Патриот

Глава 14

2014 год был политически тяжёлым: Путин, терявший популярность последние три года, внезапно захватил Крым и теперь купался в лучах народной любви. Все, кто не разделял восторга, приравнивались к национальным предателям.

Ещё тяжелее он был лично: на моих глазах моего младшего брата Олега, отца двоих детей, заковали в наручники в зале суда и посадили на три с половиной долгих года. Обвинение было ещё более смехотворным, чем в первом уголовном деле против меня, но судебная машина к 2014 году была выдрессирована Путиным идеально и выполняла любые команды. Следователи утверждали, что мы с Олегом похитили двадцать шесть миллионов рублей у французской косметической компании «Ив Роше», якобы завысив стоимость услуг по логистике. Сходство с моим предыдущим делом «Кировлеса» было очевидно: обычная предпринимательская деятельность всё так же приравнивалась к мошенничеству, но если в прошлый раз полицейские нашли хотя бы формального потерпевшего — директора «Кировлеса» Опалева, который с радостью согласился оговорить меня в суде, то в этом деле потерпевших не было вовсе. Как я уже писал, сложно объяснить людям, живущим в правовом государстве, как подобное вообще возможно, но в путинской России на такие мелочи никто не обратил внимания. Приглашённый в суд представитель «Ив Роше» (между прочим, свидетелем пригласили его не мы, сторона защиты, а обвинение!) заявил, что не имеет к нам претензий, но не произвёл на судью и прокуроров никакого впечатления. Был дан приказ осудить, и путинская машина нас осудила.

По этому делу ещё в феврале 2014 года меня отправили под домашний арест, под которым я провёл почти год. По условиям домашнего ареста мне было запрещено выходить из квартиры — никаких прогулок, ко мне никто не мог прийти, кроме членов семьи, нельзя было пользоваться телефоном и интернетом. На ноге у меня был электронный браслет, передающий во ФСИН (Федеральную службу исполнения наказаний) данные о том, где я нахожусь. Этот браслет постоянно ломался, и ФСИНовцы бесконечно привозили мне новые.

Но я решил не отчаиваться, а наоборот, проводить время с пользой. Буду больше общаться с детьми и займусь спортом. Я даже купил себе велотренажёр: гулять нельзя, так буду хоть на месте педали крутить. Это было моей второй ошибкой: уже через неделю этот тренажёр окончательно превратился в вешалку для одежды. За все десять месяцев я пользовался им всего несколько раз.

А первой ошибкой было ожидание семейной идиллии. Я моментально озверел от постоянного сидения в квартире. Дети и жена моментально озверели от меня. Всех раздражало, что я постоянно дома, включая меня самого. Спустя месяцев девять я развлекался, разглядывая карту Москвы и думая о том, куда пойду, когда всё закончится. Глядя на это, Юля иронически спрашивала: «Снова гуляешь?» Мне казалось, что поездка в подмосковное Лианозово с детьми — это шикарное развлечение. А вообще, пределом моих мечтаний был остров. Недалеко от нашего дома был парк «Коломенское», где мы раньше часто гуляли всей семьёй. Он располагался на берегу Москвы-реки. Пока я сидел под домашним арестом, я случайно обнаружил на карте неподалёку от парка остров. Я представлял, как круто было бы его исследовать, и завидовал всем остальным людям: они-то в любой момент могли это сделать. Уже потом, когда судебный процесс и мой домашний арест закончились, я специально отправился туда с Захаром осуществлять мечту — оказалось, остров как остров, ничего особенного.

19 декабря состоялось заключительное заседание суда, я и Олег произнесли последние слова. Судья объявила, что вынесет приговор 15 января. Мы разъехались по домам (меня на ведомственной машине туда и обратно возил под конвоем ФСИН). Почти сразу в фейсбуке создали группу митинга 15 января — люди заранее договаривались выйти на улицу в знак протеста против приговора. В том, что он будет обвинительным, не было никаких сомнений. Количество участников росло так быстро, что это, видимо, стало поворотной точкой: Путин не мог допустить такого же митинга, как после приговора по «Кировлесу». Мне и Олегу неожиданно позвонили из суда и объявили, что приговор переносится на другой день — 30 декабря. Под самый Новый год, главный российский праздник. В это время все или заняты приготовлениями, или вовсе разъезжаются отдыхать — первая неделя января всегда нерабочая.

Помню, как судья зачитывает приговор: «Алексей Навальный — три с половиной года условно. Олег Навальный — три с половиной года…» — я жду, что она добавит: «…условно», ведь не могут Олегу дать более строгий приговор, чем мне, но судья этого не говорит. На наших глазах к нему подходит судебный пристав и заковывает его в наручники, а потом заводит в клетку, весь процесс пустовавшую за нашими спинами. В зале стоит жена Олега, Вика. Одному их ребёнку три года, второму ещё года не исполнилось. Потом приставы выводят Олега из зала, выгоняют журналистов, и Юля с Викой начинают перекладывать вещи из моей тюремной сумки в сумку брата. Тюремная сумка — это огромный баул со всем необходимым на первое время, который ты собираешь заранее. У меня (честнее будет сказать — у моей жены) чёрный пояс по сборам этих сумок, я объездил с ними все спецприёмники Москвы, не говоря уже о кировском СИЗО. У Олега такая тоже, конечно, есть — он советовался со мной, что туда положить, но теперь, когда она в самом деле оказалась нужна, стало понятно, что в ней многого не хватает.

Несмотря на то что судья дала мне условный срок, она отдельно проговорила, что мой домашний арест остаётся в силе. Однако подчиняться этому решению я был не намерен — после ареста Олега мне было всё равно. Из суда меня в квартиру опять повезли ФСИНовцы, но вечером, когда люди, как и за полтора года до того, вышли на Тверскую, я нарушил свой домашний арест и вышел с ними. Просто вышел из квартиры и прямо с браслетом на ноге поехал в центр. Я не мог отсиживаться дома, когда моего брата отправили в тюрьму.

Людей было много, но всё-таки недостаточно: сказался и перенос приговора, и предпраздничный день, и сильный мороз. Меня очень быстро задержали, но не стали сажать (обычно нарушение домашнего ареста карается отправкой в СИЗО). Полицейские просто отвезли меня домой, обратно под арест, и даже установили охрану — сели на стульчиках под моей дверью и провели так несколько дней. Путин понимал, что для меня это будет гораздо болезненнее: мне полагалось наслаждаться условной «свободой», пока моего брата мучают в тюрьме.

Под домашним арестом я сидеть не стал. Пятого января я разрезал браслет ножницами и выложил его фотографию в твиттер, написав, что соблюдать эти ограничения после приговора не намерен. Следующие пару недель моя жизнь была весьма комичной — каждый раз, когда я выходил из дома, за мной бежали караулившие у подъезда офицеры ФСИН и, снимая меня на камеру, повторяли: «Вы обязаны немедленно вернуться!» Но арестовывать меня они не решались, а потом перестали и бегать.

Однако то, что Олег оказался в тюрьме, стало для моей семьи большим ударом. Я много раз повторял, что нельзя заниматься тем, чем я занимаюсь, без поддержки близких, и все они всегда были рядом — и родители, и жена, и дети. И сам Олег. И теперь все говорили мне, что я ни в чём не виноват, но не винить себя было невозможно: это из-за меня жена Олега плакала. Из-за меня он не увидит детей три с половиной года. Он оказался в тюрьме за то, что он мой брат. Его взяли в заложники. И если я к аресту был готов — по крайней мере, ясно осознавал для себя такую возможность, имел опыт суток в спецприёмниках, то Олег — нет. Пафосную вещь скажу, но это правда: я думал о нём каждую секунду, которую он провёл в тюрьме.

Олег сидел очень тяжело. В одиночном заключении он провёл два с половиной года, хотя по закону человека нельзя держать так дольше шести месяцев. В его камере было холодно, а у него к тому же специально изымали куртку, чтобы он сильнее мёрз. Олега регулярно отправляли в ШИЗО. На него давили с помощью других заключённых — например, лишали их чего-то, а потом говорили: «Вы страдаете из-за Навального, это он виноват». Его условия содержания постоянно ужесточались — меньше свиданий, меньше передач. И всё это происходило из-за моей деятельности. Каждый раз, когда я нажимал на кнопку, публикуя очередное расследование, я понимал, что своей рукой наношу удар по Олегу.

За все три с половиной года Олег ни разу не пожаловался. Каждый раз, когда его жизнь в тюрьме становилась хуже, он писал мне в письмах: «Не останавливайся. Если ты остановишься, получится, что я сижу зря». Он знал, что я переживаю за него, но всё время просил не беспокоиться.

Он отсидел три с половиной года от звонка до звонка. Нашим надеждам на Европейский суд не суждено было сбыться. Вернее, суд состоялся, и он вынес единственно возможное решение: сказал, что никакого преступления не было. После этого Верховный суд России должен был отменить приговор, а Олега — немедленно выпустить. Разумеется, этого не произошло. Он так и досиживал свой срок в одиночной камере с решением ЕСПЧ о том, что он невиновен.

Когда он освободился, мы поехали его встречать и в тот же день устроили большой праздник. Однако тюрьма может портить жизнь даже после освобождения: никто не хотел брать Олега на работу, никакой банк, включая иностранные, не открывал ему счёт. В России он осуждённый (да ещё с такой фамилией!), в Европе — politically exposed person, то есть человек, связанный с политической деятельностью. И то, и другое накладывает ограничения. Вести бизнес невозможно.

Но, несмотря на все трудности, Олег продолжает поддерживать меня, и мы по-прежнему очень близки.

Последнее слово по делу «Ив Роше», 19 декабря 2014 года

Сколько раз в своей жизни человек, который не занимается ничем криминальным и противозаконным, может произнести последнее слово? Нисколько, ноль раз. Ну, если ему не повезёт, — один раз. Я же за последние полтора года, два года с учётом апелляций… Это, наверное, моё шестое-седьмое, может быть, десятое последнее слово. Вот эту фразу — «Подсудимый Навальный, вам предоставляется последнее слово» — я уже слышал много раз. Такое впечатление, что с последним словом — для меня, для кого-то, для всех — наступают последние дни. Постоянно от тебя требуют сказать последнее слово. Я говорю это, но, в общем-то, вижу, что последние дни — они не наступают.

И самое главное, что меня в этом убеждает. Если бы я вас здесь сфотографировал втроём, а лучше всех вместе, с представителями так называемых потерпевших… Это те люди, с которыми я общаюсь в последнее время: люди, глядящие в стол. Понимаете, вы все постоянно смотрите в стол. Я с вами всеми разговариваю — вы смотрите в стол, постоянно, все. Вам нечего сказать… [Судья] Елена Сергеевна [Коробченко], какая самая популярная ваша фраза — вы её точно знаете, — обращённая ко мне? Следователи, прокуроры, сотрудники ФСИН, судьи по гражданским делам, по уголовным… Вы все говорите мне одну и ту же фразу: «Алексей Анатольевич, ну вы же понимаете…» Я всё понимаю, но не понимаю одного: почему вы без конца смотрите в стол?

У меня нет никаких иллюзий. Я понимаю отлично, что никто из вас не вскочит, не перевернёт этот стол, не скажет: «Да надоело всё!» Не встанут представители «Ив Роше» и не скажут: «Убедил нас Навальный своими красноречивыми словами». Человек устроен по-другому. Человеческое сознание компенсирует чувство вины, иначе люди постоянно выбрасывались бы [на сушу], как дельфины. Невозможно просто прийти домой и сказать своим детям, мужу: «Вы знаете, сегодня я участвовала в том, что сажали заведомо невиновного. Я теперь страдаю и буду страдать постоянно». Люди так не делают, они устроены по-другому. Они либо скажут: «Алексей Анатольевич, вы же всё понимаете…», либо они скажут: «Нет дыма без огня». Либо они скажут: «А не надо было на Путина лезть» — так недавно процитировали слова представителя Следственного комитета. «Если бы он не привлекал к себе внимания, не размахивал руками, не мешал бы проходу граждан, наверное, всё бы обошлось».

Но тем не менее для меня очень важно обращаться в эту часть зала, а не только к тем, кто посмотрит или прочитает моё последнее слово. Хотя это может показаться достаточно бесполезным. Люди, смотрящие в стол, — это же, по большому счёту, такое поле битвы между теми жуликами, которые захватили власть, и теми людьми, которые хотят что-то изменить. Мы же бьёмся за людей, которые смотрят в стол, пожимают плечами — и в условиях, когда можно просто не делать какую-то подлость, они её делают.

Есть известная цитата (сегодня все любят кого-то цитировать) из пьесы Евгения Шварца «Дракон»:

— Но позвольте! Если глубоко рассмотреть, то я лично ни в чём не виноват. Меня так учили.

— Всех учили. Но зачем ты оказался первым учеником, скотина такая?

Это не обращено конкретно к суду. Огромное количество людей либо вынуждены делать какую-то подлость, либо (и даже чаще всего) [делают эту подлость], когда их никто не заставляет и даже не просит, — они просто смотрят в стол, они пытаются игнорировать всё происходящее. И наша битва за людей, смотрящих в стол, [состоит в том,] чтобы объяснить вам ещё раз, чтобы вы не смотрели, а сами себе признались, что, к сожалению, в нашей прекрасной стране вся власть, всё, что происходит, основано на бесконечном вранье.

Я здесь стою и готов постоять сколько угодно раз для того, чтобы вам всем доказать, что я не хочу терпеть это враньё, я не буду его терпеть. В буквальном смысле враньё обо всём, от первого до последнего слова, понимаете? Мне говорят, что интересов русских в Туркмении — их не существует, зато за интересы русских в Украине нужно начать войну. Мне говорят, что русских в Чечне никто не обижает. Мне говорят, что в «Газпроме» не воруют. Я приношу документы, [которые показывают,] что у этих конкретных чиновников есть незарегистрированное имущество, есть компании. Они говорят: «Ничего этого нет». Я говорю, что мы готовы прийти на выборы и победить вас на выборах: мы зарегистрировали партию, мы делаем многие вещи. Мне говорят: «Это всё ерунда. Мы на выборах побеждаем, а вы в них не участвуете не потому, что мы вас не пускаем, а потому, что вы неправильно оформили документы».

Всё построено на вранье, на ежечасном вранье, понимаете? И чем более убедительные доказательства чего-либо приносит любой из нас, с тем большим враньём мы сталкиваемся. Это враньё стало не механизмом, который использует государство, — оно стало сутью государства. Мы смотрим выступления первых лиц — там же враньё от первого до последнего слова, в крупных вещах и в мелочах. Вчера выступает Путин и говорит: «У нас нет дворцов». Да мы фотографируем эти дворцы в месяц по три штуки! Выкладываем, показываем. «Нет у нас дворцов…» Нет у нас олигархов, которые кормятся за счёт государства. Да вот же, пожалуйста, документы посмотрите, как руководитель РЖД на кипрские и панамские офшоры уже половину госкорпораций оформил.

Зачем терпеть это враньё? Зачем смотреть в стол? Извините, что я вас в философию уже утягиваю, но жизнь слишком коротка, чтобы в стол смотреть. Я не успел оглянуться — мне уже почти сорок. Не успею оглянуться — внуки. А потом мы все не успеем оглянуться, и мы уже все лежим в постели, а вокруг стоят родственники, которые только и думают: «Скорее бы он уже отдал концы и освободил жилплощадь». И в какой-то момент мы будем понимать, что не имело смысла вообще ничего из того, что мы делали, для чего мы смотрели в стол и молчали. Смысл имеют в нашей жизни только те моменты, когда мы делаем что-то правильное. Когда нам не нужно смотреть в стол, а мы можем честно посмотреть друг другу в глаза, просто поднять эти глаза. А всё остальное смысла не имеет.

Именно поэтому для меня это достаточно болезненная ситуация… И хитрый болезненный формат, который выбрал Кремль в борьбе со мной. Когда не просто меня пытаются посадить, а ещё притянуть каких-то невиновных людей. Офицеров с пятью детьми — я должен смотреть в глаза его жене. Я уверен, что многих людей по «болотному делу» посадили ни за что, просто для того, чтобы устрашить меня и таких, как я, лидеров оппозиции. Сейчас — брата моего. У него тоже жена, двое детей. Сейчас — с родителями. И я должен как-то… Все всё понимают, они меня поддерживают. Я очень благодарен своей семье, но вот эта вещь…

Я признаю, передайте там всем: да, они меня этим, конечно, цепляют — тем, что они вместе со мной ещё невиновных людей паровозом тащат. Может быть, плохую вещь сейчас скажу, но даже взятие заложников меня не остановит. Потому что всё в жизни не имеет смысла, если терпеть бесконечное враньё, если быть согласным со всем, причём без причины. Просто быть согласным, потому что «мы согласны».

Я никогда не соглашусь с той системой, которая выстроена сейчас в стране, потому что эта система направлена на то, чтобы грабить всех, кто находится в этом зале. Ведь у нас всё выстроено таким образом, что существует на самом деле хунта: двадцать человек, которые стали миллиардерами, захватив всё — от госзакупок до продажи нефти. Есть тысяча человек, которые находятся на кормёжке у этой хунты. Не больше тысячи человек, на самом деле: депутаты, жулики. Есть несколько процентов активного населения, которым это не нравится. И есть миллионы глядящих в стол. Я не остановлю свою борьбу вот с этой хунтой. Я буду продолжать, агитировать, баламутить как угодно тех самых людей, которые глядят в стол. Вас в том числе. Я не остановлю этого никогда.

Я не жалею, что тогда позвал людей на несанкционированную акцию. Вот та акция на Лубянке, из-за которой, в принципе, всё началось, — она, прямо скажем, не удалась. Но я не жалею ни секунды, что я её сделал. Я не жалею ни секунды о своих действиях, которые я направил на борьбу с коррупцией, расследования и так далее. Адвокат Кобзев несколько лет назад сказал вещь, которая мне запомнилась. Он сказал: «Алексей, а ведь тебя точно посадят. Ты к ним лезешь таким образом, что они этого не стерпят. Рано или поздно тебя посадят».

Опять же, человеческое сознание компенсирует всё это. Невозможно жить всё время с мыслью: «Меня посадят». Она вытесняется из головы, но тем не менее я отдаю себе отчёт во всём. Я могу сказать, что я не жалею ни об одном своём действии. Я буду продолжать призывать людей участвовать в коллективных действиях, в том числе реализовывать своё право на свободу собраний.

У людей есть законное право на восстание против этой несправедливой, коррумпированной власти. Этой хунты, которая украла всё, всё захапала. Которая триллионы долларов выкачала из нашей страны в виде нефти и газа — и что мы получили с этого?

Я в этой части повторяю своё последнее слово по «Кировлесу» — пока ничего не изменилось. Мы позволили им, глядя в стол, нас ограбить. Мы позволили эти деньги ворованные инвестировать куда-то в Европу. Мы позволили им превратить нас в скотов. Что мы приобрели, чем они с нами расплатились, чем они расплатились с вами — глядящими в стол? Да ничем. Здравоохранение у вас есть? Нет у вас здравоохранения. Образование у вас есть? Нет у вас образования. Дороги вам дали хорошие? Не дали вам хороших дорог. [Что дали] судебным приставам? Давайте спросим, какая зарплата у секретаря суда. Восемь тысяч. Со всеми наценками — может быть, пятнадцать тысяч. Я сильно удивлюсь, если судебные приставы получают больше, чем тридцать пять — сорок тысяч.

Парадоксальная ситуация, когда десяток жуликов всех нас, вас грабит каждый день, а мы всё это терпим. Я этого терпеть не буду. Повторюсь: сколько нужно будет стоять — в метре от этой клетки, в метре внутри этой клетки — я постою. Есть вещи более важные.

Хотел бы ещё раз сказать: трюк удался. С моей семьёй, с моими близкими. Тем не менее нужно помнить, что они меня поддерживают во всём. Но никто из них не собирался становиться политическими активистами. Поэтому нет никакой нужды сажать моего брата на восемь лет или вообще сажать. Он не собирался заниматься политической деятельностью. Уже принесено нашей семье достаточное количество боли и страданий в связи с этим. Нет никакой нужды усугублять это всё. Как я уже сказал, взятие заложников меня не остановит. Но тем не менее я не вижу, зачем власти этих заложников нужно убивать сейчас.

Я призываю всех абсолютно (может быть, это наивно звучит и над этими словами принято смеяться и иронически ухмыляться) жить не по лжи. Ничего другого не остаётся. В нашей стране сейчас другого рецепта не существует.

Я хочу поблагодарить всех за поддержку. Я хочу призвать всех жить не по лжи. Я хочу сказать, что я уверен абсолютно, что изолируют меня, посадят — на моё место придёт другой. Ничего уникального или сложного я не делал. Всё, что я делаю, может делать любой человек. Я уверен, что и в Фонде борьбы с коррупцией, и где-то ещё найдутся люди, которые будут продолжать делать то же самое вне зависимости от решений этих судов, единственная цель которых — это придание вида законности. Спасибо.

Пока я сидел под домашним арестом, в моей жизни произошло важное и очень неприятное событие. В марте 2014-го мой блог в «Живом Журнале» заблокировали по требованию Роскомнадзора и прокуратуры. Я просто в один прекрасный день из новостей узнал: «Блог Навального заблокирован». Удалили и сам блог, и даже его перепечатки на других сайтах. Мои подписчики, зайдя на мою страницу, вместо текста видели огромную картинку удивлённого козла и надпись: «Ошибка 451, на территории вашей страны просмотр этой страницы запрещён органами власти».

Для меня это было большой проблемой. За последний год в мой ЖЖ зашло около двадцати миллионов уникальных пользователей. Многие из них делали это ежедневно. Это было особенно важно в тот момент, за три дня до путинского референдума в Крыму и грядущей аннексии. Собственно, Путин тогда решил воспользоваться моментом и устранить многие свои проблемы, в том числе и с независимыми СМИ. За несколько месяцев было уничтожено ещё много ресурсов, блогов и сайтов, включая главное новостное СМИ страны — «Ленту. ру».

С существующими платформами для блогов я решил больше не связываться: всё равно по запросу прокуратуры они моментально ограничат доступ к моему аккаунту. Мы создали отдельный независимый сайт, и мой блог переехал туда.

Тем не менее в результате блокировки и переезда я потерял больше половины своих читателей. Ведь даже отдельный сайт не решал моей проблемы полностью. Со временем и его могли заблокировать, и сколько бы я ни призывал пользоваться VPN, сколько бы зеркал и обходов блокировок ни придумывал, люди будут лениться. Одно дело — читать мои посты в ленте, другое — прорываться к заблокированному сайту с помощью сложных и неудобных технологий. Надо было как-то исправлять ситуацию: мне важно было снова стать доступным для миллионов россиян. После домашнего ареста я решил попробовать это сделать с помощью видео. Однако тут была проблема: необходимость сниматься в них меня ужасала.

Я люблю писать. Сколько я себя помню, я был человеком текста. А тут всё совсем другое! Ладно ещё набросать сценарий, но ведь его потом надо прочитать на камеру. Плюс видео гораздо сложнее в производстве, чем текст. Нужна целая инфраструктура, специальные люди — операторы, звукорежиссёры, монтажёры, куча техники, света. Студия, в конце концов.

А потом же надо всё отснятое смонтировать — это самая душераздирающая часть. Поначалу для меня не было большей пытки, чем смотреть на самого себя в записи. Особенно на те отрывки, где я пытаюсь что-то изобразить, сыграть, пошутить, — мне это причиняло прямо физическую боль. Если честно, это до сих пор полностью не прошло.

Тем не менее я понимал: видео стало моей единственной возможностью выйти на широкую аудиторию. Если я хочу привлекать новых людей (а я хочу), я должен делать свои ролики, пускай они и заставляют меня страдать. Потому что правда в том, что россияне пришли в интернет, чтобы найти там другое телевидение. А ещё выяснилось, что подавляющее большинство людей (умных людей) вообще не хотят читать. Когда я это понял, я испытал большое разочарование, но такова реальность: люди не любят читать, они любят смотреть.

Вы можете сделать отличное расследование. Написать о нём прекрасный, даже великолепный пост. Он будет очень смешным и остроумным, в нём будет много фактов, фотографий, схем, банковских выписок и прочих доказательств, но прочитает его в лучшем случае миллион человек. А вот если вы снимете видео — обычное видео, где вы сидите за столом на фоне чёрной стены, а рядом с вами появляются те же самые фотографии, схемы и выписки, — вас посмотрит два миллиона человек. Ну а уж если пролететь на дроне над дачей чиновника, написать классный сценарий, сделать прикольную графику — шесть миллионов.

Наше полноценное освоение ютуба началось с расследования про генерального прокурора России Юрия Чайку. Это была история не просто о коррупции, а о союзе прокуратуры и организованного криминала — настоящих бандитов и убийц.

Сначала мы, как обычно, обнаружили, что старший сын генерального прокурора живёт, мягко говоря, не по средствам. Мы нашли у него огромную шикарную гостиницу в Греции, несколько вилл там же, дом в Швейцарии и иностранные счета. А дальше мы поняли, что существует целая прокурорская мафия. Артём Чайка владел гостиницей вместе с женой заместителя своего отца, а та, в свою очередь, вела бизнес с жёнами двух самых главных бандитов Краснодарского края из так называемой банды Цапков. Эти Цапки несколько десятилетий держали в ужасе целый город: грабежи, рэкет, изнасилования, убийства. Последнее, массовое, обсуждала вся страна. В новостях рассказывали, как банда Цапков ворвалась в дом к местному предпринимателю, убила четырнадцать человек, которые там были, включая младенцев, а потом сожгла трупы. Прокуратура годами прикрывала банду Цапков и отказывалась возбуждать против них уголовные дела.

Когда мы это поняли, мы были совершенно шокированы, но дальше оказалось, что сын генпрокурора сам мог быть замешан в убийстве. Он хотел захватить и присвоить себе речное пароходство в Сибири. Директор пароходства рассказал в интервью, что Артём Чайка шантажирует его и запугивает, а через два дня директора нашли повешенным в собственном гараже. Уголовное дело возбуждать не стали — списали на самоубийство, но протоколы осмотра тела свидетельствовали, что руки у него были связаны, а такие следы на шее могли остаться только при насильственной смерти.

Видео по этому расследованию в первые дни посмотрело больше пяти миллионов человек — небывалые цифры для русскоязычного политического ютуба в 2015 году.

После успеха «Чайки» мы начали иногда выпускать видео о политических событиях, нашей работе, новостях, но системы в этом не было. Я ленился и, хотя чувствовал, что за ютубом большое будущее, не мог себя заставить записывать ролики регулярно.

Так было до тех пор, пока мы не выпустили очередное расследование про вице-премьера России Игоря Шувалова.

Его образ жизни не вписывался ни в какие рамки разумного. Мы находили у него дворец в Москве, больше похожий на владения какого-нибудь графа, десять квартир в помпезной сталинской высотке с видом на Кремль, гигантскую квартиру в Лондоне за одиннадцать миллионов фунтов прямо на набережной Темзы, виллы в Австрии и «роллс-ройсы».

Но новое расследование потрясло даже нас. Оказалось, что Шувалов увлекается разведением корги, которые тоже живут шикарной жизнью. Они путешествуют по миру с особым комфортом — на частном самолёте. Мы обнаружили бизнес-джет, изучили его маршруты и поняли, что на нём летает не только сам вице-премьер, но и отдельно — его питомцы, которых отвозят на международные выставки.

Это была такая показательная история, что для неё обязательно требовалось видео. Для съёмок мы наняли специального корги-актёра, очень милого пса, который послушно лежал у меня на столе, пока я рассказывал про Шувалова. Потом мы ещё несколько месяцев находили по углам офиса собачью шерсть.

Начиная с этого ролика мы стали делать видео постоянно — пару раз в неделю. Конечно, с телевидением всё равно сложно конкурировать (оно вещает круглосуточно), но мой канал становился всё более популярным. Еду в метро, а рядом какой-то человек смотрит моё видео на телефоне.

Я жаловался, как трудно начитывать сценарий на камеру, но ужас был ещё и в том, что наши видео становились всё более навороченными. Росли потребности зрителей, росла конкуренция — вслед за нами многие оппозиционные политики и журналисты стали записывать ролики, — и нужно было постоянно придумывать что-то новое.

Теперь мы всё чаще не снимаем видео в студии, а делаем что-то похожее на документальные фильмы. Однажды мы снимали расследование о прокуроре Москвы Денисе Попове. Он годами отвечает за преследование активистов, за задержания на митингах, штрафы, сажает людей за то, что они выходят на мирные протесты. Как и у любого российского коррупционера, семья у него живёт на Западе и ведёт там бизнес. Мы нашли у них в собственности фирму, которая владеет квартирами в Черногории и сдаёт их в аренду. Забронировали одну, поехали в Черногорию и сняли видео прямо в гостях у героя нашего расследования. Когда мы с балкона снимали потрясающий вид на море, на соседнем балконе сидела прокурорская подруга, которая управляет его владениями на месте. Мне пришлось записывать разоблачительное видео почти шёпотом, чтобы прокурор Попов не узнал о нашем расследовании раньше времени.

Это весело, но обычно требует огромной работы. Вот ты приезжаешь на место, ищешь точку для съёмки, красиво выставляешь кадр, читаешь на память абзац текста, а потом начинается дождь, приходится пережидать и начинать заново. Потом едешь дальше — и всё сначала: ищешь точку, выставляешь кадр, читаешь текст, надеешься, что не ошибся в цифрах. А если в сценарии есть ещё и шутки, это просто катастрофа. Шутку же надо сыграть, надо сделать специально усилие, рассказать её смешно. А она смешная, только когда ты её придумал и произнёс в первый раз. После того как ты произнёс её сто раз, хочется не смеяться, а рыдать. Несчастные мои монтажёры, вынужденные часами отсматривать десятки дублей!

Как я уже писал, стало понятно, что люди очень любят смотреть, а не читать. И тут меня ждало ещё одно мучение — инстаграм. Раньше я его терпеть не мог и считал, что его придумали исключительно для того, чтобы выкладывать туда селфи и фотографии отпуска на море. Это абсолютно не моё (хотя море я очень люблю), и с инстаграмом у меня долго не складывалось. Но я шаг за шагом начал осознавать его потенциал. И решающим фактором стали… женщины. Долгое время аудитория всех наших расследований и проектов на семьдесят процентов состояла из мужчин. Женщины меня не читали, не смотрели, и казалось, что они вообще не интересуются политикой. Но когда я начал вести инстаграм, сразу же выяснилось, что всем в равной степени интересна политика и все одинаково готовы делать что-то вместе — и женщины, и мужчины. Вообще, часто женщины оказываются гораздо круче: их сложнее напугать, они настойчивее, нередко радикальнее.

Сейчас у меня схватка с тиктоком. История как будто повторяется. Я всегда любил читать, но надо было начать писать. Я начал писать и, надо признаться, очень это полюбил, но всем понадобилось видео. Я стал их снимать. Только привык к видео — теперь нужен инстаграм. Постоянно кого-то просишь: сфотографируй меня так; нет, надо так; нет, с другого угла; нет, тут я странно выгляжу. И тут в моей жизни появился тикток. Когда я его листаю, мне иногда становится стыдно вообще за всё человечество. Но работает же! Куча народа узнаёт политические новости из тиктока. Поэтому теперь я ещё и танцую и иногда открываю рот под музыку. Часто, правда, ворчу, как старый дед, о старых добрых временах, когда люди читали книги, но тиктоки всё равно снимаю.

Моя отдушина — это твиттер. Это моя любимая соцсеть, я очень много туда пишу и всё там рассказываю: вот срочная новость, вот что я о ней думаю, а вот я поел пельменей. Со сметаной.