Падение Парижа

37

Дениз спряталась у Клеманс, старуха только потому и осталась в Париже. До горбатой улицы не доходили ни барабанный бой, ни песни. Тишина казалась невыносимой.

Дениз много раз пыталась выйти. Клеманс ее отговаривала:

– Погоди!.. Пусто. Сразу заметят…

Клеманс каждое утро выходила с кульком; приносила хлеб, овощи, иногда мясо. С наслаждением она готовила обед; ей казалось, что она балует Жано…

Клеманс рассказывала:

– Девилли приехали, и Руссо с женой. Говорят, что многих возвращают. Девилль плакал, спрашивал меня: «Как коммунисты?..» Я ему ответила: «Коммунисты – в подполье. Не так-то легко узнать… Но не такие они, чтобы сдаться…» Что я могу сказать? А им этого мало. Они говорят: «На что нам теперь надеяться?..» Под немцами никто не хочет жить. Ты возьми колбасу, колбаса хорошая. Масла нет. Скоро ничего не будет. Немцы все вывозят. Марок у них сколько угодно: печатают и раздают солдатам. Я видела, как денщики выносили ящики!.. Всё хватают – кофе, чулки, ботинки. Ты ешь получше! Кто знает… Скоро голод будет. А тебе нужно много сил. Девилль правильно сказал: «Теперь на них вся надежда…»

Когда началась паника, Дениз сказали: «Ты останешься, будешь работать в Париже. Связь поддерживай через Гастона». Накануне прихода немцев Дениз пошла по указанному адресу. Дверь открыла заплаканная женщина, сказала: «Гастона забрали. А я уйду пешком…» Дениз обошла всех товарищей: заколоченные дома. Уехали? Или прячутся?

Самым страшным казалось ей бездействие. Время шло медленно; ночью она готова была сломать стенные часы – тикают, тикают… А в рукомойнике каплет вода – капля за каплей…

Что с Мишо? Она умрет и не узнает, что он жив, не услышит «и еще как!». Они могли быть вместе, могли быть счастливы. Теперь ничего не будет, ни встречи, ни жизни. В Париже – немцы. Нужно по многу раз повторять эти слова, чтобы поверить. А Мишо нет. Может быть, его убили. Или взяли в плен… Как это страшно – попасть в их руки живьем!.. Они брали в плен целые армии…

Длинной казалась июньская ночь, и в полусне до одурения Дениз повторяла: «Мишо!.. Мишо!..»

Вдруг она вспомнила: Клод ей сказал, что его оставят в Париже. Нужно найти Клода. Дениз помнила адрес: она нашла ему комнату после майской тревоги. Может быть, он там?..

Клеманс ее обняла, будто снаряжала в далекую дорогу.

– Ты губы поярче накрась – они таких не трогают…

Нужно было пересечь центр города. Увидав первого немца, Дениз попятилась, чуть было не побежала. Какая противная морда! А на рукаве – свастика… Но нельзя быть такой нервной. Теперь придется все скрывать, все прятать… Она пошла дальше; думала об одном: найдет Клода, начнут работать…

Вот и Бульвары!.. Дениз старалась не глядеть, и все же глядела. На террасах больших кафе сидели немецкие офицеры с проститутками. Женщины были одеты, как на пляже, – босые, в сандалиях, ногти выкрашены в рубиновый цвет. Смеялись, пили шампанское, чокались. В витринах были выставлены словари, путеводители по Парижу на немецком языке. Торговцы предлагали солдатам сувениры – крохотные изображения Эйфелевой башни, брошки, открытки с видами, непристойные фотографии. Бойко шла торговля. Переводились франки на марки. Газетчики выкрикивали: «Матэн»! «Виктуар»!

Дениз купила газету, развернула: «Наши приветливые гости, бесспорно, оценили тонкость парижской кухни…» И объявление: «Кончил два факультета. Говорю по-немецки. Ищу место официанта». Она отбросила листок.

Подозрительная, смутная жизнь личинок, могильных жуков шла в захваченном пустом городе. Продавались картины, рубашки, улыбки, остатки чести. С гадливостью Дениз спрашивала себя: «И это – Париж?..»

Она дошла до левого берега; долго пробиралась по пустым улицам: улицы без людей казались куда длиннее.

Заколдованный город! В окнах брошенных магазинов привычные вещи: галстуки, игрушки, бокалы с леденцами. Зонтик, как старик, прислонился к заколдованной двери – зонтик забыли. На балконе засохшая герань. Клетка, а в ней мертвая птица. «Спящая красавица», – подумала Дениз, встала картинка из детской книги. Пышные фасады, статуи Возрождения, колонны Людовиков – прежде она их не замечала: толпа затирала камни. А теперь камни справляют победу над людьми.

На бульваре Пор-Ройяль горбун разглядывал крону дерева. Прошел слепой, стуча палкой. Проковылял хромой подросток. Все калеки, все уроды повылезали из щелей; они не смогли уйти и заселяли город.

Цвели липы. Пахло глухой дачей. Метались вспугнутые птицы – они не могли привыкнуть к гулу моторов; с утра до ночи над завоеванным городом кружили немецкие самолеты; они летали низко, казалось, сейчас срежут крыши.

Пусто… И вдруг – люди! По мостовой шли беженцы; несли на руках замученных, сонных детей. Неделю тому назад они покидали город. Тогда на их лицах были ужас и надежда; они спрашивали, какой дорогой пройти, ругали изменников, мечтали прорваться к жизни. А теперь они плелись, как клячи на бойню. Они столько повидали за эти дни! Лежали под пулеметным огнем, громили поезда, плакали перед отравленными колодцами. Многие потеряли близких, и все потеряли надежду. Уходя, они не знали, что Париж окружен. Дойдя до Шартра, до Орлеана, до Жиена, они увидели немцев. Их остановили, погнали назад. Они возвращались в родной город, как пойманный беглец в острог. И мать, озираясь в испуге на немцев, шептала раскричавшемуся ребенку: «Тише!..»

Дениз увидала на стене плакат: немецкий солдат держит ребенка; ему доверчиво улыбается женщина; подписано: «Вот покровитель французского населения!» А рядом обрывки старой театральной афиши: «Одеон… Премьера… «Укрощение строптивой»… Глаза немца были синими и блестящими. Эти глаза теперь отовсюду глядели на Дениз. Она отворачивалась, глаза показывались снова; она перешла на другую сторону – та же ярко-синяя эмаль. И, не выдержав, Дениз вскрикнула – глаза, отделившись от стены, шли навстречу. Она не сразу поняла, что это – живой человек. А лейтенант игриво почмокал губами.

Дениз вышла на авеню де Гобелен. На самом припеке стояла очередь – двадцать или тридцать женщин. Потом заметались платки, космы, кошелки:

– Солдат ищут!..

Женщины кинулись к соседнему дому, и на асфальт пролилось синеватое, жидкое молоко. Полицейские вывели из ворот юношу. На нем были солдатские штаны, синяя рабочая блуза. Кто-то крикнул:

– Мать пропустите!

Старуха (Дениз в первую минуту показалось, что это – Клеманс) подошла к солдату, крепко его обняла. Он шепнул:

– Прощай, мама!

Его втолкнули в фургон. Мать, оглядев смущенных полицейских, сурово сказала:

– Вот, значит, на кого вы работаете!..

И снова синие эмалевые глаза – пьют коньяк, едят колбасу, гогочут…

Дениз повернула за угол. Это был бедный квартал за площадью Итали. Дома будто раздетые – грязь, уродство; их больше не скрашивают ни шум толпы, ни пестрые витрины. На скамейках старички играют в карты. Женщины стоят в подворотнях, готовые исчезнуть, как только покажутся солдаты. Но немцы сюда не заходят.

Дениз позвонила. Никого… Кто знает? В последние часы люди уходили против воли, подчиняясь ритму шагов, безумному желанию других – вырваться, уйти. И потом Клода могли арестовать – немцы заходят в дома… Дениз прислушалась – ни шороха…

А Клод – рука на задвижке – томительно думал: «Вот и пришли!» Не открывал – еще минута свободы…

– Ты!..

Они долго ничего не могли вымолвить. Наконец Клод сказал:

– Дожили!.. Я все-таки не думал, что придется это увидеть… Ты понимаешь – немцы в Париже!..

Дениз поглядела на него – серые щеки, а глаза блестят. Нехорошо! Печальная комната – на столе ломтик хлеба, тетрадь со стихами и книга «Как закалялась сталь».

– Надо что-то делать, – сказала Дениз. – У тебя есть связь?

– Нет. Из наших остался только Жюльен. Но как его найти? Я думал, что он придет… А по улицам он не станет ходить – теперь каждый человек заметен. Они ищут… Кьяпп недаром остался – он с ними работает.

– Надо что-то делать, Клод! Беженцы возвращаются, и первое, о чем спрашивают, – как коммунисты?.. Нельзя ждать. Преступно!

– Гектограф есть. Чернила, бумага, все осталось. Только ни к чему… Разве мы с тобой знаем, о чем теперь писать?

Он мучительно закашлялся. Дениз молчала. Она поняла бессмысленность затеи: конечно, Клод – хороший товарищ, смелый, готов на все. Но он не знает… Как она. А связаться не с кем…

Она сидела, сгорбившись, у окна. Перед ней была мертвая улица. И как-то внезапно она вспомнила все. По этой улице проходила демонстрация. Дениз увидела красные шали на балконах, услышала пенье. На деревьях, как воробьи, кричали мальчишки. Женщины подымали кулаки. Все пестрело, звучало, вибрировало. Впереди колонны шагал Мишо. Дениз выпрямилась. «Мишо, ты здесь?» Он не отвечал. Он шагал и глядел прямо перед собой. Очень высокий и веселый. Через окопы шагал, через немцев – Мишо знает, не ошибется, не отстанет. Как она могла подумать, что Мишо убили? Мишо не могут убить. Мишо идет.

Смутно улыбаясь, Дениз шевелила губами:

– Клод, дай бумагу.

Ему показалось, что она пишет стихи; он отошел на цыпочках в угол. А Дениз искала слова, чувствовала – они рядом, и не могла их найти. Снова встала фраза, которую она повторяла на Бульварах: «И это – Париж?..» И слова понеслись, обгоняя одно другое: «Колыбель революции… Город Коммуны… Сердце Франции…»

Ей казалось, что она слышит голоса солдат, которые бродят, всеми брошенные. Голоса пленных – они на дорогах бьют камень, над ними издеваются гитлеровцы. Голоса беженцев – длинные, страшные дороги, а люди бродят, бродят… Говорил французский народ. И дальше – другие… И маленькая женщина, одна, в пустом городе слышала плач, тишину, слова гнева и надежды. Она писала, не останавливаясь, будто ей кто-то диктует.

Клод прочитал и тихонько вытер глаза; испачкал лицо – рука была в лиловых чернилах.

– Дениз, как ты такое написала?..

– Тише!

Она услыхала тяжелые шаги патруля. Потом громкоговоритель, установленный на машине, выкрикнул:

– Заходите в дома! Время! Заходите в дома! Время!