Переворот

27

Гуркин в то лето редко бывал в Аносе. И те случайные кратковременные наезды, когда удавалось вырваться на денек — иногда он оставался и на ночь — воспринимались дома, как праздник. И сам он, приезжая домой, испытывал облегчение, однако хозяином себя не чувствовал. Странно. И Марья Агафоновна не спешила, как прежде, с просьбами и поручениями, хотя дел по хозяйству было через край, а напротив, старалась и для себя выкроить лишний часок, чтобы побыть с мужем… Праздник так праздник! Но праздника не получалось. И в мастерской он чувствовал себя посторонним. Ходил из угла в угол, не зная, за что взяться, прикасаясь то к одному, то к другому, брал наконец кисть, примерялся и, словно спохватившись или чего-то испугавшись, поспешно клал ее на место. Так ведут себя гости в отсутствие хозяина… Со стен смотрели на него знакомые пейзажи. Григорий Иванович помнил, где, когда и как были они написаны. Но и пейзажи эти казались ему чужими и далекими, как далеки бывают выросшие и ставшие самостоятельными дети… Иногда и хотелось бы что-то исправить в них, переиначить — да поздно. Он потрогал и снова взял, повертел в руках кисть, разглядывая ее так, словно видел впервые. Сколько же ей лет, этой великолепной колонковой кисти? Двадцать? Или больше? Она принадлежала когда-то. эта кисть, его учителю, великому пейзажисту Шишкину. Гуркин берег ее, постоянно держал при себе, хотя и не писал ею — она была своеобразным амулетом, приносившим удачу… Отчего же удача отвернулась от него? Гуркин подумал вдруг о том, что кисть эту надо взять с собой в Улалу. И всегда иметь при себе… Однако что-то его удержало, и в последний момент он передумал вздохнул и положил кисть на прежнее место.

Уезжал он с тяжелым чувством. Спешил в Улалу, надеясь там успокоиться и укрепиться духом, погрузившись в дела. Но и там не находил себе места, чувствовал, как никогда, зыбкость и неопределенность своего положения Что с ним происходило? Когда-то он мечтал стать художником, выразителем дум и чаяний своего народа, и он стал художником — картины его теперь знает вся Сибирь. Но что изменилось? Народ его как был, так и остался темным и забитым. Боги и те, как видно, отвернулись от этого народа. А как задабривал он, бедный алтайский кочевник, своих богов, сколько принес им жертв! И все напрасно. Боги то ли не приняли этих жертв, то ли сочли недостаточными… Что же оставалось бедному кочевнику — принести в жертву самого себя? Но когда погибает народ — куда деваются боги? Вместе со своим народом гибнут или остаются в гордом одиночестве?…

Кощунственные мысли приходили в голову. «Что не смогли боги, должны сделать люди», — думал Гуркин.

Лето достигло вершины, перевалило через нее и глянуло вниз голубыми очами спаса медового. Теплынь и благодать. Солнце не устало еще светить и греть. Хотя не за горами уже и спас второй, яблочный, с холодными росами по утрам и все быстрее, быстрее бегущими днями…

Пятнадцатого августа 1918 года в Томске открылась Областная дума. День был объявлен выходным — и праздные толпы запрудили улицы. Особенно людно и оживленно было подле здания университетской библиотеки у главного ее входа. Конные экипажи, автомобили подкатывали прямо к входу. Караульные солдаты, тихонько поругиваясь, оттесняли подальше толпу, освобождая проход. Из автомобиля вышли Вологодский и Якушев, озабоченно-серьезные, оба в черных костюмах, словно не на заседание Думы явились, а на похороны собрались. Прошли генералы Гришин-Алмазов и Вишневский, а следом за ними представители иностранных миссий… Потом наступил перерыв. Толпа сомкнулась, но вскоре ей снова пришлось раздвинуться. Из подъехавшего экипажа вышел Потанин. Его узнали, и он прошел по этому живому коридору, сопровождаемый одобрительным гулом.

Ровно в половине второго Якушев объявил заседание открытым.

— Граждане, члены Сибирской думы! Счастлив приветствовать вас в этот торжественный день законодательной нашей работы. Нелегко нам было собраться. И я не знаю, как скоро это могло произойти, если бы не помощь доблестных чехословацких воинов… Теперь можно с уверенностью сказать: заветная мечта сибирских патриотов осуществилась — отныне Сибирь свободна! И автономия, к которой мы шли столько лет, становится реальностью. — Он перевел дух и посмотрел направо, кого-то отыскивая. — Господа! Среди нас, на думском кресле, сидит самый старейший член Думы, почетный гражданин Сибири Григорий Николаевич Потанин. Все мы хорошо знаем, чем обязана ему Сибирь. И в этот исторический момент, когда осуществляется давняя наша мечта, позвольте от вашего имени приветствовать дорогого и всеми уважаемого Григория Николаевича… дедушку сибирского областничества.

Все, кто находился в зале, поднялись и стоя аплодировали.

Потанин был смущен.

Потом один за другим выступали представители думских фракций. И заседание вылилось в чествование «дедушки сибирского областничества».

Первыми взяли слово эсеры. От их имени говорил некто Солдатов, молодцевато-самоуверенный, с офицерской выправкой гражданин.

— Партия социалистов-революционеров связана с областничеством тесными узами, — заявил он, не моргнув глазом. — Мы считаем себя учениками Григория Николаевича, гордимся этим и верим в нашу окончательную победу…

Эсеры явно хватили через край, действуя, как видно, по принципу: каши маслом не испортишь. Потанин не ожидал такого поворота, сидел нахохлившись и даже растерявшись. А тут еще профессор Кружении, представлявший объединенную группу областников и беспартийных, стараясь уберечь единство фракций (которого, в сущности, никогда и не было), подлил масла в огонь.

— Друзья мои, с именем Потанина, замечательного ученого и основоположника областничества, истинного патриота и гражданина Сибири, связано многое. Григорий Николаевич, подобно горьковскому Данко, своим пылающим любовью сердцем осветил нам путь к истине и свободе… Так пусть же само присутствие Григория Николаевича на этом заседании внесет в наши ряды согласие и твердость ради единой цели!..

Потанин морщился, слушая этот панегирик, угрюмо наклонив голову. Только представитель «слева», от рабочей фракции, оказался более сдержанным и ничего лишнего в своей речи не позволил, приветствуя Потанина как истинного демократа, отдавшего интересам Сибири всю свою жизнь.

Затем Якушев объявил о присутствии на заседании Думы командующего Сибирской армией Гришина-Алмазова и дал ему слово. Генерал четким шагом прошел к трибуне, широкоплечий и розовощекий, с лихо закрученными усами, что придавало ему вид несколько фатовской, однако заговорил он твердым и серьезным, даже озабоченным голосом, и присутствующие с почтительным вниманием слушали, стараясь уловить в его словах нечто такое, что могло бы в полной мере объяснить создавшееся нынче положение и дальнейший ход стремительно развивающихся событий.

— Господа, я выступаю от имени Сибирской армии, кровь которой перемешивается на полях битв с не менее драгоценной кровью, проливаемой нашими братьями чехословаками во имя общей нашей и окончательной победы над большевизмом… Сегодня, кажется, все группы, классы и партии пришли к решению — объединить и напрячь все силы для спасения Родины. Но, как видно, не все еще отдают себе, отчет в том, что спасение это может явиться только через сильную и здоровую армию. Могу вам сказать, — доверительно понизил голос, — к созданию такой армии мы приступили. Эта армия должна и будет создана по типу, диктуемому непреложными выводами военной науки, иначе говоря — на основе строжайшей военной дисциплины, без каких бы то ни было комитетов, съездов, митингований, а главное, без ограничения прав начальствующих лиц… Вы можете меня спросить: почему же я ничего не говорю о народоправстве? Но ведь народоправство есть та самая идея, за которую сражаются и умирают солдаты. На наших знаменах начертано то же, что и на ваших: «Учредительное собрание». Армию нельзя заподозрить в нежелании народоправства, однако армия понимает, что бывают моменты, когда если не вполне, то отчасти приходится поступиться самыми дорогими лозунгами. Я имею в виду вот что, — пояснил генерал. — В данный момент идея народоправства — средство непригодное, ибо окончательно может расшатать и без того надорванный организм России…

Ожидали, что после перерыва выступит Потанин. Когда же заседание возобновилось, кресло Потанина было пустым… Якушев объяснил:

— К сожалению, господа, Григорий Николаевич почувствовал недомогание и далее присутствовать не смог…

— Довели старика! — сказал кто-то «слева» Якушев продолжал:

— Потанин просил поблагодарить вас, господа, за проявленные к нему чувства и выразить уверенность в том, что Областная дума своей плодотворной работой приблизит Сибирь к Учредительному собранию, о чем хорошо сказал в своем выступлении командующий, всеми уважаемый генерал Гришин-Алмазов. Надеюсь, паше единство и впредь будет твердым.

Единства, однако, не получилось: ровно через полмесяца указом Совета Министров Временного Сибирского правительства «всеми уважаемый» генерал-майор Гришин-Алмазов был освобожден от должности командующего, а на его место назначен генерал-майор Иванов-Ринов. А еще раньше Временное Сибирское правительство нашло, что деятельность Областной думы, вся ее внешняя и внутренняя работа ведет к неизбежному расколу, и потребовало прервать эту деятельность на неопределенный срок. Дума в ответ на это объявила о создании революционного комитета — и создала его. Правда, комитет этот продержался всего лишь несколько дней, не успев даже уяснить для себя основного своего направления, и, раздираемый фракционными распрями, самораспустился… А еще через полтора месяца глава Директории Авксентьев призвал к упразднению и самой Думы, «внешняя и внутренняя работа» которой могла привести, по мнению Авксентьева, к государственному разладу. И Дума была упразднена. Однако избежать разлада «всероссийскому» правительству не удалось: прошла всего лишь неделя после блистательной операции Авксентьева — роспуска Думы, — и Директория вслед за ней приказала долго жить, уступив место военному диктату…

Но все это — впереди. А пока Дума существовала, надо было отстаивать ее интересы, и Якушев, желая выглядеть безоговорочным ее лидером, хватался за чужой авторитет, как утопающий за соломинку:

— И еще, господа, Потанин просил меня сказать…

И чем больше он говорил, чем настойчивее ссылался на Потанина, тем очевиднее становилось, что ни о чем таком Потанин его не просил. Да и не мог просить, поскольку уехал тотчас, как только объявили перерыв…

Гуркин был обеспокоен внезапным исчезновением Потанина. И, едва дождавшись конца заседания, отправился на улицу Белинского, где жил Григорий Николаевич. Наталья Петровна встретила его встревоженным вопросом:

— Что там произошло? Григорий Николаевич вернулся сам не свой. Заперся — и не хочет никого видеть. Григорий Иванович, голубчик, что там, скажите?

Гуркин пожал плечами:

— Особого как будто ничего. Выступали. Чествовали Григория Николаевича…

— Чествовали?

— Ну да, — подтвердил Гуркин. — Чествовали как первейшего патриота Сибири, но, как всегда, перестарались.

— Господи, — вздохнула Наталья Петровна, — и когда они оставят его в покое? Отнимают последние силы у человека…

Гуркин принял этот упрек и в свой адрес, смутился и не знал, что сказать.

— Да вы проходите, проходите, — шепнула Наталья Петровна, указывая глазами на запертую дверь. — Может, вам удастся его разговорить и успокоить.

Гуркин постучал в дверь смежной комнаты, служившей Потанину и кабинетом и спальней одновременно, и, не дождавшись приглашения, вошел. Потанин сидел за столом, низко склонившись над какими-то бумагами, и, кажется, не замечал вошедшего. Или делал вид, что не замечает. Окна были закрыты, и от застоявшегося, спертого воздуха комната еще больше казалась неуютной и душной. Гуркин постоял, ожидая, что Потанин обернется, но он, углубившись в чтение, сидел неподвижно. Тогда Гуркин приблизился еще на несколько шагов и спросил негромко:

— Можно к вам, Григорий Николаевич?

— Коли вошли, чего спрашивать, — буркнул недовольно Потанин, вдруг осекся и, обернувшись, внимательно посмотрел на Гуркина. — Ах, это вы, Григорий Иванович? Простите. А я думал… Ну, что там, до чего додумались наши думцы?

— Пока ни до чего. Как вы себя чувствуете?

— А как еще может чувствовать себя именинник? — усмехнулся. — Сочиняю вот прощальное письмо Думе…

— Прощальное?

— Да. Всему, батенька мой, есть предел. Nuda Veritas, — как говорит доктор Корчуганов: непреложная истина. Надеюсь, вы ужо виделись с Николаем Глебовичем?

— Виделись, — кивнул Гуркин и тотчас вернулся к прежнему разговору. — Но почему прощальное письмо?

Потанин сердито подвигал плечами.

— Надоело слушать пустые речи. Гуркин согласно покивал:

— Да, да, мне тоже показалось, что иные ораторы слишком далеко заходят в своих речах…

— Куда как далеко! — подхватил Потанин. — Дальше некуда. Подумать только! — все больше возбуждаясь и горячась, продолжал: — Эсеры зачислили меня своим вождем, и учителем… Каково? Нот, вы только подумайте и прикиньте — куда приведут Сибирь эти болтуны и демагоги? Куда угодно — только не к автономии. Поистине, — вздохнул и поправил сползавшие на нос очки, — либо дерево хорошее и плод его хорош, либо худое и плод его никудышный, поскольку деревья познаются по плодам… О какой автономии можно говорить, если в самой Думе нет согласия и единства!

— Да, вы правы, — Гуркин внимательно слушал Потанина, отмечая про себя, что сдал он за последнее время заметно — ссутулился еще больше и как бы уменьшился, усох, белые, с желтизною волосы поредели и ниспадали на плечи длинными свалявшимися прядями. — Главное, нет между фракциями никакого согласия.

— Вот видите! — сказал Потанин. — А вы, должно быть, приехали учиться уму-разуму в Думе. А чему здесь учиться? Только тому, как не надо работать.

— Да, вы правы, — еще раз согласился Гуркин. — Национальный комитет Думы слишком слаб и малочислен, чтобы решать серьезные вопросы. Чего хорошего можно ожидать?

— Ничего хорошего и не ждите от нынешней Думы, — подтвердил Потанин, — пока большинство думских кресел будут занимать эсеры. Чем они отличаются от большевиков? Разве только тем, что говорят больше, а делают меньше. А-а! — махнул вдруг рукой и даже поморщился. — Оставим это. Давайте лучше чай пить. Наталья Петровна! — позвал, повернувшись к двери. — Самоварчик бы, если вас это не затруднит…

Наталья Петровна тотчас заглянула:

— А самовар уже готов, Пожалуйте к столу. Разговор и за чаем не прерывался. Потанин спросил:

— Ну, а какова обстановка на Алтае?

— Сложная, Григорий Николаевич, очень сложная, — признался Гуркин. — Иногда мне кажется, что скачу я на лошади без узды и поводьев… А куда скачу и долго ли в таком положении удержусь в седле — неизвестно.

— Надо удержаться, Григорий Иванович, непременно надо, — с сочувствием сказал Потанин. — Сами понимаете, сколь это важно. Вами положено начало автономии в Горном Алтае — вам и вести это дело до полного его завершения. Скажите, а что это за атаман Сатунин объявился? Я в газете о нем вычитал, но мало что понял… Что он за человек и какую преследует цель?

— Жестокий человек, — помрачнел Гуркин. — Ничем не гнушается для достижения своей цели. Объявил себя «диктатором» Горного Алтая. Добивается от нас признания своих полномочий. А кто его уполномочил? — помрачнел еще больше. — Никто.

— Да-а, — задумчиво проговорил Потанин и горестно покачал головой. — Революция, как вулкан, выбросила наружу такую лаву всевозможной грязи… Нелегко устоять в этом круговороте. А надо, — глянул из-под очков. — Так что нельзя сейчас, Григорий Иванович, поводья из рук выпускать, — а тем более — падать. Держитесь! — улыбнулся подбадривающе. — Nuda Veritas, как говорится.

— Спасибо за поддержку, Григорий Николаевич.

— Ну, какая от меня поддержка, я и сам нынче без поддержки шагу сделать не могу, — грустно пошутил Потанин. — Ну а дома как? Марья Агафоновна, дети здоровы?

Потом они вернулись в кабинет. И проговорили до позднего вечера. А когда Гуркин, распрощавшись, вышел на улицу, город уже погружался в сумерки, и от Ушайки тянуло прохладной сыростью. Гуркин вспомнил, как года три назад, мартовским вечером, они возвращались от Потанина вместе с Шишковым, и Вячеслав Яковлевич, возбужденный и радостный, доверительно говорил, что после встречи и разговора с Григорием Николаевичем чувствует себя черноземом, который насквозь пролило благодатным весенним дождичком…

Гуркин испытывал сейчас такое же чувство. «Важно только, — думал он, — куда ляжет этот чернозем и что на этом черноземе будет произрастать…»

Обстановка все больше усложнялась. Многие волости, формально примыкавшие к Каракоруму, фактически придерживались нейтралитета, норовили быть самостоятельными… Или, более того, открыто сочувствовали большевикам, которые к концу лета, оклемавшись и придя в себя, начали собирать новые силы и кое-где уже переходили к решительным действиям. К тому же в Горном Алтае объявился какой-то отряд красных мадьяр, якобы шедший на соединение с вновь сформированным отрядом Огородникова… Об этом Степану Гуркину сказал подполковник Катаев.

— Откуда у вас такие сведения? — удивился Степан Иванович.

— Сведения самые достоверные, — ответил военспец. — Как говорится, из первых рук. И я вам больше скажу: плохо будет, если Каракорум отнесется к этому благодушно.

— Что же делать?

— Звонить во все колокола. Да, да! И прежде всего связаться немедленно с Бийским гарнизоном. Просить помощи у чехословаков. Телеграфировать в Томск: пока Григорий Иванович там, пусть раздобудет оружия… для каракорумской милиции.

— Для какой милиции? У нас ее нет.

— Округ без милиции — это абсурд!

— И что вы предлагаете?

— Во-первых, продолжать формирование добровольческих отрядов…

— Под видом милиции?

— Нет, Степан Иванович, не под видом, а под флагом свободной автономии. Защита родины — всегда была и есть святое дело каждого гражданина. Поэтому можно прибегнуть и к мобилизации. Частично. И второе. — Он многозначительно помолчал. — Нужно объявить о поддержке Сатунина.

— Сатунина?!

— Да, штабс-капитана Сатунина, — подтвердил Катаев. — И сделать это надо как можно скорее.

— Такие зигзаги мне непонятны.

— Это, Степан Иванович, не зигзаги, а прямой путь к победе. Признаться, я и сам не питаю симпатии к Сатунину. Но у нас нет выбора. Уж лучше Сатунин, чем большевики. Не находите?

И Каракорумуправа «ударила во все колокола». Медлить было нельзя. Срочные телеграммы, одна за другой, полетели во все концы.

Это была последняя телеграмма, подписанная председателем Каракорум-Алтайской управы. Спустя пять дней по приказу начальника военного гарнизона Бийска Гуркин был арестован — и ему предъявили обвинение по статье 100 уголовного уложения «в насильственном посягательстве на выделение Горного Алтая в самостоятельную республику Ойрат». Истинных же причин столь неожиданного ареста никто не знал, считали это недоразумением, ошибкой; доктор Донец и брат художника Степан Иванович поехали в Бийск за разъяснением, и капитан Травин, исполнявший в то время обязанности начальника военного гарнизона, выслушав, хмуро и твердо сказал:

— Россия должна быть единой и неделимой… И никому не дозволено рвать ее на куски. Гуркин будет отвечать по закону.

Никакие доводы не могли переубедить капитана.

Возможно, сыграла какую-то роль и личная неприязнь капитана Травина к художнику, но это уже из области предположений… Во всяком случае, Каракорум-Алтайская управа продолжала существовать, с одним, правда, уточнением: теперь она была не просто «управой», а земской управой, что, в сущности, не меняло положения…

Гуркин был заключен в Бийскую тюрьму.

Спустя месяц после ареста Гуркина в Омск, верховному правителю, была направлена телеграмма с просьбой разрешить алтайской депутации представиться лично ему, адмиралу Колчаку.

Втайне Степан Иванович надеялся, что с глазу на глаз легче будет убедить Колчака в невиновности брата, и адмирал, человек образованный и великодушный, прикажет его освободить.

Однако время шло, а разрешения на аудиенцию у верховного правителя все еще не было. Надежда, вспыхнувшая первоначально, постепенно угасала…

В середине февраля в горах начались снегопады, и все дороги перемело.