Переворот

14

На другой день после мыютинских событий состоялся разговор по прямому проводу между заместителем председателя Барнаульского губсовета Казаковым и председателем Каракорум-Алтайской управы Гуркиным.

— Что у вас происходит? — спросил Казаков. — Чем вызваны эксцессы на Алтае?

— Отряды Бийского совдепа продолжают бесчинствовать, — ответил Гуркин. — Везде, куда они приходят, начинаются насилия и грабежи.

— Какие грабежи? — усомнился Казаков. — Кстати, Шатилов, бывший министр Временного сибирского правительства и нынешний член вашей управы, где сейчас находится? Есть сведения, что он в Улале.

— Это неверные сведения. Нет Шатилова в Улале.

— А господин Анучин, вдохновитель и организатор Каракорума, не там ли сейчас?

— Анучина тоже нет.

— Понятно. Неделю назад в Березовке и Шубинке в результате спровоцированного конфликта было убито несколько красногвардейцев…

— Двое было убито, — уточнил Гуркин. — И трое взято в плен. Только по счастливой случайности с нашей стороны жертв не было.

— Поздравляю. А что произошло в Мыюте? Нам стало известно, что жертвы там были с обеих сторон.

— Да. Кажется, были.

— А не кажется вам, что это слишком далеко зашло?

— Мы не раз предупреждали Бийский совдеп, требовали не посылать в пределы округа свои летучие отряды, но к нашим требованиям Бийск не прислушивался.

— Сколько ваших людей участвовало в этой операции?

— Около ста человек.

— У нас есть сведения, что больше трехсот.

— Нет, около ста человек. Может, туда пришли еще какие-то люди… Не знаю.

— А как они вооружены, ваши гвардейцы? Нам известно, что, кроме винтовок, есть у вас пулеметы и даже артиллерия.

— Артиллерия — что это такое? Нет у нас никакой артиллерии. Гвардейцы вооружены винтовками, дробовиками, вилами…

— Понятно. А против кого они воюют, ваши гвардейцы? И в чьих интересах, кому это выгодно — разжигать вражду, сеять рознь, между русским и инородческим населением? Разве у них не один общий враг — недобитая контра, буржуазия?

— Наши отряды состоят из беднейшего населения.

— Вот это и обидно, — сказал Казаков. — Политический авантюризм тем и опасен, что вводит людей в заблуждение.

— Какие меры будут приняты? — спросил Гуркин.

— Самые решительные. Сегодня в Мыюту выезжает следственная комиссия. Есть еще вопросы?

— Пусть Бийск не вмешивается в дела округа. И не вторгается в его пределы…

— А как же защищать Советскую власть в Горном Алтае от контрреволюции?

— Каракорум-Алтайская управа не отделяет себя от Советской власти.

— Пока это только слова. А на деле совсем другое…

После разговора с Барнаулом Гуркин вернулся в управу мрачный и подавленный, прошел в свой кабинет, сел за стол, облокотившись и подперев ладонями подбородок. «А на деле совсем другое, — вспомнил и мысленно повторил слова Казакова, брошенные в конце разговора. — А на деле… Весна-а! — вдруг подумал, глядя в окно, и глубоко вздохнул. — Сейчас в горах цветет белая ветреница — кандышная мать… Или уже отцвела? Как время бежит!..»

Он так ушел в себя, что не заметил вошедшего следом Донца. А тот не спешил напоминать о себе, молча и выжидательно поглядывал на Гуркина со стороны. «Опять он впал в ипохондрию, — думал доктор. — И вывести его из этого состояния нелегко. Беда в том, что занимается он не своим делом…»

Тем временем Гуркин, словно в подтверждение этой мысли, взял карандаш, придвинул к себе лист бумаги, скользнув взглядом по тексту, перевернул чистой стороной и, коротко взглядывая в окно, несколькими штрихами набросал рисунок… Неожиданно, будто спохватившись, прервал это занятие, положил карандаш, резко отодвинул бумагу, перевернув ее рисунком вниз, и только сейчас заметил Донца.

— Не помешаю? — спросил доктор. Взял со стола рисунок и долго его рассматривал. — Завидую я вам, Григорий Иванович, вашему дару, умению так топко схватывать и переносить на бумагу…

Гуркин усмехнулся:

— Умение, Владимир Маркович, это не талант, а ремесло. И рисовать сходно — достоинство не великое.

— Но я имею в виду ваш талант.

— А-а! — поморщился и махнул рукой Гуркин. — Не тратьте слов попусту, прошу вас.

— Почему же? Факт общеизвестный.

— Общеизвестный… — задумчиво и недовольно повторил. — А известно ли вам, доктор, что за последние полтора года художник Гуркин не написал ни одного приличного этюда?

— Мне это известно. Но это ни о чем не говорит.

— Это, милейший Владимир Маркович, говорит о том, что выше «Хан-Алтая» мне уже не подняться. А впрочем, и этой вершины не достичь…

— Не могу с вами согласиться. Просто вы сегодня не в духе, потому и видится вам все в черном цвете. Это пройдет, поверьте, говорю вам как доктор. И хочу дать вам один совет… — пристально смотрел на Гуркина. — Вам, Григорий Иванович, надо изменить нынешний свой распорядок. Да, да, решительно перестроить. Вы художник и вам необходимо иметь хотя бы один свободный день в неделю, чтобы заниматься живописью. Ибо от этого во многом зависит состояние вашего духа…

— Ладно, ладно, оставьте вы это… — прервал его Гуркин. — О состоянии своего духа я сам позабочусь. А может, Владимир Маркович, вы заинтересованы в том, — глянул в упор, — чтобы художник Гуркин отдалился от основных дел в управе и не мешал вершить их другим?…

Донец выпрямился, как бы отшатнувшись, и слегка покраснел:

— Это вы зря, Григорий Иванович… Ничего, кроме добра, я вам не желаю. Это вы зря… — не на шутку обиделся.

— Ладно, ладно, — смягчился Гуркин. — Давайте впредь не возвращаться к этому.

Гуркину казалось иногда, что доктор слишком злоупотребляет своим положением и ходит за ним неотступно, как тень, избавиться от которой, как бы она тебе ни мешала, невозможно. Впрочем, в последнее время доктор Донец, кроме прямых своих обязанностей по здравоохранению, исполнял еще и обязанности секретаря управы и оказывал на Гуркина немалое влияние. Поговаривали, что доктор Донец обладает гипнозом и тем самым подчиняет себе Гуркина, диктуя свою волю. Причем делал он это столь умело и с таким тактом, что создавалась видимость, будто последнее слово принадлежит Гуркину. Иногда так и было. Но случалось, что Гуркин проявлял невиданное упорство — и тогда даже доктор Донец со своим гипнозом оказывался бессильным. Вот и сегодня Гуркин выказал характер. Поводом послужила бумага, которую принес на подпись подполковник Катаев. Гуркин взял в руки отпечатанный на машинке текст:

— Что это?

— Обращение к населению Горного Алтая, — ответил подполковник. Гуркин внимательно и долго читал. Донец подошел ближе и, заглядывая через его плечо, быстро пробежал по тексту: «Всем волостным и сельским комитетам! Всем гражданам Горного Алтая! Доводим до вашего сведения, что в пределы округа вновь вошла банда грабителей и насильников, которая действует с благословения Бийского совдепа. Военный отдел Каракорум-Алтайской управы призывает всех, кто может держать в руках оружие, встать на защиту дорогого Алтая. Имеющим оружие и лошадей надлежит безотлагательно явиться в Улалу. Не имеющим таковые немедленно будут предоставлены…»

— Где ж вы наберете столько лошадей? — спросил Гуркин, словно в этом и заключалось главное.

— Аргымай обещал дать. За лошадьми, Григорий Иванович, дело не станет.

— А почему обращение написано от имени военного отдела?

— Это можно поправить.

Гуркин, кажется, не расслышал последних слов, и довод этот как бы остался втуне, не возымев действия.

— Нет, — сказал он, помедлив, — это обращение я не подпишу.

— Но почему? — несколько растерянно спросил подполковник и повернулся к Донцу, как бы ища у него поддержки. Донец, однако, остался безучастным — то ли момент выжидал, не чувствуя себя готовым к активному вмешательству, то ли не хотел преждевременно вмешиваться, чтобы не испортить дела.

— Я не хочу напрасного кровопролития, — сказал Гуркин.

— Но как же иначе? Отношения с Бийским совдепом крайне обострены.

— А вы решили обострить их еще больше?

— Не мы, Григорий Иванович, а совдеповцы всячески усложняют эти отношения. Разве события в Мыюте не подтверждают этого?

Гуркин хмуро смотрел куда-то в сторону.

— Идти на поводу у военного отдела я не намерен.

Сказано это было резко, пожалуй, даже грубо. Подполковник вспыхнул и едва сдержался, чтобы не ответить такой же грубостью, однако вовремя спохватился.

— Простите, Григорий Иванович, но речь идет о защите интересов алтайского народа, и я не вижу другой возможности защитить эти интересы.

— Ну, коли не видите, стало быть, и не знаете, как их защитить. Тогда и поспешность ваша неуместна.

— Мне, как военспецу, тактика и стратегия борьбы давно ясна… Скажу одно: всякая нерешительность в нынешней обстановке чревата опасными последствиями.

— Тактика и стратегия у нас одна, — холодно возразил Гуркин. — Там, где можно избежать кровопролития, надо его избегать.

— Каким же образом намерены вы отстаивать автономию Горного Алтая? И как в таком случае прикажете понимать лозунг: «Алтай — для алтайцев!» Лично я вижу в этом идею борьбы.

— Идея борьбы, Всеволод Львович, не в том, чтобы к месту и не к месту размахивать дубинкой, — вмешался Донец.

— Но и не в том, чтобы сидеть сложа руки. Такая идея мне непонятна.

— Правильно. Правильно! — энергично повторил Донец. — Сидеть сложа руки обстановка не позволит. Однако ж и тактика, о которой изволили вы заговорить, должна быть разумной. Тут я полностью согласен с Григорием Ивановичем. А у вас что? Что это за формулировки? — взял со стола обращение, подержал на ладони, точно взвешивая. — Не слова, а булыжные камни.

— Простите, но я не писарь, а офицер. И слова подбирать — не по моей части. Возможно, и есть там какие-то неточности. Вполне возможно, — согласился. — Только сегодня не формулировки важны, а действия. Действия, господа! — вырвалось непроизвольно. — Честь имею.

Он шагнул к двери, но не вышел, круто повернулся и посмотрел на Гуркина:

— Мне казалось, что все это в наших общих интересах, в интересах народа…

Гуркин поморщился:

— А вам не кажется, что слишком много вы говорите об интересах народа? Смею вас заверить: мне интересы моего народа понятны и дороги не меньше, чем вам. Вот из этих интересов, уверяю вас, Всеволод Львович, — глянул на подполковника, — и, Владимир Маркович, — перевел взгляд на доктора, — и вытекает моя позиция: избегать напрасного кровопролития.

— Это невозможно! Война без кровопролития не бывает.

— О какой войне вы говорите?

— Говорю о войне, которая только начинается. И война эта будет не на жизнь, а на смерть, — сказал подполковник. — А как же иначе расценить мыютинские события? — уже в который раз говорил он об этом. — Совдеповцы не считаются с вашими национальными интересами. Так что же делать: ждать? Чего?

— Только что я разговаривал по прямому проводу с Барнаулом, просил губсовет принять срочные меры.

Подполковник усмехнулся:

— И что губсовет… обещал помочь? В какой форме?

— Завтра в Мыюту прибудет комиссия.

— И вы уверены, что эта комиссия не оправдает действий Бийского совдепа?

— Завтра я сам поеду в Мыюту.

— Вы? — удивился Донец — А вот этого делать, Григорий Иванович, ни в коем случае нельзя. Риск совершенно неоправданный. А если такая необходимость есть, ехать должен кто-то другой.

— Нет, поеду я сам.

И как потом ни пытались отговорить его, Гуркин остался непреклонным и решения своего не изменил.