукой Мавлади. — Их уже нет, ворота закрылись, ловушка…

— Так почему ты здесь, а не со своей группой? — рявкнул Дениев, горой нависая над невысоким Мавлади.

— Да потому, что я пришел сюда для того, чтобы воевать, а не для того, чтобы бездарно погибнуть! — В голосе Мавлади послышались новые, резкие ноты, он исподлобья смотрел на Дениева, и в его глазах сверкнула ненависть. — А вот почему ты, который привел нас сюда, почему ты здесь, а не там?

— Мерзавец! Замолчи, или я убью тебя! — крикнула Айна, поднимая автомат.

В это время до них донеслись приглушенные звуки воющих сирен. Дениев медленно отвел глаза.

— В машину, быстро! — коротко скомандовал он.

Автомобиль взвыл, выбрасывая из-под колес черную воронежскую землю, и рванулся по проселочной дороге, не разбирая направления. Дениев до отказа вжимал в пол педаль газа. Он понимал, что им необходимо использовать последний шанс и проскочить до тех пор, пока район не будет окончательно оцеплен. По стеклам хлестали ветви придорожных деревьев, автомобиль подлетал на ухабах, ежеминутно рискуя перевернуться. В краткие моменты, когда Дениев отрывал взгляд от дороги и смотрел в зеркало, он видел, как Аслан на заднем сиденье беззвучно шевелит губами, словно читает неслышимую молитву, слева от него неподвижно сидит Айна. За последние часы она словно еще более вытянулась и постройнела, ее блестящие черные волосы раскиданы по спинке сиденья, а в глазах появилось новое, незнакомое доселе выражение. Всмотревшись в ее лицо, Дениев отводит глаза от зеркала, словно он не должен, не имеет права туда смотреть. Он вновь сосредоточивает все свое внимание на дороге. Только бы вырваться! Слава Аллаху, деньги и Айна все еще у него, а с ними он начнет новую игру и на этот раз обязательно выиграет. Он не может не выиграть, недаром она сразу почувствовала в нем эту силу, которой наделены очень и очень немногие люди. Они вырвутся назад, на родину, из этой чужой, враждебной страны, и он начнет все сначала. Дениев пристально всматривается в дорогу впереди, крепко сжимая руль. Рядом с ним на соседнем кресле, скрестив руки на груди, молча сидит Мавлади.

Из автобиографического отчета Сона, архив группы «Д», код 131959-С

Утром в понедельник я проснулся около половины десятого от непонятных звуков за окном. Обычно в это время Кутузовский проспект уже давно проснулся и деловито фырчит моторами тысяч автомобилей, направляющихся через мост мимо здания СЭВ, похожего на распахнутую книгу, к центру столицы. За семнадцать лет я, разумеется, давно привык к этому шуму и не замечал его, как не замечают шума Ниагарского водопада североамериканские индейцы. Но в тот день проспект шумел совсем по-другому, странно и непривычно. Зевнув, я лениво нажал левой пяткой на рычажок, открывающий жалюзи, и выглянул на улицу. То, что я увидел, было настолько нелепо и невероятно, что я сперва решил, что все еще сплю и вижу самый дурацкий из своих снов. Крепко зажмурившись, я больно ущипнул себя за руку, а затем посмотрел опять. Ничего не изменилось. За окном по-прежнему лязгала гусеницами об асфальт колонна танков с расчехленными стволами.

Я как был в одних трусах, так и выбежал из комнаты, шлепая по полу босыми ногами. Дверь в гостиную была распахнута, и было слышно, как из телевизора лениво льются пассажи классической музыки. «Лебединое озеро», — на автомате определил я. На кресле у телевизора сидел отец. Он был одет с непривычной торжественностью — новый английского покроя костюм с планками орденов, наглухо застегнутый, несмотря на жару, высокий воротник, синева тщательно выбритых щек. Не отрываясь, он невидящим взглядом смотрел на изящные прыжки Одетты на экране телевизора, на подлокотнике его кресла лежал телефон, снятая трубка которого вяло покачивалась на проводе. Заслышав мои шаги, он, казалось, очнулся ото сна. Медленно повернув голову, отец посмотрел на меня с непривычной серьезностью. Наконец он сказал, с трудом подбирая слова:

— Слушай меня внимательно, сын, и запоминай. Сегодня наконец-то настал конец бардака и анархии, вот уже шесть лет творящихся в Советском Союзе. Горбачева сместили, вместо него теперь — Государственный комитет по чрезвычайному положению во главе с товарищем Яна-евым. Помнишь, он часто приходил сюда? Власть вернулась к тем, кому она должна была принадлежать. Теперь все зависит от того, сумеют они ее удержать или нет. Если им это удастся, то развалу Союза придет конец. Горбачев и так слишком много заигрывал с этими прибалтийскими ублюдками, вообразившими себя независимыми от России. Ты только подумай — не-за-ви-си-мы-ми! И это после всего того, что мы для них сделали! Да если б они и получили свою независимость, что бы они стали с ней делать? Не прошло бы и пары лет — и они уже развалили бы все что можно и приползли бы обратно клянчить свой кусок.

— А может, все-таки они сами должны решать, быть им независимыми или нет? — наконец-то не выдержал я. Голова у меня кружилась после услышанного, усиливая странное чувство ирреальности всего происходящего. — Ведь и в Конституции…

— Какая, к черту, Конституция! — перебил меня отец. — Всю страну засрали, а ты мне про Конституцию… Самая лучшая, самая демократичная конституция в стране была при Иосифе Виссарионовиче. А разве Сталин позволил бы этим демократишкам даже заикнуться о своей независимости? Они бы только раскрыли рот, а фразу договаривали бы уже на Колыме. Капитализма им, видите ли, захотелось, рябчиков с ананасами. А это они видели? — И он махнул в воздухе комбинацией из трех пальцев. Ордена на его груди тоненько звякнули. — Всех к ногтю! — закричал он так, что на шум прибежала мать и робко остановилась на пороге. — А Ельцина с его шайкой демократов, продавшихся немцам и американцам, — к стенке или выкинуть вон из страны!

— Руки коротки у твоих коммунистов — Ельцина к стенке поставить! — закричал я в ответ, невзирая на отчаянные жесты матери.

— Что-о-о-о? — протянул отец. Ноздри его раздувались, как у взмыленного жеребца. — Ты что, дурак, не соображаешь, что говоришь?

Он испуганно окинул взглядом комнату, словно опасаясь, что нас подслушивают.

— Да ты хоть понимаешь, что произойдет, если где следует узнают, что мой сын ляпнул такое?! Сам себя погубишь, безмозглый дурак, а заодно и отца с матерью!

— Успокойся, Иван, ну что же ты нервничаешь! — торопливо защебетала мать, почуяв неладное. — Владик растерялся, он ведь только что проснулся и еще не понимает, что говорит. Ты ведь пошутил — правда, сынок?

Ее суетливое участие только разозлило меня, а когда я злюсь, меня останавливать бесполезно.

— Сейчас не время для шуток, — ответил я со всей горячностью идейного юнца семнадцати лет от роду. — Если коммунисты развяжут новую гражданскую войну, то мы будем с ними сражаться!

Возможно, сейчас эти слова вам покажутся смешными или вульгарными, но следует помнить, что тогда я действительно был готов воевать за демократию до последней капли крови и уже представлял себя в мечтах кем-то вроде Мальчиша-Кибальчиша, с той только разницей, что сражаться приходилось не за Красную Армию, а как раз наоборот.

— Сражаться! — разъярился отец. — Сопляк, полудурок! Вы только поглядите — он будет сражаться! Да я тебе сейчас так посражаюсь — мало не покажется! — И он принялся торопливо расстегивать свой широкий ремень.

— Нет! — закричала мать, хватая его за руки. — Иван, подожди! Он извинится!

Отец грубо оттолкнул ее, и она неловко повалилась на диван. Я остолбенел и, не в силах пошевельнуться, наблюдал, как ее тело выгнулось так, что голова стукнулась об изголовье, глаза вытаращились, и она начала с равными промежутками судорожно и пронзительно подвывать, как, должно быть, воет при свете луны угодившая в капкан волчица.

— До чего мать довел, паскуда! — прохрипел отец. Ему к тому времени удалось снять ремень, и он со всей силы, наотмашь хлестанул меня им по щеке. Где-то на третьем ударе я словно очнулся и перехватил свистнувшую в воздухе тугую петлю. Я рванул ее на себя, и она неожиданно легко поддалась, несмотря на то что отец изо всех сил вцепился в ремень. Только тогда я неожиданно понял, что он гораздо слабее меня и к тому же почти старик.

Я вырвал у него ремень и отбросил прочь. Отец так и остался стоять, опираясь на кресло и тяжело дыша, а мать на диване все еще корчилась и монотонно выла, безуспешно силясь подняться. Я кинулся на кухню и принес стакан воды. Отец почти вырвал его из моих рук и сам поднес к губам матери. Ее зубы дробно застучали по стеклу. Я стоял как истукан, не зная, что делать и что говорить.

— Марш в свою комнату! — не оборачиваясь, приказал отец. — И чтобы духу твоего здесь не было!

Эти слова, а в особенности тон, которым они были произнесены, возмутили меня до глубины души. Меня словно нашкодившего ребенка хотели поставить в угол!

— Я уйду, — ответил я. — Но не в комнату, а прочь из этого дома. Если по городу двигаются танки, значит, коммунистам противостоит реальная сила. И я должен быть с ней, а не с вами.

Мать дернулась, и отец пролил остатки воды на ее лицо. Он отставил стакан в сторону и всем телом повернулся ко мне. В его глазах отразился такой гнев, что я испугался, как бы он не попытался ударить меня. Мне очень не хотелось применять силу к папику. Однако он всего лишь указал рукой на дверь и хрипло сказал:

— Убирайся, подонок! Ступай к своим демократам, к своему Бореньке Ельцину, ко всем чертям! Ты мне больше не сын… — Его кадык дернулся, и он заорал, неистово жестикулируя: — Вон! Вон из моего дома!

Мать изо всех сил попыталась что-то сказать, но из ее груди вырывался только звериный вой, а безумные глаза смотрели с бесконечной болью на ослепительно белый потолок.

— Вон отсюда! — продолжал кричать отец.

Я коротко кивнул и, не надевая куртки, пулей выскочил из квартиры. На душе было скверно и грязно. Отдышавшись в подъезде, я осторожно выглянул на улицу и вышел в новый мир, внешне почти не изменившийся, но уже совсем не тот, что вчера, и мне было ясно, что эти изменения необратимы.

Сейчас, когда я вспоминаю свои действия девятнадцатого августа, я не могу отделаться от ощущения, что вместо меня действовал какой-то автомат, а я наблюдал за происходящим как за кошмаром, которым невозможно управлять и из которого нельзя выйти. Выйдя из дома, я, повинуясь какому-то чутью, направился к центру города. Когда я услышал о перевороте, то подумал, что улицы непременно должны надолго опустеть, а редкие пешеходы опасливо пробираться между многочисленными патрулями и бронетехникой. Как ни странно, все было совсем не так. По улицам деловито сновали люди, из какого-то небольшого кафе доносилась приглушенная музыка, а на занавесях, закрывавших окна, плясали блики цветомузыки. Ближе к центру становилось все оживленнее, люди переговаривались, сообщая друг другу последние слухи, и даже начали появляться первые листовки. Рядом с улицей Разина я повстречал одного своего старого знакомого по секции вольной борьбы. Он возбужденно оглядывался по сторонам и слонялся по городу без видимой цели — вероятно, из чисто спортивного любопытства.

— Представляешь, — с ходу поведал он, едва успев со мной поздороваться, — мне полчаса назад звонила тетка из Германии. Оказывается, у них по телевизору передают, что в России путч, Горбачев арестован, а Белый дом обстреливается из «катюш».

— Что за бред? — удивился я. — Ну какой же человек в здравом уме будет применять «катюши» на улицах Москвы? Брешут, наверное.

— Конечно, брешут! — согласно закивал приятель. — Теперь все западные журналюги сидят в своих посольствах с полными штанами и боятся в окно выглянуть. А еще мне тут рассказали…

Он торопливо, как ребенок, наконец-то нашедший интересную игрушку, принялся рассказывать о том, что произошло в последние часы и, судя по всему, должно было случиться вскоре в самом центре, на Манежной площади, куда, опять же по слухам, Ельцин призвал собираться все дружественные ему силы.

— Значит, нам туда дорога, — решил я.

— А мне в общем-то все равно, — пожал плечами приятель. — Тут сейчас везде развлекуха творится. Когда еще такое шоу увидишь! Блажен, едрена мать, кто посетил сей мир в его минуты роковые…

Когда мы проходили мимо ГУМа, мне запомнилась длиннющая очередь — по-видимому, там давали какой-то дефицит. Люди с авоськами копошились и напирали друг на друга, будто во всем мире не было ничего важнее этой длинной уродливой очереди, в которой многие даже твердо не знали, за чем же они стоят.

На Манежной площади к моменту нашего прихода уже толпилось несколько тысяч человек, и толпа постоянно прибывала, стекаясь из окрестных улиц. В воздухе метались лозунги: «Фашизм не пройдет», «Язова, Пуго, Крючкова — под суд!». Какой-то пьяный студент с увлечением рассказывал, как только что прогнали Жириновского. Он громко хохотал и жалел, что так и не попал в него пустой пивной бутылкой. Мы продирались к центру митинга, когда толпа внезапно заволновалась и дрогнула. По ней пронесся глухой недовольный рев тысяч голосов. Со стороны Большого театра к площади подъезжала колонна БТРов. Благодаря своему немаленькому росту я урывками видел, как они надвигаются на первые ряды митингующих, которые что-то неразборчиво кричали, взявшись за руки, как с них полетели в толпу какие-то предметы, напоминающие жестяные банки… «Началось…» — подумал я, приготовившись к самому худшему. Однако когда мне удалось приблизиться к первым рядам, я с некоторым удивлением увидел, что БТРы остановились и на них, размахивая лозунгами, пытаются забраться демонстранты.

Честно говоря, я не вижу причины подробно обрисовывать все то, что я видел в этот день. Все это уже многократно описано в газетах и книгах и к тому же вряд ли сможет помочь господам психологам в исследовании моей личности, поскольку означенная личность, разумеется, играла в этих событиях роль одного из сотен тысяч статистов с заранее распределенными ролями и короткими малозначительными репликами. Кроме того, должен признаться, что воспоминания мои по большей части отрывочны. Помню, что вскоре после того, как нам удалось остановить колонну бронетехники, я помогал по мере сил корежить водометы, которыми пытались нас разогнать, пока они не отступили в весьма плачевном состоянии. Затем по толпе прошелестел слух, что готовится штурм Белого дома, и мы двинулись на Краснопресненскую набережную. По обеим сторонам моста стояли танки, уставив тупые стволы на проезжую часть, и какой-то майор вещал в пространство перед собой, что приказа стрелять нет и не будет, и для пущей убедительности совал всем желающим в лицо пустой магазин от своего пистолета. Однако ему никто не верил. Напротив, кто-то божился, что в четыре часа начнется штурм здания, и толпа послушно бросилась выковыривать из брусчатки булыжники поувесистее и сооружать импровизированные баррикады. В ход пошли все подручные средства — мусорные баки, скамейки, бетонные блоки. Кто-то даже притащил куски ограды ближайшего парка. Возможно, вы, господа психологи, сочтете себя разочарованными, потому что при изложении этих событий я предпочитаю описывать не свою личную реакцию на происходящее, а всего лишь действия толпы, но мне это кажется наиболее целесообразным. Поймите меня правильно, в эти часы меня, по сути, не было, я представлял собой всего лишь микроскопическую часть толпы, действовал вместе с ней и мыслил ее категориями.

Вечером, когда уже начало темнеть, на баррикадах выступил Ельцин. Я изо всех сил старался пробиться в первые ряды, ловя каждое слово Президента России. Тем не менее слов я почти не услышал, хотя сам вид Ельцина, на всю толпу излучающего энергичность и решительность, говорил о том, что пришел наконец-то его звездный час, время неслыханного взлета, равного которому он не испытывал никогда и не испытает впредь. Тогда, в дни путча, вокруг него сплотились все. Люди прибывали ежечасно, ежеминутно — и штатские, и военные. Студенты, казаки, десантники генерала Лебедя и перешедшие на сторону защитников Белого дома танкисты, бывшие советские граждане и те, кого будут расстреливать в этом же доме два года спустя, — все были объединены одной целью.

Ночью шел дождь. Было холодно и промозгло. Наскоро проглотив еду из ближайшего буфета и совершенно не почувствовав ее вкуса, я залпом вылакал стакан водки. Откуда он оказался у меня в этой суматохе, совершенно не помню. Вероятно, его сунул мне в руку кто-то из ближайших соседей по баррикаде. После выпивки все заметно подобрели и расслабились, хотя многие были уверены в том, что ночью непременно произойдет штурм. К нам, помнится, подсел танкист из перешедших на нашу сторону. Закурив, он смачно сплевывал тягучую слюну, небрежно матеря свое командование:

— Хер знает, что теперь делать, ребята! Шуточное ли дело — приказа ослушались! Генералы гребаные говорят одно, наш подполковник — другое… Кто их всех разберет.

— Генералы, подполковники — передразнил его кто-то. — А если они тебе стрелять по нам прикажут, что делать будешь?

— Да что вы, ребята, — смутился танкист. — Тоже, блин, скажете. Если прикажут стрелять, на хер пошлем. Пусть сами своими пукалками размахивают. Да вы не волнуйтесь, у нас даже снаряды с грузовиков не разгрузили… Что мы, звери, — по своим стрелять? Да и не отмоешься потом…

Одним словом, ночь прошла почти благополучно. Разожгли костры, потом удалось у ближайших кооператоров раздобыть целый ящик водки, и стало совсем хорошо, кто-то даже песню затянул. Правда, спьяну кое-кто принялся выискивать в толпе коммунистических шпионов, а проще говоря, тех, кому можно было бы безнаказанно набить морду, но до настоящей потасовки дело так и не дошло. По крайней мере до тех пор, пока меня от выпитого не начало неудержимо клонить ко сну. Так я и прикорнул — под потрескивание костра, выкрики и песни, неудобно уткнувшись плечом в перевернутый мусорный бак.

Проснулся я оттого, что кто-то яростно пихал меня в бок. Тело с непривычки страшно ныло, и вдобавок в голове с похмелья, казалось, разместился целый кузнечный цех.

— Эй, ты! Поднимайся! — крикнули мне в ухо. — Развалился тут, морда сивушная, как свинья в луже. Шевели жопой, да поживее!

Наконец-то я сообразил, чего от меня хотят. Вокруг все уже суетились, расчищая в баррикаде проход, вероятно, для очередного подразделения войск, перешедших на нашу сторону либо для прохода еще одной делегации, направляющейся к Президенту России. Я встал и, пошатываясь, с. трудом помог отвалить в сторону несколько кусков баррикады, в которых уже почти невозможно было опознать, чем они являлись раньше. Покончив с этим делом, я оглянулся вокруг себя в поисках опохмелки, но, увы, не обнаружил ничего ценнее пустых бутылок, оставшихся после вчерашнего. Тяжко вздохнув над нелегкой долей защитника Белого дома, я привалился к обрубку дерева, поставленному стоймя около расчищенного прохода, и принялся ожидать таинственных посетителей, ставших невольными виновниками моей ранней побудки.

Долго ждать не пришлось. Мимо нас протопала рота десантников, за ними шагали несколько человек, показавшихся мне знакомыми. Потом я сообразил, что некоторых из них я знал по фотографиям в газетах и по телерепортажам. Впереди шли Коржаков с генералом Лебедем. Генерал на ходу что-то втолковывал охраннику президента, на что тот отвечал нетерпеливыми односложными фразами. Коржаков поминутно стирал со лба выступающую испарину. Было видно, что он сильно простужен и прилагает заметные усилия, чтобы сохранять бодрый вид. Лебедь казался озабоченным какой-то проблемой. Я слышал, как он резко говорил охраннику президента:

— Я получил приказ и как офицер, давший присягу, обязан ему подчиниться. Должен вас предупредить, что я вынужден увести солдат.

— Ясно, — отвечал Коржаков. — Кто может отменить этот приказ?

— Тот, кому я давал присягу.

— То есть Горбачев?

— Да, — кивнул генерал. — Но сейчас Горбачева нет, и даже неясно, где он. Кроме него, приказ может отменить главнокомандующий России…

Они продолжали разговаривать, однако человек, идущий в нескольких метрах позади них, заинтересовал меня куда больше. Разумеется, непосвященный наблюдатель вряд ли обратил бы внимание на эту невысокую фигуру, молча шагающую к Белому дому в компании значительно более известных и популярных людей. Однако для меня сам факт появления этого человека сразу прояснил всю ситуацию последних двух дней, сделав понятным и странный разговор воскресным вечером, и необычную реакцию отца на мое появление в коридоре. «Шурик… Господи, как же его по отчеству?» Я растолкал своих соседей и бросился вдогонку за позавчерашним отцовским собеседником, который к тому времени вместе со своими спутниками уже приближался ко входу в Белый дом. Завидев, что их нагоняет какой-то всклокоченный человек в рваной рубашке, от группы плавно отделились двое мускулистых людей с одинаковыми чемоданчиками и преградили мне дорогу.

— Александр Владимирович! — изо всех сил закричал я вдогонку полковнику. — Александр Владимирович!

К моему великому облегчению, я увидел, как спина полковника дрогнула и он повернулся. Несколько секунд он удивленно вглядывался в меня, затем в его глазах мелькнуло понимание. Полковник сделал знак охранникам, и они беззвучно расступились, пропуская меня вперед.

— Рад тебя здесь видеть, Влад, — произнес полковник, изобразив на своем лице приветливость и при этом внимательно ощупывая меня взглядом, словно надеясь прочесть таким образом мои мысли. — Видок у тебя, прямо скажем, неважнецкий. Где это тебя так разукрасили?

Только тогда я сообразил, что от отцовского ремня на моем лице осталась весьма внушительная болезненная отметина. Весь прошлый день был слишком насыщен событиями, чтобы я вспоминал о таком пустяке.

— Ерунда, вчера споткнулся, — неубедительно пробурчал я. Нет, определенно надо с собой что-то делать. Это же просто позор — дожить до семнадцати лет и не научиться как следует врать! Но полковник, казалось, не обратил на мое смущение ни малейшего внимания.

— А мы с твоим отцом, признаться, слегка повздорили в последний раз, — наконец сказал он. — Кстати, знает ли он, где сейчас находится его сын?

— Догадывается, — усмехнулся я в ответ.

— Интересно, очень интересно… Кто бы мог подумать — сын самого Трофимыча… — сказал полковник скорее не мне, а самому себе. Было видно, что он над чем-то напряженно размышляет. Тем временем мы уже подошли к подъезду Белого дома. — Со мной, — коротко кивнул на меня полковник, словно наконец-то приняв какое-то решение. Стоит ли говорить, что я при этих словах мысленно подпрыгнул до потолка от радости и готов был сто раз героически погибнуть за полковника, оказавшего мне такое высокое доверие. Стоявшая у поста охраны женщина, по-видимому, из местной администрации, коротко кивнула. Мы с полковником беспрепятственно прошли мимо нее и вступили на территорию того, что представлялось мне олицетворением российской демократии.

В коридоре Лебедь с Коржаковым растворились в каком-то боковом проходе, Александр Владимирович отправился к лифтам, и я последовал за ним. Меня начало преследовать отвратительное чувство того, что я здесь лишний. Оно еще больше усугубилось, когда нам повстречался Бурбулис, деловито спешащий куда-то со своими двумя охранниками. Полковник долго разговаривал с ним приглушенным голосом, словно боялся, что я стану подслушивать. Наконец госсекретарь отправился своей дорогой. Александр Владимирович многозначительно кивнул ему вслед:

— Уникальный человек! Образование на троечку, интеллект на двойку с плюсом и в то же время — неукротимая воля. С такими людьми мы способны горы своротить! — Произнеся эту сентенцию, он участливо посмотрел на меня. По-видимому, я являл собой весьма жалкое зрелище, так что полковник покачал головой и только спросил: — Есть хочешь?

— Пить хочу, — ответил я, облизнув пересохшие губы.

— Хорошо. Сейчас я тебя отведу… — Он на секунду задумался и посмотрел на часы. — А впрочем, пойдем со мной.

Лифт отвез нас в подвальную часть здания. Полковник безошибочно нырнул в лабиринт переходов, и вскоре мы вошли в герметично закрывающуюся дверь внутреннего сооружения, которое полковник называл коротко: «объект 100».

«Объект 100» состоял из двух основных помещений. Первое было уставлено стеллажами, с которых таращили на посетителей мутные стекла пыльные противогазы. Там же находился и аварийный запас воды Белого дома. Оттуда я последовал за Александром Владимировичем через огромные автоматические ворота во второй отсек, который, судя по всему, предназначался для важных персон, по прихоти судьбы вынужденных пережидать здесь творящиеся наверху катаклизмы. Тут уже присутствовали определенные элементы комфорта — туалет, несколько просторных помещений и отдельно — кабинет, судя по всему, предназначавшийся для президента. (Как я узнал впоследствии, Ельцин действительно провел там часть следующей ночи, после того как принял решение отказаться от предложенного ему политического убежища в посольстве США.) В одной из комнат находились запасы неплохой еды и питья.

Утолив жажду, я начал с любопытством оглядываться по сторонам и вскоре заметил странный проход. Отодвинув решетку, я заглянул внутрь. В лицо мне пахнуло сыростью подземелья. В полумраке тускло поблескивала уходящая глубоко вниз узкая винтовая лестница.

— Не вздумай спускаться туда, — предупредил меня полковник. — Заминировано на случай атаки.

— А куда ведет этот путь? — полюбопытствовал я.

— В тоннель метро между «Киевской» и «Краснопресненской». Здесь есть еще три выхода — к парадному входу, во внутренние помещения и к Шмидтовскому парку.

— И все заминированы?

— Ишь какой шустрый! — усмехнулся полковник. — Все тебе расскажи да покажи… А вдруг ты шпион, подосланный сюда КГБ?.. Тоже мне, надулся как маленький, — рассмеялся он, наблюдая мою реакцию. — Шучу я так, шучу. Какие уж тут шпионы! Гебисты схему этого здания знают в десять раз лучше, чем мы сами.

После того как полковник отдал несколько коротких распоряжений, мы поднялись обратно наверх, и он отвел меня в одну из комнат.

— Жди меня здесь и никуда не выходи, — сказал он тоном, не терпящим возражений.

Он ушел, а я прислонился лбом к прохладному оконному стеклу, стараясь унять пульсирующую головную боль. С высоты четвертого этажа баррикады казались маленькими, смешными и нелепыми. В воздухе плыл пар от полевых кухонь, а снующие внизу люди забавно суетились, напоминая крошечных марионеток, не замечающих возвышающегося за ними огромного кукловода.

С момента исчезновения полковника прошло несколько часов. В моей больной голове уже начали крутиться невеселые мысли о том, что про меня забыли, когда дверь распахнулась и на пороге возникла та самая женщина, которую я видел у входа в здание. Коротко кивнув мне, она отомкнула ключом один из находящихся в комнате шкафов и с трудом извлекла из него два картонных ящика, доверху набитых толстыми канцелярскими папками вроде тех, которые я видел у отца на работе.

— Свободен? — спросила она меня.

Я кивнул. Наконец-то мне представилась возможность быть хоть чем-то полезным защитникам демократии!

Подхватив тяжелые ящики, мы отнесли их в просторное помещение этажом ниже, в котором толпилось много народа. Положив свою ношу на пол, я направился к выходу в коридор и у самой двери столкнулся нос к носу с полковником, чуть не сбив его с ног. Полковник был хмур. Казалось, он только что услышал не слишком приятные новости. Подняв на меня глаза, он мгновение соображал, откуда я здесь взялся, а затем рявкнул:

— Почему ты покинул отведенную тебе комнату? Я же ясно приказал оставаться на месте и никуда не ходить!

В сущности, он был, конечно, прав. Однако командный тон — это не лучший способ разговора со мной.

— С какой это стати вы вдруг стали мне приказывать? — ехидно спросил я.

Полковник вспыхнул:

— Мальчишка! Да как ты смеешь…

— Нет, это как вы смеете отдавать мне приказы? — перебил я его. — Если вы хотите, чтобы все вам безропотно подчинялись, то вы выбрали не ту сторону. Демократы мы в конце концов или нет?

— Тоже мне демократ нашелся, — скривился полковник. — А в свой МГИМО ты небось по демократии поступил, на общих основаниях?

На этот раз уже разозлился я:

— Да, на общих! И мой отец, на которого вы намекаете, здесь совершенно ни при чем!

— Это ты у него лучше спроси. Может, он тебе и расскажет, как было на самом деле, — усмехнулся полковник. — А хочешь поиграть в демократию, в светлые идеи — иди обратно на свои баррикады. Говорят, что на них скоро «Альфа» полезет. Ступай к своему быдлу!

— И пойду, можете не сомневаться. По крайней мере там люди куда порядочнее и честнее, чем вы.

Полковник, не ожидавший такого напора с моей стороны, даже отступил на шаг назад.

— Вали отсюда к своим высокоидейным придуркам! Вы и сами такие оба — что ты, что твой отец! Тот тоже уперся как баран, хоть бы сына пожалел…

Теперь настал уже мой черед растеряться.

— Как вы смели докладывать обо мне моему отцу? — закричал я, не обращая внимания на окружающих. — Играйте в свои грязные игры, но нас извольте не вмешивать!

— Можешь не кипятиться, Влад, — сказал в ответ полковник, которому удалось наконец взять себя в руки. Вероятно, он уже жалел, что так неосторожно проговорился. — Забудь об этом. Твой отец уже вне игры. Он оказался слишком толстокожим и зацикленным на своих устаревших принципах, чтобы почувствовать изменение ситуации. И я рад, что его сын…

Лучше бы полковник этого не говорил. Я вспомнил, как он всякий раз, когда приходил в наш дом, сахарно улыбался отцу, старомодно прикладывался к руке матери и лебезил, лебезил, лебезил… Тогда отец почему-то не казался ему устаревшим и толстокожим. А сейчас он, узнав, что я в ссоре с отцом, решил, что сможет подобрать ко мне ключик таким подлым способом! Ну что ж, посмотрим, кто кого.

— Как, Шурик, вам не нравится мой папа? — сказал я таким громким голосом, что большинство окружающих тут же удивленно уставились на нас. — Странно, Шурик. Выходит, он ошибался, когда считал вас одним из главных жополизов, готовых на карачках ползать до тех пор, пока он из жалости не кидал вам очередной кусок? Или здесь вам перепадают подачки повкуснее, чем в Совмине и в вашем КГБ? Стыдитесь, Шурик!

Полковник хотел было что-то ответить, но слова от возмущения застряли в его горле. По залу пополз недоуменный шепоток. Воспользовавшись всеобщим замешательством, я прошел мимо остолбеневшего Шурика в коридор, спустился к главному входу и вышел на улицу. Никто меня так и не остановил. Избегая встречаться глазами с защитниками того, во что я еще несколько минут назад свято верил, я перемахнул через баррикаду и зашагал прочь от Белого дома.

Конец записи 131959-С