Переворот

26

Погода в тот день, когда Степан Гуркин приехал в Онгудай, была сухая и жаркая. Где-то в полуверсте от деревни каракорумцев остановил конный разъезд.

— Кто такие? — строго спросил молодой прапорщик, подъезжая вплотную. Гуркин показал свой мандат. Прапорщик долго разглядывал бумагу, затем вернул и усмехнулся: — Какая честь! Сам Гуркин пожаловал…

— Ты вот что, — угрюмо посоветовал Степан Иванович, — оставь свои телячьи восторги для другого раза.

— Другого раза может и не быть.

— Я член Военного совета — и тебе надлежит это знать.

— Знаю. Следуйте за мной. Но предупреждаю: любая попытка с вашей стороны… — Прапорщик не договорил и, развернув коня, поехал, не впереди, а чуть сбоку, видимо, из каких-то своих тактических соображений. «Щенок лопоухий, — глядя на него, подумал Степан Иванович. — Да я тебя уложу в два счета, если захочу… Нужен ты мне!»

А вслух спросил:

— Капитан Сатунин где сейчас?

— Атаман там, где ему и надлежит быть. Зачем он вам? — в свою очередь поинтересовался прапорщик. — Насколько мне известно, Каракорум гнет свою линию и атамана не поддерживает…

— А вот это не твоего ума дело. Твое дело — службу нести.

— Вот я и несу. А вам советую поменьше разговаривать.

— Послушайте, вы…

— Отставить! — решил показать себя прапорщик. — Вот доставлю вас в штаб, там и поговорите.

Он отвернулся и не проронил больше ни слова. Степан Гуркин тоже молчал. Самолюбие было задето. И когда вскоре подъехали к штабу и он увидел Сатунина, стоявшего подле ограды в окружении нескольких офицеров, первым желанием было — сказать ему что-то резкое, прямое, без всяких обиняков. Но Сатунин встретил его приветливо, даже как будто обрадовался его приезду:

— Очень хорошо, Степан Иванович, что приехали!

— Приехал, как видите, под конвоем, — обиженно усмехнулся Гуркин. Сатунин развел руками:

— Что поделаешь? Военное положение.

— Каракорумская управа — единственная законная власть на территории Горного Алтая, и члены управы могли бы свободно и беспрепятственно передвигаться по этой территорий…

— Свободно будем передвигаться, когда покончим с большевиками. Неужто Каракоруму неясно, что враг у нас один? И связаны мы одной ниточкой…

— Зачем же тогда рвать эту ниточку?

— Кто ж ее рвет? А-а, вы, наверное, имеете в виду арест вашего доктора? А что по просьбе Григория Ивановича освободили учительницу — это не в счет?

— Доктор Донец — член Каракорумуправы.

— Мразь этот ваш доктор. И зря вы о нем хлопочете.

— Это единственный на весь округ врач. И мне поручено во что бы то ни стало его освободить.

— Интересно! Каким же образом вы собираетесь это сделать?

— Полагаясь на ваше благоразумие.

— А если мы уже расстреляли вашего доктора? Или живьем закопали?…

— Этого быть не может!..

— Ну, а если… Тогда что?

— Тогда я окончательно перестану вас понимать. Сатунин засмеялся:

— Слава богу, не все еще потеряно! — И вдруг, построжев, сухо сказал: — Можете забирать своего доктора. Не велика потеря.

— Когда это можно сделать? — серьезно держался и Степан Гуркин.

— Да хоть сегодня.

Стоявший рядом корнет Лебедев напомнил:

— Но доктор Донец сейчас там… — И неопределенно махнул рукой.

— Знаю, что там, — сказал Сатунин. Степан Иванович вопросительно посмотрел на него:

— Где там?

— Зря беспокоитесь, цел будет ваш доктор… если, конечно, сам не окочурится от страха. Хотите убедиться? Прошу вас… поедемте.

И минут через пять они уже ехали но главной улице села, безлюдной и тихой в этот полуденный час.

— Поверьте, — все с той же миролюбиво-обезоруживающей улыбкой говорил Сатунин ехавшему рядом, стремя в стремя, Степану Гуркину, — никуда нам не уйти друг от друга. Никуда! И это не простое стечение обстоятельств, а логика событий. Смысл борьбы, Степан Иванович, если хотите. Поэтому смею надеяться, что скоро, очень скоро Каракорум изменит свое отношение ко мне.

Степан Гуркин разговора на эту тему не поддержал.

— Куда мы едем?

— Скоро увидите, — Сатунину, должно быть, доставляло удовольствие держать его в неведении. — Надеюсь, нервы у вас крепкие? В отличие от вашего доктора…

— Нервы у меня крепкие. Что вы хотите этим сказать? Сатунин ответил не сразу.

— Зрелище будет не из приятных. А что делать? Война приятным зрелищем никогда не была. И нравы в ней всегда победители. Победителей, как известно, не судят. А вот побежденных…

Деревня осталась позади. И некоторое время они ехали высоким обрывистым берегом, потом резко повернули, как бы окунувшись в прохладу узкого каменистого распадка, и вскоре опять выехали к реке, на ровную небольшую поляну, залитую солнцем. Но еще до того, как они выехали сюда, на эту поляну, окруженную горами и лесом, до слуха явственно донеслись глухие твердые звуки, словно чем-то тяжелым долбили каменистую землю… Оказалось, что так и было: несколько человек, орудуя заступами, копали неширокую продолговатую яму… Тут же стояло несколько солдат и казаков, мирно беседующих и дымивших самокрутками. Увидев Сатунина, от этой группы отделился дюжий, плечистый унтер-офицер и торопливо пошел навстречу. Землекопы остановились, перестав работать, смотрели на подъехавшего атамана с каким-то напряженным ожиданием.

Картина и в самом деле могла показаться мирной — так тихо и солнечно было вокруг и таким покоем, такой нерушимостью веяло от близких гор… Однако стоило подъехать ближе — и картина предстала совсем иной: и мужики с заступами в руках, одетые кто во что, босые, простоволосые, уже не производили впечатления обычных землекопов, а выглядели — как и было на самом деле — людьми подневольными, обреченными, и яма, выкопанная ими, была не простой ямой…

Сатунин, поравнявшись с унтер-офицером, спросил:

— Ну, что тут, Найденов… все в порядке?

— Так точно, господин атаман! Яма почти готова.

— Сколько человек работает?

— Девять человек. Десятый был доктор. Но с ним сделалось плохо, пришлось отвести его под кусточки…

— Как плохо? Что вы тут натворили? — притворно возмутился Сатунин. — Я же вас предупреждал. Или не поняли?

— Никак нет, все поняли. Но он хлипкий больно, доктор-то, непригодный к такому делу… — оправдывался Найденов. — Дали ему в руки заступ, велели копать… ну, для порядка малость припугнули его: копай, копай, мол, для себя стараешься… Он и сморился.

— Ладно, — махнул рукой Сатунин. — Продолжайте. Чего они встали? — кивнул на землекопов. Найденов кинулся туда, закричал:

— А ну копать… копайте, псы шелудивые! Я за вас буду работать? Не мне там лежать…

Всадники спешились.

— А что я вам говорил? — повернулся к Степану Гуркину Сатунин. — Размазня ваш доктор. И умереть-то как следует не умеет.

— Этому никто не обучен.

— Но это должно быть в крови человека.

— Что делать, штабс-капитан, если мы не только умереть, но и жить как следует не научились…

Сатунин хмыкнул и, ничего больше не сказав, пошел но жестко шуршащей траве через поляну — туда, где работали землекопы… Степан Иванович постоял, наблюдая издали. «Неужто неясно… одной ниточкой мы связаны». Глухо стучали заступы. Комья красноватой глины летели снизу, из глубины ямы, стоявшие наверху подхватывали ее и отодвигали, отбрасывали подальше, чтобы она не сыпалась обратно… Лица землекопов казались похожими, были они одинаково землисто-серыми и безразличными, словно близкая смерть уже наложила на них свой отпечаток. Но, подойдя ближе, Степан Иванович увидел, что землекопы разные и вовсе друг на друга непохожие… Они работали размеренно и не спеша, словно оттягивая время, отпущенное им на эту работу, и по их землисто-серым и как бы уже лишенным какого бы то ни было выражения лицам стекал пот, оставляя на щеках и подбородках грязные следы. Они работали молча, не глядя друг на друга, и в этом тягостном и напряженном, точно сговор, молчанье было что-то угрожающее и непонятное. Степану Ивановичу стало не по себе. Он чуть отступил, готовый повернуться и уйти, чтобы не видеть ничего этого, и повернулся уже, сделал несколько шагов, как вдруг чей-то негромкий и даже слабый голос остановил его:

Шли, брели да два гнеды тура…

Степан Иванович обернулся и с удивлением посмотрел на маленького, щуплого старика, которому принадлежал этот голос. Старик медленно и как бы нехотя отбрасывал землю и сдавленно-низким, хрипловатым голосом пел. Гуркину показалось это невероятным — петь на краю могилы, которую ты сам себе копаешь… Немыслимо! И непонятно. Но старик пел:

Старик был маленький и щуплый (в чем только душа держится?), но руки у него жилистые, большие и цепкие, немало, видать, поработавшие на своем веку.

Голос его все крепчал и становился чище, отчетливее. Найденов шагнул к старику и грубо толкнул его в спину:

— А ну цыц, распелся, пес шелудивый!

— Сам ты пес шелудивый! — огрызнулся старик, презрительно глянув на унтера. — Тоже мне указчик нашелся…

— Оставь его, — сказал Сатунин. — Пусть поет. Послушаем.

Но старик теперь молчал. И только сильнее сжимал в руках лопату. Сатунин подошел ближе:

— Что, старик, не хочется умирать?

— А кому ж хочется?

— Жалеешь небось, что связался с большевиками?

— Я об одном жалкую, — прищурился старик, — не доведется увидеть, как вашу кумпанию к стенке поставят. Вот об этом шибко я жалкую.

— То-то и оно, что не доведется, — усмехнулся Сатунин и заглянул в яму. — Кончайте! Вполне подходящая…

Найденов, оскальзываясь и осыпая в яму комья глины, скомандовал:

— Лопаты забрать! Живо, живо!.. Снизу, из ямы, кто-то взмолился:

— Потише там нельзя? За ворот сыплется…

— Потерпи, братец, — усмехнулся Найденов. — Сейчас мы тебе не только за воротник насыпем…

Солдаты засуетились, разбирая лопаты, поспешно связывая приговоренных. Кто-то отчаянно сопротивлялся, его ударили но лицу. Возня. Пыхтенье. Ругань.

— Долго вы еще будете возиться? — раздраженно спросил Сатунин. Солдаты подталкивали, теснили связанных к обрыву ямы. Один из них, высокий, худощавый, в разодранной напрочь рубахе, встал, рядом со стариком и ободряюще улыбнулся разбитыми губами:

— Выше голову, дядька Митяй! Пусть посмотрят, как умирают большевики.

— Заткнись, красная рожа! — рыкнул Найденов. — Скоро духу вашего не останется.

— Врешь, дух наш останется. А ведь ты боишься нас, — засмеялся. — Боишься нашего духу.

— А ты, комиссар Селиванов, не боишься? — спросил Сатунин. И они с минуту смотрели друг на друга в упор. — Или только делаешь вид, что все тебе нипочем?

— Страшно тем, кому не за что умирать, — ответил Селиванов. — Таким, как ты, самозванный атаман, или как вот тот господин, который лежит под кусточками… Вы еще с ним найдете общий язык.

— Может, и найдем. Жаль, что с тобой не нашли…

— Никогда!

— Последний раз предлагаю: скажи, где скрывается Огородников, и мы пощадим тебя…

— Избавь меня от этой пощады. А Степан Огородников сам вас найдет. И тогда не ждите пощады…

Сатунин, не дав ему договорить, коротко и резко толкнул, Селиванов потерял равновесие — и лицо его, с как бы забытой на нем усмешкой, мелькнуло над земляным бруствером…

Степан Гуркин отвернулся и быстро пошел прочь, по жесткой траве, через поляну, слыша за спиной крики, стоны, скрежет лопат и глухой, твердый стук падающей в яму земли… Гуркин пересек поляну и вскоре увидел Донца. Доктор сидел подле телеги, привалившись спиной к колесу. Неподалеку, под березой, стоял солдат с винтовкой в руке, вид у него был сонный и равнодушный. Рядом паслась стреноженная лошадь, хомут и седелко не были сняты, плохо примотанная супонь свисала до земли — видно, что делалось тут все небрежно и наспех, хотя по виду солдата, приставленного охранять доктора, этого нельзя сказать. Доктор Донец, увидев подходившего, выпрямился и сильно побледнел:

— Степан Иванович… господи боже мой! — Силы, однако, оставили его, и он, обмякнув, снова привалился спиной к колесу. — Если б вы только знали, что они тут вытворяли надо мной… Невероятно!

— Ничего, ничего, Владимир Маркович, теперь все позади. Сегодня мы с вами уедем в Улалу.

— Меня освободят?

— Вы уже свободны.

— Наконец-то! А то уж я и не надеялся выбраться отсюда…

Вдруг наступила тишина. Странная. Оглушающая. Степан Гуркин почувствовал ее не слухом, а всем существом своим и, медленно повернувшись, посмотрел туда, откуда текла, исходила эта тишина. Поляна была все та же и в то же время что-то было не так, что-то переменилось на ней. Все так же синело над головой небо, духмяно пахли травы, блестела на повороте река, лишь темный земляной бугор, насыпанный неровно, казался тут лишним, ненужным и мешал, как соринка в глазу… И еще Степан Гуркин заметил: людей стало меньше. Несколько солдат, воткнув лопаты в землю, жадно и торопливо курили, вполголоса о чем-то переговариваясь. Сатунин стоял уже подле своего копя и что-то объяснял, выговаривал Найденову. Тот повернулся к солдатам и негромко приказал:

— Кончайте перекур! Да лопаты не забудьте.

Степан Гуркин, проходя мимо свеженасыпанного земляного бугра, невольно задержал шаг. Солдаты, разобрав заступы, удалились, А на гребень холма опустилась черная ворона, посидела, дергая хвостом, отрывисто каркнула и взлетела. Раскаленный воздух мрел и дрожал перед глазами. Вдруг почудилось: откуда-то снизу, из-под земной толщи, бугрившейся здесь, посреди поляны, вот этим наспех и неровно насыпанным холмиком, доносится голос… Степан Иванович вздрогнул и замер, поежился, ощутив холодок иод сердцем, повернулся и быстро пошел прочь, подальше отсюда…

Вскоре поляна и вовсе опустела.