Отсчет пошел

ГЛАВА 2

Московский аэропорт Быково, для тех, кто там не был, — это засиженная мухами стекляшка размером со стандартную хрущобу, только двухэтажную. Внутри нее находятся три или четыре грязные скамейки и несколько ларьков, в которых можно получить у продавщицы (если удастся ее разбудить) пару холодных сосисок с бутылкой теплого пива. Если каким-то чудом на местную взлетную полосу, больше похожую на давно небритое футбольное поле, приземляется самолет, то бабушка-вахтерша (почему-то в аэрофлотской форме) снимает запор — веревочку с крючком — и пропускает прилетевших внутрь аэропорта и дальше — либо на автостоянку, либо на электричку. Дверь таможни такая узкая, что с двумя баулами человек еще кое-как протискивается, а вот с тремя уже вряд ли. Но пассажиры не жалуются. А те, кто жалуется, летают не в Быково, а в Шереметьево-2, и не из Краснодара, а из Вашингтона. Но компания, срочно прибывшая сегодня в аэропорт в ожидании спецрейса на Назрань, явно чаще летала в Вашингтон, чем в Краснодар. Ибо это была сборная журналистов крупнейших московских изданий. Их материалы о светских тусовках, клубной жизни и скандалах поп-звезд весь город читал запоем. А на Кавказ они летели, потому что там, как оказалось, почему-то шла война.

Группу «Д» никто особенно не замечал. Следуя инструкциям, они старались больше слушать, чем говорить. Хотя за срок «вживания в роль» каждый успел отличиться на журналистском поприще. Ен умудрился сыграть роль уборщицы в спектакле знаменитого московского режиссера-гомосексуалиста. Когда он вышел на сцену в бархатном бюстгальтере, в гриме и в павлиньих перьях, публика взвыла от восторга. А Ен потом со смаком описал всю эту эпопею на первой полосе. Показал себя и Сон: он спустился в канализационный люк у гостиницы «Россия» в составе команды диггеров, возглавляемой московским мэром. Библиотеку Ивана Грозного им найти не удалось, зато Сон откопал в трубе коллектора золотую монету с изображением Петра Первого, которую тут же подарил мэру, а тот передал ее в фонд восстановления храма Христа Спасителя. Этот материал тоже был на первой полосе, с крупной фотографией (хорошо, что фотопленка не передает запах). А Ира, в свою очередь, прибавила газете популярности серией скандальных репортажей о «ночных бабочках» у «Метрополя», а затем описала работу бригады милиционеров, которые этих «бабочек» отлавливают. Эта статья тоже была щедро проиллюстрирована, но некоторые фотографии — там, где девочки позировали в милицейской форме, — почему-то редактора не заинтересовали…

Группа «Д» внимательно присматривалась к своим попутчикам. Если при советской власти под журналистов чаще всего маскировались сотрудники КГБ, то сейчас под видом репортера мог поехать кто угодно. Поэтому, мягко говоря, не все летевшие разбирались в предмете. И если человек ничегошеньки о Чечне не знает, значит, он не представитель четвертой власти, а утка подсадная. Хотя, с другой стороны, необстрелянная молодежь поступала так же, как они, — молчала и слушала старших, понюхавших пороху коллег. А уж те распускали хвост как могли. Особенно выделялся кудрявый брюнет лет тридцати пяти, с квадратной рожей и блудливыми глазами. Про него все знали, что, во-первых, он работает на всех — от «Завтра» до «Комсомольской правды», во-вторых, прошел все существующие войны, а в-третьих, был личным другом Вука Драшковича, Ахмад-шаха Масуда, Саддама Хусейна и Билла Клинтона одновременно. Ясно было, что как только компания разместится в самолете, он тут же начнет делиться своим военным опытом.

Самолет был транспортный. В его железном брюхе, помимо бригады журналистов, могло поместиться достаточно бронетехники, чтобы всю эту бригаду передавить. Рассевшись по скамейкам вдоль бортов, пресса притихла, пораженная то ли величием зрелища, то ли подспудным страхом перед первым в жизни серьезным делом, то ли попросту морской болезнью. Тем более что вся молодежь разместилась в хвосте, где укачивало довольно сильно. Впрочем, как только самолет набрал высоту, народ освоился и беседа началась.

— А я говорю, они звери! — завел разговор брюнет. — В последний раз, когда я там был, такая херня произошла. Взяли наши аул. Какой-то там в горах. Хот-табычей оттуда выбили, вошли — а в ауле никого нет, дома стоят пустые. А наши дня три не жрамши, грязные, измотанные… Вот рота в этот аул вошла, по домам шарит — а оттуда все и сами ушли, и все свое хозяйство с собой унесли. Заходят в одну такую мазанку, а там баба сидит. Чеченка. И сопляк у нее лет пяти. Ну, жрать там особо нечего, но кувшин вина в погребе откопали. Хотели приложиться, а ротный был ушлый. Думает: вдруг отравлено? Ну и говорит этой бабе: мол, сама пей. Та берет и пьет. А теперь, говорит, щенка своего напои. Она берет кружку, наливает сыночку, тот тоже пьет. Ладно, все успокоились и кувшин — до дна. Ну и еда какая была — тоже всю под метелку. А через час все перемерли в страшных мучениях. И баба, и сынок ее, и вся рота заодно. Зато во имя Аллаха с захватчиками расправились. Звери…

Салон притих. Ен наклонился к Сону и шепнул:

— Хорошая история. Только это не с ним случилось в Чечне, а с Наполеоном в Испании… Но все равно молодец мужик. Хоть книжки читает.

А вслух сказал вот что:

— Павел Александрович! Извините, пожалуйста, но если все перемерли, то вы-то откуда об этом узнали? Кто-то же вам рассказал? Ведь некому было…

Брюнет свирепо посмотрел на Ена. В воздухе повисла неловкая пауза. Чтобы не расхохотаться при всех, Ира встала и прошла в конец салона, где находился туалет. За ней потянулись самые нетерпеливые из курильщиков.

— Это еще что! — вступил в разговор вихрастый парень в джинсовой куртке. — Наш завредакцией тоже туда летал. Так с ним такая фигня случилась: сидит он в окопе, чеченцы палят, одна пуля отскакивает от стенки окопа и падает около него. Ну, он эту пулю поднимает, смотрит на гильзу, а на ней буква «Г» нацарапана. А у него как раз фамилия — Григорьев. Он эту гильзу сам пометил. Случайно. Она в ящике с патронами лежала. А этот ящик, видимо, их командир чеченцам продал. Они же там все продают, что плохо лежит… Так этот командир продал чеченцам те самые пули, которыми они потом в наших стреляли! Ну не сука, а?!

На этот раз Ен прикрыл рот рукой, чтобы скрыть улыбку. «И это они проглотят! Чтобы пуля прилетела вместе с гильзой! Чтобы какой-то мудак что-то на патроне нацарапывал! Чтобы потом чеченцы купили распечатанный ящик патронов! Да еще и чтоб завре-дакцией оказался в Чечне! Это же не корреспондент и не редактор! Его дело — следить, чтобы у журналистов компьютеры не висли и бычки на полу не валялись! Если его куда и пошлют, то разве что в ларек за добавкой, и то когда остальных уже ноги не держат. Завре-дакцией, конечно, может писать — но только тогда, когда остальные сотрудники совсем уж ни к черту не годятся. Совсем как эти… И ведь слушают!»

Действительно, все слушали и никто не возражал. Даже брюнет. Вихрастый смерил всех взглядом победителя, откинулся назад на своей скамейке и больно ударился затылком об алюминиевую стенку. Но никто не обратил на это внимания.

«И поди угадай, — продолжал думать Ен. — Мы-то рассчитывали как: те, кто что-то знает, — журналисты, те, кто ничего не знает, — леваки, и их надо отслеживать. А тут они все как дети малые!..»

…Закрывшись в кабинке, Ира достала косметичку и принялась приводить себя в порядок. «В конце концов, — рассудила она, — если я и спецагент, то это еще не значит, что должна плохо выглядеть. Чтобы эти швабры, до хрипоты прокуренные и до мозолей про-траханные, не смотрели на меня, как солдат на вошь. О делах подумаем потом…» Услышав, что разговоры в салоне стихли, Ира довольно усмехнулась. Все-таки даже несмотря на усталость и отсутствие косметики, она смотрелась лучше этих драных кошек… «Значит, мужики просто хотели передо мной повыпендриваться. Вот и несли бог весть что. А пока я вышла, решили устроить передышку и вспомнить что-нибудь еще… Ладно, тоже неплохо. Пусть Ен с Соном немножко отдохнут. А то… у стен есть уши, и они завянут…»

На этом месте размышления суперагента прервались самым неожиданным образом: дверь кабинки открылась внутрь, да так резко, что Ира чуть не слетела со стульчака. Симпатичный (если бы не лопоухость) стажер лет девятнадцати стоял перед ней, заливаясь краской.

— Вам что, молодой человек? — строго спросила Ира.

— Извините… Я не знал, что она не закрывается…

— Ничего страшного. Я тут просто присела подумать. Так что если вам к спеху, не стесняйтесь.

— Ничего, я не тороплюсь. Кстати, меня зовут Павел.

— Очень приятно. Ира.

— Может быть, на ты?

— Легко… Слушай, а чего ты глаза прячешь?

— Ну, я не прячу… Я просто, скажем так, не туда смотрю.

— Знаю я, куда ты смотришь… Глаза не прогляди!

— Да уж как-нибудь… Слушай, а у тебя там… очень ничего!

— «Ничего» — это в каком смысле? В смысле «неплохо» или как у тебя?

— А почему «или»? У меня там все в порядке! Хочешь, покажу?

— Ты что, в детском саду — девочкам письки показывать? Ого… Да, в общем, не обязательно, я и так вижу… через штаны… Это ты на меня так отреагировал или у тебя морковка в ширинке?

— Ну… ты не смейся, пожалуйста, просто ты мне очень понравилась… Такая красивая, умная, даже на журналистку не похожа…

— И ты тоже… («…Сообразительный, — докончила про себя Ира. — И активный. Далеко пойдешь, если не сядешь…»)

— Ну ладно, ты извини, что я тебя беспокою. Мне вправду очень приятно с тобой познакомиться. Можно я тебе в Москве позвоню?

— Мы же только-только оттуда вылетели… Слушай, закрой дверь, чтоб остальные не пялились!

— Понял… Извини… С той стороны закрыть?

— Да не смотри ты как побитая собака! С этой, с этой…

«А что? И сама расслаблюсь перед делом, и парню удовольствие доставлю… У него жизнь скучная — пусть хоть встряхнется, чтобы было что внукам рассказывать… Хорошо, что у меня юбка на пуговицах — за минуту пришью… Мальчик, бедненький, да ты сам-то представляешь, что с тобой в Чечне сделают! Еще не это… Хотя какой он «бедненький» — он мужик, в конце концов, хозяин жизни, это сейчас их растят, как комнатные кактусы: когда им хорошо, то колются, а чуть плохо — тут же вянут… Руки не потные — это хорошо. Терпеть не могу мужиков с потными руками. Сволочи они… А этот — ничего, из него, глядишь, толк выйдет. Интересно, а целоваться его кто учил? Он что, пишет так же, как целуется? Если да — в Москве подарю ему букварь…»

— Ты красивая… И замечательная… — шептал Павел, отрываясь от ее губ и обдавая уши жарким дыханием. Его широкая, но изящная левая рука с длинными пальцами неумело возилась с застежкой ее лифчика, в то время как правая гладила ее по спине с заходом в трусы.

«Чему тебя только мама с папой учили! — ворчала про себя терпеливая Ира. — Что ты там с лифчиком возишься! Это мастурбировать можно одной рукой. Или в затылке чесать. А все остальное нужно делать двумя\»

— В чем дело, милый? Что-нибудь не так? — произнесла она вслух.

С лифчиком парень кое-как справился, и теперь на Ире из одежды оставалась только нитка бус из кизиловых косточек. Чтобы скрыть загорелые плечи, высокую пышную грудь с выпуклыми коричневыми сосками, стройную талию и широкие бедра, этого было явно недостаточно. Оторвавшись от ее губ, Павел осыпал поцелуями шею и плечи, тщательно, сантиметр за сантиметром исследовал губами ее грудь, втягивая в рот соски и щекоча их языком. Все это и забавляло Иру, и как-то приятно расслабляло, и возбуждало физически, заставляя остро чувствовать каждое, даже безобидное, прикосновение… Павел тем временем опускал лицо все ниже, оставляя влажные следы на пупке, на животе, на бедрах… Наконец он нашел то, что искал — холмистый треугольник между ног, весь в нежных рыжих волосах, — и обхватил его губами, как младенец соску… Его язык щекотал клитор Иры, и какое-то новое, пьянящее чувство беззаботности и одновременно безумия всего происходящего охватило ее.

«Что я делаю? Я — агент, меня тренировали четыре года, я лечу на задание, которое сама толком не знаю, да и никто не знает, и это — самое важное дело за всю мою жизнь, и наверняка от него зависят еще чьи-то жизни, и мне придется убивать, а может быть, и умирать самой… И вместо того чтобы готовиться, просчитывать варианты, вслушиваться в разговоры, я отдаюсь в уборной самолета парню, которого знаю от силы пятнадцать минут! Нельзя, нельзя — но мне так хорошо… И он такой милый, влюбленный по уши — точно, сейчас и из ушей хлестать начнет… И мне с ним хорошо так, как не было никогда и ни с кем! А, черт с ним, на самом деле, один раз живем, и пропади все пропадом!» Ира откинулась на спину и вдруг забилась и вскрикнула…

Когда первый момент экстаза прошел, а сияющий Павел с трудом оторвал свои губы от ее промежности, внешний мир, мир звуков и красок, вдруг разом нахлынул на Иру. Из салона слышались свист и аплодисменты… «Что ж это я раньше вроде как оглохла? А, понимаю — это они замолкли и сидели не шелохнувшись, как приклеенные… Еще бы — мы им тут за бесплатно такой спектакль устроили! Надеюсь, они ничего не видели, хотя там и звуков хватало… И ведь это еще так… прелюдия. Первый акт. В прямом и переносном смысле…» Но вместо того чтобы приступить к основной программе, парень почему-то замешкался. Хотя готовность его была, так сказать, налицо.

— Что-то не в порядке? — участливо спросила Ира. Румянец на щеках Павла стал еще гуще.

— Ты понимаешь… Нет, на самом деле ты — лучшая в мире, мечта любого мужчины… Только… ну, в общем, у меня раньше еще никогда этого не было, ты меня прости, я не очень знаю, что делать дальше, — совсем уж невнятно пробормотал Павел.

— Как это? Тебе сколько лет?

— Ну двадцать…

— И что, до двадцати лет дожил и ни разу этого не было?

— Да вот, не сложилось…

— Странно… Ты вроде и симпатичный…

— Ну вот, а девушкам не нравился…

— Ничего. Все у тебя получится. Ты умный. И хороший. Хор-роший… — промурлыкала довольная Ира. — Неудобно тебе? В первый раз — и в такой позе, в таком месте… Хуже, чем в «Запорожце» на заднем сиденье…

— А ты что, и там пробовала?

— И там пробовала.

— И как… получалось?

— Х-ха!

Павел выразительно промолчал. В его взгляде засветились не только желание и щенячья влюбленность, но и неподдельное уважение.

— Ладно. Сиди так, я сама все сделаю…

— Ой… Осторожнее… У меня там… это называется уздечка короткая…

— Так обрезание бы сделал…

— Да что я, еврей, что ли… Тем более у меня под это дело откос идет… Мне хирург в военкомате отсрочку дал — мол, пойди сейчас сделай, чтоб потом не мешало…

— Правильно сказал. Лучше сейчас пожертвовать частью, чтоб потом не оторвали все… Ладно, я аккуратно. Так хорошо?

— Нормально. Только тесно очень…

— Ничего, так и должно быть. Теперь начинай двигаться взад-вперед…

— Вот так?

— Примерно…

— И что дальше?

— Жди, пока не сработает…

— А долго еще?

— А ты что, куда-нибудь торопишься? Не боись, высадку не пропустим. А если и пропустим, так ты потом сто раз Господу Богу за это спасибо скажешь. Чего тебя, лишние десять минут напрягают, что ли?

Да половина мужиков на свете миллионы бы отдали и по десять лет жизни ради того, чтобы каждый раз хоть по десять минут выдерживать.

— Ну, то десять минут. А мы тут с тобой уже полчаса.

— Вот видишь? Да если по Москве слух пронесется, что ты полчаса без перерыва можешь, к тебе в очередь записываться будут. На полгода вперед. И девицы такие будут — закачаешься! Меня-то ты забудешь к тому времени, я стану старая и сморщенная. Да ты не отвлекайся, продолжай… Ой, я, кажется, опять дохожу… Давай быстрее…

— Так нормально?

— Нормально… Ой, как нормально… Еще давай, еще чуточку… нормальнее… о-ой… мамочка!

Не выдержав последнего аккорда, лампочка в клозете разлетелась вдребезги. Наступил обычно столь необходимый влюбленным полумрак.

— Молодец… Теперь давай я сяду сверху…

— Хорошо тебе… А у меня никак не получается… Не ложится…

— Ничего. В первый раз такое бывает. Лучше так, чем если не встает. Ладно, давай я помогу…

Они поменялись местами: теперь Павел сидел, а Ира стояла перед ним на коленях. На вкус его член был не очень, но Ира вспомнила, откуда только что его извлекла, и усмехнулась про себя: мол, сама виновата… На сей раз пришел его черед стонать и дергаться. Наконец его рука, погрузившаяся в пышную шевелюру Иры и поначалу просто поглаживавшая ее голову, вцепилась в ее волосы мертвой хваткой — и в ту же секунду тугая струя вырвалась из его члена, выстрелила в горло Иры, заставив ее закашляться. Подняв глаза, она увидела его лицо — глупо-счастливое, будто бы профессор расхвалил его реферат при всем курсе…

— Ты, наверное, теперь будешь думать, что я плохая? — спросила она.

— Нет… Ты самая лучшая… И спасибо тебе… Ты всегда будешь для меня самой главной…

— Все вы так… Через два дня ты будешь хвастаться перед каждым встречным… А через неделю забудешь…

— Нет, что ты! Я… это… всегда…

— Ладно, «всегда»! Штаны не забудь, а то через пятнадцать минут посадка. Готов? Выходим.

…В салоне повисла уважительная пауза. Мужская часть журналистской бригады проводила Павла откровенно завистливыми взглядами… Кто-то за их спиной прошипел:

— Интересно, а он догадается на прощание хотя бы в щечку ее чмокнуть?

Впрочем, на такого рода реплики можно было уже не оборачиваться. Ира присела на угол скамейки, погрузившись в блаженную полудрему. Тем более что самолет на посадку явно не торопился. Сидевшая рядом с ней девица мечтательно пропела:

— А вот я тоже…

С момента их выхода это была первая громко сказанная фраза. Журналисты обернулись на девицу с удивлением и даже гневом, как на рэпера в церкви.

Кстати сказать, девица вполне заслуживала того, чтобы на нее обернуться. Высокого роста, она была сложена, пожалуй, даже чуть лучше, чем Ира. Портила ее разве что некоторая напряженность во взгляде, свойственная неврастеникам, да общая поношенность облика, вроде как у куртки «секонд хэнд». Впрочем, репутация девицы портила ее гораздо больше: только что вышла ее книга «Шлюха из Белого дома», в которой были подробно описаны романы с различными депутатами, боевиками, уголовниками и даже рассказывалось, как она танцевала голой на столе во время обеда в честь встречи президентов стран Содружества. Естественно, посвящалась книга «ее любимому мужу»…

— А вот я тоже в Чечню тра-ахаться еду, — ничуть не смутившись всеобщим вниманием, протянула она. — Там та-акие ребя-а-та… В окопах… Я уже третий раз туда тра-ахаться езжу. Интере-есно… Они все гря-аз-ные, небритые, а я та-акая кра-асивая…

— А что, в Москве не с кем? — ответил ей еще более манерный голос. Обладатель его впервые открыл рот за время полета. Выглядел он так, что Ен с Соном уставились на него в четыре глаза.

— Да ну-у, в Москве-е… Ску-учные они… Не по-нима-ают… Тра-ахнут, а потом морды воро-отят, будто незнако-омы… Даже му-уж, — продолжала девица, но Ен смотрел уже не на него, а на Сона. Тот, в свою очередь, продолжал разглядывать собеседника девицы и бормотал про себя:

— Так, джинсики клеш… волосики длинные… глаза подведены… весь какой-то вихлястый… вроде парень… нет, морда грубая… грудей нет… башмаки армейские…

Девка, что ли?.. Раз журналист, значит, наверное, музыкальный… черт бы их побрал, этих пидоров…

Вообще-то Сон был очень неразговорчив, но привычка «думать вслух» у него наблюдалась. Уже несколько лет Гриценко пытался отучить его от этого, но время от времени Сон срывался и начинал бормотать снова. «Надо будет проследить за ним, — заметил про себя Ен. — Иначе он навредит всем нам. И не только нам».

Самолет уже сел, мягко коснувшись колесами земли. Дверь открылась, и все почувствовали удушливость атмосферы салона… Тем временем манерный опять подал голос:

— Мальчики, а чего это у вас в самолете так говном пахнет?

— Да самолет старый, — процедил сквозь зубы летчик, — говно вроде тебя давно не отскребали…

Пора было выходить.

Из автобиографического отчета Ирины Гриценко, архив группы «Д», код 268045-И

Я не совсем понимаю, зачем это нужно. Сомневаюсь, что кому-то могут показаться интересными излияния души восемнадцатилетней девицы. Но поскольку приказы надо выполнять, я сижу как дура перед этим черным «жучком» с крутящейся внутри пленкой и раскрываю свои секреты.

Меня зовут Ирина Гриценко, лет мне пока восемнадцать, пол от рождения был женским, но от постоянных тренировок и «специальной программы обучения» — читай ежедневной муштры — я уже стала об этом забывать. Впрочем, это не совсем так — мои напарники никогда не дадут мне об этом забыть. Эти два идиота не забывают мне напоминать, что я женщина, каждый раз, когда я делаю какую-нибудь ошибку (к счастью, я их делаю не так много, но все равно обидно). В такие минуты я ненавижу все мужское население этой планеты.

Что касается моих напарников. Мне сложно представить, что мы когда-нибудь будем работать вместе — уж больно мы разные люди. К тому же их отношение ко мне меня просто бесит. Но я перехожу на личности, что, конечно, очень по-женски, но совсем недостойно суперагента, которым я готовлюсь стать.

Кстати, недавно у меня появилась очень правдоподобная версия, почему мой горячо любимый Дед все-таки решил взять меня в Школу. Конечно, я его настойчиво упрашивала, слов нет, да еще и не родился тот мужчина, который бы мог мне отказать, но… Скорее всего дело все-таки в другом. А именно в том, что у нашего Деда есть свой пунктик. Он как воспитанник советской школы контрразведки полагает, что страшнее женщины на военной базе может быть только одно — «детская болезнь голубизны». И дабы его воспитанники не одичали от отсутствия женского пола за четыре года обучения и не начали бы друг на друга бросаться, он согласен терпеть даже мое присутствие. В результате я опять оказываюсь крайней: эти двое оттачивают на мне свое казарменное остроумие (и тайно при этом вожделеют — я же не слепая), а я схожу с ума от отсутствия нормальных ребят. Впрочем, вру: после такой тренировки по боевым искусствам, которая была сегодня, любая мысль об иных отношениях, кроме высокодуховных, кажется мне кощунственной. Ну ничего, отлежусь. А вообще мне иногда хочется сбежать с этой базы и пуститься во все тяжкие. Все-таки выключать молодых здоровых людей на восемь лет из жизни — это со стороны Деда жестоко.

Какие крамольные мысли я высказываю! Но все равно от меня никто в этом заведении не услышит ни одного слова жалобы, не будь я Ирина Гриценко. Сама же напросилась, никто меня сюда не тащил.

В глубине души я прекрасно понимаю, что мое место — здесь. Потому что в обычной жизни мне было бы просто нечего делать. Я же всегда была на две головы выше своих сверстниц (ну не на две, так на одну уж точно). И что бы я сейчас делала? Маялась бы от безделья в университете? Вышла бы замуж и нарожала кучу детей? Как глупо…

Если бы не Дед, я бы наделала в жизни столько глупостей (учитывая авантюрность моего характера), что это бы плохо закончилось. Для общества.

Тогда, в пятнадцать лет, когда погибли мои родители, я вообще не знала, что делать. Мне постоянно снился один и тот же сон — что я сижу на верхушке дерева, но слезть не могу. А кто-то внизу его пилит. И наконец дерево падает. Мне вообще не на кого было опереться. Кроме Деда.

Надо сказать, что с родителями я особо не ладила. Они все время были заняты либо работой, либо друг другом, а на меня внимания обращали очень мало, не больше, чем на мангровое дерево, растущее у нас в углу гостиной. Они все время разъезжали по заграницам, дома бывали редко, где-то раз в год или два. И даже тогда я их почти не видела. Такова участь всех кэгэбэшников, я понимаю, но зачем тогда было заводить ребенка?

Когда мне было пятнадцать лет, родителей в очередной раз послали в Латинскую Америку (мой отец прекрасно говорил по-испански, поэтому работал в основном там). Из Коанды они не вернулись. Я не знаю, что произошло, никто не знает. Может быть, кроме Деда. Но он молчит. Может быть, он молчит оттого, что знает слишком много.

Я помню тот осенний вечер. Я была дома у Деда — я всегда любила его дом, — там пахло непривычным для меня уютом. Дед сидел в любимом кресле, я примостилась рядом на мягком ковре. Мы пили крепчайший черный кофе и играли в шахматы. Я, конечно же, проигрывала и отчаянно думала, как бы смухлевать так, чтобы Дед не увидел. Конечно, он все равно заметит мою беспомощную попытку, но благородно сделает вид, что ничего не видел. Мы продолжим играть, и все равно я проиграю. А потом он расскажет мне о какой-нибудь стране, в которую его в свое время забросила судьба, или будет читать своего любимого Лермонтова. И я не буду чувствовать себя такой одинокой, как чувствовала днем, препираясь со своими одноклассницами. Поэтому когда раздался телефонный звонок, я даже обрадовалась. Я уже давно смотрела на черного слона, угрожавшего моим позициям. Когда Дед потянулся за телефоном, я схватила ненавистную фигурку и спрятала ее в широком рукаве свитера. Вдруг я спинным мозгом почувствовала, что в комнате установилась такая гробовая тишина, что у меня, кажется, зашевелились волосы. Я подумала, что Дед разоблачил мои манипуляции со слоном, но против обыкновения решил меня пристыдить. Я покраснела и готова была поставить слона обратно, когда, подняв испуганные глаза на Деда, поняла, что он смотрит застывшим взглядом вовсе не на меня, а куда-то в одну только ему видимую точку. Наконец он глухо произнес: «Как это случилось?»

По его тону я поняла, что произошло что-то серьезное, и буквально замерла на месте. Дед долго слушал. После трехминугного молчания он наконец произнес всего одну фразу: «Я в это не верю». «Я слишком хорошо их знаю, — добавил он через некоторое время, возражая на реплику из телефонной трубки. — Я их воспитал так, что он не мог себе этого позволить. Вы проводили расследование? Что? Улики уничтожены? — Он почти сорвался на крик. — Каким образом? Слушайте, даже мне, сидящему здесь, в Москве, ясно, что этот пожар произошел не просто так. Это не может быть случайностью, — убежденно говорил он, но казалось, что он пытается убедить прежде всего себя. — Я не могу поверить, что, мобилизовав все наши силы на территории республики, вы не могли установить, что же в действительности произошло».

Дед долго спорил с неизвестным в телефонной трубке. Он называл какие-то испанские названия, его собеседник возражал. Наконец Дед почти заорал: «Кончайте пудрить мне мозги, я тридцать пять лет работаю в органах, но такого еще не видел! Я проведу собственное расследование, хотите вы этого или нет! Я завтра же вылетаю в Коанду», — и бросил трубку.

При слове «Коанда» я вздрогнула, но когда я посмотрела на Деда, мне стало по-настоящему страшно. Я никогда не видела его таким. Он сидел сгорбившись, прижав пальцы к вискам. Лицо его просто посерело. Наконец он встал, невидящими глазами глядя куда-то в стену, подошел к бару, где стояла початая бутылка коньяка, и сделал большой глоток прямо из горла. «Я не должен был их туда отпускать», — пробормотал он и, посмотрев куда-то в сторону, случайно увидел меня. Казалось, его потрясло то, что я нахожусь здесь. Он сделал еще один глоток и грязно выругался. «Леонид Юрьевич, я вижу, что что-то случилось. Мне уйти?» — спросила я. Он опустился обратно в кресло, посмотрел на меня тяжелым взглядом и произнес глухим голосом всего три слова, от которых у меня мороз пошел по коже: «Твои родители погибли». Я почувствовала, как у меня к горлу подбирается ком, и мне стало трудно не только говорить, но и дышать. Я смогла только выговорить: «Как… как это случилось?» — и разрыдалась. Дед гладил меня по волосам и даже не пытался успокоить. Я поняла, что он сдерживается из последних сил, чтобы не разрыдаться самому.

«Слушай, — сказал мне Дед. — Ты уже взрослая. Поэтому я считаю, что ты должна знать. Они сказали, что Руслан был пьян и застрелил сначала твою мать, а потом и Семена». «Этого не может быть!» — всхлипывая, закричала я. «Конечно, не может, — ответил Дед. — Ты, возможно, не знаешь, но твой отец вообще не пил. Я запрещаю это делать своим ученикам. Мало того, я не могу поверить в то, что он схватился за оружие и стал стрелять во все подряд. Они выдвигают самые чудовищные версии, вплоть до того, что у твоей матери был роман с Семеном». «Это неправда!» — снова крикнула я. Я перестала что-либо понимать из того, что творилось вокруг. Все происходящее казалось мне таким кошмаром, что я подумала, будто схожу с ума. Но этот кошмар, увы, был реальностью. «Послушай меня, — сказал Дед, подняв мой подбородок кверху и глядя прямо в мои заплаканные глаза. — Я хочу, чтобы ты знала: я не верю ни одному слову из того, что сказали мне по телефону. Я слишком хорошо знаю этих ребят — я семь лет учил их всему, что знал сам. Я сделал из них разведчиков высочайшего уровня, и я не верю, что Руслан мог совершить такое. Обещаю тебе: я разберусь во всем. Я даю тебе слово».

Не могу сказать, что мне от этого стало легче, но в глубине души я все-таки надеялась, что произошла ошибка и мои родители живы. В ту минуту я готова была отдать все что угодно, чтобы это было так. Потому что я вдруг осознала, как передо мной разверзается пропасть одиночества. Я осталась в этом мире совершенно одна.

Высокое руководство всячески препятствовало расследованию, которое проводил Дед. Но его никто не мог остановить. Когда ему не дали разрешения на выезд, он договорился с начальником международного авиаотряда Аэрофлота Костиным и полетел кружным рейсом через Гонконг и Австралию в Коанду. В качестве второго пилота. Потом на занятиях он неоднократно повторял, что самое важное в нашей работе — иметь не стальные мускулы и черный пояс по карате, и даже не коэффициент интеллекта 200, а друзей во всех сферах жизни. Причем таких друзей, которые готовы тебе помочь. Александр Костин был его одноклассником, и даже более — списывал у него задачки по математике, а такая проверенная дружба не забывается.

То, что Дед умел водить самолет, для меня было неожиданностью. До сих пор я не устаю удивляться его талантам…

Конец записи 268045-И