Патриот

Глава 7

Ух, какой драматический поворот! В художественной литературе в таких случаях принято писать что-то вроде: «Плавное течение моего рассказа нарушило такое-то событие». Вот и у меня нарушило. Событие. Я в тюрьме. Предыдущую главу, про поступление в институт, я писал в красивом доме в немецком Фрайбурге, а продолжаю из тюрьмы.

После выхода из больницы я обсуждал с моим агентом Кэти, что точный план этой книги по главам сделать сложно, ведь у меня «ongoing story»[7]. Вот она и развивается, эта история, прямо сейчас, и выглядит это (сам отлично понимаю) как дешёвый литературный приём. Ничего не поделаешь: жизнь полна ситуаций, напоминающих литературные клише.

Смешливая девица — секретарь суда — дала мне на подпись какие-то документы и удивилась, когда я спросил, какое сегодня число: «Как же вы не знаете? Сегодня 18 января, и вы эту дату должны запомнить очень-очень хорошо».

Я с деланым удивлением спросил, что она имеет в виду. Девица ещё сильнее захихикала и замахала на меня руками. Вопрос мой в ответе не нуждался: мы оба понимали, что именно от 18 января я буду потом отсчитывать свой тюремный срок.

А так как девица была не из местного Химкинского суда, а привезла мне на подпись уведомление из суда Симоновского, где, по месту моего жительства, должны будут рассмотреть вопрос о замене моего условного срока на реальный, её прозрачный намёк выглядел ещё убедительнее. Раз так, давайте я подробно опишу это важное для меня 18 января, а заодно и 17-е тоже. Тем более что в камере у меня пока всё равно ничего нет, кроме бумаги и ручки, — идеальные условия для писателя.

Что утро 17 января будет особенным, было определено довольно давно. Первоначально мой план был такой: вернуться в Москву 15 декабря и отпраздновать Новый год и Рождество. План этот не опирался ни на что, кроме моего представления о скорости выздоровления и желания встретить Новый год дома. В одном из первых интервью после выхода из больницы, отвечая на вопрос: «Скажите хотя бы примерно, когда вы вернётесь? Новый год где встретите?», я фыркнул: «Ну конечно, дома».

Заявление о том, что, вылечившись после отравления, я вернусь в Россию, я сделал ещё в реанимации. Вернее, это было даже не заявление. В один из своих приходов Юля читала мне с телефона всякие неотложные вопросы, которые через неё задавали мне коллеги. Я, лёжа в трубках и проводах, на них отвечал.

— Кира спрашивает: надо что-то ответить New York Times на их вопрос, вернёшься ли ты назад.

— Что за тупой вопрос. Конечно, вернусь.

— Так ей ответить?

— Ну, только без комментария, что вопрос тупой.

К моей досаде, из этого вышла целая новость, которую перепечатали все СМИ.

Вот так: работаешь двадцать лет у всех на виду, — злобно думал я на следующий день, глядя в стену, — пишешь сотни статей, ежедневно подтверждаешь свои слова делами, и всё равно все они могли подумать, что я испугаюсь и не вернусь. Мне это казалось ужасно несправедливым.

Что затея с возвращением в середине декабря провалится, стало ясно в октябре. К тому моменту мне было гораздо лучше, но чувствительность левого бедра так и не вернулась, оставались проблемы с координацией движений.

На семейном совете по этому поводу Юля произнесла фразу, которая меня убедила: «Ты же понимаешь, они могут снова тебя отравить. Давай ты вернёшься в такой физической форме, что, если это случится, у тебя будет хотя бы шанс выжить».

Мы решили отложить отъезд до середины января, а там смотреть по состоянию. И вот рано утром я открываю глаза. 17 января. Отель в Берлине. Мы остановились тут переночевать, приехав из Фрайбурга.

Темно, я гляжу в потолок. Мой живот услужливо напоминает: «Да-да, Алексей, сегодня особенный день». Американцы называют это ощущение «бабочками в животе» — по крайней мере, так всегда говорят герои и героини голливудских фильмов в ответственные моменты. Несколько секунд лежу и думаю, кому же пришло в голову это дурацкое чувство беспокойного ожидания, живущее в животе, назвать «бабочками». У меня такое бывает накануне больших публичных выступлений, митингов, приговоров и так далее. Я знаю, что это пройдёт в тот момент, когда всё начнётся, но пока они летают. В конце концов я решаю, что «бабочек» придумали американские маркетологи, вроде тех, что каждый год изобретают новые праздники, на которые надо дарить подарки. Правда, непонятно, какой в этом экономический смысл. Может, они продавали лекарство под слоганом: «Нежно успокоим бабочек, летающих в вашем животе»?

Поезд мыслей — мой любимый вид транспорта — моментально довозит меня до следующей станции: «Если бы я был маркетологом, какой праздник я бы придумал, чтобы заставить людей тратить деньги на ненужные покупки?» На ум, конечно, сразу приходит День брата или День сестры. Нет, я могу лучше. Думай!

Вот! Я бы запустил День лучшей подруги — Bestie Day! Толпы девушек носились бы по магазинам косметики, чтобы вручить подарки нескольким подругам со словами: «В этот день я думаю только о тебе, моя любимая подруженька». И будут носиться, никуда не денутся: социальное давление заставит. Пять лет промоушена — и отсутствие подарка в этот день будет означать, что тебя не считают лучшей подругой.

А может, не День лучшей подруги, а просто День подруги? Это увеличивает охват. Нет. Слово «лучшей» будет воздействовать на людей и увеличит средний чек.

Я уже начал планировать глобальную рекламную кампанию, которую мог бы заказать департамент мирового правительства, отвечающий за обогащение торговых сетей (конечно, инфлюэнсеры в инстаграме и голливудская комедия положений, где героиня попадает впросак, клятвенно заверив нескольких подруг, что они лучшие), как в окно моего мысленного поезда постучал строгий человек:

— Алексей, если ты думаешь, что ты офигенно креативный и с пользой проводишь время, то это не так. То, что ты делаешь, называется «прокрастинация». Ты не хочешь вставать и заниматься делами, а у тебя их полно: самолёт через семь часов.

Ладно, чёрт с вами, встаю. Но мировое правительство ещё пожалеет, что отказалось от моих услуг маркетолога.

Поворачиваю голову — белки глаз в темноте. Юля смотрит на меня. Оказывается, она тоже проснулась.

— Привет.

— Привет.

— Ты шевелил губами — ругался с кем-то?

— Нет, придумывал способ заставить женщин покупать друг другу подарки.

— Здорово. А ты не мог бы придумать способ, чтобы всё быстрее закончилось и наступил вечер, а мы дома?

— Уже придумал. Надо, чтобы кто-нибудь одолжил мне машину времени.

— М-м-м… Надеюсь, твоя идея про женщин и покупки такая же гениальная.

— Давай вставать и делать табату.

— Не, что-то мне неохота прыгать сегодня, и тебе не советую.

Но я-то решил начать новую жизнь. Ну, ту самую, которую обычно начинаешь с понедельника и 1 января каждого года.

Я возвращался домой, и что там впереди — было неясно; ясно было только, что этой интересной, но странной и неожиданной пятимесячной жизни в Германии пришёл конец. Значимость и торжественность момента нужно подчеркнуть, начав новую жизнь.

Сегодня я буду спокоен и доброжелателен, никто меня не разозлит, ни на кого я не повышу голос. Вернувшись домой, я вне зависимости от развития событий подчиню свою жизнь более чёткому графику. Самосовершенствование войдёт в неё, а прокрастинация будет изгнана. Минимум одна книга в месяц, причём половина прочитанного должна быть на иностранных языках.

Мне сорок четыре, и я обожаю начинать новую жизнь, постоянно это делаю. В первый день новой жизни так классно себя чувствуешь! Ну а начать надо с физических упражнений. Сама мысль о новой жизни смехотворна, если эта жизнь не включает спорт и упражнения, которые ты легко и непринуждённо делаешь каждое утро. Всего десять минут. Это очень просто. Как бы ты ни был занят, всегда можно найти десять минут для утренней разминки, наполняющей тебя энергией на весь день. Господи, да достаточно просто на десять минут меньше сидеть в твиттере! Вообще не проблема. Странно, что у меня раньше не получалось.

Вообще-то спорта в последние пять месяцев было даже слишком много: в нём заключалась моя реабилитация. После больницы я буквально еле ходил, ноги и руки дрожали, связи между мозгом и мышцами были разрушены, и любая последовательность движений давалась очень тяжело.

Но то были занятия с физиотерапевтом и тренером по подготовленному и оплаченному графику. Хочешь ты или не хочешь, бодр ты или мечтаешь нежиться в постели, а прозвенит дверной звонок, и радостно улыбающийся качок скажет тебе: «Привет, Алексей, сегодня будем делать ноги, и это будет очень тяжело». Контракты с тренером и физиотерапевтом закончились недавно, и под предлогом подготовки к отъезду и работы над проектом PSYCHO — большим расследованием о дворце Путина, которое я должен был выпустить на следующий день после возвращения, — на спорт я, конечно, забил. Но теперь встал с кровати и стал разминаться под ироническим взглядом Юли. Сделаю две табаты.

Это было большой ошибкой, о которой я пожалею в самое ближайшее время.

Табата — это короткий четырёхминутный комплекс высокоинтенсивных упражнений: двадцать секунд работаешь, десять секунд отдыхаешь.

Делаю первую и чувствую, что болит спина. Такое бывает у меня после долгого нахождения в сидячем положении, а вчера мы ехали в поезде семь часов. Обычно это проходит через несколько дней. Окей, как раз в этой табате много упражнений с нагрузкой на спину и поясницу, надо просто тренироваться поинтенсивнее — и всё само вылечится. Невидимая рука спорта решит все проблемы без постороннего вмешательства.

Гений, что сказать. Естественно, на четвёртом упражнении случилось классическое: «Ой, блин, ой-ой-ой, я не могу разогнуться».

Стою, упёршись руками и ногами в пол посередине упражнения «бёрпи», не могу двинуться, смеюсь над ситуацией и стараюсь не заорать от боли. У кого было защемление нерва в позвоночнике, тот знает.

С кровати слышу вздох: «Ну ты и дурачок у меня. Тебе только этого сейчас не хватает».

Ну ничего, пройдёт. Мне надо торопиться посмотреть последнюю версию расследования о Путине (а оно получилось двухчасовым) и внести правки. Это последняя возможность, ведь не самый вероятный вариант, при котором меня арестуют прямо в аэропорту, всё-таки возможен, и я должен быть к нему готов.

Ковыляю в душ. Моюсь, бреюсь, одеваюсь и иду в соседний номер. Там живёт пресс-секретарь ФБК Кира Ярмыш, она же отвечает за видеопродакшен.

Дверь в номер открыта — меня ждут. Кира и Маша Певчих, начальница отдела расследований ФБК, сидят на диване, уткнувшись в ноутбук, стоящий на журнальном столике. В руках у них бумажные стаканчики с кофе. Вид у Киры и Маши именно такой, какой бывает у людей накануне запуска очень важного проекта, когда все дедлайны летят к чертям.

Огромное расследование о дворце Путина в Геленджике, на примере которого мы детально показываем всю схему финансирования путинской семьи, его развлечений, хобби и любовниц, мы делали несколько месяцев.

Я ещё лежал в реанимации, когда Певчих пришла ко мне в палату и сказала: «Давай-ка врежем им хорошенько. У нас есть планы дворца, и, пока ты тут учишься ходить, я найду, откуда они брали деньги».

Проект назвали PSYCHO, потому что, когда мы первый раз разглядывали план объекта со всеми этими театрами, золотыми орлами и диванами стоимостью в квартиру, мы постоянно повторяли: «Да он просто больной, свихнулся на роскоши».

Мы сразу договорились, что выпустим расследование на следующий день после моего возвращения.

И вот сегодня стало очевидно, что мы не успеваем. Огромное количество компьютерной графики. Гигантские подробные схемы, доказывающие коррупционные цепочки, — не включить их невозможно, без них наши обвинения голословны, но они так скучны обычному зрителю. Наша вечная проблема — найти баланс между развлекательностью и нудными юридическими подробностями.

Мы посмотрели последнюю версию, Кира записала ещё одну порцию правок. Я окончательно утвердил название и главные картинки, которые мы будем распространять по соцсетям, завлекая зрителей.

Завтра выпустить не успеем, но попробуем убиться, чтобы всё было готово к среде.

— А если тебя арестуют в аэропорту?

— Тогда действуйте по обстоятельствам, но придерживайтесь общей идеи: выпустить как можно быстрее. Если видите, что новости об аресте съели всё информационное поле и расследование не получит должного внимания, то можно задержать на один день, но не дольше.

Возвращаюсь к себе в номер сильно озабоченный. Краткое текстовое описание расследования для ютуба, тексты для соцсетей, пост в моём блоге — ничего из этого не готово, и непонятно, когда делать. Можно сделать хороший продукт, но потом всё испортить, плохо его распространяя, — это правило новых медиа я выучил давно.

Вообще-то я предполагал, что прилечу в воскресенье вечером, всё спокойно доделаю, а на следующий день выпущу наш блокбастер, максимально используя соцсети. Прежде всего модный сейчас тикток — на него я в этот раз возлагал особые надежды. Но тот факт, что все вокруг совершенно обыденным тоном добавляли к обсуждению любого сценария вопрос: «А если тебя арестуют в аэропорту?», начал вызывать нервозность. Не в том смысле, что я боюсь ареста, а просто я понял, что легкомысленно не доделал кучу важных дел.

Надо, пожалуй, пойти и написать кучу имейлов «последнего дня», а то ведь правда посадят, и буду потом локти кусать. По опыту, наибольшие проблемы могут доставить вещи, о которых не думаешь. Интернет-доступ в банк, доверенности, пароли к разным программам и устройствам, которые используешь в быту. Девяносто девять процентов твоего душевного спокойствия в тюрьме — это уверенность, что с твоей семьёй всё в порядке.

А сидеть и переживать, что твоя жена не может снять деньги с твоего банковского счёта, потому что по идиотской банковской инструкции ты должен написать разрешение со своего имейла, не хочется. Сто мировых газет могут написать: «Навальный арестован и в тюрьме», но менеджер в банке всё равно будет отвечать: «Извините, ничем не можем вам помочь. Ему надо написать имейл или воспользоваться нашим очень удобным приложением для телефона». Открываю ноутбук. Необходимость написать много имейлов — один из самых частых поводов для раздражения у современного человека. И сейчас именно она подогревает во мне котелочек со злостью. А ведь всего три часа назад я сказал себе, что сегодняшний день — начало новой жизни — будет ознаменован моим исключительным спокойствием и доброжелательностью.

Юля собирает вещи, я пишу дурацкие имейлы и думаю о том, что спина болит всё сильнее.

Стук в дверь — ну кто там ещё притащился? Юля открывает, и я слышу её слова на английском: «Дэниэл, я ещё не разрешила снимать, я не готова».

Дэниэл — отличный и очень приятный молодой режиссёр. Он снимает документальное кино. Понятно, что ему нужны интересные кадры: приготовления, последние минуты сборов, совещания («Что делать, если…») и так далее. Чем живее и чем больше нервов, тем лучше.

Я предупредил его вчера, что позволю снимать сборы, но попозже, а камеру можно будет включать только с разрешения. Но какой режиссёр-документалист станет соблюдать это правило?

Вот я и нашёл повод сорвать на ком-то злость.

«Дэниэл, — ору из соседней комнаты, — какого хрена, мы же договаривались! Зачем ты это делаешь? Ты очень мешаешь». И, не удержавшись, добавляю непечатную фразу, начинающуюся на Get the…, а заканчивающуюся на …out of here[8], и сразу же жалею: не стоило так грубо.

Дэниэл ушёл. Заглянувшая в комнату Юля покрутила пальцем у виска: «Ты чего? У него камера работала. Вот будет тебе эмоциональный момент фильма».

Окей. В список дел на сегодня только что добавилось ещё одно: извиниться перед Дэниэлом. Гениально.

Дописал и отправил имейлы. Проверил, есть ли у Юли доступ к банковским программам (упражнение довольно бессмысленное, ведь все мои счета уже много месяцев заблокированы по искам «повара Путина» Евгения Пригожина, человека, ещё во времена СССР судимого за разбой, а сейчас ставшего благодаря дружбе с Путиным «успешным предпринимателем», монополизировавшим поставки питания в московские школы и детские сады).

Время поджимает, по графику сейчас ещё одно совещание — «Сценарии». Зову Леонида Волкова, начальника нашего штаба, Певчих, Киру. Юля тоже присоединяется. Кратко обсуждаем план ближайших действий на случай, если:

— мы беспрепятственно попадём домой;

— меня задержат в аэропорту и посадят;

— задержат, потом выпустят, подождут, когда возмущение утихнет, а потом арестуют;

— ничего не произойдёт, но меня арестуют через пару недель по другому делу.

Ну и так далее. Сценарии эти — не просто мысленные эксперименты и гимнастика для ума: мы перебираем изощрённые инструменты, которые Кремль уже использовал. В XXI веке против тебя действует не классическая репрессивная машина, а репрессивно-пиаровская машина. Всем игрокам важно общественное мнение. Одни и те же действия, но совершённые по-разному, могут либо оставить людей равнодушными, либо взбесить их и вытолкнуть на улицу. Тут важно всё, от дня недели до погоды.

Достаточно вспомнить, как хитро Кремль поступил с приговором по делу «Ив Роше», когда я получил условный срок, а моего младшего брата Олега упекли в тюрьму на три с половиной года. На последнем заседании 19 декабря суд назначил дату вынесения вердикта — 15 января. А потом молниеносно (и, конечно, совершенно незаконно) огласил приговор 30 декабря, избежав таким образом больших манифестаций: люди были застигнуты врасплох, а на следующий день — канун Нового года, подарки, праздничная суета, родственники, стол. Не до протестов.

Обсуждение наше касалось скорее вопросов оперативных: кто и что должен был делать немедленно. В целом, как работать, если меня посадят, не обсуждалось уже давно. С 2012 года, когда уголовные дела против меня стали печь как пирожки, мы миллион раз обсудили это вдоль и поперёк. К тому же все последние годы я по нескольку месяцев провожу под арестом, и наша организация преспокойно работает без меня — это предмет моей большой гордости, у нас крутая команда.

Мы позвали Ольгу Михайлову — моего адвоката, которая специально приехала, чтобы лететь со мной обратно, на случай, если меня задержат в зале пограничного контроля. С ней мы тоже быстро пробежались по возможным сценариям и решили, в какой последовательности будем проходить границу.

Михайлова считала, что меня задержат после «барьерчика», то есть после погранконтроля, а затем быстро уведут. Поэтому сначала пройдёт она, потом я, потом Юля.

Все эти важные вещи надо было обсудить, чтобы быть готовыми к любому развитию событий, но в целом я считал, что в день прилёта мне ничего не угрожает.

Я давно бросил попытки прогнозировать и анализировать поведение Путина и Кремля. Слишком много в нём стало иррационального. Это вполне объяснимо: Путин правит более двадцати лет и, как любой лидер в истории, торчащий у власти так долго, одержим мессианскими идеями, которыми царя щедро подкармливает окружение, — вроде идеи «Нет Путина — нет России», прямо провозглашаемой с трибун Государственной думы.

Реального соотношения сил внутри кремлёвских групп тоже никто не знает, что бы ни писали политологи. Поэтому надо не высчитывать, что они там думают, а делать то, что считаем правильным мы.

Тем не менее у нас есть общее понимание принципов работы медиа и общественного мнения. Чуть ли не единственное, что мы знаем о методах правления Путина, — это то, что он бесконечно проводит соцопросы и учитывает их результаты в своих планах. Арестовать меня в аэропорту ему просто невыгодно. Говоря откровенно, с чего бы Путину делать мне такой подарок?

Из всех сценариев изоляции, если уж она случится, этот для меня — оптимальный.

Во-первых, по делу уже есть решение Европейского суда, признавшего не только мою невиновность, но и полное отсутствие состава преступления.

Я так и заявил на совещании: «Хотите мне сказать, что они меня арестуют по делу, по которому уже есть решение ЕСПЧ? Не смешите меня».

Во-вторых, арест за «нарушение правил условного осуждения» слишком циничен даже по меркам Кремля. Сначала они сами пытались меня убить — отравили. А потом, когда я оказался в коме и реанимации, объявили: «Ах, он не пришёл отмечаться в полицию. Посадим его за это». Сделать так — значит как минимум сразу проиграть борьбу за первый бастион общественного мнения: журналистов, внимательно следящих за развитием ситуации.

Ну и в-третьих, мой испытательный срок, начавшийся в 2014 году, после многочисленных продлений окончательно завершился 30 декабря 2020 года, то есть восемнадцать дней назад. Мне уже невозможно поменять условный срок на реальный, потому что испытательный срок закончился.

Понятно, что такая мелочь, как закон, никогда не остановит российского судью. Для него важна одна вещь в мире: телефон, по которому ему звонит начальник и даёт инструкции.

Однако зачем им нужны осложнения? Зачем городить огород, привлекать внимание, а главное, вызывать сочувствие людей ко мне уж слишком нарочито незаконными действиями?

На последней пресс-конференции Путин сказал про меня фразу, явно продуманную и определяющую текущую тактику: «Кому он нужен?»

Так не лучше ли, ровно в рамках концепции «Кому он нужен?», демонстративно проигнорировать моё возвращение? Обернуть громкое событие в пшик? Журналисты вместо ожидаемых красивых кадров задержания получат фотографию меня с чемоданом в аэропорту, не знающего, куда себя деть в ожидании машины под прицелом десятков телекамер.

А потом, спустя пару недель, когда шум уляжется, начать допросы по новому, только что сфабрикованному делу. Через пару месяцев посадить под домашний арест — эта штука ужасна тем, что ты вроде бы и арестован, но никому тебя не жаль: дома же сидишь. Ну а ещё месяца через три посадить в реальную тюрьму на небольшой срок. Потом продлить его. А потом не выпускать. К тому времени все уже к этому привыкнут: чего сейчас-то бунтовать, если он давно сидит? Нет, Путин, конечно, безумен, но такой глупости, как громкий арест в аэропорту, он не совершит.

Когда Леонид Волков предложил обдумать, что делать, если мой самолёт посадят не в том аэропорту, где меня встречают люди, а в другом, я аж руками замахал: «Что ты, что ты! Они никогда такого не сделают. Подумай: ну как такое может укладываться в концепцию „Да кому он нужен“?»

Да кому он нужен, чтобы из-за него пассажирские самолёты разворачивать? Один только маленький-маленький червячок упорно точил фундамент моих логических построений: проект PSYCHO.

Я знал, что на этапе расследования утечек быть не может. Но пару недель назад мы передали материал в большой продакшен. Делается сайт, оформляется лонгрид с текстом, монтируется двухчасовой фильм — уже довольно много людей в курсе содержания и деталей проекта. Я полностью доверяю всем нашим людям, но всё-таки ФБК — объект максимальных усилий целой огромной спецслужбы, ФСБ, по инфильтрации и вербовке. Кроме того, информацию о проекте можно получить, взломав компьютеры и сети, установив прослушку и скрытые видеокамеры в офисе, в конце концов. И червячок этот говорил мне: «Чувак, ты сам знаешь, что если Путин в курсе, что ты хочешь всей стране показать его дворец изнутри, рассказать о том, как содержатся его любовницы и как государственный „Газпром“ покупает им квартиры, то у него просто съедет крыша и он тебя закроет в ту секунду, когда сможет это сделать. Хотя бы для того, чтобы ты не стал публиковать это расследование из опасения, что в тюрьме есть тысяча и один способ убить тебя за него».

В общем, мы посовещались и расходимся, чтобы через тридцать минут встретиться, уже с вещами. Я встаю с дивана и чувствую сильную боль в спине. Блин, ну почему так всегда? Не могла она заболеть в другой день? Несколько месяцев делаю упражнения каждый день — и хоть бы хны. А сегодня… Ладно, пройдёт — главное, чтобы встречающие меня люди не увидели, что я нагнуться не могу.

Все расходятся, я должен позвать съёмочную группу — я ведь обещал им дать снять последнюю минуту сборов. Значит, это последние минуты, которые мы с Юлей проведём вдвоём, до тех пор пока мы не приедем домой. Ну или как получится.

Сидим в обнимку и хихикаем. Момент вроде требует, чтобы мы «поговорили», но говорить особо не о чем. Настроение у всех окружающих — в диапазоне от трагического до настороженного. А мы просто очень хотим домой, в Москву. Для нас с Юлей этот день не тягостный, а долгожданный, и напряжение связано только с тем, что следующие несколько часов вокруг нас будет свалка журналистов, потом хаос встречи в аэропорту и так далее. Поэтому мы сидим и говорим друг другу что-то вроде:

— Ну ты как?

— Я нормально, а ты?

— Я супер. Надо потерпеть немного, и скоро будем дома, закроем дверь, и все от нас отстанут.

— Ага, отстанут.

Гораздо больше, чем полиция и ФСБ в аэропорту, меня беспокоит вопрос маски. Встречать нас будет несколько тысяч человек — это видно по группе встречи в фейсбуке. Значит, придётся толкать какую-то речь — хоть небольшую, но надо. И люди специально приедут, и самому мне хочется что-то им сказать, поблагодарить их за поддержку. Мало того, что всё это точно превратится в бестолковую толчею (уж в том, что Путин не хочет видеть красивых картинок моего триумфального возвращения и ликующих толп, сомневаться не приходится), я не понимаю, как мне выступать: в маске или без?

Правила пандемии и европейский политический этикет говорят, что в маске. С кем бы я тут ни встречался, все с удовольствием болтают без масок, но фотографируются потом обязательно в масках и на расстоянии полутора метров, иначе избиратели не поймут.

Но говорить речь в маске? Тем более нелегальную речь в маске? Я такое проходил много раз. Выйду в зону встречающих, кремлёвские активисты сразу устроят кошмарную свалку, расставят нанятых за деньги людей с абсурдными плакатами. Рядом будет стоять полиция и орать в мегафон, что все должны немедленно разойтись. Обычно в таких случаях я, не обращая ни на что внимания, ищу возвышение, взбираюсь на него и выступаю, перекрикивая полицейские мегафоны. Что я только не использовал в качестве случайной трибуны: от сугроба до домика с горкой на детской площадке. Но делать это в маске?! Вся энергетика пропадёт. Это как надевать бахилы, заходя в дом, через который только что прошло цунами.

Подумав, взвесив все за и против, прихожу к «очень мудрому» решению: буду действовать по обстановке.

Все начинают собираться, мы одеваемся и проверяем, не забыли ли чего. Наш номер заполнен людьми с вещами и верхней одеждой — та же самая компания занимает гораздо больше места, к тому же оператор прыгает по комнате в поисках наиболее драматического ракурса.

Те, кто остаётся в Берлине, смотрят на нас с Юлей со смешанным выражением озабоченности и сочувствия. Это и немного раздражает, и веселит. В очередной раз говорю всем, чтобы не стояли с траурными физиономиями, ведь всё будет отлично и часов через шесть мы устроим созвон по зуму.

Из всех суеверий я строго придерживаюсь одного: нужно присесть на дорожку. Я уже сам не понимаю, суеверие это или традиция. Вот бы сейчас сесть в поезд мыслей и подумать об отличиях суеверий от традиций, но некогда. Здесь куча людей, в том числе не очень знакомых или знакомых, но придерживающихся очень рациональных взглядов, типа Лёни Волкова, и я стесняюсь сказать: «Давайте присядем на дорожку». Но если и существуют какие-нибудь маленькие духи или божества, дарующие удачу в дороге, то самое время их вызвать. А то даже оскорбительно по отношению к ним получается: всю жизнь выполнял этот ритуал, отправляясь с семьёй на три дня в соседний город, чтобы посмотреть достопримечательности, а тут поездка, за которой в прямом эфире следят тысячи людей, — и я вдруг проигнорирую железное правило.

Чтобы надо мной не сильно смеялись и особенно чтобы не шокировать иностранца Дэниэла своей дремучестью, говорю вроде как в шутку: «А теперь давайте по русской традиции присядем на дорожку». Все охотно садятся, а Волков говорит: «О, у меня мама всегда так делает».

«У нас в Канаде тоже такое есть», — добавляет Дэниэл.

Радуюсь, что я тут не главный язычник и все вокруг тоже взывают к духам путешествий.

В коридоре нас встречает группа спортивного вида мужчин: по проводам-пружинам, торчащим у них из ушей, можно сразу догадаться о роде их деятельности. Это полиция Берлина, управление личной защиты (close protection team). Я — «персона в зоне риска», и полиция должна учитывать это в своей работе. В разных частях страны полиция самостоятельно оценивает уровень этого риска. В Шварцвальде, откуда мы только что приехали, оценку моего риска понизили с наивысшего уровня до третьего — это значит, что полиция присутствует только на заранее запланированных публичных мероприятиях. В Берлине сказали: «Мы не знаем, что там в других регионах, а тут столица, и здесь вы находитесь в зоне максимальной угрозы».

К такому заявлению прилагаются два бронированных лимузина и шесть человек, сопровождающих тебя на любой прогулке, — меньше нельзя. Это немцы: если они написали инструкцию, то будут её выполнять, даже когда в Землю врежется комета.

На самом деле полицейские — отличные, весёлые ребята. За те месяцы, что мы здесь, мы с Юлей с ними подружились, они всегда стараются помочь. Плюс, как мне кажется, нас сблизило то, что они были со мной с первых секунд моей «новой жизни» после отравления, в буквальном смысле наблюдая через стекло в моей палате, как я учусь есть, говорить и ходить.

Сегодня можно только порадоваться, что я под охраной. Протокол максимального риска предполагает, что нас привезут прямо на лётное поле и мы благополучно прошмыгнём мимо кучи журналистов, ждущих меня в аэропорту. Мне их немного жаль, и я разделяю их досаду — ждать несколько часов и так и не получить ни одного кадра, — но я точно не хочу толкать никаких речей на английском в аэропорту.

Прощаемся, обнимаемся, садимся в машины. Мы с Юлей в одну, адвокат Михайлова и мой пресс-секретарь Кира — в другую.

Начальник охраны, обернувшись с переднего сидения, шутит со мной. Говорит, что они всем коллективом ценят мою смелость, но я ведь отдаю себе отчёт в том, что в следующий раз путешествовать смогу нескоро? Ха-ха.

Я отшучиваюсь в ответ, говорю, что ожидаю, что они приедут меня спасать, высадившись с вертолёта на крышу тюрьмы. И снова думаю о том, насколько же все не разбираются в политике. А иностранцы так вообще ничего не смыслят в происходящем у нас. Ну какая, блин, тюрьма? Прямо с самолёта?

Мы заезжаем на лётное поле через специальные ворота. Полиция уносит наши паспорта, через некоторое время приходит пограничник — сличить их с нашими лицами. Улыбаемся ему из машины, он улыбается нам. Всё, к вылету готовы.

Первое, что я увидел, зайдя в самолёт, — огромный ёж.

Кира мне сказала, что ей позвонило около десяти журналистов, предупредивших, что они взяли билет на наш самолёт. Значит, в реальности будет человек пятнадцать, прикинул я.

Их было человек пятьдесят или даже больше, и сейчас все они сгрудились в центре салона, стоя друг на друге и нависая над обычными пассажирами, смотревшими на происходящее с изумлением.

Это был шар, из которого иголками торчали палки с телефонами на конце, камеры, руки и немного голов. Настоящий медиаёж. Я сразу почувствовал полное спокойствие. «Бабочки в животе» улетели. У меня всегда так. Ненавижу ожидание события — митинга или выступления — и ощущаю это противное беспокойство, но, когда событие начинается, всё проходит. Видимо, организм понимает, что беспокоиться больше не о чем — надо работать.

Пришло время моей «любимой» части. Журналистам надо что-то снять или записать. Это их работа, и их за этим прислала редакция. Со мной же в ближайшее время не произойдёт ничего — я просто буду сидеть в кресле.

Никаких комментариев и интервью на борту я давать не собирался. Все главные слова я приберегал для Москвы. Выговоришься сейчас — потом, в действительно важный момент, будет нечего сказать. Опытные политики обладают уникальным навыком повторять одно и то же с таким видом, как будто это откровение, произносимое впервые. Я такого мастерства ещё не достиг, поэтому отшучивался и уговаривал «ежа» разомкнуть свои иголки и пропустить нас к нашим местам.

Ёж не пускал, следуя правилу: «Непрерывно снимай, вдруг он что-нибудь сделает!» А что я мог сделать-то? Сальто? Спеть комические куплеты? Разорвать портрет Путина и съесть его обрывки? Вот это были бы классные кадры. Все медиа мира были бы мной страшно довольны.

Сзади слышался умоляющий голос стюардессы, просившей всех сесть на свои места. Продолжая шутить дурацкие шутки вроде «Странно, почему здесь так много журналистов?» и здороваясь со знакомыми, я решительно наступал на ежа до тех пор, пока он не смилостивился и не пропустил нас к нашим местам.

Легче не стало. Теперь вся эта человеческая масса нависала над нами, снимая, светя фонариками, записывая микрофонами. В глазах у каждого журналиста было написано: «Ну давай! Делай что-нибудь».

Я и сделал. Достал ноутбук, включил «Рика и Морти» и начал смотреть, засунув в уши наушники. Может, это было не очень вежливо, но зато естественно: я всегда так делаю.

Глянул на Юлю, у неё в глазах мольба: «Ты же не бросишь меня одну вот так, уткнувшись в свой мультик?»

Я не люблю такие неловкие моменты с журналистами, а она их просто НЕНАВИДИТ. Отдаю ей один наушник, и она шепчет в освободившееся ухо: «Спасибо».

Потешаюсь над ней внутренне. Она не любит все эти мультики, которые я обожаю, от «Симпсонов» и «Футурамы» до «Рика и Морти», но сейчас будет делать вид, что смотрит их с увлечением.

К усилиям стюардессы по наведению порядка присоединился капитан корабля: он через громкоговоритель призвал всех рассесться по местам, это сработало. Мы полетели. Впервые я радовался турбулентности и загорающимся сигналам «Пристегните ремни» — только в эти моменты над нами не нависал кто-нибудь, повторяя: «Алексей, как вы думаете, вас не арестуют в аэропорту?»

Высокий лысый мужчина был настроен решительнее всех. Он просто встал рядом, приказал своему оператору нацелить на меня камеру и кричал на весь салон: «Алексей, скажите несколько слов для телевидения Израиля!»

Не было слышно ни Рика, ни Морти.

Поняв, что железная воля этого человека преодолеет любые преграды, я придумал шутку: «Я хочу заверить всех в Израиле, что со мной всё будет так же хорошо, как с ситуацией на Ближнем Востоке» — и, повернувшись, уже открыл рот, но в последний момент остановился, напомнив себе важнейшее правило любого политика на планете Земля: никогда ничего не говори об Израиле и ситуации на Ближнем Востоке без особой нужды. Что бы ты ни сказал, все будут очень недовольны. Поэтому сказал я что-то вроде: «Большой привет всем, кто смотрит телевидение Израиля. Всё будет хорошо».

Лысый мужчина просиял и, повернувшись к своей камере, начал растолковывать зрителям мой многозначительный комментарий.

Объявили посадку. Все расселись.

— Уважаемые пассажиры, в связи со сложной погодной обстановкой и большим трафиком службы аэропорта Внуково не могут принять нас прямо сейчас, и нам придётся сделать несколько кругов вокруг аэропорта. Топлива у нас достаточно.

По самолёту пролетел вздох. Это была комбинация из разочарованного «Вот чёрт!» от нормальных пассажиров, радостного «Наконец-то началось что-то интересное» от журналистов и общего «Ну, всё понятно».

— Приношу всем свои извинения! — крикнул я на весь салон. Все засмеялись, и кто-то даже захлопал.

Мне правда было очень неудобно. Через ряд от нас сидела молодая женщина в одном из самых ужасных положений, в которых может оказаться пассажир, — люди с детьми это понимают. На руках она держала спящего младенца, уже довольно большого и тяжёлого, а рядом сидел ребёнок лет семи. Она была одна, с детьми и багажом. Дурацкие правила авиакомпании «Победа» запрещают пассажирам менять места, и женщину эту, несмотря на все её мольбы, не пересадили из журналистской гущи вокруг нас. Она держалась стоически, да ещё и нам постоянно показывала большие пальцы, выражая поддержку.

— Вот бедолага, — заметила мне в ухо Юля, — лететь одной с двумя маленькими детьми — и так повесишься, а если нас сейчас ещё в другой аэропорт завернут и её никто не встретит? Не позавидуешь.

— Да здесь всё-таки полсамолёта обычных пассажиров. Вот они разозлятся на нас, если уведут самолёт! Я бы на их месте был в бешенстве. Но непохоже, что уведут. Просто будут мурыжить в воздухе, пока встречающим не надоест ждать.

«Бииим» — новое сообщение капитана корабля.

— Уважаемые пассажиры, — мне показалось, что в этот раз пилот даже не скрывал иронии, — наземные службы аэропорта Внуково сообщают, что в связи с погодными условиями они не могут нас принять. Наше судно направляется в сторону аэропорта Шереметьево.

Я снова извинился на весь салон. Все снова засмеялись. Журналисты не скрывали ликования: не зря летели, будет что включить в репортаж. Обычные пассажиры озабоченно тёрли лбы, прикидывая, что делать со встречающими и стыковочными рейсами.

Медиаёж снова подобрался и начал концентрироваться вокруг наших сидений, игнорируя требования стюардессы занять места: всё-таки мы идём на посадку. Действительно, я же могу открыть иллюминатор и выпрыгнуть с парашютом, чтобы обмануть погранслужбу. Как можно пропустить такие кадры!

Чтобы от нас отстали, мы с Юлей взялись за руки и уткнулись друг в друга лбами, перешёптываясь. Ёж довольно заурчал щелчками фотокамер. Мол, ладно: не хотите давать интервью и прыгать с парашютом — тогда изображайте любовь. Такие кадры тоже дают хороший интернет-трафик.

Самолёт сел. Мы вышли. Телефоны у всех заработали. В автобусе, везущем нас от самолёта, журналисты рассказывали нам последние новости. Во Внуково, где нас встречают несколько тысяч человек, идут задержания. Мало того, когда все через сервисы трекинга самолётов увидели, что мы летим в другой аэропорт, полиция перекрыла дорогу, ведущую из Внуково, чтобы встречающие не смогли на такси и своих машинах ехать в Шереметьево.

Рассказывая это всё, журналисты держали перед нами телескопические палки с телефонами, ведя прямую трансляцию происходящего.

— Что, — говорю, — вы транслируете-то? Ничего не происходит. Мы стоим в автобусе, и у меня в руке чемодан. Кому это интересно?

— Ну как, — отозвался один из снимающих, — прямую трансляцию только на «Дожде» сейчас смотрит полмиллиона человек.

Ни хрена себе, мне бы столько зрителей на моих четверговых эфирах! Очевидно, саспенс — «арестуют Навального или нет» — людям интереснее, чем мои политические речи.

Я сразу вспомнил сенсационно популярный прямой эфир, который устроили журналисты одного из изданий несколько лет назад. Они в прямом эфире надевали на арбуз резинки. Такие тонкие резиновые колечки, которые продаются для непонятных нужд. В кино их используют, чтобы обвязывать пачки наличных.

Одна резинка, две… Тысяча. Арбуз сжимался в центре, превращаясь в подобие восьмёрки, но не лопался и не взрывался. За этим процессом следило несколько миллионов человек, и я в их числе. Смотреть было невыносимо: глупость же полная, что я, не видел треснувшего арбуза? Но перестать смотреть было ещё невыносимее: я уже потратил целый час, не могу же я пропустить тот самый момент, когда арбуз лопнет.

Наверное, и здесь происходит нечто подобное: всем интересно узнать, лопнет ли арбуз, и они хотят видеть тот самый момент.

Из автобуса в здание аэропорта мы так и шли странной суматошной толпой и, конечно, пошли не в ту сторону. Хорошо, что сотрудники аэропорта нас остановили. «Надо всё-таки что-то сказать», — подумал я. Будет неудобно перед журналистами, если меня сейчас заберут, а я так и не дам им никаких комментариев. Уж не говоря о том, что вот я наконец в Москве, сошёл с самолёта. Чувствую, что хочется что-то сказать, — вот и вперёд.

Мы как раз проходили мимо большого светящегося постера с Москвой. Ну, так её рекламируют для иностранцев: Красная площадь, собор Василия Блаженного, ещё что-то в этом роде. Взяв Юлю за руку, я решительно направился к постеру. Вот отличное место для брифинга.

Как это часто у меня бывает, я моментально забыл всё, что намеревался сказать. Не смысл, конечно, но структуру и последовательность. Сказалось всё само. Я начал с извинений перед пассажирами — не только моего рейса, но и всего московского аэроузла: к тому моменту выяснилось, что власти вообще остановили работу Внуково «из-за погоды». Дальше сказал, что вне зависимости от того, как будут развиваться события, я очень рад, что оказался в Москве, на родине. Я знаю, что правда на моей стороне.

В общем, что чувствовал, то и сказал.

Пошли на погранконтроль.

Как и договаривались, адвокат Михайлова прошла первой, чтобы её не отсекли пограничники, если меня начнут задерживать «с той стороны».

Потом я, потом Юля.

Пограничник весело посмотрел на меня и протянул руку за паспортом.

— Что, — говорю, — ждали меня?

— Ну конечно.

Он произвёл совершенно типичные манипуляции. Полистал паспорт, посмотрел в него, потом на меня, потом набрал что-то на клавиатуре. Внезапно из-за матового стекла смежной комнаты вылезла голова его коллеги.

«Ага, старший по званию. Это капитан».

Капитан протянул руку и с деловым видом начал листать мой паспорт.

Юля ухмыльнулась, глядя на меня, во взгляде её было написано: «Ну началось».

— Алексей Анатольевич, пройдите, пожалуйста, со мной.

На лице адвоката Михайловой отразилось всё, что она думала по поводу провала нашего хитрого плана. Она стояла рядом, буквально в пятидесяти сантиметрах, но уже за заборчиком, символизирующим государственную границу. Она пыталась открыть этот заборчик и зайти обратно, но он, очевидно, был заблокирован и открывался только по нажатию кнопки из будки пограничника.

— Зачем мне идти с вами?

— Надо установить некоторые детали.

— Ну устанавливайте здесь, какие проблемы?

— Вы должны пройти со мной.

Ага, нашли дурака, думаю. Решили задерживать — тащите своих ментов, которых у вас тут взвод наготове. Хотят избежать картинки с полицией, которая меня уводит.

— Я не обязан никуда идти. Вот у меня адвокат, я настаиваю, чтобы вы в её присутствии устанавливали свои детали или что там у вас.

Таким образом мы препирались ещё, в глазах капитана была боль. Ему дали указание, чтобы я просто ушёл в соседнюю дверь и больше не вышел. Без всякой полиции. Но стало понятно, что так не получится. Он пробормотал что-то в рацию. Неизвестно откуда появилось человек шесть полицейских.

Михайлова стала терзать заборчик ещё энергичнее, требуя пустить её обратно.

На всякий случай я передвинул Юлю, стоявшую между мной и полицейскими, себе за спину. Чёрт его знает, что они тут придумали.

Такие же традиционные препирательства с майором полиции, но их я вёл скорее на автомате. Вот этот рутинный диалог — «Пройдёмте! — Не пройду. — Пройдёмте! — Я не обязан, вот мой адвокат. — Нет, пройдёмте!» — я могу вести даже во сне, так часто это со мной бывало.

Важнее было сообразить. Так, «одноразовый» телефон в кармане — я его нащупал. Рюкзак с ноутбуком у Киры, я нашёл её взглядом — с ней всё окей. Чемодан отдаю Юле: непохоже, что её тоже задержат. Вроде всё, я готов.

Прощаюсь с Юлей, целуя её в щеку, я уже на стадии: «Если вы откажетесь выполнять требования сотрудников полиции, то к вам будет применена сила».

Отказываться идти, чтобы они тащили меня за руки за ноги, как на митингах, смысла не имело. Вдруг они мне просто в своей комнате вручат повестку о явке в суд или в уголовную инспекцию. Тогда вся эта драка через пятнадцать минут будет выглядеть глуповато.

Ещё раз поцеловав Юлю, я пошёл в сопровождении торжественного эскорта из полицейских.

Дверь была совсем рядом, метрах в десяти. За ней была комната со столом и стулом, там стояло ещё человек десять полицейских.

— А вы что, поджидали в засаде?

— Присаживайтесь.

Я сел. Полицейские стали полукругом возле меня. Они были в масках, руки за спиной. Выглядело это очень смешно, и моим первым порывом было достать телефон, снять это и отправить, чтоб выложили в твиттер. Я остановил себя. Непонятно было, есть ли вообще камера на моём телефоне: это явно была одна из самых дешёвых моделей. А главное, телефон запросто отнимут, и тогда я не смогу сообщить, куда меня повезут. Чаще всего это можно сделать из автозака. Что на свободу из этой двери я уже не выйду, было очевидно.

Все слышали выражение «театр для одного зрителя». Вот этот театр и начался несколько секунд спустя. Двое в гражданском включили камеры, а третий (главный — это было видно по пиджаку), достав какие-то бумажки, подошёл к майору и начал торжественным голосом докладывать:

— Товарищ, бла-бла-бла, сообщаю, что в производстве, бла-бла-бла, находится материал, бла-бла-бла, Навальный, бла-бла-бла, розыск, бла-бла-бла.

Выслушав это, майор повернулся к пограничнику. Тот тоже начал докладывать, что в ходе проверки документов (бла-бла-бла) обнаружен гражданин Навальный.

Тут я просто начал смеяться:

— Вы чего себя как сумасшедшие ведёте и для кого это шоу устраиваете? Я здесь один, расслабьтесь и говорите нормально.

Но расслабиться они не могли: две камеры снимали происходящее, и начальство, придумавшее эту процедуру, незримо присутствовало в лице этих камер. На мои слова никто не реагировал. Выслушав пограничников, майор снова повернулся к гражданскому в пиджаке и, только что не отдав честь, сообщил ему:

— Сообщаю, что в ходе, бла-бла-бла, был выявлен, бла-бла-бла, меры к задержанию, бла-бла-бла.

Я смеялся уже в голос. Менты, стоявшие вокруг, тоже явно чувствовали неловкость от комизма ситуации, но камеры снимали, и они должны были делать что сказано.

Я попытался прервать парад взаимных докладов:

— Так, друзья мои, вы мне скажите: я задержан? Если нет, то я пошёл.

Полицейские, стоявшие полукругом, напряглись, но другой реакции на мои слова не было. Им явно вообще запретили со мной разговаривать.

Внезапно торжественная часть закончилась, и пиджак повернулся ко мне:

— Пройдёмте.

— Куда?

— Пройдёмте.

— Статус мой сообщите. Я задержан?

— Пройдёмте.

Меня снова вывели на лётное поле, там ждало два полицейских автобуса. В мой село человек восемь, пиджак — рядом со мной. Блин, позвонить из автобуса не получится. Простым ментам наплевать, а этот точно будет вырывать трубку.

Ехали долго и явно не в Москву. Сквозь замёрзшие стекла можно было видеть деревья, маленькие магазинчики и сугробы на улицах, только не центральных.

Спросив пару раз, куда мы едем, и не получив ответа, я снова убедился, что разговаривать со мной запретили. Обычно менты, даже если не отвечают по сути, любят поболтать со мной на политические темы.

Подъехали к зданию с забором.

— Выходите.

На улице снова два чувака с камерами. Вывески нет, но это явно отдел полиции, пластиковое стекло, за ним сидит майор. Очевидно, дежурная часть.

— Товарищ майор, а можно узнать, куда меня привезли?

— ОВД Химки.

Странно, что так долго ехали. Химки — подмосковный город, расположенный недалеко от аэропорта Шереметьево. Значит, меня решили спрятать в Московской области, ведь искать все будут в Москве.

— Можно в туалет?

— Пожалуйста.

Сейчас позвоню, пока телефон не забрали. Не тут-то было. Дверь в туалет открыли, два мента смотрят, а оператор ещё и снимает.

— Вы совсем охренели? Камеру уберите свою.

Оператор ушёл, менты остались и дверь закрывать отказались: не положено.

Подумав, решил не пытаться спрятать телефон в ботинке или вроде того. Раз меня сюда привезли, значит, обыщут, и мне несолидно будет оказаться с телефоном в носке. Тем более всё снимают — потом будет специальный репортаж о том, как я пытался обмануть бдительных стражей порядка, но потерпел неудачу.

На лицах химкинских полицейских было написано всё, что они думают о том, что именно их отделение выбрали, чтобы задерживать меня и оформлять документы. Я знаю, все полицейские районных отделов ненавидят, когда меня привозят, потому что начинается нашествие начальства. Оно приходит живьём, оно звонит по телефону. Цепочка командования предполагает, что дежурный отчитывается обо мне своему начальнику, тот — своему, и так далее, до министра. На практике — много раз это наблюдал — разнообразные начальники названивают дежурному с одними и теми же вопросами всю ночь, доводя его до белого каления.

А потом начинают приезжать и проверять составленные на меня документы, или «материал» (на их жаргоне). Если в документах окажутся очевидные ошибки, то на суде я буду их высмеивать и унижать, журналисты — радостно транслировать это в сеть, а высшие начальники — читать это и злиться.

Поэтому для спасения чести мундира ночью обычно приезжают сотрудники, которые умеют всё оформлять правильно, и заставляют всё переписывать. Но ошибки всё равно всегда есть.

Тайный протест химкинских полицейских выразился в том, что они хотя бы со мной разговаривали, вели себя дружелюбно и даже смеялись над моими шутками. Что называется, атмосфера сразу потеплела.

Конечно, это разновидность стокгольмского синдрома. Одни творят беззаконие молча, другие творят его точно так же, но при этом говорят тебе: «А хочешь чаю с лимоном?» И вот ты уже готов расстрелять первых и обожаешь вторых.

Именно поэтому, кстати, сколько бы люди ни смотрели детективных сериалов, система «плохой полицейский — хороший полицейский» всегда будет работать. Когда ты за решёткой, ты очень нуждаешься в чём-то хорошем.

Увидев полицейского, который должен был провести обыск, я остолбенел. Это же Осипов! Один из восьмерых моих отравителей — в их лица я вглядывался долго и отлично их запомнил. Этот майор был, как и все, в маске, но у него было точно такое же круглое лицо, мешки под глазами и, главное, причёска — седеющая чёлка. Седеть можно по-разному, и у этого белые и чёрные волосы были ровно в той же пропорции. Майор, мне показалось, обратил внимание на то, как я на него уставился. В комнате было человек шесть, но смотрел я только на него. Я подошёл к «Осипову», думая о том, что это был бы красивый жест со стороны Путина — если бы сейчас чувак снял маску, оказался реальным Осиповым и сказал: «Ну что, Алексей, как ты там в своём ролике говорил? „Я знаю всех, кто пытался меня убить“?»

Но майор маски не снимал, а продолжал копаться в своих бумажках, поглядывая на меня.

Мой лёгкий ступор прошёл. Да, сходство верхней части лица поразительное, но думай логически, Алексей. Во-первых, ты не видел Осипова — только его фото из паспорта, которому несколько лет. Нельзя идентифицировать людей по причёске и оттенку седины. Во-вторых, этому, похоже, в районе пятидесяти, а Осипову — около сорока лет. А в-третьих, до такого они бы не додумались. Да и опасно: всё отделение полиции будет знать.

«Осипов» тем временем был умеренно весел и дружелюбен, чем окончательно устранил любые сомнения. Даже как-то жаль стало. Вот была бы драма так драма! Куда там Голливуду.

Потеплевшая атмосфера имела и негативное последствие: адреналин схлынул, неизвестности больше нет. Обычное задержание и ночь в полиции. Сразу вернулась боль в спине. Причём сильная. Когда начался обыск, мне уже было сложно нагнуться и снять ботинки. Обыскивали вежливо, но дотошно — ещё бы: две камеры, два ока незримо присутствующего начальства, продолжали снимать. Я порадовался, что не стал прятать телефон и избежал позорного момента его обнаружения. Каждую вещь с меня сняли и проверили металлоискателем. Как обычно: шнурки, ремень и всё металлическое надо снять.

— Кольцо?

— Оно не снимается.

— Хорошо.

Вообще-то кольцо снимается, но, сколько я ни оказываюсь под арестом, всегда говорю, что не снимается, и от меня отстают.

— Телесные повреждения есть?

— Нет.

— Заболевания? Чувствуете себя как?

— Нет заболеваний, чувствую себя хорошо.

Майор, заполнявший документы, вопросительно взглянул на меня:

— А спина?

Минуту назад я жаловался на неё, да и сам он видел, с каким усилием я снимал ботинки и носки.

— Спину писать не надо.

В этом проблема с больной спиной. Проверить это невозможно. Ну и вообще, что это за заболевание такое — «боль в спине»? Всем кажется, что ты симулируешь, чтобы всех разжалобить. Тем более что арестованные имеют тенденцию сразу начинать жаловаться на все болезни (это, кстати, правильно). Но кто будет жалеть человека с больной спиной? В этом случае жалость скорее вызовет отсутствие воображения: мог бы придумать что-нибудь получше. Уж не говоря о том, что по неписаному кодексу героического политзаключённого жаловаться на здоровье следует, только если что-то совсем серьёзное (не знаю, кто придумал этот кодекс. Возможно, я сам только что).

— Вот ваша одноразовая постель. Вот, — подполковник протянул квадратную коробку, — еда и чай. Вот матрас.

Матрас был старый и в ужасных пятнах. В принципе, они везде всегда такие, но опытный человек должен возмутиться.

— Вы чего? Вы где этот матрас взяли, из-под мёртвого бомжа? Он прожарку явно не прошёл. Давайте другой.

Подполковник посмотрел на пятна и, вздохнув, согласился. Пошёл в кладовку и достал оттуда новый. И новую подушку, в целлофане.

Боже! Новые матрас и подушка — какая неслыханная удача. Жизнь налаживается!

Меня завели в «обезьянник», дверь захлопнулась.

Длинная деревянная лавка, три стены. Вместо четвёртой стены — решётка (потому и «обезьянник»); в последние годы вместо решётки стали делать прочное пластиковое стекло. Видимо, это должно демонстрировать гуманизацию правосудия. Здесь были и решётка, и стекло. За стеклом, поставив стулья, сели два лейтенанта.

— Вы чё, на меня всю ночь смотреть будете?

Лейтенанты грустно кивнули.

— Камеры же есть, — показал я в угол, где висела полукруглая коробочка.

Лейтенанты так же синхронно пожали плечами.

Я снял куртку, аккуратно свернул её и положил, стараясь выбрать самую чистую часть скамейки. Разложил матрас — довольно тонкий лист поролона. Положил на него синтетическую тряпочку — одноразовую простыню. Снял ботинки и лёг. Две мысли: «Кайф, наконец-то!» и «После ночи на этой деревяшке мне конец». Сплю я в полиции всегда очень хорошо и в этот раз заснул моментально.

Проснулся я от ужасной боли в спине, возникшей, когда я хотел перевернуться с боку на бок. Одного лейтенанта не хватало, но оставшийся непрерывно смотрел на меня.

С большим трудом я поднялся и надел ботинки.

— Спина болит очень, — объяснил я наблюдавшему за моими мучениями менту.

— Так как раз для спины спать на жёстком хорошо.

— Ага, охренительно. Так мне хорошо сейчас, хоть умирай.

Лейтенант не боялся говорить. Уже неплохо.

— Слушай, а вообще кто-то знает, что я в Химках?

— Да уже давно все знают. Ещё ночью начали писать.

— Ха, ну и чего, «Крепость» ввели уже?

Лейтенант вздохнул: ввели.

«Крепость» — это план обороны отдела полиции от нападения. Его разрабатывали, очевидно, на случай терактов и всяких ЧП, но на практике используют, когда не хотят пускать в здание ОВД адвокатов, правозащитников, журналистов и любых других людей. Жалуешься потом: «Ко мне не допустили адвоката». А МВД отвечает: «В это время шли плановые учения, и был введён план „Крепость“. На территорию впускали и выпускали с неё только сотрудников этого отдела полиции».

Когда меня задерживают, всегда вводят «Крепость».

— А сколько времени сейчас? — спрашиваю я, ожидая услышать: «Пять утра». Окон мне не видно, но какой-то полумрак по всему отделу, тишина. Нет обычной беготни и хлопанья дверями.

— Половина десятого.

— Ого, ничего себе я спал. А можешь, пожалуйста, сказать дежурному, что я требую свой звонок? Вчера мне обещали, но так и не дали позвонить. И я не сомневаюсь, что за забором стоят мои адвокаты, — пусть им дадут войти.

— Хорошо, — лейтенант ушёл.

Покопавшись в коробочке с сухим пайком арестанта, я нашёл там пластиковый стаканчик и пакетик чая. В это время мой лейтенант вернулся.

— Дежурный сказал, что через полчаса вас отведут к адвокату.

— Отлично, а можно мне кипятку пока?

— Без проблем.

Через полчаса мою клетку открыли.

— Пойдёмте.

— Адвокаты приехали?

— Да, они тут.

Как обычно в таких случаях, идём на второй этаж, где выделяют какую-то комнатушку. Коридор, кабинет, снова коридор: «Вам сюда».

Я делаю шаг и в буквальном смысле остолбеневаю.

Большая, ярко освещённая комната — я жмурюсь после полумрака моей камеры. Стоит стол, на нём несколько микрофонов на подставках, как на пресс-конференциях. Напротив стола ряды кресел, на них сидят люди в масках — журналисты, что ли? У первого ряда кресел несколько операторов с камерами на штативах. Когда я зашёл, они повернули камеры на меня. Посередине зала стоят мои адвокаты Михайлова и Кобзев и смотрят на меня такими же дикими глазами, какими я смотрю на них. Все явно ждут, пока я сяду за стол с микрофонами. Он оформлен очень торжественно: рядом стоят огромные флаги на древках.

«Охренеть, пресс-конференция», — лихорадочно думаю я. Вот гады. Специально не сказали, чтобы я не умылся, а так и пришёл — мятый, сонный и с всклокоченной головой. Я начал приглаживать волосы руками, стараясь, чтобы это не выглядело слишком панически: камеры глядели на меня.

Так, а что же они хотят, чтобы я заявил? Чтобы я извинился? Отказался от гражданства? Сказал, что покидаю Россию? Всё это дикие идеи, но ничего лучше я придумать не мог. В голове моей возникали какие-то советских времён процессы над диссидентами. Там устраивали нечто вроде покаянных пресс-конференций. Да, но в этом случае они же должны были на меня надавить, удостовериться, что я скажу то, что им надо.

Я же сейчас сяду и такое им устрою! Может, они считают, что достаточно меня напугали этим странным арестом? Может, адвокаты им что-то обещали в обмен на мою свободу?

Видимо, от полного шока я начал воображать в десять раз быстрее, и все эти мысли пролетели в моей голове за те две секунды, что я оглядывал зал, привыкая к яркому свету.

— Что здесь происходит?

— Сейчас здесь будет суд, — у Михайловой такое выражение лица, как будто она хочет ударить кого-то сумкой.

— Что?!

Всё это казалось идиотской шуткой, розыгрышем — тем более что Вадим начал смеяться.

— Сейчас здесь будет суд по твоему аресту.

— Но мы же в отделении полиции.

— Да, нас пустили в здание три минуты назад и сказали, что здесь пройдёт выездное заседание Химкинского суда.

— Но это невозможно.

— Начальник ОВД Химки просит арестовать тебя на месяц.

— А это кто? — показываю я на людей на креслах.

— Это публика. Не знаю, как они сюда попали.

Я внимательно посмотрел на «публику» и обнаружил, что всё это — мужчины средних лет, хмуро отворачивающиеся от моего взгляда.

— Ты шутишь.

Я по-прежнему стоял у входа, ожидая, что Ольга сейчас рассмеётся и всё объяснит, а я похвалю её актерский талант. Происходящее было совершенно невозможно даже по меркам путинского правосудия.

Меня формально объявили в розыск, так как я не являлся в уголовную инспекцию и не отмечался там, пока лечился после отравления в Германии. Отмечаться два раза в месяц — моя обязанность по приговору, который решением Европейского суда уже признан неправосудным. Теоретически Симоновский суд по месту моего жительства может рассмотреть вопрос о замене моего условного срока на реальный из-за того, что я не приходил. Они так делали уже не раз, когда я попадал под аресты за участие в митингах. Типа, это тоже нарушение: я обязан себя «хорошо вести и не нарушать закон». Такие процессы были нужны, чтобы запугать меня и напомнить, что в любой момент меня могут посадить. До этого все такие процессы заканчивались так: «Ну ладно, на этот раз мы тебя сажать не будем, но это последнее предупреждение». Однако, в любом случае, это формально всегда выглядит как судебный процесс. Повестки, даты заседаний. Прения сторон. Уголовная инспекция требует меня посадить, рассказывает, какой я ужасный. Мы спорим.

А это что? Суд в отделении полиции. Какое ко мне имеет отношение начальник ОВД Химки и за что он может требовать арестовать меня на месяц?

— Садись, — Михайлова махнула на стул. — Я не знаю, кто тут шутит, но только не я.

Стул, на который она показала, стоял прямо под портретом Генриха Ягоды. Назвать судебный процесс «кафкианским» — это полнейшее клише в России. Я сам так называл каждый свой процесс, пока эта метафора окончательно не стала моветоном. Тем не менее тут сходство было буквальным. Если я правильно помню, герой Кафки случайно заходит в суд по каким-то своим делам, а там его начинают судить. Изумление, а потом возмущение героя не производит никакого впечатления на шестерёнки судебной машины.

Так и здесь. Я вышел из камеры отделения полиции на встречу с адвокатом, а оказался на собственном суде с «публикой» и «журналистами».

Поэтому, когда зашла судья, я просто начал на неё орать:

— Вы что, с ума здесь все посходили? Как это может быть? Кто эти люди, почему они знали о процессе раньше меня?

— Это журналисты и слушатели, у нас открытый процесс.

В это время — как удачно! — с улицы начало доноситься скандирование: «Свободу Навальному!» и «Пропустите!»

— Прямо сейчас внизу стоят люди, пустите их на процесс.

— Все, кто хотел войти, вошли.

— Ну вы же слышите, что они кричат: «Пропустите».

— Люди стоят там несколько часов, никого не пускают, — добавила Михайлова. — Я сама стояла три часа, но меня пустили несколько минут назад, а о том, что будет суд, я узнала за три минуты до начала.

— Все, кто хотел войти, вошли.

— Вы сказали, что у нас открытый процесс. Я требую пустить журналистов, их там десятки.

— Процесс открытый. Заявки поступили от пресс-службы МВД и от… — она назвала два прокремлёвских издания. — Больше никто не изъявил желания присутствовать на суде.

— Так ведь никто и не знал о суде!!!

— У нас процесс открытый, любое СМИ могло отправить заявку, но они не захотели.

Казалось, что Ягода — сталинский нарком НКВД, придумавший знаменитую систему, при которой хватали любых людей, обвиняли их в том, что они английские или японские шпионы, а потом расстреливали, — подмигивает мне со своего портрета.

Я яростно ругался и риторически недоуменно восклицал — эффект был ровно такой, как у Кафки. «Публика», насупившись, сидела абсолютно молча, уставившись в пол или в телефоны. Адвокаты сыпали ссылками на закон, который никого не интересовал. За окном всё громче скандировали, судья продолжала настаивать, что желающих попасть на процесс нет.

Больше всего меня поразила девушка-лейтенантик. Кто-то должен был формально представлять начальника ОВД, требующего меня арестовать. Очевидно, желающих позориться не было, вот её и отправили. Молоденькая и застенчивая девушка, явно перепуганная происходящим поначалу. На её примере тоже можно было в реальном времени наблюдать поразительную кафкианскую трансформацию.

Сначала она страшно стеснялась и на все вопросы тихонько отвечала: «На усмотрение суда». Потом, окончательно поняв, что суд и она — одна сторона и никто не наругает и не засмеётся, если она скажет что-то не так, она начала поддакивать судье и более матёрой и циничной тётке, представлявшей прокуратуру. Потом, очень быстро осознав, что мы — те, кто орёт, ругается, чего-то требует и тычет пальцем в закон — обречены и вообще-то мы — враги, а она — государство, всё более горячо начала включаться, эмоционально вовлекаться в процесс, который только что её саму пугал своим безумием. Чувство стаи. Свой — чужой.

Несколько часов безумия — и: «Именем Российской Федерации арестован». Мы начали гадать, куда меня отправят. Это Московская область — значит, в один из дальних СИЗО, Волоколамский или Можайский. Гадали мы недолго. В зал вошла та смешливая девица, которую я упоминал выше.

— Я из Симоновского суда, распишитесь в получении повестки.

Михайлова берёт повестку, читает, поворачивается ко мне: «Матросская тишина».

На повестке стоят имена тех, кому она отправлена:

— Навальный;

— адвокат Михайлова;

— адвокат Кобзев;

— начальник СИЗО № 1 «Матросская тишина».

Я прикинул: мы в Химках, рядом с аэропортом. Симоновский суд почти в центре Москвы, оттуда часа полтора езды. Выходит, мы тут ещё вовсю спорили, а в Симоновском суде уже знали, где я буду сидеть. Наверное, ещё самолёт мой не успел приземлиться в Москве, а мне уже приготовили номер в «Матроске».

Оставалась пара минут, пока была суматоха и все подписывали бумажки, — их я решил потратить на тикток. Меня сажают, значит, завтра наши выпустят расследование про дворец Путина. Мне надо как-то призвать всех его распространять. Но как? Вокруг полно полиции, меня снимают несколько камер — не запишешь же видео: «Распространяйте наше расследование о дворце Путина!» Пока это строжайший секрет.

— Оля, запиши, пожалуйста, несколько секунд, как я просто сижу и молчу.

Полицейский секунд через пять заметил, что она меня снимает, и начал вырывать телефон: не положено.

Этого достаточно. Я записал на бумажке текст к этому ролику: «Мы выпустили видео про дворец Путина, но вокруг меня полиция, и я не могу об этом сказать. Поэтому просто молчу. Помогайте распространять».

Пришёл конвой. Меня увели. Снова обыск.

— Кольцо.

— Не снимается.

— Там, куда мы едем, вам его с пальцем оторвут, но снимут. Советуем взять мыло и снять.

Пришлось снять.

Обычно, когда ты уже в наручниках, тебя выводят через какой-то задний выход, и ты сразу оказываешься в машине. Но тут не суд и такого выхода нет, поэтому меня повели на глазах у всех.

«Только бы не упасть и не скорчиться от боли, вставая. Только бы нормально влезть в машину с этой чёртовой спиной на глазах у всех: кадры потом явно будут везде! Давай, Алексей, постарайся. Иначе твою больную спину все примут за испуг и страдание».

Вывели на улицу — люди заорали. Я, неожиданно для самого себя, заорал в ответ: «Ничего не бойтесь!» Это был важный момент: именно в такой чувствуешь настоящее единение со своими сторонниками. Они думают о тебе и хотят поддержать. Ты думаешь о них, о том, что этот арест нужен, чтобы боялись они, и делаешь всё, чтобы помочь им не бояться. Идёшь с ровной спиной и кричишь: «Ничего не бойтесь!»

Я вообще сентиментальный человек — покажите мне фильм про одинокую собачку, и я буду рыдать в три ручья. А тут, понятное дело, такой эмоциональный момент. Меня запихнули в крохотный металлический «пенал» автозака. Колени упираются в дверь. Глаза полны слёз благодарности к тем, кто меня поддерживает. Хочу вытереть их рукой и вдруг вижу камеру. Она слева, на уровне моих глаз, сантиметрах в пятидесяти от меня.

«Ну уж нет, — думаю, — хрен вам, а не кадры „Навальный плачет в автозаке после ареста“». Просто шмыгаю носом и концентрирую внимание на собаке. Она была на улице на поводке у полицейского, и сейчас они зашли внутрь. Мне её видно через решётку двери. Это не овчарка и не другая собака того типа, что используют для охраны арестантов, а стаффордширский терьер. Пёс сильный и зубастый, но совсем без шерсти. «Ему же страшно холодно, — думаю я, — сначала на снегу, теперь на железном полу».

Поехали, скандирование затихло. Слышу, как у сопровождающих машин завыли сирены, вижу всполохи мигалок. Самодовольно думаю о том, что не только Путина возят по Москве кортежем с мигалками.

Остановились. Одни ворота. Вторые ворота. Третьи.

— Выходите.

Невзрачное крылечко. Стоят несколько человек.

— Фамилия?

— Навальный.

— Статья?

— У меня нет статьи. Я пока задержанный. Меня сюда незаконно привезли.

— Проходите.

Когда-то мой адвокат Вадим Кобзев, рассказывая об одном из своих клиентов — руководителе банды киллеров, сказал, что тот сидит в спецблоке «Матросской тишины». Это было в 2012 году, но я очень хорошо запомнил этот разговор, потому что на вопрос: «Что за спецблок?» — Вадим без улыбки ответил: «Когда тебя посадят, Алексей, не сомневайся, ты будешь сидеть в этом спецблоке».

Мы зашли в комнатку. Шесть или семь офицеров охраны. У каждого на груди видеорегистратор. В миллионный раз за последние два дня записывают мои анкетные данные.

— Ну чего, — спрашиваю, — когда вы меня поведёте в ваш знаменитый спецблок?

Охранники весело переглядываются:

— А вы уже в нём.

Раздеваешься догола. Каждый предмет пропускают через рентген. Шучу про напильник в носке. Молчат. Им тоже запретили разговаривать.

Матрас. Подушка. Миска. Ложка. В 2013 году меня сажали на пять лет, и, хоть и выпустили на следующий день, процедура мне знакома.

Камера небольшая и чистая, но в ней совсем пусто.

— Дайте, пожалуйста, книжку.

— Завтра напишите заявление в библиотеку.

— А сейчас? Делать-то нечего. Скучно.

— Сейчас нельзя.

— А газету можно?

— Газету нельзя.

«Что же я буду делать остаток вечера?» — думаю я. Знаю, что лечь спать по правилам нельзя.

— Ну хотя бы бумагу и ручку дать можете?

— Это пожалуйста.

Так я эту главу и написал.