Переворот

23

Днем подле сборни, на пустыре собрались безменовцы — все от мала до велика; люди томились на жаре, невесть чего ожидая, переговаривались тихо:

Чего это нас держуть? Чать, не праздник ноне…

А верховые все еще рыскали по деревням, из конца в конец, выискивая — нет ли охотников уклониться от схода, отсидеться в домах либо на задворках. Пригнали напоследок столетнего старика Чеботарева, он еле ноги передвигал, был глух, как пень, ничего не мог понять, крутил головой и хорохорился:

— Дак ето чё, разопасна твоя боль, опеть новая власть? А я надысь прикорнул на солнышке и будто вижу…

Сатунин, глянув на старика, поморщился:

— А этого на кой черт приволокли? Ладно, — махнул рукой и отвернулся, — пусть поглядит.

— Прикажете начинать? — спросил корнет Лебедев.

Собравшиеся приняли поначалу его за главного — маленький кривоногий Сатунин рядом с ним гляделся невзрачно и незаметно. Подбоченясь и положив одну руку на эфес шашки, корнет оглядел толпу и громко объявил:

Граждане села Безменова! Отныне, чтоб вам было известно, Горный Алтай и вся прилегающая к нему территория объявляется автономией. А вся полнота власти переходит в руки Военного совета во главе с атаманом Сатуниным… Слово атаману.

Сатунин изумленно глянул на корнета, столь неожиданно и самовластно присвоившего ему это звание, но Лебедев был спокоен и невозмутим. «Вот хитрая бестия, — подумал новоиспеченный атаман, — такое придумал… А что? Нынешнее мое положение вполне соответствует… вполне!» — решил Сатунин, принимая это как должное. Он поднялся на ступеньку выше, чем стоял корнет, и заговорил жестким суховатым голосом:

— Советы пали! Иркутск, Новониколаевск, Барнаул, Бийск освобождены! И наш долг — очистить от большевистской заразы Горный Алтай. Как говорится, дурную траву — с поля вон!.. И мы ни перед чем не Остановимся во имя обновления России! — Он умолк, подыскивая слова, и, не найдя, махнул рукой. — Все! Начинайте, корнет. Хватит переливать из пустого в порожнее…

Корнет сбежал с крыльца. Приблизился к тесно сдвинувшейся и настороженно-молчаливой толпе.

— Огородников Петр! — нерасчетливо громко выкрикнул и тут же добавил потише: — Петр Степанович Огородников, подойти к атаману. Живо!

Люди все так же молча смотрели на корнета, и взгляды их показались ему враждебными. Наконец, передние зашевелились и нехотя раздвинулись, пропуская вперед Петра Степановича. Он прошел, едва не задев плечом корнета, прямиком к крыльцу сборни, где рядом с новоявленным атаманом и его офицерами стояла безменовская «знать» — Барышев, Брызжахин и Епифан Пермяков. Не хватало тут отца Алексея, но тому, видимо, сан не позволяет… «Волк волка видит издалека», — подумал Петр Степанович, переиначив поговорку на свой лад. Сатунин оглядел его внимательно. Старик был еще крепок, осанист.

— Ну, что будем делать, Огородников?

— А чего делать? Дела у нас разные… — ответил Петр Степаныч.

— Это верно, — сдержанно и как бы даже миролюбиво согласился Сатунин. — Дела разные: у одного они хороши, у другого… А скажи-ка, любезный, кем доводится тебе Степан Огородников?

— А то неизвестно вам?

— Известно или неизвестно, а ты отвечай, коли спрашивают тебя. Ну, а другой сын где находится в настоящий момент?

— Может, там, где и первый… Не знаю, — пожал плечами Петр Степанович. — Я за них не ответчик.

— Как это не ответчик? Ты их породил.

— Они взрослые. Сами за себя ответят.

— Сами? — не выдержал Барышев. — А когда твои сыны баламутили село, где ты был, Петр Степанович?

— А там, где и ты. Или, думаешь, у меня только и делов, что за сынами глядеть?

— А ты говорун, как я погляжу, — прищурился Сатунин и посмотрел на Петра Степановича в упор. — Сам-то небось тоже за Советы обеими руками?

— Мне все равно, какая власть, лишь бы мужика не притесняла.

— Какого мужика?

— Известно какого: крестьянина.

— А коли этот мужик душу дьяволу запродал? Врешь! Вижу тебя насквозь. И скажу тебе прямо: породивший дьявола — не может быть святым. А ты породил не одного, а двух дьяволов…

— Да я в святые не записываюсь.

— И на что ты надеешься? — Сатунина раздражало, сбивало с толку и в то же время удерживало от крайностей непонятное спокойствие старика. — На что надеешься? — повторил он, глядя ему в лицо. — Ведь я ж тебя расстрелять могу. Засечь могу! Имею на то полное право. По закону военного времени. Что ты на это скажешь?

— А что сказать? Прав тот, у кого сила.

— И то верно! — Сатунин резко повернулся, отыскивая корнета, тот стоял рядом. — Всыпать ему для начала два десятка плетей… нет, не два, а три! — Но и этого показалось мало, и он тут же переиначил: — Отставить! Слишком легко хочешь отделаться, старик, — говорил таким тоном, будто не он, штабс-капитан Сатунин, назначал ему эту меру, а сам он, Петр Огородников, выбирал ее для себя. — Нет, старик, так легко ты у меня не отделаешься…

Петр Степанович стоял, не опуская глаз, но и не глядя на Сатунина, смотрел куда-то мимо, на пустырь, уходивший к реке. Сомлевшие от жары травы, буйно и вольно разросшиеся здесь, отдавали горечью. И этот запах отвлекал Петра Степановича. «Пора и сенокос начинать», — подумалось вдруг. Однако голос атамана не дал ему далеко уйти в своих мыслях, вернул к действительности:

— Ну, вот что я тебе скажу: завтра утром чтоб духу твоего не было в Безменовке! Понял? Дарую тебе жизнь… Уезжай.

— Куда ж я поеду? Здесь мой дом, земля…

— Земля? Ах, земля! — коротко и едко усмехнулся Сатунин. — Смотри, старик, а не то понадобится тебе земли не больше трех аршин… Повторяю: чтоб духу твоего здесь не было! А вздумаешь ослушаться, — медленно, сквозь зубы цедил Сатунин, — расстреляем без суда и следствия.

По закону военного времени. Запомни, старик, я своих слов на ветер не бросаю. Все! Иди. Иди, иди, чего стоишь?

Петр Степанович хотел что-то сказать, но только глотнул воздух открытым ртом, поперхнулся и, пересиливая кашель, пошел прочь, мимо стоявших тут и смотревших на него с виноватым сочувствием односельчан…

А солдаты во главе с унтер-офицером Найденовым уже тащили, подталкивали в спину Михея Кулагина. Пустой левый его рукав, выбившийся из-под опояски, болтался, словно отмахиваясь и защищаясь… Лицо, изуродованное шрамами, болезненно кривилось и морщилось, и Михей, мучительно заикаясь, твердил:

— П-пус-стите, я сам… п-пустите, сволочи!

Его подтолкнули напоследок так, что он едва удержался на ногах. И в тот же миг раздался пронзительный женский голос:

— Да что ж вы делаете, ироды? Креста на вас нет! — кричала Стеша, жена Михея. Кто-то пытался ее удержать, она вырывалась. — Больной же человек, с войны покалеченный… Что ж вы делаете, ироды!

Михея трясло, он пытался засунуть пустой рукав под опояску, шрамы на лице, казалось, еще резче обозначились и густо побагровели.

— Кто такой? — спросил Сатунин.

— А ты к-кто? — Михей никак не мог сладить с рукавом и, оставив наконец это занятие, презрительно посмотрел на штабс-капитана.

Барышев поспешил атаману на помощь:

— Это ж, Дмитрий Владимирович, тот самый мой конкурент, — пояснил он с усмешкой, — который хотел мне хвост прижать… Да руки оказались коротки. Одну вон и вовсе укоротили…

— П-придет время, я т-тебя и одной рукой п-придавлю, вошь ты л-людская! — пообещал Михей. Щеки его дергались в бессильной ярости. Барышев посмеивался:

— Близок локоток, да не укусишь… Нет! Ушло ваше время.

— Врешь, н-наше время т-только начинается, т-только…

— Ну, хватит! — оборвал его Сатунин. — Насчет времени ты не спеши — оно пока в наших руках. Найденов! — позвал унтер-офицера, тот мигом подлетел, вытянулся. — Пятьдесят плетей. Всыпь ему по всем правилам, — приказал атаман. — А мало будет — добавим еще.

Кулагина потащили к стоявшей неподалеку от сборни широкой скамье, подле которой суетилось несколько солдат. Когда содрали с Михея рубаху — увидели, что спина у него вся в шрамах, как и лицо, живого места нет.

— Да он ужо битый… куда ж его еще? — проговорил кто-то из солдат. Найденов цыкнул на него и велел подать плети. Михей лег на скамью лицом вниз, насмешливо сказав:

— П-подремлю пока… разбудите п-потом.

— Мы тебя разбудим, мы тебя так разбудим, вовек не проснешься! — пригрозил Найденов. Он злился отчего-то, нервничал и никак не мог подобрать подходящую плетку. — Чего ты мне даешь, чего даешь? — сердито выговаривал солдату. — Этой плеткой мух отпугивать. Нету лучше?

Солдат оправдывался:

— Дак в Шебалино все как есть поисхлестали…

— А ты для чего приставлен? Смотри у меня! — Найденов покачал увесистым кулаком перед носом солдата. — Еще раз повторится — выпорю самого.

Наконец плетка была подобрана. И Найденов, примерившись, взмахнул ею пока вхолостую — витой конец, с поблескивающим жалом вплетенной проволоки, со свистом рассек воздух… Найденов подошел к лавке, на которой, распластавшись почти во всю длину, лежал Михей Кулагин. Опять закричала, заголосила Стеша, вырываясь из чьих-то рук, заплакали дети: «Тя-ятька!»

— Да заткните им глотки! — выругался Найденов, свирепея, и в первый удар вложил всю свою силу. Михей дернулся, но веревки держали его крепко. Толпа охнула, качнулась, словно и по ней пришелся этот удар. Стеша охрипла от крика. А Найденов все больше входил в раж и только крякал, словно дрова рубил, отсчитывая удары:

— Семь… восемь… девять!.. Не уснул еще, краснопузый? Десять!..

Жарко было. Душно. Солнце стояло над головой — некуда деться от него. Даже деревья в этот полуденный час не давали тени. Спина у Найденова взмокла, пот выступил на лице, застилал глаза, но вытереть его не было времени…

— Семнадцать… восемнадцать…

Хоть бы ветерок подул, остудил лицо. Татьяне Николаевне захотелось поскорее уйти отсюда, чтобы не видеть и не слышать ничего этого… Но куда она могла уйти? Голова кружилась, во рту было сухо и горько.

— Двадцать четыре… двадцать пять!

Татьяна Николаевна, задохнувшись от бессилия, не выдержала и рванулась из толпы:

— Прекратите! Прошу вас… Это же бесчеловечно. Кто-то резко и грубо схватил ее за руки:

— Назад! Куда прешь?

И в тот же миг она услышала другой голос, очень знакомый:

— Таня?! Откуда ты, как ты здесь оказалась? Да отпустите вы ее, чего держите… Таня!..

Она как сквозь туман видела шедшего к ней человека, лицо его как бы отдельно плыло, медленно приближаясь, и вдруг она узнала его:

— Вадим? Круженин… Боже мой, ты-то как здесь оказался?

Вадим растерянно и радостно улыбался:

— А я, когда увидел тебя, глазам не поверил… Никогда не думал встретить тебя здесь.

— И я никогда не думала… встретить тебя здесь, — горестно проговорила она и внимательно посмотрела на него. — Вадим, что происходит? Объясни мне. Как ты с ними оказался?

— Потом… потом, Таня, я все тебе объясню. Нам непременно надо поговорить. Это хорошо, что мы встретились… Очень хорошо! А теперь тебе лучше уйти. Уходи, Таня. Тебе не нужно этого видеть… не нужно. Пойдем, я провожу тебя.

Она кивнула. «Тридцать семь… тридцать восемь!» — уже не выкрикивал, а выхрипывал опьяневший от ярости Найденов, и плетка со свистом рассекала воздух…

— Но как ты можешь на это смотреть? — спросила она.

— Потом я тебе все объясню… потом. Слышишь, Таня?

— А ты слышишь? Боже мой, ты с ними! — как будто только сейчас поняла она все окончательно, впрочем, только сейчас и поняла, ужаснулась и не поверила. — Вадим, как ты мог? Ты с ними… с ними? Это мерзко. Это… это не похоже на тебя!

— Нет! Нет, Таня, поверь… Она поморщилась:

— Если ты ничего не сделаешь, я это сделаю сама… — Не надо, Таня, я тебя прошу, — побледнел Вадим. — Это безумство. Не надо.

— А это не безумство? Это, по-твоему… Трус! — Она оттолкнула его и кинулась вслепую, не зная, что сделает в следующий миг, зная лишь одно: что-то надо делать. — Прекратите! Что же вы молчите, люди?

Ее опять схватили. И она, кажется, на какое-то время лишилась чувств. Когда же пришла в себя, увидела совсем близко чье-то лицо, большую тыквообразную голову, с оттопыренными ушами, отчего казалось, что фуражка держится не на голове, а на ушах… Она узнала это лицо и содрогнулась, но не от страха — от омерзения и ненависти к нему. Сатунин смотрел на нее холодно и прямо, как спрут из воды.

— Кто такая?

Татьяна Николаевна молчала.

— Учительша, — подсказал Барышев. — Приезжая. Одного поля ягода…

— Понятно. Откуда приехала? — спросил Сатунин.

— Отвечать я вам не буду. Пока вы не прекратите экзекуцию. Кто вам дал право истязать людей?

Сатунин сощурился:

— Права, милая барышня, не дают, права завоевывают. — Он покосился в сторону усердно работавшего унтер-офицера, плетка в руках которого змеисто извивалась, поблескивая проволочным жалом: «Сорок восемь… сорок девять… Пятьдесят!» — выдохнул Найденов, устало уронив руки, лицо его было красное и потное. — Вот видите, экзекуция прекращена, — сказал Сатунин с усмешкой. — Так откуда вы приехали?

— Она из Томска, — попытался выручить ее Вадим, отчаяние и растерянность были написаны на его лице. Сатунин повернулся к нему:

— А ты, прапорщик, поперек батьки не суйся. Кто тебя спрашивает?

— Простите. Но мы хорошо знакомы. Отец ее, между прочим, известный в Томске врач…

— Меня интересует барышня, а не ее отец. Найденов! — отвернувшись и как бы тем самым считая разговор оконченным, громко позвал. Унтер-офицер на сей раз подошел не так проворно — видно, работа у него была не из легких. — Двадцать плетей! — приказал Сатунин. — И не смотри на меня такими глазами. Барышня заслуживает большего, но для начала ограничимся…

Татьяна Николаевна с ужасом видела, как спрут зашевелился и выполз из воды, протягивая к ней свои щупальцы… Она вздрогнула и невольно отступила.

— Пойдемте, барышня, — позвал Найденов и взял ее за руку. — Пойдемте. Все одно не миновать…

Вадим шагнул к нему, резко оттолкнул и заслонил Таню:

— Прочь, унтер! Иначе я тебя… — Лицо Вадима вспыхнуло, даже шея покраснела, и он, чтобы освободить ее, расстегнув ворот мундира, скользнул рукой вниз, по бедру, зашарив по кобуре. Сатунин зорко следил за каждым его движением, сам же пока стоял неподвижно, ничего не предпринимая. — Не смейте! — повернулся к нему Вадим. — Это, штабс-капитан, недостойно русского офицера. Немедленно отмените свой приказ.

— Посторонись, прапорщик, — холодно и тихо сказал Сатунин. — Приказа своего я не отменю.

Вадим не сдвинулся с места.

— Дурак ты, Круженин, — поморщился Сатунин. — Дурак и размазня. Не понимаешь ситуации…

— Вы правы, штабс-капитан, я многого не понимал. А теперь начинаю понимать…

— Мальчишка… сойди с дороги!

— Ни за что! Если вы посмеете…

— Посмею. Посмею, прапорщик. Посторонись! Ты застишь мне свет… Найденов! — вдруг закричал, багровея. — Чего стоишь как истукан? Исполняй приказ!

Найденов шагнул было вперед, по остановился, увидев в руке прапорщика револьвер.

— Не подходи, унтер, — предупредил Вадим. — Прочь!

— Ты это брось… не шути с этим, — хрипло сказал Найденов, не спуская глаз с прапорщика. И в этот миг сухой и короткий звук, словно щелчок бича, ударил в уши. Вадим вздрогнул, ощутив пронзительно-горячую пустоту в груди, жар хлынул в лицо, опалив горло… Он медленно повернулся и удивленно посмотрел на Сатунина:

— Вы не посмеете, штабс… — И не договорил. Земля косо ушла из-под ног, и небо, опрокинувшись, как бы накрыло его. Никогда прапорщик Круженин, за все свои двадцать два года, не видел так близко над собою небо…

— Так-то вот, — сказал Сатунин, засовывая в кобуру наган. Круто повернулся и пошел к сборне. Следом за ним, чуть поотстав и не проронив ни слова, двинулись Барышев и корнет Лебедев. Трава шуршала под сапогами — и в наступившей тишине шаги звучали глухо и тяжело, так будто земля противилась и не желала их принимать…

Среди ночи вспыхнул в Безменове пожар. Пламя взметнулось к небу, слизывая звезды, и в жарком свете его видно было, как трещат и рушатся стропила дома…

Лаяли с протяжным воем собаки в разных концах деревни.

Люди выскакивали на улицу, спрашивали друг друга.

— Где горит? Кто горит?

— Кажись, Огородниковы…

Однако сатунинские солдаты никого близко не подпускали.

И к утру от огородниковского дома остались одни головешки.