Переворот

29

Генерал Катанаев, так и не дождавшись ответа от Семенова, решил ехать на свой страх и риск. Комиссию сопровождали из Иркутска два японских представителя: капитан Хори, коренастый, невозмутимый и очень вежливый, как впрочем, и все японцы, и лейтенант Уэзу. Оба довольно сносно говорили по-русски. Их денщики услужливы до приторности, готовы тотчас и без всяких раздумий выполнить любое поручение — и выполняют: чистят сапоги русского генерала, следят за чистотой и порядком в вагоне, хотя первоклассный вагон и без того содержится в образцовом порядке.

А за окнами вагона — чудесная забайкальская зима. Леса и горы окутаны дымкой. Падает снег. И такой безмятежностью, таким покоем веет от этих гор и лесов, от этих бесконечных снежных равнин и маленьких деревенек, утонувших в снегах, что временами Катанаеву неправдоподобными кажутся и вежливо-невозмутимые японские офицеры со своими услужливо-молчаливыми денщиками, и этот поезд, несущийся неизвестно куда и зачем… Трудно поверить, что где-то и кто-то может враждовать и убивать друг друга — война кажется бессмысленной и противоестественной в этом прекрасном и бесконечном мире.

Однако мысль о предстоящей встрече с атаманом Семеновым возвращает генерала к реальности — и он уже совсем иначе воспринимает присутствие японцев, приставленных к комиссии, должно быть, с целью скорейшего (и главное, как нетрудно догадаться, соответствующего интересам японцев) улаживания конфликта. Но как они это себе представляют, генералу неведомо. Он и сам не знает, как удастся ему и удастся ли вообще уладить это сложное и весьма затянувшееся дело. Одно знает генерал: никто и ничто не сможет помешать его объективности.

Поезд пришел в Читу ночью. Но несмотря на поздний час, комиссию встречали полковник Окомура и представитель семеновской ставки подполковник Меди, что более всего удивило и обнадежило Катанаева. Обменялись рукопожатиями и вежливо-привычными в подобных случаях вопросами и ответами, общими и ничего не значащими.

— Атаман в Чите? — осведомился генерал.

— Да, — ответил подполковник Меди. — Но сегодня ночью он отбывает во Владивосток.

Полковник Окомура улыбчиво возразил:

— Нет, пет, Семенов никуда сегодня не едет. Генерал может не беспокоиться.

Меди смущенно крякнул и отвернулся. Подполковник ведал в штабе Семенова передвижением войск, что касается «передвижения» самого атамана — тут более осведомленными, как понял генерал, были японцы. Окомура с тою же слащаво-этикетной улыбкой сообщил, что генерал Оаба просит Катанаева и других членов комиссии пожаловать к ужину. Катанаев несколько растерялся и озадачился:

— Не слишком ли поздний час для ужина? Передайте генералу Оаба нашу признательность. Но…

— Генерал Оаба ждет вас, — настаивал Окомура. — Генерал Оаба рад приветствовать ваше превосходительство в любой час.

Ничего не поделаешь — гостеприимство. Катанаев и члены следственной комиссии, наскоро приведя себя в надлежащий порядок, отправились на прием к японскому генералу — как говорится, с корабля и на бал.

Ставка генерала Оаба обосновалась в лучшем здании Читы, в бывшем Второвском пассаже. Здесь же размещался штаб дивизии, квартиры штабных офицеров, канцелярия, телеграф, лазарет, музыкальная команда, потребительская лавка…

Гостей встречал сам хозяин, человек лет пятидесяти, невысокий (но русским меркам), с проседью на висках. Держался генерал Оаба корректно, просто, но с достоинством. И первое, что бросилось в глаза и не то чтобы шокировало, но несколько удивило Катанаева — это орден св. Владимира 3-й степени, висевший на груди японского генерала. «За какие же такие заслуги перед Россией получил он эту награду?» — подумал Катанаев.

Кроме русских гостей, на ужине были начальник штаба дивизии полковник Окомура, начальник японской военной миссии Куросава, знакомый уже капитан Хори, несколько казачьих и японских офицеров, судя по всему, из контрразведки, переводчик… Хотя генерал Оаба и без переводчика мог обойтись: по-русски он говорил чисто, владел французским, немецким…

— Европу я знаю хорошо, — похвастался генерал, обращаясь главным образом к Катанаеву. — Бывал не раз во Франции, в Англии… теперь вот в России нахожусь, — улыбнулся. — И я, признаться, всегда был сторонником дружбы и тесного сотрудничества между нашими странами. Надеюсь в вашем лице, генерал, найти надежного партнера.

Катанаев сдержанно отвечал:

— Дружба между соседними странами — всегда во благо народов этих стран, если, разумеется, зиждется она на равных началах.

— Да, да, это несомненно, — покивал согласно Оаба и широким жестом пригласил гостей к столу.

Большая гостиная, с наглухо задрапированными окнами, была хорошо освещена. Тяжелые бронзовые канделябры с электрическими лампочками создавали какой-то особый, интимный уют. Пахло глициниями, которые, как заметил Катанаев, стояли во всех углах, иные поднимались до самого потолка. Были тут и другие восточные растения, загадочно-зеленые, крупнолистные, источающие изысканно-тонкий, волнующий аромат…

Стол был сервирован продуманно: с соблюдением японского этикета и в то же время с учетом европейских навыков и вкусов, дабы гости чувствовали себя, как дома, но и не забывали, где находятся… Подле каждого гостя стояло несколько разнокалиберных бокалов с различными винами. Но для начала выпили сакэ, закусив жареными каштанами. И генерал Оаба, повернувшись к рядом сидевшему Катанаеву, возобновил разговор:

— Сотрудничество между нашими странами, генерал, я надеюсь, будет и дальше развиваться… Поэтому лично меня очень беспокоит и печалит разлад между такими патриотами России, как адмирал Колчак и атаман Семенов. Полагаю, что это… как это у вас говорится, — улыбнулся, — чистейшей воды недоразумение. А вы, генерал, как относитесь к этому конфликту?

— Мне пока рано судить об этом, тем более делать какие-либо выводы, — ответил Катаев. — Для того и создана комиссия, чтобы объективно и во всех деталях разобраться в этом деле.

Оаба задумчиво покивал, наверное, прикидывая что-то в уме, и озабоченно проговорил:

— Надо положить конец этому недоразумению. И я готов со своей стороны всячески содействовать. Сейчас не до личных счетов. И это, поверьте, не в интересах России. Разве не так? — глянул на Катанаева. И тут же задал другой вопрос: — Вы, наверное, удивляетесь, генерал, что при всей неравнозначности этих лиц мы ставим их… на одну доску?

— Удивляюсь, — признался Катанаев. — Слишком несоразмерные фигуры…

— Скажите, генерал, — перебил Оаба, — вы в шахматы играете? В таком случае вам, надеюсь, известно, что иная пешка при благоприятных обстоятельствах может сама стать фигурой… Ай, Моська, знать, она сильна, коль лает на Слона! — засмеялся вдруг. — Кажется, так сказал ваш великий баснописец?

— Что вы этим хотите сказать?

— Вот видите, генерал, — воскликнул Оаба, — а утверждали, что нет у вас к этому конфликту своего отношения! Есть, оказывается. — Он построжел и нахмурился. — Что касается двух этих сторон, Колчака с одной и Семенова с другой, поверьте, мы ясно себе представляем их неравнозначность сегодня, но мы смотрим и в будущее. И потом… не забывайте, генерал, о том, что есть еще и третья сторона — большевики. Вот против них и надо бороться сообща, а не распылять свои силы.

Катанаев вспомнил, как несколько дней назад эту же мысль настойчиво внушал ему английский генерал Нокс, буквально теми же словами говорил о конфликте «двух патриотов России» и о своей готовности поскорее уладить этот конфликт.

— Время покажет, — уклончиво сказал Катанаев. — Будем надеяться, что все уладится…

Оаба встал и предложил выпить за дружбу и процветание двух великих держав. Потом он показывал гостям новогодние подарки: рисовая солома с разноцветными бумажными лентами, висевшими на стене, символизировала богатый урожай, благополучие.

— Япония — страна символов, — говорил Оаба, дружески трогая Катанаева за локоть. — А новогодний праздник я очень люблю. Насколько я знаю, в России к нему тоже по-особому относятся.

— Да, — кивнул Катанаев. — Встречая новый год, всегда ждешь чего-то лучшего, надеешься на перемены…

Оаба улыбнулся.

— Что ж, генерал, будем надеяться, что 1919-й принесет нам немало добрых перемен!

— Будем надеяться.

— А теперь, господа, как это по-русски… выпьем на посошок, — жестом гостеприимного хозяина пригласил всех к столу. Выпили стоя. И начали прощаться. Оаба извинялся за скромное угощенье. Придерживая Катанаева за локоть, говорил, слегка щурясь и продолжая улыбаться.

— Надеюсь, генерал, мы еще встретимся? Мне было приятно с вами познакомиться. Прошу завтра к семи вечера пожаловать на официальный ужин в общественное собрание. Уверяю вас, там будет гораздо веселее. Будет музыка, дамы…

— Благодарю. Что касается дам, — усмехнулся Катанаев, — в моем возрасте этот вопрос далеко не главный…

— О-о! — шутливо погрозил пальцем Оаба. — Я с вами не согласен. Как это у вас? Любви все возрасты покорны! — И пожимая руку на прощанье, не переставая улыбаться, тихонько, доверительно спросил: — Скажите, генерал, вы не станете возражать, если на ужине будет присутствовать атаман Семенов?

Катанаев пожал плечами.

— Очень хорошо, очень!.. — закивал Оаба. — До завтра, генерал!

На следующий день Катанаев нанес визит управляющему Забайкальской области Таскину. Бывший депутат Государственной думы принял генерала несколько настороженно, с холодной любезностью. Чувствовалось по всему, что нынешний «губернатор» Забайкалья не хотел терять своего лица в глазах верховного правителя и в то же время с явной опаской оглядывался на Семенова…

— Так ведь дознание о действиях атамана уже велось — сказал он с некоторым удивлением. И тут же извлек из недр своего обширного стола бумаги с машинописным текстом. — Вот, пожалуйста. Это доклад генерала Иванова-Ринова. Можете ознакомиться.

— Благодарю, я уже знаком с этим докладом. — Знакомы?

— Да. Копию доклада мне показал министр юстиции Старынкевич, — пояснил генерал. Таскин был обескуражен:

— И что же… какое мнение у вас сложилось?

— По-моему, доклад лишен главного: убедительности.

— Ну что ж, — управляющий отодвинул бумаги и внимательно посмотрел на спокойно-медлительного Катанаева. — Ну что ж, — повторил, несколько стушевавшись, не зная, что еще сказать. — Лично с атаманом вы намерены встретиться?

— Непременно. Комиссия вовсе не имеет цели во что бы то ни стало обвинить Семенова. Задача комиссии — беспристрастно во всем разобраться и сделать объективные выводы. Так что избегать встреч с атаманом у меня нет оснований. Напротив. Тем более что оба мы казаки, — улыбнулся Катанаев.

— Можно дать вам один совет?

— Буду вам признателен.

— Постарайтесь встретиться с атаманом как можно скорее.

— Спешка не в моем правиле, но если вы убедите…

— Чем скорее вы встретитесь, тем меньше будет у вас ненужной предубежденности.

— Благодарю за совет. А скажите, — в свою очередь поинтересовался, — разве выборным атаманом Забайкальского казачьего войска является Семенов?

— А кто же, по-вашему?

— По-моему, полковник Зимин. Таскин усмехнулся и посоветовал:

— А вы, Георгий Ефремович, спросите лучше об этом само войско. Оно вам скажет, кто у них атаман — Зимин или Семенов.

Встреча с полковником Зиминым, которого навестил генерал в тот же день, оставила у него двойственное чувство: с одной стороны чувство жалости к старику, а с другой — брезгливости и раздражения, вызванных безволием и смиренностью «выборного» атамана.

— Позвольте, полковник, — едва сдерживал раздражение Катанаев, — разве вам неизвестно, что есть приказ военного министра о выделении казачьей дивизии из состава пятого корпуса и подчинении этой дивизии вам? И что, наконец, вы, полковник Зимин, наделены такими же правами, как и Семенов. Разве вам это неизвестно?

— Известно, конечно. Но Семенов отказался выполнять этот приказ. Не допущу, говорит, двоевластия в Забайкалье…

«Ну что ж, — подумал Катанаев, — судя по всему, Семенов действительно узурпировал тут власть, прибрал к рукам Забайкалье и не желает ни с кем считаться. Интересно, как он сам это объяснит?»

Настало время встретиться с атаманом.

Морозным и ясным полднем генерал Катанаев подъехал к особняку Семенова. Одноэтажный кирпичный дом, стоявший на берегу речки Ингоды, выделялся красными неоштукатуренными стенами. Ограда была обнесена высоким заплотом. Снег вдоль ограды и особенно у ворот утрамбован до каменной твердости. Несколько всадников с любопытством смотрели на подъехавшего генерала.

— Атаман у себя? — спросил Катанаев.

Атаман изволят обедать, — отвечали казаки в несколько голосов, нагловато ухмыляясь. Однако задержать генерала никто не посмел. И Катанаев, пройдя но мощеной и слегка заснеженной дорожке, поднялся на крыльцо, с шатровым резным навесом.

Дверь, ведущая из передней в столовую, была неплотно прикрыта — и оттуда доносился неторопливый хор голосов. Видимо, обед был в самом разгаре. Катанаев разделся. Молчаливо-услужливый пожилой казак принял у него из рук шинель и папаху и проводил в гостиную.

— Доложи-ка, братец, атаману, — сказал генерал, уверенный в том, что Семенов непременно выкажет свою независимость и заставит ждать себя. Заранее к этому готовый, генерал, как только казак удалился, с интересом стал изучать обстановку гостиной. Бросалась в глаза, прежде всего, излишняя роскошь: степы были увешаны восточными гобеленами, изысканность рисунка которых сочеталась с кажущейся простотой и даже примитивизмом; пол застлан огромным персидским ковром; в углах стояли лакированно-черные китайские тумбочки с китайскими же вазами на них; большой диван занимал простенок между окнами; низкий точеный столик — и еще одна ваза на нем скорее заполняли пространство, чем дополняли картину. «Многовато сахару, — подумал генерал. — Когда сахару в меру — сладко, а когда его перебор — приторно…»

Ждать пришлось, однако, недолго. Семенов появился буквально через минуту. Остановился, не доходя до генерала два-три шага, и некоторое время они внимательно смотрели друг на друга. Потом Семенов сделал еще один шаг и первым заговорил:

— Рад приветствовать вас, генерал, в наших краях. Прошу, — указал на кресло подле низкого столика с вазой.

Голос у атамана густой, сильный, и он, казалось, чуть даже его сдерживал. Вместе с атаманом вошел высокий молодой есаул, но Семенов почему-то его не представил, есаул так и остался в стороне, молчаливый и безучастный. Присутствие его было непонятным.

— Надеюсь, полковник, миссия моя вам уже известна? — спросил Катанаев.

— Да, конечно.

Семенову на вид было лет тридцать, не больше, хотя на самом деле ему и тридцати еще не было. Он был высок, плотен и крупноголов, черные волосы слегка курчавились, и в лице его, смуглом и немного скуластом, проглядывал некий азиатский тип. Видимо, в ком-то из его предтечей текла инородческая кровь. Пожалуй, он был даже по-своему красив, атаман Семенов.

Как только они уселись в кресла друг против друга, в комнату вошла молодая женщина, такая же смуглолицая, как и атаман, брюнетка, но с более утонченными чертами; высокая и очень стройная, гибкая, она прошла по ковру неслышно и мягко, держа перед собою круглый серебряный поднос с двумя стаканами чаю и какой-то закуской на блюдце, поставила на столик и, глянув на генерала обжигающе-остро, улыбнулась. Катанаев кивком головы поблагодарил. Он тотчас догадался, как только эта женщина появилась, что это и есть та самая «прекрасная Маруся», расходы на которую, как ему говорили, равны содержанию всего семеновского корпуса. Нежно-смуглую шею Маруси украшало ожерелье, переливаясь тусклым разноцветьем драгоценных каменьев, о котором генералу тоже говорили: Семенов купил это ожерелье в Харбине, выкинув бешеные деньги, в то время как денег не хватало на содержание войск, и жалованье казакам выплачивалось нерегулярно…

Семенов проследил взглядом за этой немой сценой и усмехнулся. Маруся, так же неслышно и мягко ступая по ковру, с достоинством удалилась.

— Как долго намерены вы, генерал, задержаться в Чите? — поинтересовался Семенов, когда Маруся закрыла за собою дверь.

— Мне сейчас трудно сказать, — отпив чаю из стакана, ответил Катанаев. — Все будет зависеть от обстоятельств, выяснение которых, прежде всего, важно для комиссии…

Семенов опять усмехнулся, на этот раз усмешка была иронически-недоброй, губы слегка покривились:

— Не боитесь, генерал… зря время потратить?

— Постараюсь провести его с пользой для дела. В мои годы разбрасываться временем грешно…

Молчаливо сидевший до этого у дальнего окна есаул кашлянул, как бы напомнив о себе. Генерал глянул на него, роль есаула оставалась загадкой… Впрочем, он тут же и забыл о нем, повернулся к атаману:

— Скажите, полковник, вы получили мое письмо?

— Да, — кивнул Семенов после некоторого колебания, словно раздумывая — сказать правду или утаить. — Получил.

— И решили не отвечать. Почему? Семенов изобразил на лице удивление:

— Как, разве я не ответил? Письмо послано было с курьером, — врал теперь откровенно, почти не скрывая этого. — Видимо, вы разминулись…

Катанаев откинулся на спинку кресла, как бы отодвигаясь и разглядывая атамана издалека. Они помолчали. На дворе, под окнами, кто-то весело и взахлеб рассказывал: «Атаман, значица, и приказал: всех, грит, краснюков под корень, штоб духу их не осталось! Ну, поставил я энтих граждан к стенке и сымаю, значица, последний и решительный допрос: признавайтесь, красные шкуры, где находятся главные ваши силы? А они мне: красными были, красными и останемся, а штобы своих выдавать — извините! А я им: нет, грю, шиш, красными вы у меня не останетесь, я вас мигом сделаю беленькими, как снег, а все красное выпущу подчистую…» Другой голос поинтересовался: «Побелели?»

Под окнами дружно засмеялись.

«А в другой раз атаман приказал…» — продолжал первый рассказчик. Есаул постучал согнутыми пальцами по стеклу и погрозил кому-то кулаком. Голоса смолкли.

Катанаев спросил:

— Насколько я понимаю, полковник, позиция ваша остается прежней? И вы не хотите сближаться с людьми, которые стремятся водворить в России спокойствие и порядок? — Имени адмирала он почему-то не называл, полагая, видимо, что это само собою разумеется. — Мне эта позиция не совсем ясна.

— А что же тут неясного? — пожал плечами Семенов. — Да, я действительно не хочу, не желаю сближаться с людьми, которые сами же и отдалили меня своими действиями. И до тех нор позиция моя будет неизменной, пока эти люди, — продолжал зло и обиженно, — не отменят приказ под номером шестьдесят… Кого я имею в виду, надеюсь, пояснять не надо? Что касается порядка, могу заверить вас, генерал: порядок в Забайкалье, как нигде, установлен железный.

— Речь идет о единстве, — уточнил Катанаев. — И адмирал именно этого добивается.

— Откуда вам знать, генерал, чего он добивается? Лично мне это неизвестно. А посему я предпочитаю держаться от него подальше…

— Но это невозможно! Адмирал — верховный правитель России.

— Нас это не касается.

— Разве Забайкалье — не часть России?

— Забайкалье, генерал, это Забайкалье. Кстати, с адмиралом мы уже встречались…

— Весной прошлого года? Кажется, в мае…

— Да. Как раз на Николу. Праздновали мои казачки, а тут и он явился, адмирал… Задаток привез.

— Какой задаток? Известно, что адмирал по поручению управления Восточно-Китайской железной дороги привез для вас триста тысяч рублей. А вы их не взяли.

— А зачем они мне? И потом, Колчак приезжал не по поручению железной дороги, а по поручению генерала Хорвата, возглавлявшего в то время в Харбине… какое-то российское правительство. И я сказал адмиралу прямо: в подачках Хорвата не нуждаюсь. Вот с тех пор адмирал и затаил обиду…

— Насколько мне известно, лично к вам адмирал не питает никаких антипатий.

— Зачем же он оклеветал, оплевал меня публично, назвал изменником? — голос его дрогнул, сорвался. — Кому я изменил? Казачеству? Нет. Отечеству? А может, адмиралу? Так адмирал — это еще не Отечество. И я не намерен идти на поклон к адмиралу… До тех пор, пока он не отменит свой приказ. Вот моя сатисфакция. Скажите, генерал, а вы на моем месте поступили бы иначе?

— Да. Иначе.

— Вот как! — несколько смешался Семенов и удивленно посмотрел на Катанаева. — И как бы вы поступили?

— Поступил бы, как должно поступить человеку военному. Как это сделал в свое время генерал Корнилов…

— А как он сделал?

— Лавр Георгиевич, как вам известно, тоже наш сибирский казак. И уж он-то, поверьте, располагал гораздо большими возможностями, чем вы, полковник, чтобы летом семнадцатого, будучи главковерхом, не исполнить приказ Керенского о передаче командования генералу Алексееву. Но Корнилов, уважая закон, совестью не поступился…

— Однако ж и не сидел сложа руки, — усмехнулся Семенов, задетый словами Катанаева. — И приказа Керенского, насколько мне известно, исполнять не собирался, а двинул войска на Петроград, чтобы установить там свою диктатуру. Не удалось? Это другой разговор. Простите за резкость. Лично вас, генерал, я глубоко уважаю. А потому удивляюсь: зачем вы, заслуженный и честный казак, согласились заниматься этим скользким делом? Адмирал заварил кашу, пусть он ее и расхлебывает.

— Потому и согласился, что считаю своим долгом во всем объективно разобраться.

Семенов задумался. Последние слова генерала чем-то тронули его, и он после паузы неожиданно мягко сказал:

— А я вас ждал, Георгий Ефремович. Хотя время не терпит. Я еще три дня назад собирался уезжать. Хочу побывать в Харбине у более сведущих врачей… Нашим читинским эскулапам лошадей только лечить.

— Вы больны, полковник? — удивился Катанаев, глянув на пышущее здоровьем лицо атамана.

Семенов не ответил. Есаул, сидевший подле окна, скрипнул стулом, поднялся, напомнив о себе еще раз. Катанаев тоже встал, считая разговор оконченным.

— Благодарю за беседу, полковник. Рад был с вами познакомиться.

Семенов усмехнулся:

— Ну, радость, я думаю, не большая. Но что поделаешь…

— Встретимся на ужине у генерала Оаба. Надеюсь, вы будете?

— Нет, к сожалению, на ужине я не буду. Сегодня вечером я уезжаю. Так что встретимся теперь не скоро, генерал…

— В таком случае прошу пожаловать к шести в наш вагон. Нужно уточнить еще кое-какие детали. Очень важные, — добавил, видя, что Семенов колеблется. — И для вас, полковник, и для меня.

— Хорошо, — кивнул Семенов. — Зайду.

Правда, зашел он не к шести, как условились, а в половине седьмого. И пробыл не более десяти минут. До отправления поезда оставалось полчаса, и атаман спешил.

Не успели тремя словами обмолвиться, как явился полковник Куросава — сама вежливость, улыбка во все лицо. Семенов мельком глянул на него, едва кивнув, и отвернулся.

— Ну что ж, генерал, мне пора. Извините, если что не так…

Атаман попрощался и вышел.

Куросава торопливо заговорил: если генералу необходимо, чтобы Семенов находился сейчас в Чите, пусть генерал скажет. Еще не поздно. И генерал Оаба попросит атамана остаться… — Слово «попросит» полковник произнес с подчеркнутой интонацией и чуть приметной усмешкой. — Генерал Оаба попросит — и атаман останется.

Катанаев сухо ответил:

— Благодарю. Но такой необходимости нет.

Теперь было ясно: Забайкалье — вне сферы влияния адмирала. Здесь, в Чите, отношение к верховному правителю было совсем иным, чем в Омске или даже в Иркутске. Хотя положение Колчака в начале девятнадцатого года казалось прочным, особенно в Западной Сибири и на Урале. И особенно после того, как войска адмирала, совершив накануне рождества победоносный рейд, захватили Пермь. Правда, освободить Вятку не удалось, но это, как считал адмирал, неудача временная… Он верил, что Сибирская армия иод командованием генерала Гайды и Западная — под командованием Ханжина к весне очистят Поволжье и выйдут на соединение с войсками Деникина… А дальше? Дальше — на Москву! Час вожделенной победы казался столь близким, а мысль о полном освобождении России от большевизма была столь горячей и неотступной, что порой заслоняла собою все остальное.

Подогревалось это еще и союзниками, войска которых размещались на всем… жизненном пространстве — от Архангельска до Владивостока. Англия, Франция и Америка были не меньше Колчака заинтересованы в искоренении большевизма в России, зараза которого грозила распространиться и за ее пределы… А это ни к чему! Япония, хотя и держалась несколько особняком, но портить общего вида тоже не хотела. Потому и конфликт между верховным правителем и атаманом, двумя «патриотами России», японцы приняли близко к сердцу, как будто речь шла не о судьбе Сибири а о судьбе острова Хоккайдо.

Особенно старался генерал Оаба. При каждой встрече с Катанаевым он твердил:

— Не время сейчас для сведения личных счетов. Не время!

Все сводится к одному: кто первым должен сделать шаг к примирению — Колчак или Семенов?

— Полагаете, что шаг этот должен сделать адмирал? — спросил Катанаев. — Но разве самоуправные действия атамана дают повод к этому шагу?

Оаба не отрицал этих действий и атамана как будто не оправдывал.

— Да, да, генерал, вы правы. Но всякий шаг милостивого внимания со стороны адмирала, — говорил витиевато и длинно, словно в лабиринте запутанных коридоров искал выход, — всякое снисхождение человека, облеченного всероссийской властью, к невольным проступкам и упрямству атамана принудили бы последнего изменить свое поведение…

Катанаев спросил:

— Считаете, что адмирал должен отменить свой приказ?

Оаба улыбнулся:

— Адмиралу виднее.

Омск выглядел благополучно. Как и прежде, верховный правитель устраивал ежедневные приемы иностранных миссий, представителей военно-промышленного, торгово-промышленного, биржевого комитетов, национальных меньшинств и других всевозможных делегаций… По улицам Омска сновали автомобили с английскими, французскими, американскими эмиссарами. Всех волнует судьба России. Все хотят ей помочь…

Даже тибетский Далай-лама счел нужным нанести визит адмиралу: «Можем ли мы быть полезными России?»

Россия многим не дает покоя.

Лишился сна военный министр Англии. Антивоенные настроения в английских войсках беспокоили и вынуждали предпринимать новые шаги. Забраться в глубь России заманчиво, конечно, но и опасно. «Нет, нет, — решает Черчилль, — дальше Мурманска и Архангельска не пойдем!»

Однако позже отменяет это решение. Аппетит приходит во время еды.

«Водная, неустроенная Россия! — вздыхает стареющий американский президент, сидя в роскошном кабинете своего White House.[5] — Как ей помочь?»

Президента осеняет мысль: обратиться к правительствам России с призывом о перемирии… Но сколько там сегодня этих «правительств», никто толком не знает. Не то десять, не то пятнадцать… «Многовато для одной страны», — думает президент… и призывает российские правительства к перемирию, к созыву мирной конференции. Главное, — диктует он свои условия, — главное, всем оставаться на своих местах. Иными словами, на той территории, которую занимают они к моменту этого обращения и на которую распространяется влияние того или иного правительства… В любом случае, рассуждает президент, если удастся инспирировать (а попросту говоря, протащить) эту идею, американцы, верные союзническому долгу, внакладе не останутся и долю свою получат…

Колчак недоволен «зигзагами» американского президента. Как же так? Прошло всего несколько дней, как он, верховный правитель, подписал приказ о назначении Жанена главнокомандующим, а сегодня… сегодня он, адмирал русского флота и единственный законный правитель России, должен сесть за общий стол… с кем? Может, с атаманом Семеновым? Или, хуже того, с большевиками, которые, как стало известно, предложение Вильсона приняли. Еще бы не принять! Впрочем, все это надо еще уточнить… Адмирал горячился и не слишком выбирал выражения:

— Да он что там, Вильсон, белены объелся? Или не нашел ничего другого, как о себе заявить? Глупость. Уловка. И я не пойду на это никогда! — говорил он Вологодскому. — Особенно сейчас, когда на всех главных направлениях мы наступаем, нам это пи к чему.

Вошел адъютант. Доложил, что прибыл и ждет аудиенции представитель американской миссии сэр…

— Скажите сэру, что я занят сейчас и принять его не могу, — резко перебил его адмирал. Потом он молча, упрямо ходил по кабинету, от стола к двери и обратно, постепенно успокаиваясь и обретая равновесие. Успокоился. Вызвал адъютанта. И уже совсем другим тоном спросил:

— Американец все еще здесь? Пусть войдет. Адмирал горячий человек. Но и отходчивый.

Между тем генерал Катанаев доносил из Читы: «Законные требования комиссии открыто игнорируются людьми Семенова. Свидетели по делу (даже из лиц, занимающих высокое служебное положение) настолько запуганы карательными мерами семеновских чинов и самого атамана, что давать какие-либо показания решительно отказываются, ограничиваясь лишь общими словами. Забайкалье объявлено на военном положении. Атаман Семенов пользуется здесь неограниченной властью. Ослушаться атамана — значит, потерять голову. Газеты «Забайкальская новь», «Русский Восток» и «Наш путь» также находятся в руках атамана, печатают только то, что выгодно ему. Имя верховного правителя здесь предано молчаливой анафеме. Ни слова не было сказано в газетах и о прибытии комиссии… В виду столь конфузного положения просим принять срочные меры».

Колчак ответил коротко: «Действия комиссии временно прекратить. Благодарю за отлично выполненную работу».

Генерал Оаба устроил прощальный обед в честь отъезжающей из Читы комиссии. Стол на этот раз был сервирован исключительно по-русски. Военный оркестр исполнял русские марши. Довольный, сияющий Оаба, в парадном мундире, с орденом св. Владимира на шее, провозгласил тост за здоровье русских гостей… Катанаев с горькой усмешкой подумал: «Выходит, мы у себя дома гости, а они здесь — хозяева?»

Оаба дружески тронул его за локоть:

— Почему грустит генерал? Могу я задать вам один очень важный вопрос? — Оаба помедлил. — Скажите генерал, как вы отнесетесь к тому, если главнокомандующим русских войск на Дальнем Востоке будет назначен Иванов-Ринов, а помощником его атаман Семенов?

Катанаеву почудилась в голосе Оабы насмешка.

— Простите, я не ослышался?

— Могу повторить, генерал.

— В таком случае позвольте на этот вопрос не отвечать. Мое отношение к Семенову вам известно.

Оаба учтиво улыбнулся:

— Но я полагал, что ваше отношение изменилось…

— Нет. Оно остается неизменным.

— Очень жаль! — вздохнул Оаба. — Не думаю, что адмирал будет этому рад. Не думаю…

Катанаев развел руками.

Это был последний их разговор. Теперь одна мысль не давала покоя: что предпримет адмирал, каким будет следующий его шаг?

С этой мыслью генерал Катанаев и вернулся в Омск.

И в тот же день, считая дело безотлагательным, отправился к министру юстиции. Старынкевич встретил дружелюбно. Сказал, что работой комиссии в Омске остались довольны… Катанаев отнесся к похвале сдержанно:

— Благодарю. Но комиссия в силу объективных причин не смогла до конца выполнить свою задачу.

— Нет, нет, Георгий Ефремович, все хорошо, — заверил министр. — И очень правильно, что, обвиняя Семенова по статье сто уголовного кодекса в противогосударственных действиях, комиссия не находит достаточного повода обвинять его в измене…

Катанаева странный этот вывод смутил:

— Как? Разве «измена» и «противогосударственные действия» — это не одно и то же? А я полагал…

— Нет, нет, Георгий Ефремович, — подтвердил министр, — не одно и то же. Имейте это в виду…

Назавтра Катанаеву предстояло явиться с, докладом к верховному правителю. Генерал готовился тщательно и прибыл минута в минуту к назначенному часу. Адъютант в форме морского офицера встретил его и проводил в приемный зал, или в кают-компанию, как тут его называли, где уже находился военный министр Степанов и прибывший из Владивостока генерал-лейтенант Романовский… Тотчас вошел адмирал. Быстро со всеми поздоровался, пожав руки, и пригласил садиться. И сам сел рядом с Катанаевым, заметно возбужденный и более, чем всегда, бледный.

— Ну-с, ваше превосходительство, — внимательно посмотрел на Катанаева, — что в Забайкалье? Какие ваши впечатления, выводы? Мы вас слушаем.

Катанаев изложил суть дела. Колчак слушал не перебивая. Потом вздохнул и наклонил голову, глухо проговорив:

— Другого я и не ожидал. Действия Семенова недопустимы, согласен с вами. Более того, невозможны в сколько-нибудь благоустроенном государстве… Подтвердились самые худшие мои опасения.

— Полностью подтвердились, — кивнул Катанаев.

Преступность действий Семенова и приближенных к нему лиц не вызывает никаких сомнений. Это опасный человек.

— Совершенно с вами согласен. Семенов заслуживает самых строгих репрессивных мер. Но обстоятельства, ныне сложившиеся в Сибири, не позволяют этого делать…

Катанаев с изумлением смотрел на Колчака. Что с ним? Его как будто подменили: два месяца назад, когда он уговаривал Катанаева возглавить следственную комиссию, от каждого его слова веяло твердостью и непримиримостью, сейчас же во всем чувствовалась неуверенность и даже растерянность. «Не думаю, что адмирал будет этому рад», — вспомнились слова японского генерала. Многое, как видно, за этими словами скрывалось, в них и только в них надо было искать разгадку этой странной метаморфозы адмирала…

— Простите, но речь идет об интересах государственных, — сказал Катанаев. — В данном случае…

Колчак не дослушал его и резко встал, вышел из-за стола:

— В данном случае вопрос уже предрешен. И мне остается только поблагодарить вас, генерал, за отлично выполненную миссию. Не смею больше задерживать.

Встреча продолжалась ровно двадцать минут. А комиссия, созданная под эгидой верховного правителя, работала больше двух месяцев. Для чего? Какой смысл во всем этом?

У Катанаева было такое чувство, словно его, старого генерала, обвели вокруг пальца, обманули и вовлекли в какую-то непотребную игру, заставив исполнить глупейшую роль в этом откровенном фарсе.

Спустя три дня после возвращения комиссии последовал приказ адмирала о «единстве всех сил», по существу обращавший в ничто прежний его приказ — под номером 60, из-за которого и разгорелся весь этот сыр-бор.

А еще через день пришла телеграмма из Читы: атаман Семенов изъявил готовность служить интересам «всероссийской власти» и ждал указаний верховного правителя относительно совместных действий…