Переворот

10

После хлесткого проливного дождя, прошедшего утром, дорога потемнела и взбухла. Кони шли оскальзываясь, ошметки грязи летели из-под копыт… Всадников было пятеро. Ехали не спеша, негромко переговариваясь. И вскоре достигли леса, свернули с тракта на проселочную дорогу, которая версты через три или четыре вывела их к деревне Шубинка.

Миновали поскотину, по-хозяйски открыв и закрыв за собой скрипучие жердяные ворота. И ехавший впереди на пегом коне всадник обернулся и сказал:

— Тихо-то как. Будто вымерли все.

— Вздремнули малость, — усмехнулся другой всадник, совсем молодой, с густым ломким голосом. Остальные, невольно подобравшись, натянули поводья.

Но тишина оказалась обманчивой. Едва миновали первые избы, как где-то неподалеку раздался глухой размеренный стук: похоже было, кто-то приколачивал доски. Потом с противоположного конца деревин донесся истошный визг поросенка, тявкнула собака…

Конники проехали еще немного и увидели слева, у третьего с краю дома, высокого бородатого мужика с молотком и доской в руках. Мужик тоже заметил приближающуюся кавалькаду, смотрел на верховых удивленно и несколько, пожалуй, растерянно.

— Здорово были, хозяин! — поприветствовал его всадник на пегом коне, подъезжая к ограде.

— Здорово, коли не шутишь. Всадник засмеялся.

— Плохо гостей встречаешь, Корней Лубянкин. А приглашал: будет путь — заезжай. Вот я и заехал.

— А-а, матрос, — узнал, наконец, и мужик всадника, подошел к пряслу, не выпуская из рук молотка и доски, искоса поглядывая на стоявших чуть в стороне остальных конников. — Степан Огородников… Каким ветром к нам?

— Попутным. А уговор наш, видать, позабы-ыл, Корней Лубянкин.

— Какой уговор?

— Плохая у тебя память. А кто ж хвастался, что лучших невест, чем у вас в Шубинке, нигде не сыскать? Вот мы и приехали.

— Ну дак… милости просим, коли приехали, настороженно отозвался Лубянкин. В это время из дома вышла девушка, замерла на миг, увидев незнакомых верховых, пружинисто сбежала с крыльца, стрельнув колюче-острым и насмешливым взглядом. И бросила на ходу:

— Тятенька, я к Лукьяновым, пряслицу заберу…

— Нашла заделье, — недовольно буркнул Лубянкин. И добавил вслед. — Да не засиживайся… Слышь, Варвара?

Девушка бежала по тропинке через огород, прямая и гибкая. Приталенная синяя кофточка плотно облегала плечи и спину, подчеркивая особенную стать девически-ладной ее фигуры. Степан смотрел на нее и мысленно гадал: обернется или не обернется? Если обернется — увидятся еще.

Девушка пересекла огород, приоткрыв узенькую калитку, повернулась и вскинула голову. Степану показалось, что она улыбается. Он тоже улыбнулся, глядя на нее, и на какой-то миг забыл о стоявшем рядом Корнее Лубянкине. Тот кашлянул, как бы напоминая о себе. Степан посмотрел на него, продолжая улыбаться, и эта улыбка была сейчас не совсем уместной.

— Такие вот дела… — сказал, слегка растягивая слова, и вдруг заметил прислоненные к стене дома обрезки тесин и забранное такими же тесинами, наглухо заколоченное окно. Степан смотрел и ничего не понимал: зачем это Корней Лубянкин заколачивает окна? — Лишние, что ли? — полюбопытствовал.

— Теперь много чего лишнего… Шкуру с мужика сдерут и скажут: лишняя.

— А при чем тут, скажи на милость, окна твои?

— При том… — сузил глаза Лубянкин. — При том, что нашего брата, мужика, любая власть норовит взять за глотку.

— Что-то не пойму тебя, объясни толком, — попросил Степан, — что стряслось, чем ты недоволен?

— А ты всем доволен?

— Нет, не всем. Вот и давай разберемся.

— Чего разбираться, небось и без меня все знаешь…

— Чего я знаю?

— А того… того, что совдеп отвалил налоги, каких и при царе не было. Слава богу, дождались новой власти!..

— Погоди, — остановил его Степан. — Какие налоги?

— Такие… не мазаные, сухие! — горячился Лубянкин, губы его обиженно тряслись. — Такие, что куры смеются, а петухи слезы льют…

— Вот и скажи, может, и я посмеюсь…

— Да уж посмеетесь, посмеетесь, когда мужика по миру пустите.

— Послушай, ты вроде и меня в чем-то обвиняешь? Если так, скажи прямо.

— Прямо и говорю. Думаешь, испугаюсь?

— Тебя никто не пугает. А коли спрашивают, говори толком, без всяких околичностей. А то заладил: налоги, налоги… Какие налоги-то?

— А ты вон иди по деревне, тебе скажут.

— Я тебя спрашиваю.

— Дак я и говорю: окна-то не я один заколачиваю. Собак начали вешать, скотину резать… Виданное ли дело — по весне скот изводить! А куда денешься? Тридцать рубликов с лошади, двадцать пять с коровы… Кур и тех обложили. Раскошеливайся, мужик!..

— Это что же, совдеп обложил такими налогами?

— А то кто ж!

— Странно. Я вчера только был в совдепе, разговаривал с товарищем Двойных — ни о каких налогах не было речи. Вам что, и листы окладные уже вручили?

— Листов пока нет, но сказали, что будут. Ясно было сказано: налогом облагаются не только лошади и коровы, но и всякая другая домашняя живность, мелкий скот… Даже собаки. Окна, ежели их больше четырех, тоже подлежат обложению. А у нас тут редко у кого меньше четырех. Во, додумались!

— Да уж додумались, — усмехнулся Степан, начиная кое о чем догадываться. — Значит, так: окладных листов никто еще в глаза не видел, а скот уже начали резать и окна заколачивать… И сколько же окон надо тебе заколотить, Корней Лубянкин, чтобы от налогов увильнуть?

— Сколько надо, столько и заколочу.

— Ясно. Послушай, а кто вас об этих налогах оповестил?

— Оповестили, стало быть… Степана, однако, ответ не удовлетворил.

— Ладно, ты не ерепенься, — миролюбиво он попросил, — а толком все объясни: откуда это пошло? Слухи про налог.

Лубянкин потер переносицу ладонью, припоминая, должно быть, откуда в самом деле пошел слух о непомерных совдеповских налогах. Вспомнил:

— Дак третьеводни приезжали так же вот верховые… Собрали народ и объявили, все как есть зачитали по гумаге…

— По бумаге? — покачал головой Степан, окончательно уяснив для себя ситуацию. — Обманули вас, Корней… Как тебя по батюшке-то?

— Парамонычем был с утра…

— Вот я и говорю, Корней Парамоныч, вокруг пальца вас обвели. А вы уши развесили и все приняли за чистую монету.

— Это как обманули… зачем?

— А затем, чтобы панику посеять в народе, — твердо сказал Степан. — Чтобы вызвать у вас недоверие к Советской власти, к делу революции. Понял теперь?

— Дак это, выходит, наговор насчет налогов-то? — растерянно поморгал Корней. — Как же теперь?

— А чего тебе горевать, — язвительно посмеялся Степан. — Окна ты заколотил, собак попрятал — с тебя и взятки гладки!

— Да будет тебе, не до смешков. Это же по всей деревне такая кутерьма…

— Ладно, — построжел Степан и, подумав, прикинув что-то в уме, сказал: — Соберем народ и объясним положение. Нельзя, чтобы такие слухи брали верх.

Дальнейшие события развивались необычно и с такою быстротою, что Корней Лубянкин и глазом не успел моргнуть, как ударили церковные колокола и поплыл, поплыл над селом тугой звон, всполошив шубинцев. Вскоре на небольшой площади собрались и стар, и мал, удивленно смотрели на стоявших у церковных ворот пятерых всадников. Гадали, переговариваясь вслух: «Кабыть война не началась… Ой, лихо, лихо! Объявють, должно, набилизацию. Да когда ж этому будеть конец?»

Слабый ветерок шевелил гривы коней, шелестели в церковной ограде старые тополя, и распуганные внеурочным звоном галки, покружив, опустились на их раскидистые верхушки.

Степан выехал вперед, чтобы его лучше видели, и, набрав полную грудь воздуха, шумно выдохнул:

— Товарищи! Граждане села Шубинка! Сегодня узнали мы новость, которая, как говорится, ни в какие ворота… Враги революции бессовестно обманули вас, ввели в заблуждение насчет налогов, которыми якобы обложил население совдеп. Сделано это было с дальним прицелом. Прежде всего для того, чтобы вызвать у вас панику и недоверие к Советской власти. И теперь вы творите, сами не ведая что: губите скот, заколачиваете окна… Зачем? — Он приподнялся на стременах и вдруг увидел Варю Лубянкину, стоявшую поодаль, чуть в стороне. «Ну вот и свиделись опять», — подумал Степан и уже не терял ее из виду, пока говорил, разъяснял шубинцам истинное положение. — Это наглая ложь врагов революции, товарищи. И я как представитель Бийского совдепа категорически прошу вас не верить всяким подобным слухам, не поддаваться на провокацию. Революция завоевала правду и свободу, и она, пролетарская революция, никогда не обманет народ, но никогда и никому но уступит своих завоеваний. Верьте этому, товарищи, и давайте решительный отпор любым и всяким провокаторам и врагам революции.

Степан кончил говорить и, натянув поводья, медленно поехал вдоль городьбы, краем глаза видя стоявшую все там же, чуть в стороне, Варю Лубянкину… Потом он увидел шубинского священника, выходившего из церковных ворот, маленького и растерянного (все ж таки под угрозой оружия пришлось звонить), в черной рясе с непомерно широкими и длинными рукавами, точно ряса была ему не по росту, с чужого плеча.

Проезжая мимо, Степан кивнул весело:

— Спасибо, отец Игнатий, сегодня ты послужил не только богу, но и революции…

Отец Игнатий голову наклонил и ничего не ответил.

Выехали из Шубинки пополудни. Прояснилось окончательно. Дорога просохла и взялась пылью. Жарко синело небо. И где-то в вышине протяжно и надлом но блеял барашек — бекас.

Степан ехал рядом с братом. Жара всех разморила. Ехали молча. Только один раз за все время, пока ехали от Шубинки до тракта, Пашка обронил:

— Ну и опростоволосились шубинцы… это ж надо — окна позаколачивать!..

— Приспичит, дак и двери заколотишь, — вступился за шубинцев Мишка Чеботарев. Разговор, однако, дальше не пошел, оборвался. Когда приближались к тракту, заметили стоявших на перекрестке верховых, человек тридцать, не меньше — конный отряд. Все пятеро, как по команде, натянули поводья и сбавили шаг, напряженно вглядываясь и стараясь понять, что это за кавалерия.

— Кажись, каракорумцы, — тихо проговорил Чеботарев и вопросительно глянул на Степана. — Что будем делать?

— Спокойно. Ничего делать не надо. Едем и едем. И сворачивать никуда не будем. Теперь уже поздно сворачивать. Во всяком разе будьте наготове, — предупредил Степан. — Что у них на уме — неизвестно.

Он первым подъехал к стоявшим на перекрестке конникам. Остановился. Похрапывали кони. Блеял в вышине невидимый барашек. Всадник на вороном жеребце отделился от основной группы, приблизился к Степану:

— Кто такие?

— А вы? — спросил Степан, глядя ему в переносицу, но видя всего, с ног до головы — от тускло поблескивающих шпор до резко изогнутых густых бровей; длинный, с чуть приметной горбинкой нос и две глубокие косые складки от раскрыльев носа к подбородку, как два сабельных шрама, несколько утяжеляли, но не портили лица — человек этот был, пожалуй, красив и, как видно, не из робкого десятка. И в лошадях, судя по всему, толк знал: жеребец под ним нетерпеливо переступал, пританцовывал, круто изогнув шею и мелко подрагивая атласной кожей… Степан невольно залюбовался, но тут же спохватился, выпрямился в седле, спокойно и твердо переспросив: — А вы кто такие?

— Боевое охранение Каракорумского округа, — ответил тот по-военному четко, и в голосе его, в осанке и в холодно-прямом, как бы сверлящем взгляде проглядывало плохо скрытое, а скорее вызывающе-открытое офицерское высокомерие. — Подъесаул Кайгородов. А я с кем имею честь разговаривать?

— Командир красногвардейского отряда Огородников перед вами.

— Командир отряда? — усмехнулся Кайгородов. — А где же твой отряд, товарищ Огородников? — Слово «товарищ» произнес он подчеркнуто, слегка растянув, и, не скрывая насмешки, оглядел четверых всадников, стоявших за спиной Степана. — Это и есть твой отряд?

— Нет, господин подъесаул, — в тон ему ответил Степан, выделяя слово «господин», — отряд находится там, где ему полагается быть… Без дела мы не мотаемся по лесам.

— Мы тоже без дела не мотаемся. А леса эти, вся территория, — Кайгородов повел рукой, описав в воздухе полукруг, — все это принадлежит Каракоруму.

— А Каракорум кому принадлежит? — спросил Степан. И заметил, как дрогнули в усмешке губы Кайгородова. Вопроса он как бы и не расслышал, пропустил мимо ушей и, выдержав паузу, проговорил с той же высокомерной интонацией в голосе и с некоторой даже ультимативностью:

— Советую вам подчиниться Каракоруму. Это в ваших же интересах. Чтобы потом не жалеть…

— Спасибо за совет. Но мы подчиняемся Советской власти и никакой другой не признаем. Что касается интересов, они, как я думаю, разные у нас с вами. Разные курсы у нас, подъесаул.

Они разъехались мирно. Однако Степан Огородников понимал и чувствовал, что в другой раз может не быть и не будет такого — все шло к тому.

Когда отряд каракорумцев во главе с подъесаулом Кайгородовым скрылся за поворотом, в низине, и пыль улеглась на дороге, Степан, похлопав мерина по лоснящейся потной шее, негромко скомандовал:

— Отря-яд, наметом вперед… арш!

И пятеро всадников, пригнувшись в седлах, поскакали в противоположную сторону.