Патриот

Глава 3

Солдаты стояли в необычных белых костюмах, полностью закрывавших тело. На головах противогазы, из-за которых они похожи на странных животных. Я из семьи военного, и у нас дома тоже, конечно, был противогаз — его единственное назначение состояло в том, что дети друзей моих родителей, изредка приезжавшие в гости, надевали его и бегали по квартире, изображая слона и визжа от восторга. Впрочем, «слоном» можно побыть минуты три максимум: в противогазе очень жарко.

Солдаты же на дороге совсем не веселились и не играли — это было странно. Они останавливали проезжавшие машины и пропускали их дальше только после того, как дотронутся до колёс специальной металлической палкой.

Мне девять лет, я смотрю на происходящее через окно папиного автомобиля «Жигули» шестой модели. Это одно из самых ярких воспоминаний моего детства. Родителей, сидящих на переднем сиденье, солдаты в костюмах, однако, не удивили. Только вызвали раздражение, потому что создали пробку. Родители объяснили мне, что на солдатах костюмы радиационной и химической защиты. Это происходит потому, что недавно был взрыв на Чернобыльской атомной станции, а мы живём в военном городке у Обнинска — закрытого наукограда, где был построен первый советский атомный реактор. Сейчас мы едем в Обнинск за продуктами. Там хорошее снабжение: всё-таки живут учёные-атомщики. «Снабжение» — важный советский термин, который я уже знаю. Он означает, насколько широк будет выбор товаров на прилавках. Какой-то человек в недрах советского Госплана сделал так, что колбасу в продовольственном магазине Обнинска можно купить с вероятностью на шестьдесят процентов больше, чем наткнуться на неё в единственном продуктовом магазине нашей военной части.

Металлические палки в руках солдат у дороги измеряют уровень радиации на колёсах машин. Правительство пока не признаёт, что чернобыльская катастрофа произошла из-за халатности и разгильдяйства, поэтому официальная причина этих проверок — демонстративное расследование варианта с диверсией. Из-за этого усилены меры безопасности во всех городах, где находятся атомные станции. Если шпионы-вредители (понятное дело, американские) перемещаются по стране с намерением взорвать станцию за станцией, то наши поймают их по следу радиоактивных колёс.

Хотя каждый дурак в нашем городе знает, добавила мама, что настоящая причина совсем в другом. Учёные-атомщики из Обнинска, работавшие в Чернобыле, сразу поняли масштаб трагедии. И, сколько бы ни врали в новостях, многие из них быстро погрузили свои семьи в машины и уехали домой в Обнинск. Вот их и пытаются таким образом обнаружить. Ведь машины-то у них, как и их одежда, и они сами, «фонят». Власти врут, что угрозы нет, но отчаянно пытаются предотвратить расползание радиоактивных следов по стране.

«Хватит болтать!» — раздражённо сказал отец. Вся эта тема была ему неприятна.

Про Чернобыль я знал. Я проводил там каждое лето.

Почти в каждом населённом пункте на территории бывшего СССР есть памятник погибшим в Великой Отечественной войне. На этом памятнике чаще всего перечислены фамилии местных жителей, не вернувшихся с войны. И вот если подойти к такому памятнику в селе Залесье, находящемся в нескольких километрах от Чернобыльской атомной станции, то на нём среди прочих фамилий можно прочитать: «Навальный, Навальный, Навальный, Навальный». Много Навальных. Уже непонятно, кто из них мои родственники, а кто — однофамильцы.

Мой отец родился в этом селе. Окончив школу, он решил стать военным и пошёл в военное училище, после чего в Украине уже не жил, а служил в разных военных городках на территории России. В деревне остались два его старших брата и мать — моя бабушка. К ней я и ездил каждое лето, всякий раз традиционно выслушивая шутки родственников о том, что я худой и бледный «москаль» и сейчас они меня откормят украинским салом.

За лето мне действительно скармливали количество еды, которому позавидовал бы борец сумо. Я превращался в загорелого деревенского «украинского хлопчика», забывшего русский язык, зато выучившего несколько молитв — их читала религиозная бабушка, а я просто запоминал и мог повторить, не понимая смысла. Осенью меня сдавали родителям, и мой внешний вид служил аргументом в постоянном насмешливом застольном споре о преимуществах украинцев над русскими (и наоборот). Мать, родившаяся на Русском Севере, в Архангельске, и выросшая в подмосковном Зеленограде, была за этим столом, понятное дело, этническим меньшинством. А я, в миллионный раз слыша вопрос: «Лёша, так ты русский или украинец?», старался увильнуть от ответа, удивляясь про себя, почему взрослые настолько обожают задавать вопросы с дурацкой альтернативой — вроде: «Ты кого больше любишь, маму или папу?»

Чернобыль был ближайшим городом к Залесью, где я проводил лето, — местом, куда все деревенские ездили за покупками и где многие работали. Там же находилась ближайшая действующая церковь. В ней меня крестили тайком от отца. Как любой офицер Советской армии, он был членом Коммунистической партии Советского Союза, а значит, атеистом. Бабушка страшно боялась, что факт крещения ребёнка станет известен и отца за это исключат из партии. Но Бога она боялась ещё больше, поэтому отвела меня в церковь и окрестила. Понятное дело, долго это тайной оставаться не могло, мать с отцом довольно скоро узнали о крещении от родственников. Однако, вопреки опасениям бабушки, ругаться не стали, а просто посмеялись над её страхами.

Деревня была разновидностью рая. Там была речка, там была черешня на деревьях в неограниченном количестве. Там была бабушкина корова. Её исполинский размер позволял мне чувствовать себя очень крутым, когда я, каждый вечер исполняя свою обязанность, командовал ей идти в хлев, после того как пастухи пригоняли деревенское стадо домой. Там было существенно больше еды, и она была домашняя, а не ужасная, из универмага. Наконец, там были самые весёлые и классные люди. Мои дяди, тёти, старшие братья, сестра, крёстные и прочие родственники, чей статус и степень родства часто было просто невозможно понять.

Рай был уничтожен в половину второго ночи 26 апреля 1986 года. На четвёртом энергоблоке Чернобыльской станции произошёл взрыв. Для всего мира это стало крупнейшей ядерной катастрофой. Для СССР — одной из причин развала страны, с трудом переживавшей экономический кризис «развитого социализма». Для украинской части моей семьи — огромной трагедией и полным обнулением прежней жизни. А для меня — первым жизненным уроком и событием, сильно определившим мои взгляды. Радиация была далеко, зато вранья и лицемерия было столько, что они просто затопили страну.

Спустя несколько дней после взрыва, когда советскому правительству был уже отлично известен масштаб радиационного заражения, жителей сёл вокруг Чернобыля, включая моих родственников, выгнали на сельскохозяйственные работы — сажать картошку. Взрослые и школьники копались в земле, на которую недавно осела радиоактивная пыль. Конечно, местные знали, что что-то происходит. Многие ездили на работу в город, у некоторых были знакомые, работавшие на станции. Новость о том, что на станции был взрыв, распространилась молниеносно. Но власти-то взрыв отрицают — что же это означает? Что он был ещё сильнее, чем можно предположить? Или что его вообще не было? Было ясно: раз власти что-то скрывают, значит, есть что скрывать, но вслух об этом не скажешь. На дворе всё ещё 1986 год, и даже мысли о том, что скоро Советский Союз с его огромной машиной контроля над мыслями и словами перестанет существовать, никому в голову не приходит. Поэтому, если тебе сказали: «Иди и копай картошку», значит, нужно идти и копать картошку. Это было самое опасное и вредное занятие, которое только можно было придумать. Зачем это было сделано? Чтобы не создавать панику среди населения.

Очень типичный и совершенно тупой ответ советской, а потом и российской власти на любой кризис: «Интересы населения требуют, чтобы ему бесконечно врали». Ведь в противном случае люди, конечно же, начнут выбегать из домов и хаотично метаться, поджигая строения и убивая друг друга!

Однако правда в том, что такого никогда не происходило. Это самое население в большинстве кризисных ситуаций готово вести себя разумно и дисциплинированно, надо просто объяснить ему, что происходит и что надо делать. Вместо этого — и я наблюдал потом такое много раз, пусть и в меньшем масштабе, — чиновники всегда первым делом врут. Для них в этом нет практической пользы. Просто закон такой: в любой ситуации обманывай. Принижай ущерб, всё отрицай, вводи в заблуждение. Потом разберёмся, но вот прямо сейчас, в кризисный момент, надо сказать неправду, потому что глупое население к правде, конечно, не готово.

Вот и в той ситуации с Чернобылем бесполезно искать рациональное зерно. Почему для успокоения людей надо было выгнать их на принудительные сельхозработы, а не предложить им, например, оставаться дома в течение недели и не выходить на улицу без крайней необходимости?

В Киеве — огромном миллионном городе и столице Украины — 1 мая, то есть спустя всего пять дней после взрыва, была проведена первомайская демонстрация. Ровно с теми же пропагандистскими целями: соврать, притвориться, что всё хорошо. Сейчас мы знаем, как принимались эти решения. В своих кабинетах сидели деятели Коммунистической партии, которых беспокоило только одно: чтобы ни советские люди, ни, боже упаси, иностранцы ничего не узнали об атомной катастрофе. Здоровье десятков тысяч людей было принесено в жертву грандиозной операции прикрытия, которая к тому же оказалась совершенно бесполезной: радиоактивный выброс был настолько велик, что его фиксировали лаборатории по всему миру.

Много лет спустя, отбывая срок по очередному аресту, я сидел в камере и читал альманах, где были опубликованы архивные документы — секретные справки КГБ УССР. Там был описан потрясающий эпизод с корреспондентом журнала Newsweek, который через некоторое время после аварии приехал делать о ней репортаж. Отделение КГБ по Украине восторженно отчитывалось об уникальной операции: они сделали так, что во всё время командировки журналист не говорил ни с кем, кроме агентов КГБ. В справке указывалось, что в этой спецоперации было задействовано два десятка человек, от членов «спецдружин» до пенсионеров КГБ. Все, кого интервьюировал корреспондент, были сотрудниками спецслужб, и все они рассказывали, что последствия аварии минимальны, а население с восторгом воспринимает отличную работу партии и правительства.

Огромные ресурсы были брошены на то, чтобы обмануть одного-единственного журналиста. Для чего? Глупый вопрос: так положено. Не можем же мы допустить, чтобы вражеские журналисты клеветали на советскую действительность, извращая существующие факты. Поэтому мы лучше сами немного извратим факты, но исключительно для того, чтобы их потом не извратили иностранцы.

Все эти трюки не работали, так же точно, как никого не обманывают знаменитые магазины с пластиковыми продуктами в Северной Корее. Их ставят для того, чтобы иностранцы, которых везут из аэропорта, видели: бананы и апельсины есть в свободной продаже. А иностранцы уже много лет радостно фотографируют эти лавки как достопримечательность: вот же они, знаменитые фальшивые фрукты, здорово!

Парадоксальным образом жители Вашингтона, Лондона или Берлина знали больше правды об аварии, чем люди, жившие в зоне заражения.

Наша семья не знала всей правды, но знала куда больше остальных — просто потому, что родственники звонили и рассказывали, что происходит. Пока партия и правительство бодро отрицали «гнусные инсинуации вашингтонской пропаганды» о взрыве в Чернобыле, нам звонили и говорили: все местные знают — на станции взрыв, везде военные, что-то происходит.

Потом начался кошмар. Людей стали выселять из тридцатикилометровой зоны вокруг атомной станции, и, сколько бы ни твердило государственное телевидение о слаженной работе, мы-то знали, что всех наших многочисленных родственников с одним комплектом одежды отправляют по всей Украине в любые места, где были пустующие помещения вроде пионерлагерей. Люди были в отчаянии и не знали, что делать. Бросать своё хозяйство было невыносимо мучительно — тем более что по советским меркам этих людей можно было считать богачами. Сейчас я понимаю, что украинская часть моей семьи жила обычной небогатой деревенской жизнью, но тогда по сравнению с ними мы были бедными родственниками. И это притом, что мой отец был военным, а значит, получал зарплату выше средней. Просто мы жили совсем советской жизнью — военная часть, квартира, зарплата, — а они со своими садами, коровами и подсобным хозяйством более успешно решали хотя бы продовольственный вопрос.

И вот сейчас каждый из них должен был выйти из дома, который построил сам, захватив только документы и минимум одежды, взяв за руки детей, сесть в автобус и уехать навсегда в неизвестном направлении. Коровы мычат, собаки лают — всё как в фильмах про войну. Через пару дней по деревням начали ходить солдаты и отстреливать собак. Ведь голодная корова просто умрёт, а одичавшие псы собьются в стаи и будут нападать на редких оставшихся людей.

Операция по ликвидации последствий аварии происходила в режиме чудовищного бардака, который невозможно было скрыть. Приведу одну из наших любимых семейных историй, чтобы вы могли оценить масштаб царившей тогда глупости и неразберихи.

Людям объявили, что их выселяют. Через несколько часов нужно идти к автобусам, взяв только деньги, документы и вещи первой необходимости. Больше ничего брать нельзя — всё радиоактивно. А на чердаке у моей бабушки сушилась рыба. Всё пропадает — и дом, и хозяйство, и чердак, и рыба. А сушёную рыбу так любит младший сын! В отчаянии бабушка берёт эту рыбу, идёт на почту, упаковывает посылку, пишет наш адрес и отдаёт. К её великому изумлению, на почте, дорабатывающей последние часы, посылку принимают: хорошо, мол, отправим. По улицам ходят люди в защитных костюмах, объявляют в громкоговорители, что все предметы заражены и их ни в коем случае нельзя брать с собой, если только они не жизненно необходимы. В это же время почтовый работник, действующий по инструкции, спокойно берёт посылку и отправляет её из радиоактивной зоны в Подмосковье. Посылка дошла! Отличная была сушёная рыба. Отец собирался съесть её с пивом, но мать устроила скандал, и он согласился принести из части прибор, измеряющий радиацию. Рыба фонила так, будто на неё сбросили атомную бомбу. Мать отнесла её в лес и закопала.

Всего под выселение попало сто шестнадцать тысяч человек. Им нужно было дать новое жильё, работу, выплатить компенсации за оставленное имущество. Даже для богатой развитой страны это непростая задача, СССР же и без того переживал экономический кризис — чернобыльская катастрофа стала одним из ключевых факторов, прикончивших советский режим.

Представьте себе, что вашу семью куда-то выселяют. Это ужасно, но вроде не смертельно. Правительство, наверное, выплатит компенсацию, какие-то деньги есть на счету в банке. Вещи, машину, да и дом, в конце концов, можно купить новые.

А теперь представьте себе, как это было в СССР с его плановой экономикой. Очередь на покупку машины — устаревшей модели «Фиата», выпускаемой в СССР под брендом ВАЗ, — занимала в буквальном смысле десять-пятнадцать лет. Президент США Рейган любил рассказывать советские анекдоты, и один из них звучал так:

В СССР, чтобы купить автомобиль, надо десять лет простоять в очереди, заплатив за машину авансом. И вот один покупатель приходит, вносит аванс, и служащий ему говорит:

— Всё, приходите за вашей машиной через десять лет.

— Утром или днём?

— Это же через десять лет, какая разница?

— Да просто утром ко мне сантехник придёт.

Так вот, это очень похоже на правду. Автомобиль — величайшее сокровище любой семьи. Самый ценный предмет, которым дозволялось владеть в СССР. И вот приходится его лишиться без особой надежды купить новый.

Социализм не умеет ничего производить. Да, он потрясающе эффективен в области пропаганды и вранья, но тут нужно было построить дома — со всей страны сгоняли солдат и рабочих, которые строили жильё чудовищного качества.

Нужно было дать людям новые вещи. А их не было. Можно выплатить людям советские рубли. Но как вернуть югославские сапоги, за которыми ты специально ездил в Москву и пять часов отстоял в очереди? Их просто нет. А спортивный костюм производства ГДР с надписью PUMA на спине? Старый утрачен, а новый кто сошьёт — Карл Маркс? Любые хорошие вещи — от одежды и обуви до обоев и унитазов — были страшным дефицитом. Советская плановая экономика была не в состоянии удовлетворить спрос даже на предметы первой необходимости. Триста пятьдесят миллионов граждан СССР каждый день стояли в очереди, чтобы что-нибудь купить, и никто не собирался уступать своё место чернобыльцам.

Всё больше военных отправляли в зону аварии. Их называли «ликвидаторами». Это слово навсегда войдёт в лексикон советского, а потом и российского человека. Историй о происходящем в Чернобыле стало ещё больше — одна ужаснее другой, а я слушал и диву давался, насколько они отличались от новостей из телевизора.

Больше всего меня занимал вопрос: зачем же они врут, если все кругом знают правду? Даже мне, ребёнку, было понятно: выселены десятки тысяч людей, значит, через родственников и знакомых знают об этом сотни тысяч, а скорее всего, миллионы. Что же за обман такой беспомощный? Если уж врать, то с выгодой. Сказал, например, что заболел, и не пошёл в школу — это имеет смысл, а здесь что? Известный русский писатель Василий Шукшин написал об устройстве Советского Cоюза замечательную фразу: «Ложь, ложь, ложь… Ложь — во спасение, ложь — во искупление вины, ложь — достижение цели, ложь — карьера, благополучие, ордена, квартира… Ложь! Вся Россия покрылась ложью как коростой». Это очень точная характеристика и совсем не преувеличение.

Если бы чернобыльской катастрофы не случилось, наверное, в детстве я слышал бы меньше разговоров о политике, они имели бы менее личный характер и мои политические взгляды были бы чуть другими. Но произошло то, что произошло, и много лет спустя, уже взрослым, женатым человеком, я сидел перед телевизором, смотрел на только что назначенного исполняющим обязанности президента 47-летнего Владимира Путина и, совсем не разделяя восторга от нового «энергичного лидера», думал: да он же всё врёт, совсем как чиновники в моём детстве.

Наверное, в каком-то смысле я результат встречи города и деревни. Мой отец, Анатолий Навальный, младший ребёнок в семье, всегда хотел уехать из своего украинского села. Сделать это было не так-то легко. До 1965 года колхозникам просто не выдавали паспорта. Это была такая мягкая разновидность крепостного права в Советском Союзе, провозгласившем полное равенство и запретившем эксплуатацию человека человеком. Одним из способов уехать была военная карьера. Отец учился хорошо и легко поступил в Киевское военное училище связи. Закончив его, он попал в войска противоракетной обороны — ту их часть, которая составляла три защитных кольца вокруг Москвы. Замысел военных стратегов СССР состоял в том, что весь Советский Союз так огромен, что защитить его от вражеских ракет очень сложно, зато можно окружить столицу надёжным тройным щитом. Попав в подмосковную военную часть, отец, тогда — молодой офицер, однажды получил приказ сопровождать группу солдат, перемещавшихся общественным транспортом — электричкой. Зашёл в вагон и увидел её — мою будущую мать Людмилу. Мать жила в Зеленограде, советской «силиконовой долине». Этот район Москвы отвели под размещение предприятий советской электронной промышленности. Жители Зеленограда всячески подчёркивали свой высокий уровень образования и причастность к науке. Даже кинотеатр у них назывался «Электрон». Мать закончила Московский институт управления и работала на одном из таких высокотехнологичных предприятий — в Институте микроприборов. В 1975 году они поженились и начали свою совместную жизнь, переезжая между военными гарнизонами этих трёх колец, защищавших столицу нашей родины от нацеленных на неё ракет агрессивного военного блока НАТО. Спустя год они кочевали уже со мной, а с 1983-го — ещё и с моим братом Олегом.

Военные городки (их я сменил три) были похожи между собой: лес, забор, внутри забора несколько военных частей, жилые дома, школа, магазин, Дом офицеров, выполняющий функции кинотеатра и места праздничных собраний. Важнейшим пунктом инфраструктуры был КПП — контрольно-пропускной пункт: туда нужно было подавать заявку, чтобы получить разрешение на въезд родственников, собиравшихся тебя навестить. Строгость пропускной системы неизменно компенсировалась типично советским явлением: дырой в заборе, через которую можно было провести тех, кто по каким-то причинам не успел получить пропуск. Проводником через дыру обычно назначали меня, чем я ужасно гордился. Традиция эта осталась неизменной: сейчас мои родители живут в таком же военном городке с весьма строгой пропускной системой. Каждый раз, приезжая к ним, я должен отстоять очередь и получить специальный пропуск. На стене в КПП висит распоряжение, гласящее, что иностранец может попасть на территорию городка только по личному приказу министра обороны. Тем не менее в городе полно иностранных рабочих, мигрантов, занятых на строительстве. Как они туда попадают? Ясное дело, не по приказу министра обороны.

Отец служил офицером связи, а мать работала либо экономистом на гражданском предприятии, либо, если их в окрестностях не наблюдалось, бухгалтером в войсковой части.

Очень важной частью жизни в военном городке были номера. Все направления, места работы и другие необходимые штуки зашифровывались номерами. В детстве не существовало концепции «мой папа работает инженером» или даже «мой папа работает военным». Все работают военными. Чтобы тебя поняли, нужно было сказать: «Мой папа работает в 25576, а мама — бухгалтер в 20517». Номера были связаны с престижем: в 3328 строят новый дом, а значит, скоро будут квартиры, а в медсанчасти 2713 лучший зубной техник. Скажи свой номер — и я скажу, кто ты.

Детский сад один, школа тоже только одна. Когда у меня у самого родился ребёнок и жена сказала: «Давай подумаем, какую нам выбрать школу», я искренне не мог понять этого вопроса. Как это — какую школу? Конечно, ближайшую. Настолько я привык к тому, что школа только одна и выбирать её нельзя.

Огромным преимуществом жизни в военном городке для ребёнка был относительно лёгкий доступ к стреляющим и взрывающимся штукам. Я их обожал и был просто фанатом взрывов. Сейчас, вспоминая о своих экспериментах, могу только порадоваться, что сохранил оба глаза и все пальцы на руках.

Где-нибудь на свалке рядом с частью можно было найти пачку электродетонаторов и взрывать их, используя провода и обычную батарейку. Патроны можно было выменять у солдат просто на еду или на значок «Гвардия». Вернуться домой после двух лет службы с таким значком на груди почему-то считалось особым шиком. В магазине они продавались редко, поэтому комбинация была такая: просишь отца найти значок «Гвардия», а потом идёшь и обмениваешь его у солдат на патроны.

Последний мой военный городок — Калининец — был вообще раем для пироманов. Познакомившись с местными детьми, я получил довольно странное предложение: «Пошли ловить патроны». «Как — ловить?» — удивился я. — «Очень просто, в реке». Мы пошли на полигон, взяв с собой магнит и длинную верёвку, а там с моста закидывали этот магнит в реку и вытаскивали уже облепленный патронами. Я был в шоке от счастья и не мог поверить своим глазам. Позже отец мне объяснил: в том военном городке была расквартирована Таманская мотострелковая дивизия. Это не ракетчики, у которых почти нет стрелкового оружия и уж точно нет никаких танков, — этот род войск должен постоянно практиковаться в стрельбе. Офицер, когда ему приказывают отправиться на стрелковый полигон со своими солдатами, сперва получает боеприпасы, затем уже едет на полигон — а тот бывает занят другими подразделениями. Или, например, необходимая подготовка выполнена, а патроны ещё остались. По инструкции боеприпасы нужно везти обратно и сдавать по специальной процедуре, причём посчитают каждую штучку. Заниматься этим, конечно же, никто не хотел. Выкинуть патроны где-то в лесу тоже было нельзя — их могли найти дети или какие-нибудь грибники. Поэтому надёжным способом считалось просто подъехать к речке и высыпать их с моста. Этот способ захоронения боеприпасов был взломан хитроумными детьми. Вероятно, полежавшие в воде патроны были непригодны для боевой стрельбы, но, высушенные, прекрасно подходили для взрывов.

Лёгкий доступ к опасным предметам имел очевидные последствия: в одном из военных городков четверо детей постарше пытались взорвать снаряд, положив его в костёр. Один погиб, один остался без ног, двое получили серьёзные ранения. В городке, где я закончил школу, мой одноклассник потерял девяносто процентов зрения и страшно изуродовал себе лицо, взорвав пиротехнический патрон от бронетранспортёра.

Родители снисходительно относились к моим огненно-взрывным опытам, не понимая их истинного масштаба, до тех пор пока я не позвал отца взорвать на балконе бомбочку. Он, наверное, думал, что имеется в виду что-нибудь из спичек. Ха-ха-ха! У меня была магниево-марганцовочная бомба, для изготовления которой я специально ходил на вертолётную площадку и там долго пилил напильником диск вертолётного колеса, сделанного из магниевого сплава. Бомбу мы взорвали вечером, в темноте. Через несколько минут, когда у нас в глазах перестали плавать цветные круги, отец на меня наорал. Больше я его в свои химические опыты не посвящал, но взрывать, конечно, не перестал, наоборот — был воодушевлён успехом.

В чём заключалась служба отца, я особо не понимал. В основном он занимался двумя вещами: уходил по тревоге и ловил солдат. Тревога означала, что внезапно на весь городок начинала выть сирена и офицеры, которые в этот момент были дома, с недовольным видом шли в части. Сирена, кстати, была полезнейшей вещью. Её работоспособность проверяли каждый день в 21:00, и это было главным сигналом всем детям, что нужно идти домой. День разделялся на «до сирены» и «после сирены». Сказать «я не услышал» было невозможно: она ревела как сумасшедшая.

Ловля солдат начиналась с телефонного звонка. Отец или мать брали трубку, несколько секунд выслушивали отрывистые слова дежурного и говорили: «Снова солдат из части убежал». Отец собирался и шёл его ловить.

Иногда солдаты убегали с оружием, и это уже называлось «ЧП». Я не мог понять или добиться от взрослых ответа на вопрос: чего они убегают-то? Куда бегут и зачем? Солдаты были везде. Они постоянно использовались как рабочая сила: подметали улицы, водили машины, что-то перетаскивали или куда-то шли строем. Очень часто они подлавливали школьников рядом с магазином и просили их зайти внутрь и что-нибудь купить. Сами они боялись это делать, ведь в магазине их мог заметить патруль, специально следивший, чтобы солдаты не уходили из части в самоволку. То есть солдаты действительно не выглядели особенно счастливыми, но вроде не настолько, чтобы просто бежать куда-то в лес. Взрослые отмахивались и не объясняли феномен бегущих солдат.

А бежали они, конечно, из-за дедовщины. Это мне уже потом стало понятно. Издевательства старослужащих («дедов») над новобранцами («духами») достигли в восьмидесятые годы СССР такого масштаба, что в 1982 году министр обороны даже выпустил секретный приказ «О борьбе с неуставными отношениями», тем самым признав их повсеместное существование. Дедовщина превратилась в постоянно самовоспроизводившуюся систему. Приходишь в армию — тебя бьют, отнимают деньги, заставляют мыть полы и стирать вещи «дедам», призванным всего на полтора года раньше тебя. Перетерпев все эти унижения и дождавшись своей очереди, сам начинаешь бить «молодых», ведь так положено: это необходимая часть тягот армейской службы, превращающих гражданского задохлика в настоящего мужчину. Дедовщина часто негласно поощрялась офицерами. Они воспринимали её как саморегулирующуюся систему обучения и дисциплины. Пришёл, мол, в армию деревенский дурак, не понимает элементарных команд, выглядит неопрятно и вообще тупит. Ну так старший сержант пару раз пробьёт ему «в душу» (так назывался популярный, довольно болезненный удар в середину грудной клетки. По лицу бить нельзя — останутся видимые следы), и тот сразу возьмётся за ум.

Всё это, конечно, не работало: дисциплины больше не становилось, зато престиж армии дедовщина подорвала основательно. Возвращаясь домой после двухлетней службы, солдаты красочно описывали дедовщину ещё не служившим, давали им разные полезные советы. Всё это очень походило на откровения людей, вернувшихся из тюрьмы. Матери слушали это в ужасе и не хотели отправлять в армию своих детей. Периодически, когда очередной несчастный, не выдержав издевательств, кончал с собой или расстреливал своих обидчиков, в армии начинались кампании по борьбе с дедовщиной, впрочем, никогда не имевшие особого успеха. Явление это системное, и бороться с ним можно только системным образом — в первую очередь переходом на контрактную армию, в которой служат профессиональные военные, получающие зарплату за оборону страны, и нет несчастных лопоухих юношей, которых на два года (так было в СССР, сейчас на один) отняли у их семей и заставили потратить это время на странный микс школы выживания и армейского идиотизма. А микс этот был совершенно легендарен, служил предметом постоянных шуток и обсуждений и был понятен даже мне, маленькому.

Любимая поговорка военных до сих пор — «Кто был в армии, тот в цирке не смеётся». Анекдоты про офицеров, дающих солдатам приказ «копать отсюда и до обеда», весьма близки к реальности. В частности, знаменитые истории о том, как в армии красят траву в зелёный цвет, чтобы она выглядела покрасивей к приезду проверки, — истинная правда, я видел это своими глазами. Не сказать, чтобы это кого-то особенно шокировало. Наоборот: все добродушно посмеивались, признавая, что это очередная неизбежная армейская дурость. Такая вот просто деталь жизни, в каком-то смысле даже милая. Интересно, что в армии принято немного бравировать этим постоянным идиотизмом — это я начал замечать, когда стал постарше. Всё время отмечалось, что наши солдаты и офицеры настолько привыкли выполнять бессмысленные приказы, что, конечно, в боевых условиях проявят чудеса дисциплины. Все живут так плохо и так привыкли к тяготам, что, вне всяких сомнений, в случае войны победят изнеженных американцев с их комфортными казармами и отдельными квартирами для офицеров.

Я терпеть не могу слово «менталитет» и считаю, что это совершенно выдуманное явление, однако какой-то народный характер явно существует, и эта бравада лишениями, которых легко было бы избежать, — важный элемент русского народного характера. Мы страдаем от ужасной жизни, жалуемся и критикуем власть, но одновременно гордимся своим умением выживать в жутких условиях и считаем его большим конкурентным преимуществом в гипотетическом, но очень важном для нас противостоянии наций. Мол, японцы, конечно, делают хорошие машины, но попробовал бы японец собрать работающий автомобиль из запчастей от трёх разных и ржавого металлолома, как Василий Петрович из соседнего подъезда! Я и по себе это замечаю. Приезжая куда-нибудь за границу и сравнивая политическую деятельность оппозиционера в России и в Европе, нет-нет да и скажешь что-то вроде: «Попробовали бы вы заниматься политикой, если после каждой встречи с избирателями вас сажали бы на месяц под арест!» Получается, вроде как гордишься тем, что у нас среда обитания настолько суровая, а политика настолько настоящая, что нужно обязательно в тюрьме сидеть.

Не нужно быть большим психологом, чтобы понять корни этого чувства: русские хотят нормальной жизни. Мы тоскуем по ней, отлично осознавая, что все существующие проблемы мы создали себе сами. Но нельзя же самих себя признать дураками — значит, нужно найти повод для гордости там, где его совсем нет.

У нас дома политические разговоры вели достаточно часто и к власти относились критически. То же самое, как мне кажется, было и в других семьях, которые я знал. Это может показаться странным: как же так, ведь все офицеры обязаны были быть членами Коммунистической партии, пропаганда среди военных и контроль над идеологической лояльностью были важнейшей государственной задачей. Но эффект был ровно обратный. Слово «политработник» (офицер, отвечающий за идеологическую работу с подчинёнными) всегда произносилось в ироническом контексте. Над ними посмеивались, понимая, что единственная должностная обязанность этих людей — врать. Грандиознейшее несоответствие между тем, что говорили политработники, и реальной жизнью было, опять же, очевидно даже ребёнку, когда взрослые дяди приходили в школу, чтобы рассказать о преимуществах советского строя. Служивший на Кубе офицер рассказывал о кознях американцев и о том, как хорошо стало жить на «Острове свободы» после победы революции, а детей интересовало только, правда ли, что там можно купить в магазине кока-колу, и какой счастливый билет должны вытянуть твои родители, чтобы их отправили служить хоть куда-нибудь за границу.

Если капитализм так ужасен, что мы должны рыдать от счастья, потому что нам повезло быть советскими детьми, то почему самое большое моё сокровище — две разноцветные банки от импортного пива, такие красивые и нездешние, что все гости (не только дети, но и взрослые) обязательно берут их в руки и разглядывают? Почему идущие в Доме офицеров редкие иностранные фильмы, повествующие о тяжкой борьбе рабочего класса с угнетателями, так сильно смущают зрителей — ведь в них все угнетённые ходят в джинсах, сидят в барах и ездят на машинах? Характерно, что классический американский фильм «Гроздья гнева», рассказывающий о драме разорившихся американских фермеров и идеологически отвечавший целям советской пропаганды на сто процентов, был закуплен в СССР, но быстро снят с проката и демонстрировался только узкому кругу избранных. Это пришлось сделать потому, что нелегко было объяснить широким народным массам, каким образом американская семья, погибающая от нищеты во времена Великой депрессии, имеет собственный автомобиль и, судя по всему, чувствует себя лучше, чем обычный советский колхозник.

Неудивительно, что всё это беспрестанно обсуждалось на кухнях, но особым образом. На меня огромное впечатление производила подушка. Все советские люди обожали критиковать власть, но одновременно боялись всемогущего КГБ (в терминологии военных городков — «особистов», то есть сотрудников Особого отдела). Главные опасения вызывала прослушка. Конечно, невозможно представить себе существование достаточного количества КГБшников для прослушки разговоров в каждой квартире через телефонный аппарат. Тем не менее, когда к отцу приезжали друзья и они, выпив на кухне, начинали ругать власть, мать накрывала телефон подушкой. Выглядело это дико, и, когда я спрашивал, зачем она это делает, мать отмахивалась: наболтают всякого, вдруг кто-то услышит. Это удивляло: взрослые обсуждали абсолютно бытовые вещи. «Антиправительственные» разговоры в большинстве случаев сводились к тому, что невозможно купить болгарский кетчуп, а очередь за мясом нужно занимать в пять утра. Я совершенно не понимал, чего они боятся и чего в этих разговорах особенного. Любой школьник бывал в магазине, видел огромные очереди, знал, что самое популярное слово в Советском Союзе — «дефицит»; что тут такого, если люди говорят о том, что видят своими глазами? Но делать этого нельзя. Значит, есть какие-то люди, которые запрещают говорить очевидную правду, мало того: они наняли других людей прослушивать телефон в моей квартире. От них мы должны защищаться подушкой. Какая ирония: всё это было в духе знаменитого романа Оруэлла «1984», а моё первое воспоминание об этой подушке — второй класс школы. То есть 1984 год.

Несмотря на критику власти и даже на то, что дома у матери, как рассказала она мне позже, был экземпляр книги Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ», который в атмосфере строжайшей секретности дали почитать бабушке на работе, всё это ни в коем случае нельзя было назвать каким-то диссидентским или антисоветским настроем. Когда умер Брежнев, мать плакала. Не то чтобы она его очень любила, но все плакали — и она плакала. Очень хорошо помню тот день, потому что я тогда врубил музыку на всю квартиру.

Я топтался у проигрывателя и выбирал, какую пластинку врубить. Что я её именно «врублю», у меня сомнений не было. Какой смысл слушать музыку, если её не слушает никто другой? Это правило утвердилось во мне как раз где-то в шестилетнем возрасте и существовало как закон лет до двадцати. Что заставляет человека, желающего послушать рок-музыку, обязательно поставить одну колонку на подоконник открытого окна? Не знаю, что-то меня всё время заставляло. Видимо, любовь к соседям.

Тогда, в 1982-м, рок-музыки в нашем семейном наборе пластинок не существовало, зато мы жили на первом этаже, и я заранее радовался, что всем будет хорошо слышно. Отлично помню, что остановился я тогда на Адриано Челентано — итальянская эстрада была и популярна, и дозволена. Аккуратно достаю пластинку, точным движением ставлю иголку прямо на полосочку паузы перед нужным треком. Родители разрешали возиться с проигрывателем сколько угодно, и я был профи.

Хриплый и такой нездешний голос итальянского бунтаря раздаётся на всю округу. Я очень доволен. Но минуты через полторы (песня ещё не закончилась) в квартиру врывается мама. Она явно была где-то рядом с подъездом и бежала сюда так быстро, как могла, — это ясно по её дыханию. «Ты что, с ума сошёл?!» — кричит она мне. Я в ужасе и не могу даже вымолвить: «Вы же мне разрешили». По маминому лицу видно, что я сделал что-то такое, что прежние разрешения не действуют и, скорее всего, не будут действовать никогда.

— Немедленно выключи!

Не дожидаясь, пока я выйду из ступора, мама сама снимает иголку с пластинки (конечно же, совершенно неправильно, и я слышу неприятное «вжиууу», намекающее, что ужасная царапина может остаться прямо на моём любимом треке под названием «Сапожки и меховая шапочка» — русский перевод всех названий был на конверте).

— Ты с ума сошёл, ты ненормальный?

Я не понимаю, в чём я виноват, но дело явно серьёзное, и я прямо боюсь, — но, как обычно, превращая страх в дерзость, говорю:

— Да я всегда так включаю!

— Ты что, какая музыка?! БРЕЖНЕВ УМЕР! В стране траур, а ты музыку врубил на весь городок, как будто праздник. Отец узнает — получишь. Всё, я ушла, сиди тихо.

У меня есть алиби.

В той истории я точно не замешан.

И хотя много лет спустя в прайм-тайм главного государственного телеканала показали документальный фильм, где рассказали о том, что свою карьеру я начал с участия в операции по развалу СССР (а кровавое убийство, о котором пойдёт речь, имело немалое влияние на кончину сверхдержавы), меня тут к делу не припишешь.

Не менее десятка свидетелей видело, что до происшествия я, одетый в шубу, платок, шапку и тёплые штаны, с трудом вскарабкался по ступеням автобуса. Пошёл, переваливаясь, по проходу — шуба была такая тёплая (а под ней ещё и кофта!), что я был чем-то похож на идущую меховую морскую звезду. Взобрался на сиденье, подвинулся к окну, подышал на замёрзшее стекло, чтобы превратить белый слой инея в тёмный кружок водяных капель, и, размазав эти капли пальцем, стал смотреть в окно через получившуюся дырку.

Мне было пять лет, и я ехал домой из детского сада на военном автобусе, выделенном одной из частей нашего военного городка.

Внутри городка детсада не было, поэтому детей возили в ведомственный, расположенный в нескольких километрах от него, у фабрики керамических изделий — так благозвучно назывался обычный кирпичный завод.

Этот факт, кстати, десять лет спустя спас меня от неминуемого битья. Возвращаясь вечером с курсов по подготовке в институт, я ждал автобуса на остановке, куда подошла группа поддатых парней постарше в поисках развлечений.

— Ты чё, на Керамику тянешь? — задал один из них классический вопрос, на который нет правильного ответа.

Я понял, что быть мне битым, но, к счастью, сообразил сказать: «Да вообще-то я на Керамику в детсад ходил». Спустя тридцать секунд выяснения имени заведующей детсада пьяные парни лезли обниматься с криками: «Керамика — сила!»

Но тогда, в 1980 году, я наверняка с грустью смотрел через свой иллюминатор в инее на детсад. Мне там совершенно не нравилось, тем более зимой. Автобус постоянно ломался или был занят, но зимой подменную машину всё равно находили. Зато как-то раз из-за поломки автобуса папа приехал забирать меня на велосипеде — это, конечно, было интереснее старой колымаги.

Приехав в наш военный городок, записанный навсегда в моём паспорте как «Село Бутынь» по названию расположенной рядом деревни, я так же, при свидетелях, выбрался из автобуса, был встречен мамой и препровождён домой. Там меня вытряхнули из шубы, шапки, валенок и варежек, связанных между собой длинной резинкой, покормили, отправили к ящику с игрушками, потом включили телевизор, где надетые на чьи-то руки поросёнок и зайчик несколько минут болтали с ведущей «тётей Таней», выступая на разогреве у главного номера — десятиминутного мультфильма. Ну и сказали идти в кровать.

Я взял с собой своего одноглазого жёлтого медведя, уложил его на подушку и лёг сам.

О том, что через несколько часов в семидесяти километрах к востоку от меня разыграется кровавая драма, которая окажет большое влияние на жизнь моей огромной страны, я не знал и знать не мог.

Поезд метро мягко качнулся и остановился на конечной, но мужчина, спавший, слегка наклонившись на бок, не проснулся и не пошёл к выходу. Наоборот, только меховая шапка сползла ещё ниже по лбу, заслоняя глаза своего владельца от бело-жёлтого света вагона.

Немногие пассажиры, торопившиеся домой, не удивлялись и думали про себя: «О, этот уже отмечать начал».

А что ещё можно подумать, если на дворе 26 декабря и весь огромный СССР уже начал «отмечать»? Кто на утренниках в детских садах, кто на «Голубых огоньках» (так по-советски называли новогодние вечеринки), большинство — просто выпивая с коллегами вечером на работе.

Самые же внимательные из пассажиров, проходивших мимо спящего, обращали внимание на важную деталь — палку дефицитной копчёной колбасы, предательски торчавшую из сумки, и рельеф этой сумки: две округлости. Их очертания, длина и диаметр моментально сообщали советскому человеку: это бутылка коньяка и бутылка водки.

Поэтому они додумывали ещё одну мысль: «Как бы ты, дядя, своей сумочки не лишился».

Шёл 1980 год, страна, если верить Леониду Ильичу Брежневу, генеральному секретарю КПСС, вошла в период «развитого социализма» — Брежнев говорил «развитóго», ставя неправильное ударение, тем самым как бы намекая, что что-то сильно не так с этим развитым социализмом. Страна вон только что Олимпиаду принимала, гостей со всего мира встречала, показывая преимущества советского пути развития, а вот пожалуйста: палка копчёной колбасы была объектом настолько притягательным, что на него обращали внимание, беспокоились о сохранности. Мало того: для советских граждан было вполне нормально, увидев в сумке у незнакомого человека колбасу, подойти и спросить, где брал и почём.

И, кстати, трое милиционеров на платформе бдительности внимательных не умаляли: и ребёнок ведь знает, что милиция обкрадывает пьяных граждан. Пошарили по карманам перед сдачей в вытрезвитель — и наутро трудящийся проснулся без червонца, заныканного в нагрудный кармашек пиджака.

Впрочем, пройдя ещё пять метров, внимательные граждане забывали спящего в метро дядю с его дефицитной колбасой и коньяком.

А зря! Колбасе довелось сыграть огромную роль в судьбе всего СССР. Может быть, кто-то даже скажет, что колбаса поступила с СССР так же ужасно, как соломинка с хребтом верблюда, — то есть переломила его безжалостно.

Возможно, это, конечно, и преувеличение, но факт в том, что очень скоро неосторожного спящего мужчину зверски убьют из-за дефицитного продуктового набора в его сумке. Причём убьют его те самые милиционеры, стоявшие на платформе.

Расследование этого преступления станет хоть и секретным для всей страны, но самым громким и значительным для её элиты делом. А результаты расследования приведут к тектоническим переделам сфер влияния властных группировок.

Всемогущий и прекрасно известный всей стране (шутка ли, двадцать лет во главе министерства!) министр внутренних дел Щёлоков потеряет всё и застрелится.

Знали бы обо всех этих последствиях те трое милиционеров на платформе, они бы вмиг протрезвели — да-да, они были пьяны, хоть и находились на дежурстве. Ну, 26 декабря всё-таки.

Обходя поезд метро перед отправкой в депо, они обнаружили спящего гражданина.

У этого буржуя и водка, и коньяк, и колбаса! А нам, простым ментам, что к празднику выдали? Наряд на дежурство?

Движимые чувством социальной справедливости и желанием продлить праздник, трое молодых милиционеров (самому старшему тридцать один год) растолкали спящего. Судя по всему, он был тоже выпивший, хотя доподлинно это неизвестно. И потащили его в милицейский отдел Ждановский (ныне Выхино). Мужчина вырывался и грозил, он к такому обращению явно не привык. А милиционеры тогда не привыкли, что им дерзят. Поэтому, затолкав мужчину в отдел, они первый раз избили его, отняли сумку и сели есть его колбасу и пить его коньяк.

И напрасно майор КГБ Вячеслав Афанасьев вытаскивал служебное удостоверение и заявлял о своей принадлежности к могущественному ведомству — его били, а потом опять шли пить. А потом опять били.

Но сколько человека ни бей, он никуда не испарится. С ним надо что-то делать. Один из милиционеров решил доложить о ситуации начальнику. Тот — начальник отдела Борис Барышев — ситуацию оценил и приехал на место. А приехав, предложил гениальное антикризисное решение, вполне в духе что тогдашней милиции, что сегодняшней полиции: майора КГБ убить, вывезти в лес и там выкинуть.

Афанасьева запихнули в служебную «Волгу», отвезли в подмосковный лес, где забили металлической арматурой и бросили.

Утром его без сознания, но ещё живого обнаружили прохожие, однако нанесённые травмы были так ужасны, что, пережив только новогоднюю ночь, майор Афанасьев умер 1 января 1981 года.

План у милиционеров-преступников и вообще был так себе, но он окончательно никуда не годился ввиду одного обстоятельства, которое никак не могло быть им известно, так как находилось под грифом «Совершенно секретно».

Мало того, что владелец колбасы Афанасьев занимал довольно высокую должность в Восьмом управлении КГБ, где работал с системами защиты информации, и его пропажу, несомненно, заметили. Дело было ещё и в том, что его начальник, майор КГБ Виктор Шеймов, тоже пропал незадолго до этого.

Так что, как ни сомнительна была советская правоохранительная машина, здесь она выжала из себя всё, что могла. Была создана совместная группа, куда вошли сотрудники и КГБ, и МВД, а возглавил её следователь по особо важным делам прокуратуры СССР.

Скоро выяснилось, что следы преступления ведут к московским милиционерам.

И вот здесь и был поворотный политический момент. КГБ и МВД — конкурирующие ведомства. Эта конкуренция осложнялась личным соперничеством между главой КГБ Юрием Андроповым и главой МВД Николаем Щёлоковым.

Ну как соперничеством: у Андропова ведомство секретное, и заслуги его деликатные. Но МВД несравнимо больше, постоянно взаимодействует с населением, решает много задач, а главное, его глава, Щёлоков, не просто политический тяжеловес, а настоящий бегемот. Или слон. Двадцать лет во главе ведомства, и всё это время — под крылом главы СССР Леонида Ильича Брежнева.

Щёлокова знают абсолютно все в стране. Он, как мог, поднял престиж милиции (да-да, это немного противоречит тому факту, что его пьяные сотрудники в московском метро убивают за колбасу, но тем не менее). И важно, что он был, что называется, «человеком широких взглядов». Дружил с семьёй известного музыканта Мстислава Ростроповича и его жены Галины Вишневской. Тех самых, на даче которых жил писатель Александр Солженицын. Очевидно, с их подачи он пытался содействовать изданию книг Солженицына.

Примерно в это время моя бабушка принесла с работы самиздатовскую копию «Архипелага ГУЛАГ» и дала почитать моей маме со словами: «Если эту книгу найдут, нас всех посадят».

Так что очевидно, что подобные связи Щёлокова не могли не вызывать раздражения у Андропова, КГБ и консервативной части руководства компартии. Щёлоков, по их мнению, «либеральничал», а по должности ему полагалось «наводить порядок жёсткой рукой».

Скорее всего, генерал Щёлоков и близко не был никаким либералом. Просто, двадцать лет возглавляя советскую милицию, он понимал тщетность попыток тотального контроля. Вернее, понимал, что у тотального контроля есть пределы. В КГБ, который работал точечно, отлавливая диссидентов (по милицейским сигналам в первую очередь), не понимали, что их систему опеки, контроля и слежки, применяемую к нескольким сотням людей, невозможно применить к миллионам.

Убийство в метро пришлось как нельзя кстати для части «бульдогов под ковром». Ещё больше в их пользу сыграло то, что МВД, спасая честь мундира, начало противодействовать следствию, вставляя палки в колёса и чуть ли не угрожая главе следственной группы.

По словам этого следователя, Владимира Калиниченко, угрозы были так сильны и так реальны, что не только его, но и всю его семью два года охраняла «Альфа» — элитный спецназ КГБ.

В правдивость этого поверить сложно, но факт в том, что дело действительно превратилось в борьбу не на жизнь, а на смерть.

Получив ситуативное моральное и политическое превосходство, крича: «Ваши пьяные сотрудники убивают офицеров в метро за колбасу», КГБ при поддержке прокуратуры превратило дело об убийстве на «Ждановской» в грандиозное разбирательство на тему злоупотреблений и нарушений в МВД, нацеливаясь на «кадровые выводы» и перераспределение сфер влияния.

Уже через год отдел милиции, в помещении которого избивали майора Афанасьева, был полностью расформирован. Троица убийц и их начальник были расстреляны, ещё четверо сотрудников получили большие сроки. О том, какими методами вёлся этот процесс, отлично говорит одна деталь: милиционеры-убийцы дали полные признательные показания. Сознались не только в том, что убили майора КГБ Афанасьева, но и в том, что ранее они также убили и его начальника, пропавшего майора КГБ Виктора Шеймова. Да только вот уже позже выяснится, что Шеймова никто не убивал: он оказался перебежчиком и тайно переметнулся в США.

Так что золотое правило сталинских процессов («Чистосердечное признание — царица доказательств») работало и спустя тридцать лет. А уж какими методами выбивали это признание, неважно.

Приговор стал причиной чистки в МВД и большой кадровой перестановки. Но сам Щёлоков пока устоял. Однако от смерти Брежнева он пострадал куда больше, чем я.

И так попавший в немилость после убийства на «Ждановской», он лишился поддержки на самом высшем уровне, хранившей его двадцать лет. С ним расправились быстро, решительно и безжалостно даже по немилосердным кремлёвским стандартам: Щёлоков был уволен, попал под следствие, из его дома изъяли большое количество ценностей, его лишили всех наград. Начали преследовать его родственников. 13 декабря 1984 года всесильный министр внутренних дел застрелился. О его смерти советские граждане узнали только из небольших заметок-некрологов, вышедших в газетах — даже не на первых полосах. О самом же убийстве, огромном процессе вокруг него, приговорах и вскрытых злоупотреблениях в МВД советские люди в массе своей узнают лишь в девяностые годы.

Но сами милиционеры, конечно, знали об этом в общих чертах, как и все люди, носившие погоны. До них это было доведено в следующей форме: сотрудники КГБ теперь, мол, вообще неприкосновенны. Связываться с ними не надо.

На этот счёт в кругу сослуживцев отца существовала смешная история из жизни, которую я слышал много раз: её часто с удовольствием пересказывали офицеры, да и сам отец на застольях. В их части служил «особист», то есть сотрудник Особого отдела, КГБшник, прикреплённый к воинскому подразделению для того, чтобы следить за всем по своей линии — от секретности до благонадёжности.

Особист этот был человек пьющий. Сильно пьющий даже. И вот в один из праздничных дней он вышел на улицу после банкета в состоянии настолько приподнятом, что для удержания равновесия ему пришлось двумя руками крепко обхватить одну из огромных колонн, украшавших Дом офицеров, где проходил банкет. Так бы он и стоял дальше, борясь с этой бессердечной стервой — гравитацией, но мимо проезжал наряд милиции. А милиция тогда должна была пьяных граждан с улиц забирать, отвозить в отдел или в вытрезвитель. На вопросы милиционеров особист отвечать был не в состоянии — молча держался за колонну. Его, конечно, от колонны отцепили, посадили в машину и увезли в отдел. А там пошарили в карманах в поисках документов и обнаружили корочку с тремя буквами: «КГБ». После чего милиционеры не захотели ничего выяснять и ни в чём разбираться. Они моментально снова посадили его в машину, привезли обратно к Дому офицеров и, раскрыв руки особиста, обняли ими ту же самую колонну. И стремительно ретировались.

Этот правдивый анекдот отлично иллюстрирует общий итог кампании, поводом к которой стало убийство на «Ждановской»: полную победу КГБ над всеми другими людьми в погонах. Все другие организации и ведомства и раньше-то выполняли их приказания, понимая, что управы на КГБ нет. Важнее всего было именно получение политического лидерства. При всей своей мрачной, кровавой известности и огромной роли в истории страны её репрессивная машина (ВЧК — НКВД — ОГПУ — КГБ) не имела политической субъектности. В этом большое отличие СССР и России от многих других диктатур: у нас военные и спецслужбы никогда не были у власти. Они с той или иной степенью энтузиазма выполняли указания власти политической, но сущностных вопросов не решали.

В этом и был ползучий переворот, ставший, по моему мнению, одной из причин краха СССР. С конца семидесятых и до смерти главы КГБ, а потом генсека КПСС Андропова КГБ принимал всё больше и больше политических решений о том, как должна жить страна.

А как он мог принимать решения? Только в рамках своей примитивной логики: «В стране бардак, надо наводить порядок». Как? Очевидно — посадками и ужесточениями правил. Следить за всеми, чтоб работали лучше, чтобы Родину любили как надо. А тех, кто правил не выполняет, привлекать к ответственности.

То, что в стране бардак и надо наводить порядок, было ясно всем. Да только никто не мог признать, что тот бардак — прямое следствие политического строя страны. Поэтому наведение порядка не могло не выродиться в обычные ритуалы строгости и наказаний.

В принципе, такие ритуалы очень популярны. Я сам, выступая на митингах, говорю, что в стране бардак, коррупция, надо наводить порядок и сажать в тюрьмы жуликов. Такие заявления неизменно вызывают аплодисменты и поддержку.

А мои оппоненты в таких случаях всегда говорят: «Навальному только бы сажать. Ему дай волю — он всех посадит, и нет у него другой программы, кроме как сажать».

Это, конечно, не так. И именно андроповские времена и поздний СССР — один из примеров, показывающих, что такое наведение порядка не работает.

Но тогда, в 1981–1982 годах, это имело опредёленную поддержку в элите, а кто не поддерживал, тот, после истории с Щёлоковым, помалкивал.

Многие до сих пор вспоминают Андропова с ностальгией, и вокруг него строится мощный миф о некоем мудром руководителе КГБ, который, обладая уникальными секретными знаниями, наводил порядок в стране. Отсюда и существенные посмертные почести, и в некоторой степени культ его личности в спецслужбах. В общем-то, все те, кто пришёл к власти в России в период 2000–2022 годов, как раз «андроповцы». Для них ностальгия по СССР — это приятные воспоминания о могучей организации, частью которой они были. Они решали всё и знали всё. Пасли народы — этих бестолковых советских овец, которые до работы не могли дойти, их надо было загонять.

Самое известное из андроповских нововведений — массовые проверки по будним дням в кинотеатрах, магазинах и просто общественных местах. Днём гражданам положено работать! А они в магазинах. Значит, надо поймать их, записать и отправить письмо на работу, чтобы сделали выговор.

Пошла новая волна арестов диссидентов, инакомыслящих, распространителей самиздата и так далее. Активизация различных хозяйственных дел — борьбы с валютчиками, фарцовщиками, цеховиками и прочими элементами теневой экономики СССР. В общем, вся та совершенно тупая, бессмысленная деятельность, которой занимались довольно тупые, необразованные, но обладающие огромными полномочиями люди: надо кого-то сажать — давайте сажать. Разгонять. Переписывать. Наказывать. Это во многом стало сутью системы и её самоцелью.

Но в 1982 году невозможно было действовать как в 1938-м или даже 1970-м. Никто уже не верил ни в развитой социализм, ни в идеи партии, ни в то, что «нынешнее поколение советских граждан будет жить при коммунизме», как заявлялось с трибун.

Единственной антисоветчиной, которую я слышал в семье, был пересказанный со смехом диалог моего старшего двоюродного брата из Украины и моей бабушки. Когда Саша (так зовут брата) приехал на экскурсию в Москву, его, конечно, повели в Мавзолей. Вернувшись домой в Украину в восторженных чувствах, он бросился к бабушке с криком: «Я видел Ленина!» На что она ему хмуро ответила: «Так что ж ты ему в морду не плюнул?» Украинская часть семьи хохотала, а я был в полном шоке. Ленин, несмотря на общее критическое отношение к советской пропаганде и понимание, что она врёт, был совершенной святыней. Детская клятва «Лениным клянусь» в иерархии стояла даже выше, чем «клянусь сердцем матери». В учебнике можно было пририсовать усы кому угодно (особой популярностью пользовались гитлеровские усики), но только не Ленину. Мне потребовалось какое-то время, чтобы набраться смелости и выяснить, почему же моя любимая бабушка так не любит «самого лучшего из людей». Оказалось, что всё дело в истории бабушкиной семьи. Она была одиннадцатым, самым младшим ребёнком и единственной девочкой. Хозяйство, в котором одиннадцать мужчин работали с утра до вечера, было весьма зажиточным. Их дом — первый в деревне, крышу которого покрыли железом. Они даже построили мельницу — признак неслыханного богатства. А потом пришли колхозы и всё отняли. И хотя семье моей бабушки, в отличие от тысяч других кулацких семей, удалось избежать высылки в Сибирь, их выгнали из дома и переселили в их собственный сарай. Кровельное железо — предмет зависти всей деревни — сорвали, отвезли в город, там продали, а деньги, согласно семейной легенде, «пропили в сельсовете». В пропитые деньги я тогда не поверил (сейчас в этом не сомневаюсь), но чувства бабушкины понял и Ленина с ней больше не обсуждал, сосредоточив свои идеологические усилия на попытках доказать ей, что Бога нет.

Значимой идеологической диверсией, повлиявшей на меня и превратившей в маленького диссидента, была музыка. Кассетного магнитофона у нас не было, но те, у кого он был, имели доступ к музыке совершенно потрясающей — року! Официально она осуждалась: считалось, что она аморальна и оболванивает молодёжь, но я, открыв рот, смотрел телепередачи, критиковавшие западную музыку, потому что в них были вкраплены кусочки критикуемого. Они выглядели очень круто — куда круче, чем лауреаты премии «Песня года». Однажды, когда Коммунистической партии, видимо, понадобилось дать особо жёсткую отповедь молодёжи, тянущейся к западной музыке, по телевизору вышла специальная пропагандистская передача. Называлась она как-то вроде «В жестоком мире шоу-бизнеса». Одним из главных отрицательных примеров, призванных оттолкнуть советских телезрителей от тлетворного влияния Запада, была группа Kiss. Их характеризовали как милитаристов и разжигателей войны. Ss в конце названия — это, конечно же, указание на карательные войска нацистской Германии: «Обратите внимание, уважаемые телезрители, что и стиль изображения ровно такой же, как на фашистских шевронах». Несколько секунд на экране мелькали лица музыкантов в их легендарном боевом раскрасе. Знаменитый высунутый изгибающийся язык Джина Симмонса — какие это были прекрасные несколько секунд! Как я надеялся, что передачу потом повторят для усиления пропагандистского эффекта (так часто делали на советском телевидении)! К сожалению, пропагандисты, видимо, поняли свою ошибку и повтора не было, но я, конечно же, всё равно украсил надписью KISS большое количество заборов.

Класса до шестого я вообще не видел человека, побывавшего за границей, за одним исключением. Подруга моей мамы, тётя Лена, работала в Зеленограде на заводе, производившем электронику, и однажды «по профсоюзной линии» поехала в Югославию. Понятно, что человек, съездивший за границу (путешествие, абсолютно недоступное 99,9 % советских граждан), должен привезти всем импортные подарки. Также понятно, что на всех подарков не напасёшься, но хоть какие-то мелочи всё-таки нужны. Мне достался бумажный пакетик сахара из самолёта с английской надписью Aeroflot. Технически он даже не был подарком из-за границы, но выглядел настолько шикарно и загранично, что моментально занял центральное место в моей коллекции детских сокровищ.

А потом мы переехали в тот самый военный городок, где была расквартирована Таманская дивизия, и это окончательно подорвало мою веру в советский строй. Всё дело в том, что там было полно детей, чьи отцы служили в ЗГВ — Западной группе советских войск, то есть в Германии, Польше, Венгрии. И уже не взрослые, а мои одноклассники рассказывали об огромных преимуществах заграничной жизни. Да не просто рассказывали, а подтверждали самым убийственным доказательством: жевательной резинкой, их главным детским сокровищем. Я со своими двумя пустыми пивными банками выглядел просто смешно. Кроме жевательной резинки, у них была одежда отличного качества, обязательно присутствовал стакан, в который можно было налить горячей воды и тем самым лишить одежды нарисованную на нём женщину, такая же шариковая ручка — переворачиваешь её, и нарисованная скромница ко всеобщему восторгу превращается в голую развратницу.

Ещё круче были те, чьи отцы вернулись из Афганистана, где служили старшими офицерами. У тех дома было невиданное богатство — двухкассетные магнитофоны Sharp, а у самых крутых — даже телевизоры Sony с плоским экраном. Голые женщины там тоже были классом выше, чем поступавшие из ГДР. Это почему-то всегда были календари с японками. Их вешали в туалете, и они служили верным признаком, что хозяин дома или его друзья недавно были за границей. Такая одержимость советских граждан сувенирами на тему секса и эротики объяснялась довольно просто: «в СССР секса не было» — вот каждый и хотел привезти его кусочек из-за границы.

Но жвачки, конечно, были круче всего. У некоторых были даже импортные, то есть не просто разноцветные сладкие шарики, произведённые в странах советского блока, а изготовленные в ФРГ или даже Америке. В них были вкладыши — эти картинки с эпизодами из жизни Дональда Дака стали мечтой каждого советского ребёнка. Жвачки, привезённые из Афганистана, были в буквальном смысле космически круты: вкладыши в них были даже не с Дональдом Даком, а со «Звёздными войнами», и тут уж просто хотелось рыдать от зависти.

Сам не понимаю, почему именно жевательная резинка стала главным символом превосходства заграницы над Советским Союзом. В СССР тоже производили жвачку — её начали выпускать перед московской Олимпиадой 1980 года, и она была умеренным дефицитом. В принципе, её можно было купить в магазинах. Но это были скучные апельсиновые или мятные пластинки, быстро становившиеся безвкусными. А импортная была именно жевательной резинкой — жевалась долго, сохраняла вкус, из неё можно было надувать пузыри. Было совершенно понятно: вот трое стоят и жуют жвачку, но только один из них надул и звонко лопнул пузырь — значит, он крутой. Советские фарцовщики выпрашивали у приезжающих иностранцев в первую очередь именно жвачку, а потом, много позже, уже в конце перестройки, типичной жалобой людей, ностальгировавших по СССР, было: «Эх, такую страну поменяли на джинсы и жвачку».

Ностальгия по СССР — важная часть российской действительности и политический фактор, который не надо недооценивать. Задолго до Дональда Трампа, провозгласившего: «Make America great again!»[4], Владимир Путин сделал неофициальным слоганом своего правления «Нас будут уважать и бояться, как СССР». Эта риторика была понятна с первых его шагов у власти. Я считал её смехотворной и был уверен, что это не сработает, но оказался неправ. Это банальная мысль, но человеческая память действительно устроена так, что сохраняет только хорошее, и люди, ностальгирующие по СССР, на самом деле ностальгируют по своей молодости — времени, когда всё впереди и ты играешь на пляже в волейбол в компании друзей, а вечером вы пьёте вино, жарите шашлыки, и вас не беспокоят ни преступность, ни безработица, ни смутные перспективы будущего. Даже фирменные советские глупости вроде езды «на картошку» (принудительных сельхозработ, на которые в позднем СССР отправляли школьников, студентов и служащих городских предприятий) вспоминаешь как весёлое времяпрепровождение с вечерними посиделками вокруг костра. Хотя в те времена поездки «на картошку» и необходимость копаться в промёрзшей земле, «помогая колхозникам спасать урожай», вызывали у всех раздражение и демонстрировали полный провал советской системы сельского хозяйства. Но кто же будет вспоминать неудобные резиновые сапоги, грязь под ногтями и ощущение полной бессмысленности собственного труда, когда в глазах до сих пор стоит однокурсница, ослепительно улыбающаяся с соседней грядки!

Школы, где я учился, возили убирать картошку, морковку и свёклу. Морковка, конечно, лучше всего: её можно было постругать ножиком и съесть прямо на грядке, а картошкой можно было только кидаться, что мы делали постоянно, и это очень приятные воспоминания. Даже мне тогда, в детстве, казалось, что страна моя — самая сильная и мощная, и, несмотря на недостаток жвачек и джинсов, каждому было очевидно, что в случае войны мы всех победим. А спортсмены наши уже сейчас всех побеждают на каждой Олимпиаде. Кроме того, я жил в полной семье с любящими родителями, и все вокруг в основном были такими же. Это, видимо, было искажением восприятия из-за жизни в военном городке: разводы в военных семьях не поощрялись и были скорее редкостью. Позже, пойдя учиться в гражданский университет, я постоянно удивлялся, как много людей вокруг выросло в неполных семьях.

В детстве и молодости всё хорошо — этот закон жизни часто используют политики, чтобы подменить образ будущего фальшивой картиной прошлого. И здесь каждому важно быть человеком, а не золотой рыбкой, память которой, как известно, сохраняется три секунды. Кидаться с друзьями картошкой на грядках — это, конечно, весело, но всё-таки главное моё детское воспоминание об СССР — очередь за молоком. В 1983 году родился мой брат. В доме, где есть маленький ребёнок, всегда должно быть молоко, и в течение нескольких лет покупать его было моей обязанностью. Каждый день после школы я шёл в магазин и стоял за этим чёртовым молоком не меньше сорока минут. А часто бывало так, что его не завезли, и вот ты стоишь и ждёшь машину в компании десятков угрюмых взрослых. А иногда придёшь чуть позже — и молоко уже разобрали, и тогда родители вечером будут недовольны. Поэтому в СССР я не хочу. Государство, не способное произвести достаточное количество молока, любви у меня не вызывает.

Лично мне очень сильно помогла перенятая от родителей способность разделять страну и государство. В семье очень любили страну и настроены были, я бы сказал, весьма патриотично. Но государство терпеть не могли и относились к нему как к какой-то досадной ошибке. Да, конечно, это наша собственная ошибка — но всё же ошибка. Никаких разговоров об эмиграции у нас никогда не было, и мне даже сложно представить контекст, в котором зашёл бы такой разговор: как же можно куда-то уехать, когда тут твоя страна, твой язык, а твои сограждане — самый прекрасный народ? Хороший народ с плохим государством.

Одна из лучших книг о позднем СССР, написанная профессором университета Беркли Алексеем Юрчаком, называется «Это было навсегда, пока не кончилось». Совершенно гениальное название: оно полностью отражает всё, что произошло тогда со страной, народом и лично со мной. Я жил в Советском Союзе, который был вечен и с которым ничего не могло произойти. Коммунистическую партию Советского Союза поддерживает 99 % населения. Ленин — святой. Революция священна. А потом всё это кончилось. Безо всякой трагедии, разверзшихся небес и судьбоносных событий. Очень хорошо это описано в финальной сцене отличного немецкого фильма «Жизнь других». Он рассказывает о жизни в Восточной Германии. Всемогущая разведка Штази, аналог КГБ, следит за всеми, подслушивает, прокрадывается в дома, и вот в конце один герой фильма объясняет другому, очень недовольному положением вещей: «Это навсегда». После чего камера сдвигается и показывает газету, лежащую на сиденье автомобиля. На первой полосе — Михаил Горбачёв.