Переворот

21

Ранним утром, по холодку, «артиллерию» Чередниченко погрузили на платформу, и поезд, в котором ехал и отряд Степана Огородникова, добившегося наконец отправки на фронт, двинулся в сторону Новониколаевска, оставляя позади одну за другой знакомые станции — Уткуль, Загайново, Алтайская, Повалиха, Тальменка… Поезд шел без задержек и к вечеру, еще засветло, прибыл в Черепаново.

Здесь его встретил командующий Алтайским фронтом Иванов, невысокий, медлительный человек, с тяжелым квадратным подбородком. Огородников узнал его тотчас, как только увидел — недели две назад Иванов приезжал в Бийск по заданию губревкома; и он тоже, как видно, узнал Огородникова, но никак этого не выказал. Поздоровался сухо, официально. Спросил, какова численность отряда, как и чем вооружены. И несколько повеселел, оживился, узнав о том, что бийчане прибыли со своей «артиллерией».

— Это хорошо! Пушек у нас нет.

Однако никаких распоряжений с его стороны не последовало. Да и фронта как такового здесь, в Черепаново, по существу не было. Степан удивился:

— А мы считали, что чехословаки уже на подступах к Черепанову…

— Нет, чехословаки находятся пока за Евсиным, — пояснил командующий. — Дней пять уже стоим и ждем…

— Стоим и в ус не дуем, — едко заметил высокий, крест-накрест перетянутый ремнями человек. И подал Степану руку, представился: — Долгих Иван. Командир сводного барнаульского отряда.

— И никаких действий за пять дней? — не мог скрыть удивления Огородников.

— Если не считать сторожевого охранения, — ответил Долгих. Командующий недовольно покосился на него, лениво повернув голову, и слегка покраснел:

— Зря вводишь в заблуждение. Люди только что прибыли и мало осведомлены о действительной обстановке…

— А это и есть действительная обстановка.

— Штаб разработал детальный план обороны…

— Почему только обороны?

— А вы собираетесь наступать? — спросил командующий, нахмурился и добавил, как бы оправдывая бестактность своего вопроса: — Нам неизвестны силы противника, — обращался теперь не столько к Долгих, сколько к Огородникову. — Атаковать же вслепую — по меньшей мере неразумно.

— А выжидать? — возразил Долгих. — Сидеть и ждать, когда противник сосредоточится и обрушит все свои силы, какой в этом смысл?

Видимо, разговор на эту тему у них был не первый. Иванов не ответил, круто повернулся и пошел по перрону в сторону вокзала.

— Товарищ командующий! — догнал его и зашагал рядом Огородников. — Какие же будут распоряжения? Что нам делать?

Иван как будто не слышал вопроса, шел молча, не глядя на Огородникова. Степан переспросил.

— Разгружайтесь пока, — сказал наконец Иванов. — Задание получите. — И, чуть помедлив, добавил с легкой и сумрачной насмешкой: — Не спешите, успеете еще навоеваться…

Ответ командующего поразил Огородникова. Он остановился, растерянно глядя ему в спину, и не заметил подошедшего Долгих. Тот положил руку на его плечо, Огородников обернулся.

— Ну, — спросил Долгих, — какую картину он тебе нарисовал?

— Безрадостную, — ответил Огородников, поражаясь открытой неприязни Долгих к командующему. — Скажи, он что… случайный здесь человек, Иванов? Как же он здесь оказался? Кто он, откуда?…

Долгих пожал плечами.

— Бывший капитан инженерной службы. Говорят, хорошо строил когда-то мосты…

— Вот и строил бы мосты!

Долгих улыбнулся, тронув Степана за локоть. И они пошли по шаткому дощатому перрону, сквозь который там и сям пробивалась пыльно-зеленая жесткая трава.

— Покажи мне свои пушки, — попросил Долгих. — Это правда, что они еще при Петре Великом состояли на вооружении? Ну, и как они стреляют, петровские мортиры?

— Не знаю, — ответил Огородников. — Стрелять пока не приходилось.

Утром из Евсино донесли: несколько составов противника приближаются к станции. Что за составы, сколько? Штаб снова заседал, разрабатывал планы. А у Долгих возник свой план. Взяв несколько бойцов, он сел в паровоз и налегке, отцепив вагоны, помчался в Евсино, чтобы самолично разведать обстановку.

Доехали минут за пятнадцать. И вот он фронт — как на ладони. Местность за станцией ровная, поросшая лишь мелким и низким кустарником, и полотно железной дороги просматривается до самого горизонта. Далеко на этом открытом и ровном поле виднелись паровозные дымки. Долгих насчитал их пять, таких дымков — пять неприятельских поездов, растянувшись по всей видимой равнине, двигались на Евсино. А это значит, что при благоприятно сложившейся для них обстановке не далее как к вечеру, а то и раньше могут выйти они и на Черепаново… Теперь промедление могло стоить жизни. Долгих приказал машинисту возвращаться — и они, наддав пару, помчались обратно.

Тем временем отряд Огородникова и приданная ему «артиллерия» Чередниченко, получив задание прикрывать левый фланг между Евсино и Черепаново, вышли на исходный рубеж. Пушки установили на невысоком бугре — позади березовой перелесок, дальше поле, поросшее кустарником, а впереди железнодорожное полотно, по прямой до него не больше сорока саженей…

Взошло солнце. И поляна вспыхнула и занялась белым пламенем. Цвела ромашка. И так ее было много вокруг, так буйно и чисто она цвела, на этом бугре — некуда ногой ступить. Чередниченко, увидев, как лошади топчут и с хрустом ломают копытами цветы, несколько даже растерялся.

— Ты погляди! — сказал он шедшему рядом Огородникову. — Сколько цветов… Может, сменить позицию? Жалко топтать.

Огородников посмотрел на него и ничего не сказал Подошел к пушкам. Две из них были установлены рядом, третья чуть поодаль. Огородников придирчиво их осматривал, время от бремени поворачиваясь к Чередниченко:

— Не шибко высоко забрались?

— Нет, в самый раз. Траектория с этой точки отличная, — пояснил Чередниченко. — Кроме того… видишь поворот? Поезд непременно здесь притормозит, замедлит ход — вот тут мы его и угостим. Жахнем, как вон говорит товарищ Романюта, по кумполу. Все рассчитано.

— Ясно, — кивнул Огородников, направляясь к третьей пушке, сделанной рабочими механических мастерских и удивляясь несуразному ее виду: ствол пушки, установленный на колеса от жнейки, был слегка изогнут и смотрел куда-то в сторону и чуть вверх. — А это что за кичига? — спросил. — По кому вы из нее собираетесь палить?

— По аэропланам, товарищ командир, — весело ответил невысокий, коренастый боец, выглядевший рядом с этой пушкой не менее живописно: на нем была солдатская гимнастерка и синие плисовые шаровары, заправленные в сапоги. Огородников улыбнулся, узнав Тихона Мурзина, двоюродного брата Вари Лубянкиной.

— Ясно, — кивнул он и построжел. — Ну что ж, товарищи, шутка дело хорошее, только сегодня ждут нас дела не шуточные. Так что будьте готовы. — И, увидев Романюту, подбадривающе спросил: — Ну как, товарищи артиллеристы, жахнем по кумполу?

— Жахнем, как пить дать! — сказал Романюта.

Подул слабый ветерок, и поляна колыхнулась, белые волны пошли по ней из конца в конец. Сухо и жестко зашумела трава.

Романюта сорвал ромашку и ловко, двумя пальцами стал отделять белые продолговатые лепестки, приговаривая:

— Любит — не любит… к сердцу прижмет, любит — не любит… к черту пошлет! — Бойцы собрались вокруг него, сдержанно посмеиваясь, ждали, чем кончится этот наговор. — Любит! — объявил Романюта, оборвав последний лепесток.

— А ты, товарищ комвзвода, насчет чехов погадай, — попросили его. — Побьем мы их или не побьем?

— Насчет этого я и гадать не собираюсь, — сказал Романюта. — Побьем непременно. Не сегодня, так завтра. Иначе и не может быть. Все, товарищи. По местам!

Ветер то стихал, то снова подхватывался, и густой, неровный шум наполнял воздух. Со стороны Евсино доносилась перестрелка. Там, должно быть, вступили в бой сторожевые охранения. Алтайский фронт — одно лишь название — разворачивался медленно да и силами располагал он весьма незначительными. «Так что надеяться на поддержку сегодня не приходится», — думал Огородников.

Ждали противника с утра. Но он и к обеду не подошел, и к паужину не появился. И Огородников сильно обеспокоился, опасаясь наступления темноты, которая усложнит дело и не позволит вести прицельной стрельбы. Тогда противник может проскочить в Черепаново беспрепятственно, не понеся никакого урона, а это в планы обороняющихся не входило.

Опять подул ветер, зашумела трава по косогору. Но шум доносился теперь и со стороны Евсино, размеренно-ровный, все более слышный и нарастающий.

— Ну, братцы, кажись, идут! — Романюта поправил фуражку, шагнул к орудию. Артиллеристы заняли свои места — наводчики, запальщики, подносчики «снарядов»…

А шум все нарастал, приближаясь, и вот бронепоезд появился, наконец, из-за поворота. Пуская тугие сизые клубы пара, он сбавил ход. И в первый миг показался каким-то неуклюжим. «Под стать нашим пушкам», — подумал Романюта.

Бронепоезд, пыхтя и погромыхивая, медленно распрямлялся, подставляя бок, и весь теперь был как на ладони — со всеми своими башнями, бронеплощадками, боевой рубкой, расположенной между кабиной и трубой паровика… И эта труба особенно была заметной.

— То-овсь! — протяжным и низким голосом скомандовал Чередниченко, не спуская глаз с дымившей трубы и хорошо теперь видя, что паровоз движется не обычно, как это полагается, а толкая впереди себя платформу. — Вот сволочи, зад подставляют! — выругался Чередниченко.

— Ничего, достанем и до переда, — пообещал Романюта, и нетерпение отразилось на его лице. — Запалы!..

— Спокойно, — сказал Чередниченко, глаза его сузились, лицо побледнело и капельки пота выступили на лбу. — Спокойно. Пусть подойдут поближе. Броню его вряд ли пробьют наши «снаряды», и вот трубу… Романюта. видишь трубу?

— Ви-ижу!

— Давай по ней… чтоб грохоту побольше. Постарайся зацепить.

— Заце-епим!

Чередниченко вскинул руку, подержал ее над головой и резко опустил:

— Пли!

Вспыхнули запалы. Тугим ветром ударило в грудь, опахнув лицо. И в тот же миг раздался оглушительный грохот, скрежет и звон металла… Рядом кто-то, не выдержав, крикнул «ура». И Чередниченко увидел, что верхняя часть трубы напрочь снесена. Бронепоезд остановился, пыхтя и отдуваясь, из жерла покалеченной трубы со свистом вырывался пар.

— Молодцы! — похвалил Чередниченко. — С первого залпа.

Романюта, вскинув голову, беззвучно смеялся:

— Жаль, котел не разнесло… Вот было бы пару! Несколько солдат соскочило с платформы, суетливо осматривая полотно. В это время со стороны леса, где находился отряд Огородникова, открыли ружейный огонь. Один солдат нелепо взмахнул руками, падая, другие подхватили его и проворно ретировались. А от леса, через поле, вниз к железнодорожному полотну уже катилась человеческая лавина. Степан Огородников попытался с ходу атаковать бронепоезд. Но оттуда, опомнившись и придя в себя после первого замешательства, ударили пулеметы, подкосив и заставив залечь атакующих.

И тотчас оглушенный и как бы враз осевший бронепоезд, громыхнув и пробуксовав, сдвинулся с места.

— Заряжай! — крикнул Чередниченко, видя, как медленно и тяжело набирает он ход и как медленно и грозно разворачиваются короткие башенные стволы. «Семидесятки», — отметил про себя Чередниченко. Надо было во что бы то ни стало опередить, выиграть время и задержать бронепоезд на этом крутом и затяжном повороте. — Романюта! — крикнул Чередниченко, не выпуская из поля зрения двигавшийся и набирающий скорость состав, — Башню… головную башню постарайся зацепить. Давай, Романюта!

— Зацепим… по кумполу! — блеснул рыжими глазами Романюта, лицо его было красное, потное, в пятнах копоти.

— Пли! — вскинул и опустил руку Чередниченко. Белое нескончаемое поле колыхнулось перед глазами, ослепив на миг, и косо поплыло, пошло кругами… И еще в какой-то миг Романюта увидел, как вздыбленный ствол пушки развернуло на приводе, крутнуло в обратном направлении и отбросило в сторону. Комья земли шуршали, осыпаясь в траву. «Пушку разорвало», — догадался Романюта, качнувшись вперед. Но какая-то сила толкнула его назад, ударила так, что он враз ослеп и оглох, и упал навзничь, что-то крикнув или силясь закричать — и в этом долгом, бесконечном и беззвучном крике свело его рот. Он еще силился что-то сказать и с трудом пошевелил окровавленными губами, царапая и шаря рукой по траве, точно пытаясь найти опору, чтобы встать, и не находя… Чередниченко бросился к нему, наклонился, но тут же отпрянул, выпрямился и громко закричал:

— Санитары! Повозку… Где санитары?

Последние слова его потонули в грохоте и гуле проносившегося мимо бронепоезда. Обдало гарью, запахом железа… Снаряды рвались и там, где находился отряд Огородникова, и совсем близко, слева и справа. Кто-то рядом стонал и матерился. Чередниченко попытался еще установить порядок и кинулся к пушке, но пушка была опрокинута и привод вдребезги разбит. Тогда он рванулся к той, что стояла поодаль, на самом скосе, выкрикивая на бегу:

— Заряжай! По головной башне…

— Заклинило, товарищ командир, — сиплым и сдавленным голосом пояснил Тихон Мурзин. Чередниченко остановился, уронив руки, и тело его враз отяжелело, будто налилось свинцом.

— Что же вы так? — сказал он с упреком и посмотрел на пушку, ствол которой был повернут куда-то в сторону.

Момент был упущен.

— А трубу мы им все же покалечили… — сказал кто-то, словно оправдываясь.

— Трубу покалечили, — согласился Чередниченко. И вдруг вспомнил о Романюте и кинулся назад. — Отходим, товарищи, отходим! Спокойно, без паники… Раненых собрать.

— А убитых?

Он вздрогнул, резко обернулся, голос этот показался ему чужим и непонятным. Чередниченко остановился у разбитой пушки, рядом с которой в траве, среди ромашек, лежал Романюта. Несколько крохотных белых лепестков прилипло к небритой щеке — и эта холодноватая белизна уже разливалась по всему его лицу… Чередниченко зябко передернул плечами и отвел глаза.

— Собрать всех! — приказал. — Будем отходить к станции.

Почему к станции — было неясно. Бронепоезд чехословаков, отделавшись легким испугом и небольшими повреждениями, ворвется туда раньше — и может статься, что идут они на верную гибель. Имеют ли они право на такой риск? Чередниченко сказал об этом Огородникову. Степан, помедлив, ответил:

— Права на защиту Советской власти никто нас не лишал.

Вернувшись на станцию, Долгих разыскал командующего и доложил обстановку. Иванов слушал рассеянно, глядя куда-то в сторону. Долгих спросил:

— Что вы намерены предпринять?

Командующий хмыкнул, пожал плечами и медленно пошел по перрону. И только тут Долгих заметил, что на первом пути, напротив вокзала, стоит санитарный поезд…

— Что это значит! — спросил Долгих.

Иванов остановился и посмотрел на него, как на докучливо-надоедливого просителя, избавиться от которого вряд ли удастся. Сказал после некоторого колебания:

— Сторожевые охранения снять. Будем отходить на Алтайскую.

— Как? — изумился Долгих. — Отходить без боя? Не предприняв никаких усилий? А вам не кажется, что это похоже на бегство?

— Ваша щепетильность здесь неуместна, — поморщился Иванов.

— А ваша бездеятельность преступна!

— Товарищ Долгих! Вы забываетесь… Я прикажу вас арестовать. Исполняйте приказ.

Долгих резко повернулся и пошел в противоположную сторону, охваченный негодованием. Теперь он понял окончательно, что надежды на командующего нет никакой. Надо самому принимать решения, действовать на свой страх и риск. «Главное, — подумал он, — не поддаться панике».

Душно было, безветренно. Синевато-сизый воздух, пропитанный запахом креозота и угля, слоился над станцией, и к этим привычным запахам примешивались другие, наносимые со стороны — кисловато-острый, аммиачный запах горелого железа, пороха и селитры…

Бронепоезд чехословаков подошел со стороны Евсино под вечер. Двигался он медленно, будто на ощупь, и находился уже в версте от станции, не дальше. Отсюда встретили его частым ружейным и пулеметным огнем. Но это скорее для острастки. Оттуда, с бронепоезда, отвечали реже, как бы нехотя. Пули вжикали рядом, по-осиному тонко и нудно. Долгих не обращал на них внимания, как будто заранее зная о своей неуязвимости. И только одна мысль, вытеснив все остальные, неотступно его преследовала: «Как задержать бронепоезд? Хотя бы на час, на полчаса… Как?

Вряд ли это было реально. Бронепоезд был уже виден простым глазом. Не доходя саженей четыреста до семафора, он остановился как бы в нерешительности — двигаться дальше или подождать? Видно было, как на передней платформе копошились люди, разворачивая орудийные стволы. Что они задумали?

И прежде чем Долгих сообразил что к чему, оттуда грохнули пушки. Снаряд упал далеко за станцией, на пустыре, не причинив никакого ущерба. Однако второй снаряд разорвался в непосредственной близости, осколки просвистели над головой… Кто-то вскрикнул неподалеку, со стоном выматерился. Долгих кинулся к паровозу и приказал машинисту продвинуться вперед, убрать состав из-под обстрела. Хотя с такого расстояния противник мог легко пристреляться, бить прямой наводкой. Мелькнуло в голове: «Надо бы вывести со станции весь подвижной состав, чтобы не достался врагу… Но как успеть?»

Третий снаряд перелетел и разорвался далеко за станцией, но близко подле железнодорожного полотна. Стало ясно: чехи намеревались повредить железную дорогу за станцией, на выходе, тем самым отрезать путь к отступлению красных… Надо было что-то предпринимать в ответ. Но что? Что можно было предпринять? — уже в который раз спрашивал себя Долгих. Разобрать путь за станцией, со стороны Евсино, чтобы приостановить продвижение бронепоезда? Но это невозможно — чехи простреливают сейчас там каждый вершок полотна. Десятки других вариантов возникли в голове, но тут же он и отвергал их — как нереальные.

Вдруг его осенила догадка: атаковать бронепоезд в лоб, пустив навстречу ему паровоз. Главное тут — неожиданность. И если эта операция удастся — выход будет.

Долгих кинулся обратно. И увидел, что санитарного поезда уже нет на станции — лишь далеко за семафором, на повороте, покачивались его хвостовые вагоны… Командующий тоже уехал, оставив фронт обезглавленным. «Шкура!» — выругался Долгих, понимая всю сложность сложившейся ситуации. Где-то между Черепановым и Евсиным, по обеим сторонам железной дороги, находились отрезанными отряды бийчан и несколько сторожевых групп, если они еще уцелели… Связи с ними не было. А сюда с минуты на минуту мог ворваться чехословацкий бронепоезд, вслед за которым двигалось еще несколько составов. Теперь многое зависело от его, Ивана Долгих, находчивости и решительности. Нельзя было медлить ни секунды. Долгих разыскал начальника станции:

— Нужен паровоз.

— Какой паровоз? — не понял тот.

— Порожний.

— Зачем он вам?

— Коли говорю — значит, нужен. И немедленно!

— Но я не имею права без ведома службы тяги…

— Послушайте! — Долгих вырвал из кобуры наган и резко шагнул к начальнику. — Немедленно прикажите вывести паровоз на главный путь. Иначе я расценю ваш отказ как предательство…

Начальник побледнел и, не говоря больше ни слова, заспешил к депо. Вскоре паровоз, шумно пыхтя и отдуваясь, вышел и встал на главном пути. Усатый машинист, высунувшись из кабины, выжидательно и хмуро смотрел сверху. Долгих тоже смотрел на него, быстро прикидывая в уме: нет, нет, с этим машинистом дела иметь нельзя. Тут нужен проверенный человек, надежный. Он вспомнил, что такой человек есть, красногвардеец Ефим Попов — бывший железнодорожник. Долгих приказал разыскать его. И вскоре он явился, высокий, жилистый (таким выносливости не занимать), с густой светлой шевелюрой из-под фуражки.

Долгих спросил:

— Товарищ Попов, ты машинист?

— Никак нет. Кочегар.

— Тем лучше. Раскочегарить паровоз сможешь?

— А чего ж, конечно, смогу, — ответил Попов, еще не понимая, куда клонит командир. Долгих взял его за плечо и повел к паровозу, объясняя на ходу, что требуется от него, Ефима Попова, в настоящий критический момент:

— Раскочегаришь как следует, направишь паровоз встречь бронепоезду, а сам выскакивай… Сумеешь?

— А чего ж не суметь… Постараюсь, товарищ командир!

Долгих сжал его плечо и слегка подтолкнул вперед.

Усатого машиниста выдворили из паровоза. Он было заартачился, но Долгих так посмотрел на него, что дальнейшие уговоры не понадобились… Ефим Попов поднялся в кабину, захлопнул дверцу, но тут же и открыл ее, распахнув настежь — и правильно сделал: прыгать придется на ходу, каждая секунда дорога.

Паровоз задышал чаще и глубже, выпустил тугую струю пара и медленно тронулся. Поплыли мимо закопченные стены депо, кирпичная башня водокачки, поворотный круг… Паровоз миновал стрелку и вырвался на прямой и единственный путь, набирая скорость и оставляя за собой длинный хвост дыма…

Там, на бронепоезде, увидев мчавшийся прямо на них порожняк, должно быть, разгадали маневр, засуетились, поспешно разворачивая орудие… Но вдруг все побросали — и один за другим посыпались с платформы солдаты, кубарем скатывались вниз, под откос, мелькая синими бриджами… А паровоз летел на всех парах — и остановить его уже было невозможно.

Долгих смотрел, затаив дыхание, и волнение, нетерпение охватывало его все больше, перерастая в тревогу: «Почему не выскакивает Попов? Почему он медлит?»

Собравшиеся тут бойцы тоже с нетерпением и тревогой следили за этим. Кто-то сокрушался.

— Сгинет ведь парень… Надо было спрыгнуть за семафором ишшо. А теперь куды…

— А может, он спрыгнул? Никто не видел.

Расстояние между громадой черневшего посреди поля бронепоезда и летевшего на него паровоза стремительно сокращалось. Долгих увидел еще, как там, у бронепоезда, пытались отцепить переднюю платформу, чтобы, наверное, подставить ее под удар, а состав отвести подальше, на безопасное расстояние. Но не успели.

Паровоз нелетел со всего маха, ударил, вздыбив платформу и сам вздыбившись, пушки, пулеметы, какие-то мешки (должно быть, с песком) посыпались с платформы, как спичечные коробки, грохот раздался неимоверный, огонь, дым и нар окутали все вокруг… Когда же пар рассеялся, видно стало, какая там творилась паника. Повреждена, разбита была не только передняя платформа, досталось и ближним к ней вагонам…

Теперь важно — время не упустить, воспользоваться этим замешательством. Долгих приказал грузиться в эшелон. А тут как раз и бийчане подоспели, вернулись на станцию… Командиры посовещались и решили отходить на Алтайскую. Остановить чехословаков на этом участке, не имея подкрепления, — об этом и думать нечего!

Когда все уже было готово к отправлению, Долгих вспомнил и спросил: «Попов не вернулся?» Сказали, что нет, не вернулся. Долгах снял фуражку, провел чуть подрагивающими пальцами по волосам и решительно взмахнул рукой:

— Ну, все, товарищи… Все! По вагонам!.. Эшелон тронулся. И к утру был в Алтайской.

Но и здесь творилась неразбериха.

Командующего, однако, в Алтайской не было. Сказали, что санитарный поезд проследовал в Барнаул…

Часам к десяти приехал Цаплин. Вид у него был усталый, лицо бледное, осунувшееся. Тотчас был созван военный совет. И тут как с неба свалился Иванов. Возмущенные командиры потребовали немедленно отстранить его от командования, указав на малодушие и неосведомленность.

Цаплин хмуро выслушал. И не согласился:

— Нет, нет, товарищи, в вас говорит сейчас оскорбленное самолюбие, личная обида. Обстановка же требует от нас быть выше личных обид.

— При чем тут личные обиды, Матвей Константинович? — возразил Долгих. — Командующий в самый тяжелый и ответственный момент оставил армию…

Цаплин стоял на своем:

— Все мы, товарищи, сегодня оказались не на высоте. Так что давайте говорить о деле. А дело у нас сегодня одно: защита Советской власти. Как председатель реввоенсовета предлагаю: переформироваться, пополниться — и немедленно выступать навстречу противнику.

Откуда ж так скоро взять пополнение?

— Сегодня должен прибыть из Барнаула конный отряд милиции, а также отряд железнодорожных рабочих. Кроме того, — добавил, — на подходе отряд семипалатинских красногвардейцев. Кроме того, — добавил еще, — из Бийска подошел отряд товарища Горчана…

— Ну, тогда другой разговор! — повеселели командиры.

— Задача у нас, товарищи, одна, — продолжал Цаплин. — Опередить противника. Не дать ему перейти Чумыш. Если нам это удастся — задачу свою мы выполним.

— А если не удастся? — осторожно кто-то спросил. Цаплин хмуро и тяжело помолчал.

— А если и этот рубеж не сумеем удержать, будем отходить по железной дороге. Мосты взорвем.

— Строим, строим, а потом рушим…

— Потерявши голову — по волосам не плачут, — мрачно сказал Цаплин. — А не хотите рушить, держитесь зубами за землю, но не отступайте. Ясна задача?

— Ясна, Матвей Константинович. Будем драться до последу.

Отряды Долгих и Огородникова, заручившись обещанием председателя реввоенсовета и командующего — подтянуть подкрепление завтра к полудню, вернулись в Тальменку.

Но гладко было на словах — на деле же оказалось все куда как сложнее.

Отряды Долгих, Огородникова и Плетнева в тот же день выступили на Тальменку, но в село решили не входить, а заняли позицию на левом берегу Чумыша, по обеим сторонам железной дороги — и спешно стали окапываться… Основные же силы, как обещал командующий, должны были прибыть на передовую завтра к обеду — барнаульский отряд милиции, отряд железнодорожников, а также полк семипалатинцев. Но ни к обеду, ни к вечеру подкрепление не подошло. Противник тоже пока не предпринимал решительных действий. Подогнали платформу с противоположной стороны к мосту и открыли с нее пулеметный огонь. Красногвардейцы ответили ружейным. Пушки пока молчали. Да и бронепоезд, памятуя, должно быть, о черепановских событиях, чехи держали на почтительном расстоянии…

Прошли еще сутки. Ни подкрепления, ни самого командующего. В довершение ко всему — кончились продукты. Решено было послать «продотряд» — группу бойцов из трех человек — в ближние деревни для реквизиции провианта. Группа ушла — и как в воду канула. Так и осталось загадкой — погибли бойцы или дезертировали?…

Наконец, к исходу третьего дня, когда напряжение достигло предела, прибыл состав во главе с командующим. Задержку свою Иванов объяснил просто: штаб разрабатывал план наступления. Как выяснилось потом, никакого плана не было.

А чехословаки, словно и ждали только этого момента, повели плотный, массированный артиллерийский огонь. И левый берег Чумыша взбугрился воронками… Отряды Долгих и Огородникова, принявшие на себя основной удар, вынуждены были отходить.

Вскоре положение еще больше усугубилось. Разведка донесла, что на пятой версте по направлению к Алтайской изорван железнодорожный путь. Вот это была полнейшая неожиданность. Выходит, противник не случайно маскировал свои действия внешней пассивностью — и теперь отряды бийчан и барнаульцев оказались как бы в клещах. Надо было немедленно выходить из этой ловушки. Но тут произошло такое, что не в переносном, а в буквальном смысле — удар в спину. Милицейский отряд, прибывший с эшелоном командующего и больше, чем наполовину, как на подбор, состоявший из бывших офицеров, в самый решающий момент повернул оружие против своих… Плетнев со своими конниками хотел смять перебежчиков, но был встречен заградительным огнем с противоположного берега и, понеся потери, вынужден отступить.

Хватились командующего — а его и след простыл.

Оказалось, поезд его успел проскочить еще по исправному пути и, судя по всему, находился теперь где-нибудь между Озерками и Повалихой…

Наступила ночь. Долгих и Огородников решили двигаться сомкнутой цепью, чтобы не растерять в темноте людей. Однако вскоре пошли места болотистые, лесистые — и волей-неволей цепь то и дело рвалась, люди отставали… Пришлось остановиться и ждать рассвета. А когда рассвело, увидели прямо перед собой разъезд, платформы на нем, какие-то вагоны… Пока судили-рядили, как быть, оттуда заметили и открыли стрельбу. Решили атаковать засевших на разъезде — и попали под такой жестокий и яростный пулеметный огонь, что непонятным было, как удалось проскочить открытое поле, ворваться на разъезд с двух сторон и смять, уничтожить немногочисленный, как оказалось, дозорный отряд. Забрали трофеи — два пулемета, еще горячие после боя, винтовки, патроны… Но было не до трофеев. Подсчитали свои потери и ужаснулись: убитых и раненых не один десяток… Стоило ли ввязываться в этот бой? Не разумнее ли было бы после перестрелки углубиться в лес — и уйти, сохранив людей и не усложнив дальнейшего продвижения? Теперь же вся надежда на то, что из Алтайской навстречу им будет послан поезд. Иначе раненых не вынести и не спасти. Отправили на всякий случай вперед конную разведку. Вскоре разведчики вернулись и доложили, что все мосты на ближайших железнодорожных перегонах сожжены.

Посовещались, посоветовались и решили раненых оставить в ближайших деревнях. Другого выхода не было. И двинулись дальше вдоль железной дороги, поражаясь увиденному: мосты были уничтожены на всем пути от Озерок до станции Алтайской, куда поздно вечером, пройдя без малого шестьдесят верст, прибыли усталые, измотанные переходом, голодные красногвардейцы. Здесь готовились к обороне. Станция была объявлена на военном положении. Штаб возглавил Казаков. Он уже знал о неудаче тальменской операции, знал и о бегстве командующего. Выслушав Долгих и Огородникова, Казаков нахмурился и сказал:

— Мерзавцем этот Иванов оказался. Его надо было арестовать еще тогда… после первого случая.

— Его расстрелять мало! — возмущенно прибавил Долгих.[4]

Узловая станция Алтайская оказалась и узловым моментом стремительно развивающихся событий восемнадцатого года, когда решалась судьба Советской власти на Алтае; отсюда, с Алтайской, чехословаки, если их здесь не остановить, двинутся по железной дороге в двух направлениях — по западной ветке на Барнаул и южной — на Бийск. Так и случилось. Остановить чехов не удалось.

А еще через несколько дней начальник штаба обороны Бийска Тимофей Бачурин отдал приказ: город оставить, отрядам отходить.

— Куда отходить? — спрашивали его.

— Куда угодно: в горы, в тайгу… Важно сберечь людей и сохранить силы для будущих боев.

— А город? А Советская власть?

— Сегодня у нас нет достаточных сил для защиты города. Но временное отступление — это еще не падение Советской власти, — ответил Бачурин. — Завтра, когда эти силы появятся, разговор будет другой…

— Откуда ж эти силы появятся? — высказал кто-то сомнение.

— Появятся, если мы с вами не будем сидеть сложа руки, — поддержал Бачурина Двойных. — Народ еще не сказал своего последнего слова.

— Какой народ?

— Сибирский народ, крестьянский. Вот когда он возьмет в руки оружие и скажет свое слово…

— А если не возьмет?

— Возьмет. Если мы, большевики и революционеры, не будем сидеть сложа руки. Так что вся борьба впереди. А пока все… все, товарищи! — голос его дрогнул. — Большевистская организация Бийска временно объявляется на нелегальном положении.

Ночью, под покровом темноты, остатки красногвардейских частей оставили город.

А утром, чуть свет, ударили колокола. И мгновенно по городу разнеслась новость: «Советская власть пала. Большевики во главе с Захаром Двойных, прихватив совдеповскую казну, скрылись в неизвестном направлении».

Во всех церквах отслужили литургию. А в полдень на Соборной площади состоялось торжественное молебствие, на котором епископ Иннокентий обратился к «освободителям» со словами приветствия, благодарности и напутствия: «Се даю вам власть наступать на змей и скорпионов и на всю силу вражью! И поддержка вам будет от господа бога и от его посланников на земле…»

Замелькали на улицах в толпе, темно-синие бриджи чехословацких легионеров. Распахнулись двери городских забегаловок и ресторанов. Все, казалось, возвращается на круги своя.

Потом еще одна новость просочилась: руководителям совдепа скрыться не удалось. Двойных, Михайлов, Бачурин и другие арестованы и скоро предстанут перед судом…

«Переворот!» — кричали с первой страницы вновь объявившейся газеты «Алтай» аршинные буквы. И редактор этой газеты некто Орнатский, взъерошенный и потный от волнения и восторга, ходил по кабинету, заложив за спину руки, и торопливо, слегка нараспев, диктовал машинистке передовую статью в очередной номер: «Граждане города Бийска! Вы свободны. Не отдавайте Сибирь большевикам! «Да здравствует Учредительное собрание!».

Вечером того уже дня собралась городская дума.

Огородников повел остатки отряда в сторону Березовки. Но в последний момент засомневался и решил обойти деревню стороной, чтобы не наскочить на засаду каракорумцев. Свернули на проселок. Трава зашумела под ногами. Пахнуло свежестью близкой реки…

— Что-то не пойму я тебя, — сказал Пашка, колюче поглядывая на брата. — С каких это пор ты стал избегать встреч с Кайгородовым?

— Пеший конному не товарищ, — ответил Степан. — Арифметика простая. Сколько у тебя патронов?

— Три.

— Вот видишь — три. А у других и того меньше. На каком же языке собираешься ты разговаривать с Кайгородовым?

Пашка махнул рукой и отвернулся. Митяй Сивуха тронул его за руку:

— Погодь, Павло, погодь чуток, мы ишшо это… спроворим свиданку с Кайгородом.

— Да ладно, дядька Митяй, чего там… — мотнул головой Пашка. — Разве я не понимаю.

— Ну дак и я говорю: понимаешь. А то как же ж без понимания, — щурился Митяй, поглядывая весело, и в глазах его, узковатых и чуть раскосых, уже копилась, копилась голубизна — первый признак того, что душа Митяя обретает спокойствие, равновесие и настраивается на песню. Он глубоко вздохнул, набирая полную грудь воздуха, но запел негромко, вполголоса, как бы с оглядкой:

Огородников хотел оборвать его, но передумал и шел, прислушиваясь, удивляясь: и откуда у него эта песня?

Был высокий июньский полдень. Отряд шел навстречу своей судьбе.