Патриот

Глава 6

Учёба в университете мне не нравилась. Я, безусловно, не ожидал, что в реальной жизни она будет выглядеть как студенческие вечеринки из американских фильмов, но разочарование приносило буквально каждое направление университетской жизни.

Во-первых, вечеринки и разгул. Они были, конечно, но вид имели чаще страшный и неловкий. Я с самого начала попал в компанию ботаников, несмотря на не слишком «ботанический» внешний вид. Мне всегда приятнее оказаться в компании людей, которые ужасно стесняются противоположного пола, но прочитали кучу книг и шутят (или пытаются шутить) заумные шутки, чем среди заядлых тусовщиков, непринуждённо перемещающихся с бокалом, смеющихся и очень круто целующих воздух друг у друга возле щёк. Таких я сам до сих пор стесняюсь и боюсь.

Позже, на третьем-четвёртом курсе, я примкнул к крутой компании. В том смысле, в каком понимали крутость в девяностые. Там был парень с геликом[5], мой хороший друг. Там был сын крупного мента, сын ФСБшника, и мы все изображали из себя крутых парней. Ну, в девяностые, если ты приезжал на гелике, ты таким и был. А на нашем к тому же стояли мигалки, и у моего друга был дивный документ — «непроверяйка». Натурально, документ, выданный МВД, на котором было написано: «Предписание без права проверки». Он, прямо как бумага в книге «Три мушкетёра», сообщал тому, кто брал его в руки, что сам автомобиль, его водитель и пассажиры не подлежат обыску, проверке и административной ответственности. Это к вопросу о том, почему «как в Америке у нас не получилось»: вот потому и не получилось, что были такие документы. Они и сейчас, кстати, существуют.

Но я отвлёкся.

Несмотря на переход в крутую компанию, с ботаниками я тоже отношения сохранил — интересно, что именно с ними я поддерживаю связь до сих пор. Когда я говорю жене: «Вечером пойду пить пиво с университетскими друзьями», она совершенно спокойна, потому что со всеми знакома и точно знает, что самой радикальной частью вечеринки могут стать шутки об истории Древнего Рима и споры о национальном вопросе.

К тому же скоро выяснилось, что мою желанную разгульную студенческую жизнь естественно ограничивает такая досадная штука, как автобус № 26.

Автобус № 26 — мой враг, объект моей постоянной неловкости и боль моих студенческих лет. Технически я жил в ближнем Подмосковье, но транспортная система девяностых, и до того, в советские времена, очень сомнительная, ещё сильнее сжалась от безденежья и общего бардака. Такси существовало только в виде редких машин частного извоза, стоило баснословно дорого, да и почти не присутствовало на таких малоперспективных маршрутах, как железнодорожная станция Голицыно — военный городок Калининец. Поэтому ничто не угрожало царствованию автобуса № 26, а подданные вроде меня терпели.

Чтобы успеть в университет к первой паре, начинавшейся в 9:00, я должен был проснуться в 5:55, позавтракать, одеться, дойти до остановки и сесть на тот рейс автобуса, что в расписании был обозначен как 7:04. Ну то есть как сесть — взять штурмом. Таких, как я, едущих в Москву к 9:00, было много, и часто подошедший автобус просто не мог открыть двери — они были зажаты спинами пассажиров, успешно залезших в него на предыдущих остановках. Следующий рейс был в 7:18, на практике это означало сорокаминутное опоздание. С автобуса нужно было со всех ног бежать на подходящую к ж/д станции электричку до Москвы, а там пересесть на благословенное московское метро, где поезда ходят быстро, часто и изобильно.

Поэтому мы, стоявшие на остановке, разжимали двери руками и под ругань и крики водителя через громкоговоритель (он причитал о судьбе своих драгоценных государственных дверей) буквально утрамбовывали тех, кто уже ехал. Утрамбовывали мужчины — женщины прибегали к технике «ввинчивания».

Но вечером было ещё хуже. Последний рейс ко мне в городок уходил в 21:28. Позже ни утрамбовываться, ни ввинчиваться было уже просто некуда. Сами понимаете, это была катастрофа. Какие могут быть тусовки, какое студенческое веселье, если в полдесятого, когда любое веселье только начинается, а девочки только-только позволили себя уговорить перейти с шампанского на водку, ты должен быть на чёртовой ж/д станции Голицыно! А значит, с вечеринки надо уйти в 20:30. Ну, конечно, периодически возникали варианты у кого-то переночевать, остаться у друзей в общежитии и так далее. Но это, очевидно, означало утренний приход в универ в виде немытого всклокоченного бомжа, да и гордость не позволяла проситься к кому-то часто.

Досада моего положения была ещё и в том, что невозможно же было признаться и объяснить кому-то свою трагедию с автобусом № 26! О какой крутизне вообще может идти речь, если ты, как лох, вынужден бежать с электрички на автобус, чтобы оказаться дома в своём жалком Подмосковье в детское время — без четверти десять?

Поэтому я часто предпочитал просто идти со станции домой пешком. Не так и далеко — 6,2 километра. В пешем походе были даже серьёзные плюсы: например, если возвращаешься домой не очень трезвый, то этот ночной моцион приводит тебя в норму. Но минусов было больше. Самый большой — идти было просто страшно. Страшно не то, что через лес, а то, что собьют. Многочисленные веночки и ленточки, привязанные к деревьям и столбам то тут, то там, уверенно подтверждали: ага, запросто собьют.

Дорога была прямая, ровная, совершенно тёмная и с крохотной обочиной, за которой была глубокая канава. Когда сам едешь на машине пассажиром, то убеждаешься: прохожий появляется в свете фар буквально перед капотом. Даже аккуратный трезвый водитель может совершить наезд на такую вот жертву автобусного расписания, а пьяный — тем более. А уж пьяных в те времена, когда гаишники брали взятки, совершенно не таясь, и за деньги отпускали не то что пьяного, а пьяного с автоматом, гоняло по ночам очень много.

Зимой же, когда маленькая обочина совсем исчезала и приходилось двигаться прямо по проезжей части, а при виде приближающихся фар отступать в сугроб, идти было совсем-совсем неприятно.

Эк я. Сколько страниц автобиографической книги посвятил несчастному автобусу. Вот что называется — боль всей молодости. Сколько лет прошло, а я всё жалею об упущенных возможностях вечеринок и разгула.

Я, кстати, потом миллион раз задавал себе вопрос: почему же я не прибегнул к такому очевидному решению, как съём однокомнатной квартиры рядом с университетом? На первом-втором курсе — понятно, я не мог себе этого позволить. Но потом, когда стал работать, — мог бы. Понятия не имею, почему я этого не сделал, но, оглядываясь на прошлое, я рад, что сохранил приемлемый баланс «стеснительный ботаник, изображающий крутого парня». Чёрт его знает, куда бы привела меня съёмная квартира в середине девяностых. Не то что я не уверен в себе и думаю, что меня могла увлечь «плохая компания», но жизнь, вполне вероятно, сложилась бы иначе.

Ха-ха-ха. Перечитал последнюю фразу и внутренне засмеялся…

Однако здесь уместно упомянуть ещё одну причину, по которой учёба в университете и сам он не оставили у меня тёплых воспоминаний: наркоманию.

Я успел закончить вуз до наркоэпидемии начала нулевых годов, выкосившей целые поколения в городах и посёлках Подмосковья, на Урале и во многих других регионах. Из тех, кто учился со мной в школе и РУДН на одном потоке, я знаю считаные единицы погибших от наркотиков или ставших настоящими героиновыми наркоманами. Однако на каждом новом курсе таких знакомых становилось всё больше. Мой брат Олег, который на семь лет младше меня, назовёт уже весьма приличное количество одноклассников и однокурсников, сторчавшихся до клиник или трагического конца.

Первый курс, я еду с приятелем на автобусе, идущем от метро «Юго-Западная» до остановки «РУДН». В который раз замечаю группки из двух-трёх странных подростков в спортивных костюмах, которые слоняются вдоль забора нашей территории и поднимают с земли какие-то бумажки. А время — 8:30 утра.

— Андрюха, — спрашиваю, — кто это такие? Постоянно вижу таких хмырей здесь, и самое удивительное в том, что они заставили себя встать в такую рань, чтобы приехать и ходить вдоль забора, заглядывая в урны. Кто это вообще?

Приятель смеётся:

— А ты не знаешь? Это наркоманы. Они ищут нычки. (Сейчас их называют «закладки».) — Нигерийцы прячут наркоту в сигаретных пачках вдоль забора, в урнах, под лавочками, а наркоманы, у кого нет денег, просто наудачу бродят и ищут их тайники.

И он ещё веселее засмеялся, увидев выражение моего лица и расширившиеся глаза.

Мир наркотиков обошёл меня, парня из военного городка, совсем стороной. Я знал, что где-то есть какие-то наркоманы. Героин — это ужасно. Марихуана менее ужасна, она продаётся спичечными коробками, называемыми «корабль». Стоит недорого, курят её многие знакомые, и выглядит это всегда супердебильно: они натужно смеются, и кажется, что они как будто изображают смех.

А оказывается, я каждое утро хожу мимо гнезда наркомании. РУДН в течение нескольких лет действительно был гнездом и главным местом распространения тяжёлых наркотиков. Всему виной международная специфика университета. Это было одно из немногих мест, где были иностранцы, и, что ещё важнее, они были из стран третьего мира и жили компактно в общежитиях. Студенты-нигерийцы наладили каналы поставки героина и стали первой настоящей наркомафией в России, работавшей по «мировым стандартам». Как в кино: деньги отдаёшь одному, другой говорит тебе, где товар. Идёшь и поднимаешь с земли сигаретную пачку, в которой лежит шарик из фольги. Единая этническая принадлежность, язык, не понятный никому вокруг, родственное и клановое доверие — эти факторы помогали нигерийцам довольно долго оставаться важнейшими игроками рынка, и территориально это всё происходило у нас в РУДН.

Наркополиция, которая и сейчас-то в России сама организует крупную наркоторговлю, отлавливая и сажая лишь мелких конкурентов, в те времена и подавно занималась только наркобизнесом и грабежом барыг. Они ненавидели нигерийцев и поначалу боролись с ними крайне жёстко именно потому, что те были для них на одно лицо, говорили на непонятном языке и не подчинялись правилам. Сам видел, как в подземном переходе через Ленинский проспект оперативники поймали убегающего чернокожего наркоторговца и буквально разорвали ему рот, чтобы достать те самые шарики в фольге. Они катались по всему переходу в лужах крови.

В общем, хотя рассказывать об этой стороне жизни нашего университета знакомым и родителям, слушая их охи и восклицания, было прикольно (если честно, я и сейчас не понимаю, чего в моем рассказе больше — желания передать, как это было, или тайного хвастовства, как это было круто), в целом весь этот наркоконтекст, увлечение наркотиками среди студентов младших курсов и особенно несчастные родители, приводившие своих бестолковых чад за руку в аудиторию и караулившие их под дверью, чтобы не сбежали, мне совершенно не нравился. Из-за этого я не чувствовал, что учусь в приличном месте.

Наверное, во всём этом был большой плюс. Наркотики раз и навсегда лишились в моих глазах гламурного и романтического ореола. Они ассоциировались не с классными вечеринками, где модели нюхают кокаин через стодолларовые купюры, а с тем, что они и есть в реальной жизни: нищими людьми, попрошайничеством, грязью, какими-то мерзкими кровавыми бинтами и обгорелыми ложками. Очень-очень много раз потом в своей жизни я сталкивался с самыми разными наркоманами и наркоторговцами. С разной историей, бэкграундом, взлётами на разную высоту и падениями разной силы, но результат был один: они ломали себе жизнь.

Так что ну их к чёрту, эти съёмные квартиры для двадцатилетнего парня в середине девяностых.

Следующее, что не просто неприятно поразило, а прямо шокировало меня в университете, — коррупция. То, что приёмные комиссии коррумпированы и принимают людей за взятки и по знакомству, удивлять не могло. Это было известно абсолютно всем в СССР и позже в России. Общая деградация всех органов советской власти с конца семидесятых затронула все сферы, включая, конечно, образование — высшее прежде всего. Хотя признаюсь, что на меня произвело впечатление, как много студентов имеют родственников в университете и живут в соседних домах, то есть в тех квартирах, которые строили и выделяли сотрудникам РУДН. И ещё я изумлялся простоте схем, которые проворачивали сотрудники, чтобы устроить своё чадо на супервостребованный юридический или экономический факультет.

Пока деревенские дурачки вроде меня штурмовали юридический напрямую, сдавая экзамены и преодолевая высокий конкурс, ушлые люди, понимавшие, как работает система, направляли своих детей на непривлекательные факультеты вроде сельскохозяйственного. А потом, спустя полгода, оформляли внутривузовский перевод. Небольшая сумма в конверте (или даже просто дружеская услуга коллеге), и хоп — ты уже на юридическом.

Но это ладно. Такие схемы родители и преподаватели проворачивали где-то там, тайно.

А вот как сами студенты платили за экзамены и зачёты — это прямо впечатляло. Любой экзамен можно было сдать за деньги, и это делалось совершенно открыто. Безусловно, существовали преподаватели, не бравшие этих стодолларовых бумажек, лежавших в зачётках. Наверное, большинство не брало вот так откровенно и напрямую, но те, кто брал, могли «решить вопрос». И всегда существовал «человек на кафедре», к которому можно было подойти. Он брал пятьдесят долларов себе и сто долларов профессору (с его слов! Скорее всего, тоже себе) и решал вопрос.

До сих пор помню прекраснейший эпизод с предметом «Гражданский процесс зарубежных стран». Его вёл дедушка, выглядевший как уважаемый профессор, честнейший и милейший человек. Предмет был сложный, по общему мнению, бесполезный и никому не нужный. Но зачёт сдавать надо! И вот в аудиторию приходит мой одногруппник, дагестанец Мамедхан, он же просто Мага, и радостно объявляет: «Я договорился, он возьмёт по пятьдесят долларов за зачёт! Собирайте зачётные книжки и кладите туда по полтиннику».

Вот так, открыто? Такому милому дедулечке? Не верилось. Но про Магу было известно, что он покупает, или «вымучивает» (от слова «мутить»), все экзамены. Сумма небольшая, в те времена основной валютой в кошельке у каждого был именно доллар. Большая часть группы, даже многие из тех, кто обычно не платил, посмеиваясь, сдают зачётки, вкладывая в них купюры. Собирается большая стопка. Моя зачётка и мой полтинник тоже внутри — врать не буду. Мага не может все унести сам: «Лёха, помоги по-братски, возьми половину».

Мы относим зачётки милейшему профессору, он улыбается, вежливо и церемонно с нами здоровается, просит поставить стопку зачёток перед ним, после чего, совершенно не стесняясь нас, берёт их по одной, достаёт купюру или купюры (в некоторых лежало по пять десяток, и профессор неторопливо их пересчитывал), откладывает их в ящик стола, ставит зачёт и расписывается. Вся операция заняла минут пять, после чего мы отнесли зачётки обратно и раздали.

Было ли такое повсеместно и в каждом вузе страны? Нет. Всё-таки технические вузы, всякие там физтехи и мехматы, не были настолько поражены коррупцией. Конкурс туда сильно упал, все хотели быть юристами и менеджерами, а не физиками. Народ, который шёл туда учиться, был беден. Всё держалось на энтузиазме и в каком-то смысле на представлении, что «все эти математические гении — люди со странностями». В те времена их поведение было «нерыночным» (хотя потом стратегически многие из них выиграли, и почти все по-настоящему замечательные бизнесы были основаны именно разнообразными физтеховцами, а не менеджерами с юристами), соответственно, и экзамены они сдавали по старинке, а не с помощью равновесной цены в точке пересечения графиков спроса и предложения.

А вузы типа моего — модные и привлекательные — как раз дали в итоге мощнейший выброс кадров в структуры государственного управления, госкомпании (тогда их ещё не было, но путинский госкапитализм был не за горами) и компании крупного олигархического бизнеса. И вот это суперциничное отношение ко всему, лёгкость, повседневность и обыденность коррупции надолго сформировали нравы и привычки российской элиты.

Ага, я так нравоучительно об этом рассказываю — как будто сам не платил.

Возьму на себя часть личной ответственности за разгул коррупции и расскажу позорнейшую историю своей биографии. Хотя в те времена я ею весьма гордился, всем рассказывал, мне казалось, что она отлично показывает мою лихость и находчивость.

Раз уж в этой части книги я продолжаю отвечать на вопрос: «Почему как в Америке не вышло?», мне кажется, история эта здесь уместна.

Я уже «крутой». Ну то есть относительно, конечно. Настоящий крутой — это у кого крутая машина. «Гелендваген» или «мерседес» S-класса — это топ. Любая «бандитская» иномарка тоже подошла бы: БМВ, джип вроде Tahoe, всё в этом роде. Ничего подобного я себе позволить и близко не мог, но в нашей компании такие машины были, и главный козырь — гелик с мигалками. Священный свет этого гелика, причудливо отражаясь и преломляясь в окружающих объектах, падал и на меня. Как и на всю ту часть компании, которая так же многозначительно изображала из себя непростых людей, но в реальности была страшно далека от посещения автосалона. Так или иначе, предполагалось, что я уже не хожу, как лох, на все занятия подряд, а вместо первой пары иду в кафе, которое на первом этаже здания университета держали бывшие студенты-арабы. Здороваюсь с такими же многозначительными бездельниками, пью кофе, дожидаюсь друзей, мы идём завтракать. Потом куда-то едем. С кем-то «перетираем». Обсуждаем слухи и сплетни. Смеёмся и шутим друг над другом. Иногда идём на какое-нибудь занятие. Потом снова тусим, обсуждаем какие-то дела, бизнес-возможности (они никогда не переходят в реальность), ну и всё в таком духе. В общем, традиционное для девяностых бессмысленное времяпрепровождение молодёжи, которая пытается намекнуть всем вокруг и самой себе, что она непростая, стараясь произвести впечатление на окружающих и, скажем честно, в первую очередь на девушек. Это работало с переменным успехом, но в целом работало.

Ну так вот. Очевидно, что довольно много занятий я пропускал. Коррупционный способ решения вопроса экзаменов подходил не всегда. Во-первых, это было бы недешёво. Во-вторых, это было уже для меня недостаточно круто. Надо было не заплатить, а «добазариться». В ход шли различные ухищрения, в основе которых лежало, конечно, враньё. Методом проб и ошибок был выявлен один из наиболее эффективных способов: прийти к преподу, объявить, что ты работаешь в прокуратуре или чём-то подобном (типа, помощником прокурора). Вот, мол, устроился. Жутко занят, извините. Поставьте зачёт.

Вспоминая это сейчас, думаю о том, как это тогда удивительно гармонировало одно с другим: ты постоянно изображаешь кого-то вроде бандита или человека, с ними связанного, а потом приходишь куда-то и объявляешь себя помощником прокурора Центрального округа Москвы. И ни у кого никаких вопросов. Ну а как должен выглядеть помощник прокурора или сам прокурор? Как бандит, конечно. Они же и есть бандиты все. Это всё одна зона человеческой жизнедеятельности: прокуроры, бандиты, РУБОП, люди на БМВ и «мерседесах». Такова была норма девяностых, которая пропала в начале и середине нулевых (и в этом была огромная реальная заслуга Путина), но сейчас вернулась в нашу жизнь полностью. Сейчас прокурор — тот же бандит, просто в более структурированной ОПГ.

Но я снова отвлёкся.

Удостоверение преподаватели не спрашивали и почему-то почти всегда без проблем сразу ставили четвёрку. Мы с приятелем — сыном крупного полицейского — получили весьма приличное количество четвёрок благодаря вот таким байкам.

И надо же было, чтобы на кафедре уголовного процесса мне попался вредный препод, который сам работал в прокуратуре. Выслушав мой рассказ, он задал мне пару уточняющих вопросов. На них я ответил без проблем: летнюю практику в прокуратуре я прошёл. Она заключалась в том, что мы ходили для сотрудников в «Макдональдс». Так что фамилии и адреса я знал. Кстати, «мой» прокурор (он больше любил не «Макдональдс», а пирожки из «Русского бистро») стал большим начальником, и я недавно встретил его фамилию в очередном обвинении по уголовному делу против меня и ФБК.

Четвёрку мне препод поставил. Но оказался таким дотошным, что не поленился и позвонил в отдел кадров прокуратуры, уточнить, работаю ли я у них…

Через неделю я сижу, как обычно, в холле, в своей компании бездельников. Заканчивается лекция, и из аудиторий вываливает народ, в том числе и с моего курса. Они смотрят на меня и смеются. Блин. Что случилось? «Да, — говорят, — препод по уголовному процессу в конце лекции сказал, мол, есть у вас такой Навальный? Я ему поставил четыре, потому что он выдал себя за моего коллегу в прокуратуре. Передайте ему, что его четвёрку я аннулировал и экзамен он мне никогда не сдаст».

Я приуныл. Что делать — непонятно. Чувак объявил мне вендетту, он совершенно прав, и, даже если я идеально выучу весь чёртов уголовный процесс — не велика задача, — он всё равно мне сдать экзамен не даст. Тут уж просто воспитательный момент.

И тут мои раздумья прервало появление Ивана Даниловича Козочкина, заведующего кафедрой уголовного процесса. Это единственный преподаватель, которого я тут называю по имени, потому что Иван Данилович, несмотря на грозное название своей кафедры, был просто королём коррупции.

«А ведь любой зачёт и экзамен, который сдаётся преподавателю кафедры, можно по определению сдать заведующему кафедрой, — осенила меня мудрая юридическая мысль. — Это же, получается, вышестоящая инстанция».

Я сразу подошёл к Ивану Даниловичу и поделился с ним этим рассуждением. Козочкин внимательно посмотрел на меня: «Ты прав, Лёша. Заходи на кафедру с документами».

Я занял сто пятьдесят долларов у друзей и отнёс на кафедру. Экзамен сдан.

На следующий день встречаю в коридоре злосчастного прокурорского работника.

— Навальный, когда вы придёте сдавать экзамен? — ехидно улыбается он.

— А мне не надо, спасибо. Я всё сдал, — отвечаю я максимально смиренно, подавляя ответную ехидную усмешку.

— Нет, надо, я вам четвёрку аннулировал.

— Возможно. Но я уже получил новую оценку. На этот раз пятёрку.

И тут уж никакие силы мира не смогли бы удержать меня от торжествующей улыбки. И не удержали.

— До свидания, — говорю я, разворачиваюсь и ухожу походкой героя боевика после финальной сцены с самым большим взрывом.

Как я и написал выше, я пересказывал эту историю много раз и был страшно горд собой. Сейчас ничего, кроме стыда и разочарования самим собой тогдашним, не испытываю. Но из песни слов не выкинешь. Может, для того я и пишу об этом в таких подробностях, чтобы не просто передать дух времени, но и — методом публичной исповеди — разорвать связь с собой тогдашним. То есть ничего такого уж ужасного я не делал. Глупая трата своего времени и своей молодости была главным моим преступлением. Учиться мне было легко. Несмотря на то что с посещением лекций у меня было не очень, подавляющее число предметов я сдавал сам. Без коррупции и «муток». Сдавал без троек — только на четвёрки и пятёрки. С детства вбитая в голову заповедь («Всё, что ниже четвёрки, — это катастрофа и знак, что ты дурак») работала. Но когда коррупция и «мутки» имели место — это была позорная глупость. Не надо было этим заниматься, я прекрасно сдал бы всё сам. И вообще, надо было красный диплом получить.

И это подводит меня к главной причине, по которой мне не хотелось и не было интересно учиться: все эти преподаватели и тогдашние университеты вообще, увы, не могли ничему научить. На факультетах естественных наук было иначе — законы физики не меняются в зависимости от того, кто стоит у руля: президент России или генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза.

А вот у преподающих право и экономику мир рухнул, причём несколько раз. Законы и сама экономическая формация страны менялись постоянно. А они — вчерашние преподаватели марксизма-ленинизма. Праведники научного атеизма. Даже максимально удалённые от текущей политики, вроде преподавателей римского права, всю жизнь врали и лицемерили, ведь любое явление было положено объяснять классовой борьбой и положениями диалектического материализма. Даже те, кто пытался заниматься серьёзной наукой, обязаны были включать в свои диссертации десятки страниц идеологической чуши.

В середине девяностых все эти люди — приятные, милейшие и образованные — оказались совершенно профнепригодны. Они ничего не знали сами и ничему не могли научить других. Я довольно быстро понял одно из главных правил права: хороший юрист — не тот, кто знает всё, а тот, кто понимает, что и где почитать, чтобы разобраться. Это точно работает применительно к романо-германской системе права (в англосаксонской, основанной на прецедентах, всё сложнее) и уж тем более работает в странах, только начинающих строить новую правовую систему, вроде тогдашней России.

Мне нравится и нравилось быть юристом, я не ленился читать первоисточники, и меня страшно бесило чувство, что я разбираюсь во многих вопросах лучше преподавателей. Это просто выгоняло меня из аудитории, как могучая центробежная сила. Снаружи был преображающийся мир — пусть далеко не всегда прекрасный, но многообещающий. А ты, как дурак, должен сидеть в аудитории, где преподаватель с явным затруднением рассказывает тебе о только что принятом законе, который он прочитал позже и в котором понял меньше, чем ты сам. А уж когда приходилось выслушивать какие-то экономические воззрения этих недавних певцов марксизма-ленинизма или тем более их взгляды на «геополитику» (я ещё тогда решил для себя, что постоянное употребление слова «геополитика» — маркер дурака, и этот признак меня ни разу не подвёл), это было просто невыносимо.

Конечно, мне хотелось сбежать и начать работать. Гибкая система посещения это позволяла. А главное, мне нужна была машина: автобус № 26 меня измучил. Мне хотелось мобильный телефон. Они только появились, и в глазах любого именно «мобила» была первым и базовым знаком, что ты не какой-то лох, а стоящий человек. Ну и вообще, состояния рождались на глазах. Как-то же все эти люди зарабатывают на свои прекрасные блестящие чёрные «мерседесы»! Значит, и любой может, я — уж точно. Правильно говорят: сейчас Россия — страна возможностей. Как когда-то Америка. Только лучше.

Есть в России такая рок-группа — «Бахыт-Компот». Так вот, в девяностые у них была песня — ужасная с музыкальной точки зрения, но очень важная как философское размышление панка. Я тоже об этом постоянно думал. Припев у песни такой:

«Нам хрен в дышло, а у чехов вышло.

Нам хрен в дышло, а у венгров вышло.

Нам хрен в дышло, а у немцев вышло».

Ну и так далее. У всех стран советского блока вышло. У прибалтийских республик СССР (теперь — стран Балтии) вышло. А у нас нет. Нефть есть, газ есть, металлы и лес есть, какая-то инфраструктура и промышленность есть. Высокообразованное население — есть, и много.

А ничего не вышло. Не просто «как в Америке» не получилось, но даже как в Польше. Я пишу это в 2021 году, когда в России официально тринадцать процентов людей живут за чертой бедности. А по уровню средней заработной платы нас обогнали и Китай, и Ливан, и Панама. Не вышло.

Когда-нибудь, конечно, получится и всё будет хорошо. Но надо признать правду: тридцатилетний период жизни страны с ранних 1990-х по 2020-е — это бездарно потерянное время деградации и отставания. А поколение моих сверстников и людей на пять-десять лет старше не зря называют потерянным и проклятым. Именно эти люди должны были стать главными выгодоприобретателями свободы — рыночной и политической. Они могли легко адаптироваться к новому миру (большинство представителей старшего поколения такой возможности было лишено). Пятнадцать процентов из них должны были стать предпринимателями, как в США. Но ничего не вышло ни у них — самых перспективных, ни у остальных. Спору нет, в 2021 году люди живут лучше, чем в 1990-м, — но, извините, тридцать лет прошло. И в Северной Корее люди живут сейчас лучше, чем тридцать лет назад, и в любой другой стране. Причины — научно-технический прогресс, целые новые отрасли экономики: связь, интернет, банкоматы, компьютеры. Люди, которые объясняют рост уровня жизни по сравнению с девяностыми успехами и усилиями путинской власти, действительно похожи на героев анекдота, говорящих: «Спасибо Путину, при нём скорость работы компьютеров выросла в миллион раз».

Сравнивать надо не нас в 1990-м и нас сегодняшних, а нас сегодняшних и нас — таких, какими мы могли бы быть. Не в области фантастики и сказок — если бы мы росли среднемировыми темпами, спокойно добивались того, что на наших глазах сделали Чехия, Восточная Германия, Китай и Южная Корея. Такое сравнение навевает грусть. Это не абстрактное математическое упражнение, это тридцать лет нашей жизни. И бог знает, сколько ещё таких потерянных и украденных лет впереди. Пока Путин у власти, мы так и будем считать упущенные возможности, замечать: о, вот ещё одна страна обогнала нас по ВВП на душу населения. А вот эти — смотрите-ка, мы всегда относились к ним как к нищим — обогнали нас по уровню средней зарплаты.

Так почему не вышло-то? Чем мы оказались хуже Польши и Чехии?

У меня есть простой ответ. И хотя технически это ответ вопросом на вопрос, всё становится ясно:

— Скажите, а архитектор польских реформ Бальцерович стал долларовым мультимиллионером, как наш Чубайс?

— Скажите, а семья чешского посткоммунистического лидера Вацлава Гавела купила себе дом за пятнадцать миллионов долларов на Сен-Бартелеми[6], «острове миллионеров», и обладает другими активами на сотни миллионов?

— Скажите, а как так вышло, что именно в России почти все без исключения «молодые демократы-реформаторы-рыночники» девяностых стали сказочно богаты и сейчас перекрасились в «консерваторов-государственников»? Ведь ни в Эстонии, ни в Венгрии, ни в Словакии, ни в ГДР — нигде этого не произошло.

Сейчас, когда у нас есть и тонны автобиографических свидетельств, и интервью, и архивные документы, и, главное, наглядные результаты тех дел и реформ, когда мы своими глазами видим «реформаторов девяностых», а ныне — путинских холуёв, пропагандистов, олигархов, чиновников, людей сплошь очень богатых, нам стоит уже честно, отбросив лицемерие и попытки оправдать самих себя за бесцельно прожитые годы, признать: не было в России у власти никаких демократов. В смысле — людей с подлинно либеральными и демократическими взглядами.

И главной истории нашего недавнего прошлого, о противостоянии «демократов» и советских консерваторов, тоже, в общем, не было.

«Как же не было, если я в ней участвовал!» — это даже мне хочется воскликнуть в ответ на такое то ли радикальное, то ли наивное, то ли чуждое суждение. Но сейчас, в 21-м году, ясно видится, что противостояния не было, по крайней мере в том виде, в каком пытаются представить его участники тех событий.

Был объективный исторический процесс. Был СССР, обанкротившийся идеологически, экономически и нравственно. Конфликт элит, часть которых ради отстранения устаревших маразматиков примеряла на себя более популярный окрас: в тот момент — «демократов и сторонников рыночной экономики». И под этим лозунгом захватила власть. Так и что же здесь такого? Оно ж ровно так и должно работать. Вам шашечки или ехать? Вам надо, чтобы часть элиты провозгласила новые лозунги и победила под ними, или вы тут собираетесь ходить с прибором определения идеологической чистоты — либералометром — и выяснять, кто больше верил в то, что говорил, а кто меньше?

На самом-то деле, такой прибор не помешал бы. А то ведь ровно поэтому и не вышло. Ни как в Америке, ни как в Чехии.

Если борьбу с консерваторами-социалистами-маразматиками-дураками-вредителями в странах советского блока возглавляли (или, в некоторых странах, как минимум играли в ней ключевую роль) люди формата Леха Валенсы и Вацлава Гавела, прошедшие давление и репрессии, многолетней работой подтвердившие реальную приверженность словам, которые они говорили с трибун, то у нас всё было совсем не так.

Главный «радикальный демократ» — Борис Ельцин. В 1976 году, когда я родился, Ельцин уже был первым секретарём Свердловского обкома КПСС. То есть губернатором крупнейшего промышленного региона на Урале. С полномочиями, кстати, куда большими, чем у современных губернаторов. Вёл себя он там как типичный советский начальник-самодур. И как сел он в середине семидесятых в чёрный персональный автомобиль, вселился в служебную квартиру, обзавёлся элитной служебной дачей, так до самой смерти и пользовался всем этим вместе со своей семьёй. Плоть от плоти советской номенклатуры, узнающей о жизни «простого народа» от шофёров и домработниц.

— А как же «период опалы»?

А вот это отличный вопрос. До сих пор огромное количество людей убеждено, что Ельцин выступил с резкой критикой партийных боссов, опубликовал некие доклады, за что его репрессировали и он, бедолага, чуть ли не на нелегальное положение перешёл. В реальности ничего этого не было. Ни докладов, ни особой критики, ни тем более опалы. Сначала советские партийные боссы в рамках своих интриг назначили его главой Московского обкома КПСС, то есть мэром Москвы, а потом, когда начали с ним конфликтовать, пересадили его в кресло главы Госстроя. То есть министра строительства. Да уж, опала так опала! Даже на чёрную «Волгу» классом ниже пересаживаться не пришлось. И всё окружение у него было соответствующее — лживая советская номенклатура. И семья такая же, с такими же ценностями, вернее — с их полным отсутствием и одной только тягой к личной роскоши и деньгам. Это будет иметь ключевое значение, когда семья трансформируется в «Семью».

Никаких реальных идеологических мотивов у Ельцина, увы, не было, только жажда власти. Это был, бесспорно, человек крайне талантливый. Настоящий интуитивный политик, чувствовавший настроения людей и знавший, как их использовать. Человек, готовый время от времени действовать решительно и смело — но всегда для себя и своей власти, а не для людей и не ради интересов страны.

Пишу эту неожиданно страстную отповедь Ельцину, который, увы, ответить уже не может, и понимаю, почему мне это так важно. Во-первых, я сожалею о том, что был слепым фанатом Ельцина и принадлежал к той части общества, которая своей готовностью поддерживать его во всём открыла дорогу тому беззаконию, что творится сейчас. Можете надо мной смеяться, но мне это важно.

Во-вторых, мало что меня так злит, как популярное сравнение меня с Ельциным. Такие параллели любят проводить в Кремле, и лидер российских коммунистов, который, несмотря на то что я уже много лет помогаю его партии в борьбе за выживание, должен критиковать меня по должности, любые заявления обо мне начинает с фразы: «Навальный — это молодой Ельцин».

Это прямо, как говорится, ранит меня в самое сердце. Я понимаю, что для того и сравнивают, чтобы позлить, но это кто-то очень грамотно придумал. Действительно злит.

Говорят, что от любви до ненависти один шаг. Я шагов сделал гораздо больше, но любовь совершенно точно была.

В начале и в середине девяностых я был не просто сторонником Ельцина, а из таких, что, не раздумывая, поддержат лидера во всех его начинаниях. Интересно, что в моём случае дело было не в том, что мне так уж нравился сам Ельцин или члены его команды. Я просто терпеть не мог альтернативу. Чёрно-белый политический мир, существовавший тогда, определил: либо ты с Ельциным, за движение вперёд — с ошибками, трудностями, непопулярными решениями. Либо за этих трухлявых безмозглых пней из СССР, у которых вообще нет никакой повестки, кроме: «Возвращаемся назад, там было хорошо».

А мне не было там хорошо. И попытки доказать обратное выводили из себя. И до сих пор, кстати, выводят. В девяностые какие-то идиоты пытались мне доказать, что моя мать, оказывается, не должна была вставать в пять утра, чтобы купить мяса. А я не стоял каждый день в часовой очереди за молоком. А сейчас какие-то малолетние олухи, не помнящие СССР или не жившие в нём ни дня, устраивают холивары в интернете, доказывая, что Советский Союз был чем-то вроде Атлантиды, где все люди жили в справедливом обществе, преступности почти не было, а лучшую в мире науку боготворили все слои населения. Они постят пропагандистские картинки тех времён в качестве аргумента: вот, мол, смотрите, это обычный советский сельский магазин. Зумим на витрины и видим, что в продаже есть и бразильский кофе, и индийский чай. А вот целая пирамида из консервов — крабового мяса! Можно даже ценник разглядеть: сорок копеек. А трудящийся тогда получал в среднем — вот вам ссылочка на данные Госплана СССР — двести восемьдесят рублей.

Такого рода рассуждения заставляли мою память бунтовать и толкали меня прямо-таки на передовую священной борьбы президента Ельцина за демократию и рыночную экономику.

Добавьте сюда интерес к политике, появившийся у меня в тринадцать лет, и родителей, ведущих разговоры о политике, и получится кто-то вроде помешанного.

Я просто не мог спокойно слушать, когда кто-то критиковал Ельцина, а заодно Гайдара и Чубайса, главных его реформаторов. Сколько сотен часов я провёл в яростных спорах, защищая Чубайса — его чековую приватизацию и, позднее, залоговые аукционы!

— Это же формирование класса эффективных собственников!

— Это же изъятие собственности у отвратительных «красных директоров», которые мешают замечательным реформам!

У меня ведь был диплом по теме «Правовые особенности приватизации в России». Я там доказывал, как всё хорошо, правильно и основано на законе.

Как сейчас помню: очень приятный пожилой профессор с кафедры гражданского права — один из немногих действительно толковых преподавателей — спросил меня, стоящего на подиуме: «Ну, с правовыми основами всё ясно, а вы-то сами как считаете, был ли правовой механизм использован на благо людей и общества? Ведь крупнейшие, самые прибыльные сырьевые предприятия страны были просто буквально отданы бывшим главным чиновникам бесплатно. По схемам, неотличимым от обычного мошенничества».

Я тогда с досадой подумал: «Надо же, какой классный дед, а тоже недобитый коммунист, выступает против демократов, демократии и движения вперёд». И очень вежливо и немного снисходительно объяснил ему и всей комиссии, что взгляды на политические решения о приватизации могут быть разными, хотя лично я приветствую усилия реформаторов по передаче предприятий эффективным собственникам (я сделал ударение на слове «эффективным»), но в рамках своей работы я рассматриваю юридические аспекты, а они безукоризненны. Нареканий нет.

Профессор продолжал вежливо улыбаться, покивал головой. Я получил пятёрку.

Помню и другой случай. Я почти наорал на малознакомую однокурсницу, сказавшую даже не мне, а своей подруге что-то вроде: «Голосовать надо за Явлинского, это единственный нормальный вариант».

Что?! Кто-то настолько глуп, что не понимает: только полная и безоговорочная консолидация вокруг Ельцина позволит ему победить коммунистов, желающих затащить нас обратно в какой-то мрак, где люди мечтают о возможности купить югославские ботинки?!

Уровень тревоги красный! Хороший человек обязан сейчас же влезть в чужой разговор и либо доказать этой дуре, что она ничего не понимает, либо, если аргументы не подействуют, просто обозвать её дурой вслух.

Видимо, этот мелкий эпизод врезался мне в память потому, что, во-первых, девушка была симпатичная, мне нравилась и страшно разочаровала меня своей, как мне казалось тогда, непроходимой тупостью. А во-вторых, спустя немного лет я вступил в партию этого самого Явлинского и, ожидая голосования партийной ячейки по своей кандидатуре, смеялся, представляя себя тогдашнего, если бы эта девушка оказалась путешественницей во времени и на моё «дура!» показала мне моё сегодняшнее фото.

Я гордо отстаивал право Ельцина, его правительства и администрации расстрелять парламент из танков. Ну конечно, расстрелять, а как иначе-то? Они же против реформ, они идиоты, что с ними разговаривать. Мы, образованные люди, знаем, как надо делать. Вон вся московская интеллигенция за нас и против них. Это какие-то бомжи собрались там, они просто не в состоянии даже понять, как правильно всё то, что делает команда Ельцина, Гайдара и Чубайса. Пусть расходятся по домам в смиренном послушании. А если нет, то они заслужили этот снаряд из танка.

Выбрали на честных выборах? Представляют избирателей? Да плевать и на эти выборы, и на эту Конституцию, и особенно на этих избирателей. Это самое тупое быдло. Неудачники. Они не нашли себя в новом мире реформ и возможностей — это полбеды. Но они ещё и остальным не дают богатеть и развиваться! Собаки на сене: сам не ем и другому не дам.

Я смотрю на несколько листов распечатанного текста. Специально приберёг их, зная, что у меня в плане есть пункт «сложное отношение к Ельцину». Для создания настроения, так сказать.

Это вышедшее в 2021 году расследование (не наше, к сожалению) о шикарной вилле семьи Ельцина — его дочери и зятя — на острове Сен-Барт, или «острове миллионеров», как его называют из-за концентрации суперэлитной недвижимости богачей и звёзд. Там отдыхают семья Кардашьян и Абрамович. И вот выяснилось, что и семье первого президента России — борца с привилегиями, демонстративно ездившего на трамвае, — тоже принадлежит там дом за пятнадцать миллионов евро.

Работает! Смотрю и чувствую ту ненависть, к которой я всё же дошагал от своей любви.

Ненавидеть мёртвого человека глупо, и обязательно всплывает в голове поговорка: «Мёртвого льва может пнуть даже осёл». Мне она, кстати, всегда казалась странной. Что ж теперь, и Гитлера мёртвого нельзя пинать со Сталиным, и Пол Пота с Мао? Я же не виноват, что Ельцин умер до того, как я стал достаточно заметен, чтобы он услышал мои слова.

Наверное, это всё же не ненависть, которой можно ненавидеть живого, а какой-то хитрый микс нелюбви, тоски и сожаления. Сожаления о грандиозном упущенном шансе моей страны и моего народа на нормальную цивилизованную европейскую жизнь, которую мы заслужили. Надежды, чаяния, доверие, в том числе слепое доверие таких наивных и бестолковых людей, как я в молодости, были преданы и цинично проданы. Обменяны на какие-то жалкие коррупционные приработки и схемки ельцинской семьи. На гарантии безопасности для них. Первый указ Путина был о материальном обеспечении и гарантиях неприкосновенности «семьи первого президента России». Это то, во что выродились великие исторические события середины восьмидесятых — начала девяностых.

Путин свои обещания выполнил. Семья Ельцина живёт в комфорте и безопасности. Ведёт какой-то свой небольшой, по нынешним масштабам, бизнес — судя по газетным публикациям, часть своих коррупционных доходов вложила в недвижимость.

Зять Ельцина, Валентин Юмашев, долгие годы работал официальным советником Путина. Смешно, что при этом он так же вполне официально находится на содержании сразу у нескольких олигархов одновременно. Вообще-то это очень похоже на коррупцию и взятку. Но никто не обращает внимания. Во-первых, неприкосновенность. А во-вторых, серьёзно? Платежи от олигархов? Да это самое невинное, что они делали.

И вот я смотрю на этот дом на Сен-Барте, и так мне горько оттого, что вот на это обменяли свободу граждан России. Так что прекратите в качестве примера несправедливой сделки приводить коренных американцев, продавших Манхэттен за двадцать четыре доллара: как вам всенародный президент, победивший на первых своих выборах (честно!) с результатом пятьдесят семь процентов и обменявший всё на дом с террасой где-то на Карибских островах?

Трезвый и объективный взгляд на ельцинское время открывает нам очень грустный, неприятный, но объясняющий приход к власти Путина факт: у власти в постсоветской России никогда не было никаких демократов и уж тем более либералов, которые выступали за свободу и противостояли консерваторам, мечтающим о возрождении СССР. За редчайшими исключениями вроде Гайдара и Немцова, которые оказались людьми лично не коррумпированными и нашли в себе силы либо устраниться (Гайдар), либо противостоять реинкарнации авторитаризма (Немцов), все они были сборищем отвратительных, лживых, лицемерных мерзавцев и воров. Партийными функционерами и комсомольцами, на время подхватившими демократическую риторику, чтобы в рамках политического противостояния того времени оказаться на стороне Кремля. Власти. Только это и было им важно: всегда занимать сторону тех, кто контролирует силовой аппарат, а главное, возможности обогащения.

Ведь все эти люди всегда воспринимали и воспринимают власть как ренту, феодальный надел, выданный на кормление. Власть = деньги. Власть = возможности. Власть = комфортная жизнь для тебя и твоей семьи. А всё, что ты делаешь во власти, направлено исключительно на её удержание. Именно поэтому в СССР все эти деятели были лояльными членами КПСС и ни в малейшем инакомыслии замечены не были (все, включая Ельцина, который, несмотря на созданный вокруг него миф, руководящего чиновничьего кресла не покидал ни на секунду). Потом в этих же кабинетах они отдрейфовали в идеологическую нишу «демократов-капиталистов» и были приятно ошеломлены, поняв, как много можно получить в личную собственность в этой новой экономической формации. А потом, осознав, что все эти «выборы», «свобода слова» и дурацкие «права человека» — совсем даже не обязательное приложение к их швейцарским банковским счетам и не «неизбежное зло», они поплыли в сторону «патриотических консерваторов, сожалеющих о развале великого СССР». Совершенно органично. Никакого стресса. Сильно ошибаются те, кто думает, будто Анатолий Чубайс каждый вечер напивается от горя и унижения, — ведь в 1996 году он примерно миллион раз страстно сказал на пресс-конференциях о неэффективности государственной собственности. А уже спустя десять лет ещё более страстно доказывал преимущество государственных корпораций — этой волшебной системы, позволяющей руководителю быть одновременно и чиновником, получающим государственные деньги, и гендиректором с огромной зарплатой, бонусами и частными самолётами. Такая система идеально подходит, например, для развития нанотехнологий. И как только мудрый Владимир Владимирович Путин выдаст ему несколько сотен миллиардов рублей, он, Чубайс, очень быстро покажет, что государство эффективнее частника.

Так вот: не нужно думать (как я когда-то), что Чубайс реальный и Чубайс условный страдают от собственного лицемерия и ежесекундной лжи. Органичное двоемыслие было важным качеством функционера советской системы. Те, кто был в нём особенно хорош, перешли в систему ельцинскую. Ну а настоящие профи составили систему путинскую. Они сменили несколько идеологических систем, не вылезая из служебного автомобиля с мигалкой. Ну профи же, правда.

Я не верю в карму. Не верю в предопределённость. Однако когда я пишу это, то думаю о насмешке судьбы: я испытываю чувство личной расплаты за то, что слепо поддерживал Ельцина в любых его беззакониях.

Не нравится тебе, что Путин тебя убить пытался химическим оружием? А когда Ельцин, выбравший и назначивший этого Путина, херачил из танков по парламенту, что ты говорил? Напоминаю: «Очень правильно, давно пора, никакой жалости к этим дремучим идиотам, засевшим в парламенте!»

Приватизационные залоговые аукционы, когда крупнейшие сырьевые предприятия были бесплатно розданы назначенным олигархам, — они ведь были не только циничны и аморальны по сути, но и абсолютно беззаконны по форме. Тех, кто хотел на них пролезть и поучаствовать в борьбе за лучшие куски пирога, оставшегося от СССР, не пускали под такими же смехотворными предлогами, как те, под которыми сейчас отстраняют кандидатов на выборах. А когда они шли в суды, им улыбались там так же, как прокуроры на судах по твоим сфабрикованным делам.

Мне и моим товарищам не просто не дают участвовать в выборах — любая связь с нашей организацией или просто денежное пожертвование грозит проверками и даже уголовным преследованием. И это тоже сделали ровно они, те, чьё право расстреливать парламент, фальсифицировать выборы «ради реформ» и выкидывать из политики коммунистов и националистов «ради будущего» я так горячо отстаивал.

Кто-то (мне кажется, это была Юля) однажды после очередного моего интервью, где я затронул тему своей личной ответственности за поддержку Ельцина, а следовательно, за приход Путина, сказал мне с раздражением: «Твоё странное покаяние за Ельцина выглядит даже не кокетливым мазохизмом, а просто тупостью. Ты школьником и студентом тогда был. Пятнадцать лет во время первых выборов Ельцина, двадцать лет во время вторых. Где ты — и где избрание Ельцина? Если тебе реально кажется, что в этом есть твоя вина, то поздравляю: у тебя мания величия».

Это логично. Тем не менее подобное публичное покаяние мне кажется очень важным с практической точки зрения. Мы не должны повторить эту ошибку. Путин не вечен, и мы не знаем, каким будет сценарий его добровольного, принудительного или естественного ухода. И из собственной истории мы знаем, как велик может быть соблазн закрыть глаза сначала на мелкие, а потом и крупные прегрешения того, кого мы считаем «нашим парнем». Кто выражает наши интересы, отстаивает нашу линию. И для того, например, «чтобы не дать прийти к власти популистам», немножко подкрутит, подшаманит, подмешает. Теликом государственным попользуется. Ну а что? Правду же будет говорить и мочить того, кого надо мочить.

Поэтому мне бы очень хотелось, чтобы это чувство «кармического воздаяния» как напоминание об ошибках и совет на будущее разделило со мной как можно больше людей, которые, как и я тогда, благосклонно смотрели на беззаконие, ложь и лицемерие конкретной команды людей ради правильной цели.

Личное разочарование Ельциным произошло из-за машины. Как раз после второго тура тех легендарных выборов 1996 года, когда Ельцин «победил» Зюганова с помощью лжи, клеветы, фальсификаций и грандиозного сговора элит, я осуществил свою мечту — купил машину. Поехал я за ней аж в Германию, что было тогда обычным делом. Купить там, перегнать, растаможить, даже заплатив безумный таможенный сбор, всё равно было гораздо выгоднее, чем покупать иномарку в Москве. Мне хотелось, конечно, иномарку, причём соответствующую моим амбициям (произвести впечатление на окружающих): какую-нибудь подержанную, но не катастрофически старую БМВ. А денег на такую покупку и близко не было. И я, наивный дурачок, поверил сказкам о том, что за семь-восемь тысяч долларов в Западной Германии можно купить «трёшку» БМВ в приличном состоянии. А «трёшка» БМВ в 1996 году была вполне себе топчик. Даже в нашем университете, где было изрядно детей богатых родителей, она закинула бы меня в топ-30 «крутых», а уж в моём военном городке — и подавно.

Поездка была катастрофой и провалом. Блуждание по авторынкам и автосалонам быстро вправило мне мозги молоточком реальности: машины, на которые я рассчитывал, стоили от пятнадцати тысяч долларов. Немцы, странные люди, почему-то не желали отдавать свои машины русским пройдохам вроде меня по заниженной вдвое цене.

И сколько бы ценников под лобовым стеклом я ни рассматривал глазами, полными надежды, никаких сюрпризов не происходило. Время шло, деньги таяли. Надо было либо брать машину сильно хуже классом, либо ехать домой ни с чем — это казалось совсем глупым. В итоге я в отчаянии купил вовсе не БМВ и даже не «фольксваген», а дурацкий «рено». Renault 19 Chamade — даже сейчас немного стыдно об этом писать.

Вообще-то, в этом не было ничего уж такого ужасного. И главное, это решало мою основную проблему побега от осточертевших электричек и автобусов. Но ничего хоть капельки крутого в этой машине не было. И ломалась она постоянно, и по вождению не сравнить с немецкой. В общем, та покупка посеяла во мне недоверие ко французскому автопрому.

Но в любом случае, какой бы дурацкой ни была моя «рено», её надо было растаможить.

Таможня в России девяностых — место фантастическое. Символ коррупции, возможностей и быстрых состояний. Люди, «работавшие в таможне», становились долларовыми миллионерами за неделю.

Это была зона хаоса, бардака и столпотворения. Поднявшийся железный занавес позволил огромному количеству товаров, не производившихся в СССР, хлынуть в страну. От компьютеров до автомобилей, от «ножек Буша» (куриных окорочков из США, на долгие годы ставших символом импортного продовольствия) до заветной западной одежды. Завозили всё, и всё было нужно растаможивать.

«Правительство реформаторов», как сейчас очевидно, действовало как раз в русле жуткого коррупционного протекционизма — такого, что любой консерватор обзавидуется. Под предлогом защиты отечественного производителя вводились огромные таможенные пошлины, потом отменялись, потом снова вводились. Таможенную политику мог менять всякий, кто заносил чемодан денег в правительство. К тому же под каждое решение о повышении пошлин придумывались схемы их обхода, льготы и так далее.

В конце концов воцарилась самая простая, но рабочая схема: оформление одних товаров (с высокой пошлиной) под видом других (с низкой).

Характерный анекдот тех времён:

Собрались Дэвид Копперфильд, Иисус Христос и российский таможенник. Начали спорить, кто лучше умеет совершать чудеса трансформации предметов.

Дэвид Копперфильд: «Смотрите, я превращаю воздух в шляпе в кролика», — машет палочкой, в пустой шляпе — кролик.

Иисус делает пассы над стаканом с водой: «Смотрите, теперь это вино».

Таможенник: «Это не чудеса, а херня какая-то. Вон, видите, стоит ж/д состав с японскими телевизорами?» Таможенник вынимает печать, дышит на неё и ляпает на какую-то бумажку: «Теперь это зелёный горошек».

Растаможка легковых автомобилей — лучший пример происходившего.

Пошлины на иномарки были огромны и вводились для того, чтобы «помочь российскому автопроизводителю». Законы экономики не обмануть — долгие годы пошлин и прямых дотаций в миллиарды и миллиарды автопроизводителю не помогли. Но это было потом.

А тогда, в 96-м, существовали многочисленные пути обхода пошлин: льготы для пилотов, дипломатов, моряков, афганцев, жителей Калининградской области и ещё бог знает что.

Под автомобильный таможенный пост передали большой бывший автопарк в московском районе Очаково, и там в огромных очередях к крошечным окошкам, в которые можно было заглянуть, только согнувшись пополам, толпились сотни и тысячи людей, потрясавших кипами настоящих и фальшивых документов о том, что они моряки-афганцы на дипломатической службе, поэтому могут заплатить за свой «Фольксваген Пассат» 1991 года не сорок процентов его рыночной цены, а пять.

Таможенники с видом до такой степени надменным, что я до сих пор не понимаю, как мышцы лица обычного человека могут такое изобразить, гоняли эти толпы от окошечка к окошечку. Свою задачу они видели в том, чтобы признать неправильными документы как можно большего количества людей: печать не та, форма не та, дата не та. Это, в свою очередь, расширяло возможности шустрых молодых людей, у которых пресловутая «уличная смекалка» прямо на лице была написана. Эти перед окошечками не стояли, а подходили к дверям, засовывали головы и руки с документами в проёмы с надписью «Вход строго воспрещён», шутили с таможенниками, пожимали им руки. В общем, они умели делать из людей правильных моряков и дипломатов. К документам, переданным через этих посредников, вопросов не возникало.

Но их услуги, понятно, стоили денег. Их выражения лиц намекали на возможность варианта, при котором деньги возьмут, но ничего не сделают. Я решил пошлину заплатить (все удивились, услышав это), поэтому посредники мне были не нужны — только собрать все бумажки и очереди отстоять. Я стоял день, я стоял два. На третий день стало ясно, что к утру четвёртого дня я в заветный кабинет попаду и все бумаги у меня уже будут готовы и снабжены нужными штампами. А утром четвёртого дня я обнаружил на нужном этаже огромную толпу и табличку о том, что сегодня приёма нет.

Я и три предыдущих дня с трудом сдерживал бешенство от этой системы. Какое-то наследие совка, почему-то до сих пор не разгромленное моим любимым ельцинским правительством. Причина, по которой остановился конвейер оформления, выяснилась быстро, её обсуждали в толпе: приезжает Ястржембский — пресс-секретарь Ельцина, — и его должно встречать всё руководство таможни, а рядовые сотрудники, видимо, просто считали неправильным работать в этот великий день. На всякий случай все ждали: вдруг всё же заработают. Ждал и я, а благодаря тому, что толпа людей прижала меня к окну в коридоре, я увидел и момент приезда Ястржембского. Человек из телевизора, чья функция в основном заключалась в том, чтобы говорить: «Президент работает с документами», когда тот был пьян, и: «У президента крепкое рукопожатие», когда тот переносил операцию на сердце, вышел из чёрного «мерседеса», улыбаясь, пожал руку начальству — плотным мужчинам в синих мундирах — и, взлетев на крыльцо, скрылся за дверью.

Странно, что он не споткнулся и не упал. Мой взгляд был так полон ненависти, что мог бы двигать предметы. Мои губы шептали проклятия в адрес «драного пресс-секретаря», который какого-то чёрта припёрся на таможню и изображает начальство.

Ещё днём раньше меня вполне устраивало враньё этого человека о здоровье Ельцина, и я был готов его защищать. Но вот именно тогда (так случайный личный опыт формирует наши политические взгляды!) я разочаровался в Ельцине, а типов вроде Ястржембского, ельцинскую обслугу, стал считать просто сборищем жуликов и проходимцев. Конечно, я не переметнулся в другой политический лагерь и в любой момент до внезапной отставки Ельцина в 1999 году проголосовал бы за него на любых выборах. Просто я перестал быть его фанатом и даже сторонником — момент на таможне показал мне то, что я упорно отказывался признавать: власть Ельцина не проводит реформ. Она не даст ничего ни мне, ни остальным. От неё не стоит ждать ни перспектив, ни экономического роста. Это просто старый больной алкоголик и куча циничных мошенников вокруг него, занятых своим рутинным бизнесом по укреплению личного благосостояния.

Позже из мемуаров ельцинского охранника Александра Коржакова мы все узнали, что типичный рабочий день Ельцина продолжался до двенадцати часов, а потом он говорил Коржакову: «Ну что, Александр Васильевич, пора пообедать».

Это был сигнал Коржакову достать бутылку водки и закуску.

А мы между тем ломали копья и срывали голос, говоря о реформах. Не было ничего. Ничего не было. Только группа жуликов из окружения президента, называвшая себя «патриотами-государственниками», и такая же группа, назвавшаяся «реформаторами».

Реформаторы крали больше, зато выглядели поприличнее.

Разочарование в Ельцине при всей эмоциональности момента никаких больших перемен в моих взглядах не вызвало. Да и не до того было. Девяносто шестой год, всё-таки мне двадцать лет. Кругом бандиты, дискотеки, новая интересная жизнь. Я студент, и у меня уже есть машина — я избавлен от ненавистных электричек и автобуса.

Единственное, что, наверное, мой интерес к политике поугас.

Вернул мне его другой человек — Владимир Владимирович Путин.