Патриот

Глава 13

2012 год задал стандарт моей жизни на много лет вперёд: митинг — арест, митинг — арест, нескончаемый замкнутый круг. Безусловно, это было неприятно, но остановить меня не могло. В Кремле это тоже быстро поняли, поэтому в декабре возбудили против меня сразу четыре новых уголовных дела. Дела были такие: я «украл» лес Кировской области, я «украл» деньги французской компании «Ив Роше», я «украл» сто миллионов рублей у партии СПС и (моё любимое!) я «украл» спиртзавод в Кирове. Теперь мне грозило провести под арестом не несколько дней, а несколько лет. Последние два дела даже до суда не дошли, да и волновали они меня мало — в отличие от первых двух, где, кроме меня, привлекали других невиновных людей. Дело «Ив Роше» вообще было для меня особенным: его фигурантом вместе со мной стал мой младший брат Олег.

Я был готов к тому, что Кремль будет преследовать меня. Юля была к этому готова. Но когда власть из мести пошла по широкому кругу родственников — это действительно было болезненно. Помню, на семейном ужине я попытался сказать что-то ободряющее, а мне ответили: «Не надо, мы всё понимаем». Но невозможно было не говорить.

В 2012 году до судов было ещё далеко, но существовали и другие способы испортить мне жизнь — например, двенадцатичасовые обыски, во время которых забирают всю технику.

Мои уголовные дела — хороший пример того, как устроена судебная система в России. Их просто выдумывают. Обычно это затруднительно объяснить людям, живущим в государствах с правовым режимом: невозможно же просто нафантазировать тридцать томов материалов! Но российским следователям всё по плечу.

Возбуждая против меня дела, Кремль преследовал две цели. Первая — помешать мне заниматься политической деятельностью. Из тюрьмы это вообще непросто, но даже если тебя приговаривают к условному сроку, это тоже сильно усложняет жизнь: если ты осуждён, ты не можешь никуда избираться. Вторая — дискредитировать меня. Важно было придумывать против меня дела, связанные не с политикой, а с банальным мошенничеством: «Ах, он борется с нашей коррупцией? Тогда мы скажем, что он сам коррупционер!»

Я с самого начала решил, что, если против меня возбудят уголовное дело, я буду выкладывать в интернет все документы и материалы об этом. Лучшая защита от вранья — публичность: мне нечего скрывать, и я хочу, чтобы все видели, что дело против меня сфабриковано.

Первый раз мне довелось опробовать этот принцип на деле «Кировлеса».

Это дело — идеальный индикатор степени беспокойства Кремля по поводу моей работы в разные периоды времени. Всё началось с полицейской проверки — это произошло, ещё когда я работал помощником Белых в Кирове. Проверка тогда закончилась ничем, но её возобновили, когда я был в Йеле, через неделю после публикации расследования про «Транснефть». Впрочем, дело и тогда возбуждать не стали: видимо, думали, что я не вернусь. В следующий раз проверку возобновили в феврале 2011 года — через несколько дней после того, как я в эфире на радио назвал «Единую Россию» «партией жуликов и воров». В мае 2011-го проверка переросла в уголовное дело, которое, однако, закрыли за отсутствием состава преступления. В июле 2012 года уже глава Следственного комитета Александр Бастрыкин на выступлении в Петербурге угрожал увольнением следователям, закрывшим дело, и потребовал открыть его снова. Ход делу дали через две недели.

На тот момент мне казалось, что ничего абсурднее этого обвинения не придумаешь. Как вы помните, в Кирове было убыточное госпредприятие — «Кировлес». Оно занималось продажей леса либо само, либо через посредников, либо вообще вчёрную. Там царил полный бардак. Ни точной цены, ни себестоимости продукции никто не знал.

Одним из лесотрейдеров была «Вятская лесная компания». Ничего примечательного в ней не было, торговала она лесом в мизерных объёмах по сравнению с остальными, но её директор, на свою беду, был знаком со мной. Это был мой приятель по «Яблоку» Пётр Офицеров. Его, как и многих других, в Кировскую область привлекло назначение Белых, при котором, как предполагалось, вести бизнес будет легко и приятно. Когда местные продажные менты стали искать, к чему же у меня прицепиться, они вспомнили про «Кировлес». Идея была следующая: якобы я подговорил директора «Кировлеса» продать древесину Офицерову за четырнадцать с половиной миллионов рублей, а Офицеров перепродал её дальше за шестнадцать. То есть совершил мошенничество.

Думаю, вы сейчас потрясли головой и перечитали последнюю строчку. «Какое мошенничество? — скажете вы. — Это же обычная предпринимательская деятельность!» Но российское следствие посчитало иначе. Вооружившись показаниями директора «Кировлеса», чьего увольнения я добивался, пока работал помощником Белых, они заявили, что я заставил директора продать лес по заниженной, заведомо невыгодной цене.

«Ну ладно, — скажете вы. — То есть вас обвинили в присвоении полутора миллионов?»

Сразу видно, что нет в вас полёта фантазии, как в следователях СК! Они обвинили меня в хищении всех шестнадцати миллионов. И никого из них не смутило, что древесина была продана, а «Кировлес» получил за неё деньги, ведь по телевизору «шестнадцать миллионов» звучит гораздо круче, чем «полтора».

Следователи даже не делали вид, что проводят какие-то финансовые экспертизы. Вместо этого они допросили, например, человека, с которым я ещё в университете ходил вместе в качалку, провели обыски у моих родителей, изъяли мои адвокатские документы — в общем, не особо скрываясь, искали компромат. Я относился к этому довольно равнодушно, но очень жалел своего товарища по несчастью, Петра Офицерова. У него было к тому моменту пятеро детей. Его работа была связана с большим количеством командировок — теперь же он находился под подпиской о невыезде. Идея у следователей была простая: возьмём обычного предпринимателя, лишим большой части заработка, припугнём его — и он побежит давать ложные показания. Шутка ли, пятеро детей! Я бы даже винить его не стал.

По законам литературы я должен был бы держать вас в напряжении до самого конца и не рассказывать, как повёл себя Офицеров. Но я этого делать не буду: Пётр Офицеров оказался очень твёрдым и честным человеком. Когда дело только возбудили, он сразу сказал мне, что сотрудничать со следствием не станет, и все попытки давить на него встречал даже с некоторым недоумением. Да, страшно, да, не хочется, но разве твоя совесть стоит этой подлости? Уже потом, когда мы сидели с ним в автозаке, который должен был отвезти нас в тюрьму, я спросил у него, не жалеет ли он, что так поступил. А Офицеров ответил: «Неужели ты думаешь, что один хочешь оставаться честным человеком?»

Суд проходил в Кирове, и мы постоянно ездили туда из Москвы — я с Юлей, Петя с женой Лидой и толпа журналистов. Со многими из журналистов я тогда сдружился и общаюсь до сих пор. Ездили мы всегда на поезде «Вятка», и скоро нас знали все проводники. Я не могу сказать, что уголовное дело и маячивший впереди приговор вызывали у меня восторг, но эти поездки были очень весёлыми. Судебный процесс воспринимался скорее как шоу, и этот эффект усиливался оттого, что одно из информационных агентств транслировало его в прямом эфире. До сих пор недоумеваю, кто и как это придумал, — наверное, его потом как минимум лишили премии. Процесс вёл судья в чёрной мантии, за столом сидел прокурор в синем костюме, но больше ничто там суд не напоминало. Позиция обвинения была идиотской — это понимали все, кто посмотрел хотя бы одно заседание.

Четвёртого июня был мой день рождения. Мы отмечали его небольшой компанией в кафе «Лебединое озеро» в парке Горького. Обсуждали последние новости: мэр Москвы Сергей Собянин в тот день неожиданно заявил, что принял решение подать в отставку. На самом деле это было уловкой, которую в то время освоили путинские чиновники: они досрочно уходили со своих постов и сразу же объявляли, что собираются баллотироваться на новый срок. Это делалось для того, чтобы у оппонентов не было времени подготовиться к избирательной кампании. Да и на должности они оставались до дня голосования в качестве «исполняющих обязанности», что давало им огромное административное преимущество перед другими кандидатами.

На моём дне рождения кто-то, смеясь, сказал: «Алексей, а помнишь опрос в „Коммерсанте“?» Я помнил, конечно. В 2010 году, перед прошлыми выборами мэра Москвы, на сайте газеты «Коммерсантъ» провели интернет-выборы «виртуального мэра Москвы». Этот опрос оказался очень популярным — в нём приняло участие больше шестидесяти пяти тысяч человек. Я тогда победил с большим отрывом, получив 45 % голосов, второе место занял Борис Немцов с 12 %, а третье — банкир Александр Лебедев, набравший около 11 %. Это было немного смешно, но в то же время воодушевляло: все кандидаты были серьёзными политиками, а я — обычным парнем из интернета, но я их победил. Кстати, Собянин в том голосовании получил меньше 3 %.

И в тот момент я окончательно принял решение: отставка Собянина — хороший момент для меня, чтобы поучаствовать в настоящих, важных для страны выборах. Я люблю Москву, хорошо её знаю, я неплохо разбираюсь в проблемах города.

Я посмотрел на Юлю. Она посмотрела на меня, и я понял, о чём она думает: это хорошая идея. С Юлей не надо ничего долго обсуждать. Она уже со мной.

Я поговорил со своим ближайшим соратником Владимиром Ашурковым. Спросил: сможем ли мы начать кампанию прямо сейчас, без денег? Получится ли у нас потом их найти?

Ашурков — как всегда, очень спокойный и уравновешенный — ответил, что это будет непросто. Денег надо очень много — гораздо больше, чем мы когда-либо собирали. Однако у нас много сторонников, а заниматься фандрайзингом мы умеем. Попробуем.

Потом мы вместе позвонили Леониду Волкову, депутату Екатеринбургской городской думы, и я предложил ему возглавить мой предвыборный штаб. Сразу сказал, что хочу провести настоящую избирательную кампанию — не такую, какие в последние годы проводила оппозиция, когда кандидат просто объявлял о выдвижении, потом несколько месяцев ничего не делал, а в конце жаловался на несправедливые результаты. Мне это неинтересно — я хочу победить. И Волков сказал: «Хорошо! Я приеду в Москву и буду вести твою кампанию».

Вот так всё и случилось, буквально за тридцать минут.

Это было отличное решение, но впереди нас ждала очень тяжёлая работа. Со стороны кажется, что успех выборов зависит от одного человека, но это не так. Это похоже на пирамиду: я оказался тем человеком, который стоит на самом верху, но я участвовал в выборах не один, а представлял всех, кто стоял за мной и вместе со мной. Конечно, я много работал. Если ты не готов начать с себя и не подаёшь пример остальным, то ничего не получится. Однако не менее важно доверять людям. Мы быстро собрали команду, и она и стала движущей силой кампании — каждый отвечал за свой участок работы.

Вначале была неразбериха. В том числе потому, что это была первая настоящая большая избирательная кампания в современной России. Мы открыли штаб в центре Москвы, но в первые дни никто толком не понимал, кто за что отвечает и как организовать работу волонтёров, которых становилось всё больше — сотни людей приходили к нам в штаб и спрашивали: «Есть ли у вас какая-нибудь работа?» А мы не знали, как правильно их использовать.

В то время в штабе я встретил парня, знакомого по фейсбуку, — IT-специалиста высокого класса, миллионера. Я увидел, что он занят тем, что складывает листовки в пачки и аккуратно их упаковывает. «Господи, — говорю, — ты же отличный программист, почему ты возишься с этими листовками?!» А он отвечает: «Потому что, Алексей, у тебя пока нет специальной задачи для меня. Но я вижу, что вы все много работаете. И я хочу быть частью твоей кампании и внести свой вклад».

Поначалу, думаю, в Кремле шла дискуссия: пускать меня на выборы или нет. Конечно, я был известен в интернете, и это было опасно, но одно дело — интернет, а другое — реальная жизнь. Они не относились ко мне всерьёз и в конце концов решили провести эксперимент: не мешать мне участвовать в выборах, чтобы эта реальная жизнь меня раздавила. Чтобы меня раздавила популярность Путина и его представителя — Собянина. Они сами себя убедили, что я получу два процента, ну от силы пять. Пусть у меня самый популярный блог в России — но бабушки, которые смотрят телевизор, всё равно за меня не проголосуют. Меня, разумеется, обойдут все остальные кандидаты. На любых выборах в России действует закономерность: первое место принадлежит выдвиженцу Кремля, второе место — за КПРФ, третье место всегда за партией Жириновского, ЛДПР. Я буду в аутсайдерах, и на этом моя политическая карьера и закончится. Ладно, может, и не закончится, но сложится как у обычного российского оппозиционного демократического политика, который барахтается в своём маргинальном болоте, в выборах не участвует, а если участвует, то не ведёт кампанию и получает не больше пары процентов. Окончательно рассудив, что опасности я не представляю, 17 июля меня официально зарегистрировали кандидатом и допустили к предвыборной гонке.

У Кремля была ещё одна причина не слишком волноваться на мой счёт: на следующий день, 18 июля, был назначен приговор по делу «Кировлеса». Мне грозило пять лет колонии, Офицерову — четыре.

Конечно, в тюрьму мне не хотелось, да и за семью я переживал, но видел, что Юля спокойна, и это придавало мне сил. Мы пришли в суд, нас встретила толпа сторонников и журналистов. Мы заняли свои места в зале. Вышел судья и стал монотонно зачитывать приговор. Это длилось несколько часов, и у меня было много времени настроиться, но всё-таки, когда судья произнёс: «Пять лет колонии общего режима», это застигло меня врасплох. Офицерову дали четыре года, и я видел, как его жена, услышав это, начинает оседать.

Вот и всё. Я поцеловал Юлю, на мне застегнули наручники (это тоже транслировали в прямом эфире для пущего устрашения) и повели в автозак.

Автозак — это специальная машина для перевозки заключённых. Снаружи она похожа на грузовик, а внутри разбита на много маленьких отделений — на жаргоне они называются «стаканами». Это, по сути, высокий узкий ящик, в котором даже сесть нормально нельзя: колени упираются в противоположную стену. В одном «стакане» ехал я, а в другом — Петя.

В тюрьме мне выдали матрас и велели нести в свою камеру. Камера находилась неблизко, а в руках у меня были ещё вещи, но всё обязательно нужно было унести одновременно. Я взвалил этот матрас на плечи и пошёл. В камере было холодно и очень много комаров. Я заранее решил, что, если меня посадят в тюрьму, буду вести дневник, и сразу сделал первую запись — про комаров.

Хочу вам сказать: никогда я так хорошо не спал, как в ту ночь. Кажется, что в таких обстоятельствах ты должен метаться в четырёх стенах и места себе не находить, но нет — засыпаешь как младенец. Тревожно только перед приговором, а когда он позади — чего нервничать? Я не сомневался, что проведу следующие пять лет в тюрьме. Моя жизнь была предопределена и понятна. Никаких сюрпризов.

Утром в мою камеру пришли охранники с обходом, спросили, есть ли у меня пожелания. Я попросил принести пару книг из тюремной библиотеки — Льва Толстого. Прошло два часа, но охранники не возвращались, а потом дверь открылась и мне велели с вещами идти на выход.

— Куда, — говорю, — вы меня ведёте?

— На апелляцию.

— Какую ещё апелляцию? Я её даже подать не успел.

— Прокуратура подала.

«Что-то тут нечисто», — начал лихорадочно думать я. Я же юрист, мне прекрасно известно, что так быстро апелляции не бывают.

Меня и Офицерова снова привезли в суд, посадили в «аквариумы» — стеклянные боксы для преступников, — и уже там я узнал, что накануне в Москве прошёл огромный стихийный митинг. Прямой эфир, с помощью которого власти хотели показать, что я виновен, сработал прямо противоположным образом: люди видели, что дело сфабриковано, и пришли в бешенство, когда нам с Петей дали реальные сроки. Потом, когда я добрался до компьютера, я посмотрел фотографии с того митинга и был очень впечатлён: огромная толпа людей собралась в будний день, буквально через пару часов после приговора, на главной улице Москвы — Тверской. Вышли десятки тысяч людей, и все, кто был там в тот день, позже рассказывали мне, каким незабываемым был этот митинг. Я даже начал им немного завидовать.

Прямо во время митинга, пока я, ни о чём не подозревая, писал в камере про комаров, прокуратура выступила с официальным заявлением: они попросили пересмотреть нашу с Офицеровым меру пресечения и заменить на более мягкую. В российской практике — событие немыслимое.

У меня потом почти в каждом интервью спрашивали: «Как вы считаете, почему это произошло?» Такое ощущение, что все думают, будто я знаю какой-то секрет и в один прекрасный день расколюсь. Но я никаких секретов не знаю и по-прежнему убеждён, что первый приходящий в голову ответ — правильный: Кремль испугался людей. Скорость, с которой люди самоорганизовались и вышли, и их количество вынудили Путина пойти на уступки.

Нам с Офицеровым заменили меру пресечения, выпустив из-под ареста, и мы вернулись в Москву. На вокзале нас встречали сотни человек. Я тут же погрузился в предвыборную кампанию.

Это было как в кино, но при этом парадоксальным образом всё, что тогда происходило, было самой что ни на есть реальной жизнью. Мы окончательно наладили работу штаба и придумали занятия для волонтёров. Нашим изобретением стали кубы — лёгкие конструкции, составленные из баннеров два метра в высоту. Мы использовали их как мобильные точки агитации, ставя в разных районах Москвы. Они привлекали внимание, к кубам подходили люди, читали, что написано на баннерах, разговаривали с волонтёрами, обязательно стоявшими рядом. Куб мог поставить любой желающий — достаточно было связаться со штабом.

Вторым направлением нашей работы стали мои встречи с избирателями. На телевидение и в газеты меня не пускали, так что я решил общаться с людьми лично. Я не зря написал, что наша кампания была как в кино. Я большой фанат сериала «Прослушка». В одном из сезонов там есть история о том, как герой баллотировался на пост мэра Балтимора. Я объяснил сотрудникам штаба, которые отвечали за организацию этих встреч, что я хочу такую же картину: сцена, стулья для пожилых людей, публика, стоящая вокруг. Наверное, это очень типично для американской избирательной кампании, но в России никто ничего подобного никогда не делал.

Это была самая утомительная работа в моей жизни. Каждое утро я просыпался и думал: «Господи, сегодня опять несколько встреч». Их было от трёх до четырёх каждый день, часто — на разных концах Москвы. Чтобы облегчить мою участь, штаб достал микроавтобус с кроватью и кухней. Предполагалось, что так я смогу отдыхать между встречами, пока меня везут из одного района в другой. Мысль была отличная, но осуществить её не удалось: в «доме на колёсах» ужасно укачивало, лежать я не мог, работать за компьютером — тоже, и через пару дней, не выдержав, я пересел в обычную машину.

Кремль и действующий мэр Собянин, разумеется, пытались мне помешать. На каждую встречу они присылали местных чиновников: «Алексей! Что вы думаете о гей-парадах?»; «Алексей! Что вы думаете о мигрантах?» Власть в России считает, что это «трудные вопросы» и я на них посыплюсь. Однако мне очень помогал мой предыдущий опыт ведения дебатов. Я вообще обожаю дебаты. И это становилось самым ярким моментом моего выступления, элементом шоу, если можно так сказать: в Кремле думали, что мне это мешает, а мне, наоборот, был очень удобен такой формат. Каждый раз, когда, помимо обычных вопросов от жителей района, я получал «трудный вопрос», я просто вызывал этого человека на сцену и начинал с ним дебатировать. Всем вокруг было ужасно интересно за этим наблюдать, и моя поддержка только росла. Те самые бабушки, которые, по оценке Кремля, не должны были за меня проголосовать, удивительным образом тоже становились моими сторонницами. Они меня видели. Я приходил к ним во двор, меня можно было пощупать, посмотреть на меня, спросить о чём угодно.

Мы почти победили. Я понимаю, что на выборах нет слова «почти», но это, безусловно, стало большой победой оппозиции. Я занял второе место, набрал почти 27,3 % голосов — все уже забыли, что такие проценты может получать сила, неподконтрольная Кремлю. В день голосования мы видели по независимым экзитполам, что Собянин набирает 48 % — меньше половины, и это означало, что будет второй тур. Я не сомневаюсь, что во втором туре я бы его обошёл, но Кремль не мог этого допустить — Собянин получил 51 % и выиграл в первом.

Власть годами создавала иллюзию, будто есть только «Единая Россия» и системная оппозиция, а несистемная оппозиция прозябает на задворках политического поля и никого не представляет. Несмотря на то что я не стал мэром, наша кампания показала: это обман. В России есть большое количество людей, которые не поддерживают Путина и его кандидатов. Они соскучились по настоящей политике, по настоящим выборам. Если правильно их мобилизовать, эти люди готовы активно включаться в избирательную кампанию, работать в штабе, становиться волонтёрами. Было очевидно, что, если бы нас допускали до выборов, мы бы стали большой и сильной партией, конкурирующей с «Единой Россией» за лидерство в парламенте. Я стал тому живым доказательством: я обычный человек, без денег, без поддержки СМИ и олигархов, который ещё и в тюрьме успел посидеть во время предвыборной кампании, и по телевидению во время судебного процесса меня обвиняли в мошенничестве. А им никто не поверил. Даже несмотря на фальсификации, я уверенно занял второе место в самом большом городе страны. Но, честно говоря, я понимал, что нас больше. Гораздо больше.

Кремль это тоже понимал: на выборы меня больше не пустили ни разу.