Падение Парижа

15

Узнав, что Рейно сел на место Даладье, Меже заявил Гранделю:

– Я должен был сдать к первому мая сто восемьдесят бомбардировщиков. Но положение изменилось… Вы можете сказать министру, что необходимы дополнительные испытания…

Грандель улыбнулся:

– Я вас понимаю… Рейно – авантюрист. Чего доброго, он втянет нас в настоящую войну. Зачем он послал альпийских стрелков в Нарвик? Но я надеюсь, что его скоро свалят. Достаточно одного хорошего поражения. Немцы постараются. Говорят, что его поздравил Дессер. Это превосходная примета: дружба с Дессером не к добру.

Дессер, еще недавно всесильный, стал посмешищем. Им кормились карикатуристы. А Бретейль поучал Жолио:

– Напирайте на Дессера – международный делец, поставщик пушек, плутократ. Естественно, что он за войну до победного конца. Можете его шельмовать, как хотите; Тесса мне обещал, что цензура не будет вмешиваться.

Монтиньи приказал Жолио начать кампанию против Дессера. Толстяк жаловался:

– Можно менять политическое направление, это в порядке вещей. Но Дессер поддерживал меня в самые тяжелые минуты. Вы понимаете, что значит – изменить старому другу? И потом, Дессер – честный человек. Конечно, он не марселец, но он любит Марсель. Я слышал, как он разговаривал с рыбаками в Кассисе… Это настоящий француз! А я должен писать, что он – австрийский еврей и подкуплен американцами.

Дессер занимал прежде слишком высокое место. Как только он зашатался, все решили – падает; повторяли: «бедняга», хотя у Дессера еще были и заводы и акции. Никто не справлялся, как идут его дела. Инженеры «Сэна» говорили: «Вряд ли дотянет до годичного собрания…» Даже старик садовник усомнился в кредитоспособности своего хозяина и попросил жалованье вперед.

Дессер все больше и больше пил, избегал людей, скрывал от Жаннет припадки грудной жабы. Встречаясь с приятелями, шутил: «Позвольте представиться – австрийский плутократ, у которого садовник просит жалованье вперед». Собеседник отворачивался – на Дессера страшно было глядеть: болезнь и неудачи размыли его лицо, оно стало рыхлым, бесформенным.

Жаннет чувствовала к нему острую, почти невыносимую жалость. Это чувство было унизительным для обоих; и не раз она пыталась озлобить себя, говорила ему дерзости, надеялась, что он ответит тем же. Но Дессер вбирал голову в плечи и глядел на нее добрыми, мутными глазами старой собаки. Тогда она его обнимала, повторяла трогательные отвлеченные слова. Он шептал: «Жаннет!» Это было заклинанием, как будто Жаннет могла его спасти. Он знал, что только она привязывает его к жизни, а смерти он боялся еще сильнее прежнего, не боли, но пустоты, – ничего не будет, ни хорошего, ни плохого, и от этого хотелось выть.

Он часто говорил себе, что губит Жаннет; решал порвать с ней, выдерживал несколько недель, потом вдруг будил ее ночью, вбегал растерянный, спрашивал: «Можно?» Она гладила его жесткие седые волосы, а из больших испуганных глаз катились слезы.

Первого мая Дессер столкнулся с Меже. Произошло это в баре «Карлтон».

– Мне говорили, что вы хвораете, – сказал Меже.

– Нет, я себя превосходно чувствую.

– Здоровье – самое важное, особенно в наше время… Вы знаете, какой сегодня день? Первое мая. И никто об этом не думает. А помните, как в прошлом году мы волновались, ждали забастовок, демонстраций? Обыкновенный будничный день. Нет худа без добра. Вы, кажется, со мной не согласны?

Меже так часто называл Дессера «красным», что сам уверовал в созданный им миф. А Дессер равнодушно ответил:

– Спокойно… Пожалуй, чересчур…

На улице его остановила молоденькая цветочница:

– Купите ландыши! Двадцать су. Приносят счастье…

У нее были зубы грызуна, а глаза затравленные. Он взял букетик еще не распустившихся, зеленых ландышей. «Приносят счастье…» Нет, не принесут!.. Улыбка Меже, глаза цветочницы, Жаннет… И выхода нет. Убьют. Кого? Жаннет, его, всех… Он жадно пил коньяк у стойки. Радио хрипело:

Счастье стоять над ручьем,

Счастье ни в чем, ни в чем.

Неделю спустя Дессер встретил Жаннет. Она прошла мимо, не заметив его; шла и улыбалась. Он понял: без него она оживает. Пора кончать!

Много раз Дессер уговаривал Жаннет переехать. Она отказывалась. Она жила все в той же старенькой гостинице возле улицы Бонапарт. Он хорошо знал и пышную хозяйку, обсыпанную голубоватой пудрой, и темную винтовую лестницу. Каждая ступенька – одышка и сомнение. Коридоры пахли уборной, духами, кухней. Комната Жаннет была очень узкой. Над камином Дафнис полвека целовал бронзовую Хлою. Кто жил здесь прежде? Художник, мечтавший о славе? Счетовод, влюбленный в красотку из «Фоли-бержер», урод с фиксатуаром и яркими галстуками? Или немецкий эмигрант, аккуратный и растерянный, без права жительства? По ночам он вынимал открытку с видом Маннгейма и, сняв ботинки, шагал из угла в угол… В этой плохо проветриваемой комнате одиночество накапливалось, сгущалось.

Дессер спокойно сказал:

– Мы не должны больше встречаться.

Он проговорил эту фразу; боялся, что она спросит «почему» или поглядит на него; тогда он не выдержит. Но Жаннет, отвернувшись, сказала «да». Она подумала: «Ничего не осталось, даже обмана. Так лучше!..» А он дивился своему спокойствию: ведь это смерть, и не страшно…

Была теплая майская ночь. Над затемненным городом множились звезды. Цвели каштаны. Куранты на соседней церкви подробно вызванивали четверти.

– Ночь для влюбленных, – усмехнулся Дессер. Он стоял у окна.

– Влюбленных нет. Есть звезды, деревья, стихи. Вот, Дессер, мы и состарились!..

– Вы не начинали жить. Я вам помешал. Больше не буду – ни мешать, ни жить…

Последние слова вырвались против воли: он рассердился на себя – жалуется. Она подумает – вымаливает. Он всегда знал, что любовь нельзя купить за деньги; ее нельзя купить и на слезы. А Жаннет, не замечая его волнения, ответила:

– Мне не хочется жить. Когда-то хотелось… Не вышло… А вам?..

– Я боюсь смерти… то есть не могу понять, как это – умереть…

Он собрался было уходить, когда загрохотали зенитки; будто свора сорвалась, и лают, лают… В мягкое бархатное небо вцепились прожекторы. А сирены сходили с ума, было в их реве что-то живое, звериное. Жаннет спросила:

– Что это?

– Скорее всего, начало. Весна… Я вам говорил – ночь для влюбленных. Они думали, что немцы будут сидеть и ждать. Меже сиял: «До чего спокойно!» Жалкие люди!.. Нет, хуже, – предатели… А впрочем, все равно… Жаннет, неужели вы совсем не боитесь смерти?

Она ответила твердо, даже сухо:

– Нет.

А зенитки все грохотали.

Наконец тревога кончилась. Дессер сидел у окна в кресле: попросил разрешения остаться до утра. Зачирикали птицы; детские, простые звуки. Косые лучи, длинные тени. Прохлада. Провезли овощи на рынок. Прошла молочница. И Дессеру показалось, что ничего не было – ни ночной тревоги, ни объяснения. Он поглядел на Жаннет; она спала; лицо ее было спокойным, равнодушным. Он подумал: «Когда закрыты глаза, она обыкновенная…» А Жаннет, точно угадав во сне его мысли, проснулась, поглядела. Он отвернулся. Она весело сказала:

– Доброе утро, Дессер!

Может быть, и она забыла про все? В окно донесся смех школьников:

– Если меня Бегемот вызовет – скандал…

– У меня – задача с бассейнами… А мы пошли в кино – «Поцелуй смерти»…

Потом загнусавило радио: «При третьем ударе будет ровно семь часов одна минута… Передаем утренние известия… Сегодня ночью германские войска вступили в Голландию и Бельгию…»

Жаннет вскрикнула, подбежала к окну. На улице стояла женщина с корзинкой, слушала радио: «Отряды парашютистов сброшены на территорию Голландии…» Женщина выронила корзинку, и на мостовую посыпалась крупная бледно-розовая земляника. Дессер повернулся к Жаннет:

– Я вам говорил, что это – начало…

Под окном, возле газетного киоска, толпились люди: рабочие, торговцы, женщины. Все обсуждали события.

– Как в четырнадцатом… Могут сюда прийти…

– Они там завязнут. Допустим, что даже возьмут Голландию. А дальше что? Нам это только на руку.

– Писали, будто голландцы затопят все…

– Мало ли что пишут! За писания платят… А немцы могут спуститься на парашютах… Прямо на Марсово поле…

Дессер захлопнул окно…

– Сколько этих людей обманывали! (Он сел в кресло. Тяжело дышал. Болели плечо, рука.) Жаннет, поглядите на меня! Я ведь боюсь ваших глаз… Слушайте! Слушайте внимательно!.. Я тоже обманывал… Может быть, больше других… Хотел сохранить… А что сохранить?.. Тесса?.. Вот и расплата!.. Не знаю, что с нами будет… Придет Гитлер… Тогда – Франции конец… Пьер был прав… Он мне говорил: «Бросьте!..» Я мертвый… Но убили не меня, а Пьера… Жаннет, только чтобы вас не убили!.. Ну, прощайте!.. Видите, с чем совпал наш разрыв? Эффектно, как в театре… А на самом деле просто… И страшно…

Он говорил глухо, несвязно. Потом надел шляпу и, уже стоя в дверях, поцеловал руку Жаннет; резко нагнулся. И в поцелуе, в согнутой спине, в дрожи руки сказались сила чувства, боль, отчаяние.

– Жаннет, я достану вам паспорт, визу. Уезжайте! Подальше, в Америку…

Она покачала головой: нет. Она слишком устала… Но сейчас ей невыносимо жалко всех: и голландцев, и людей, которые еще галдят под окном, и Дессера. Больше всего ей жалко Дессера. Думают – он все может. А он несчастнее ее – раб, кукла, тень. И впервые она обратилась к нему на «ты»:

– Не убивайся! Все кончится. Не знаю как, но кончится. Милый мой Дессер, прощай!..