Первый миг свободы

Анна Зегерс КАМЫШИНКА

Небольшая усадебка на берегу озера под Берлином еще с довоенных времен принадлежала семейству Эмрих.

Занимались они главным образом огородничеством. Домик у них был одноэтажный, добротный, и от озера его отделяла узенькая лужайка, единственная полоска неиспользованной земли. Пологий берег незаметно понижался к озеру и весь зарос камышом. Посыпанная гравием дорожка вела от мостков к остекленной веранде, которую пристроили к дому в дни, когда семейству Эмрих жилось нехудо. Обычно все пользовались той дорожкой, что вела к дому от шоссе через огороды. Из маленькой прихожей можно было попасть в комнату и на кухню, а из кухни был лаз в погреб. Дверью, что вела в погреб со стороны озера, давно не пользовались; она была завалена всяческой рухлядью, а подвальное оконце было тоже так заставлено, что почти не пропускало света.

В былые времена Эмрихам принадлежал в ближней деревне небольшой трактир и размещавшаяся против него кузница. В ней подковывали коней и чинили плуги.

Перед самой войной старика Эмриха лягнула лошадь, и, поболев недолго, он умер. Недаром говорят: «Пришла беда — отворяй ворота». Верно, рассеян он был против обыкновения, вконец расстроенный неожиданной смертью жены…

Обоих сыновей забрали в армию. Война затянула срок службы неизвестно до каких пор. Один участвовал во вторжении в Польшу, другой в высадке десанта в Нарвике.

Тем временем дальняя родня перекупила у них трактир и кузницу. Хозяйкой в усадьбе осталась Марта, единственная дочь Эмрихов. Управляться со всей работой самой было для нее делом чести. Лишь изредка нанимала она себе в помощь поденщика, если приходилось, к примеру, дом покрасить, чтобы к приезду братьев в отпуск все было в порядке. И не только с огородом управлялась Марта, сама и обои клеила, и лодку смолила — ту, что большей частью без дела стояла у мостков. Посмотришь с озера на домик — любо-дорого, чистенький, приветливый, весь в зарослях шиповника.

Поднималась Марта с первым лучом солнца и трудилась не покладая рук до позднего вечера. И не только потому, что бережлива была и в долги залезать не хотела, раз уж и без того семья лишилась доходов от трактира и от кузницы, и не только потому, что думала, будто для того, мол, и на свет родилась, а еще и потому, что хотела забыть про свое одиночество.

Троюродный брат Марты, живший в соседней деревне и считавшийся ее женихом, погиб на линии Мажино, где вообще-то не так уж много народу полегло. Если бы они поженились, отошли бы, наверно, трактир с кузницей снова к Эмрихам. Помолвки они, правда, не справляли, но, когда пришла похоронная, стало Марте совсем одиноко и тоскливо. И раньше-то была она неразговорчива, а теперь и вовсе стала молчальницей.

Была она здоровая, крепкая и привыкла во всех случаях жизни обходиться без посторонней помощи. На третий год войны ей исполнилось двадцать шесть лет. Она была широка в кости, лицо — круглое и плоское. О том, что творится на свете, узнавала из солдатских писем своих братьев да из речей бургомистра и приезжих чиновников. В честь каждой победы она, как и соседи, вывешивала флаг.

Младший брат Марты погиб на Восточном фронте. И хоть любила она его больше, чем старшего за его доброту, но переживала эту утрату не так сильно, как смерть жениха. Ей казалось, будто его на неопределенный срок просто лишили отпуска.

Как-то ранней осенью 1943 года в один из пасмурных вечеров Марта была в погребе и перебирала картошку и брюкву на корм скотине.

Вдруг она услыхала какой-то непривычный тихий шорох — сперва в камышах, потом в кустах шиповника. Ей показалось, что мелькнула какая-то тень. Молнией пронеслась в голове мысль, что могут подумать, будто дом пустой, ибо света-то нет, только в подвале горит слабенькая лампочка.

— Кто там? — крикнула она.

Никто не отозвался. Тогда Марта через кухонный лаз выбралась из погреба, прошла через меньшую комнату на веранду, а с веранды — во двор.

На узенькой полоске земли между домом и озером стоял незнакомый человек. Был он молод, одет, насколько она могла судить, вроде бы прилично, лица же в сумерках ей не удалось разглядеть.

— Тут живет фрау Шнайдер?

Марта ответила:

— Здесь таких нет. — И добавила: — Да и во всей деревне тоже. — И, оглядев пришельца с ног до головы, спросила: — А вы-то как сюда попали?

— На лодке, — ответил незнакомец.

— Да ну? — удивилась Марта, потому что, несмотря на сумерки, видела, что возле мостков никакой второй лодки вовсе не было.

— Так я уж давно сошел на берег… Я ведь думал, что она, фрау Шнайдер, еще в самой первой деревне, через одну отсюда, живет, у людей спрашивал… И вот куда зашел…

На шоссе затарахтел мотоцикл. Незнакомец схватил Марту за руку и сказал ей тихо, но решительно:

— Не выдавай меня, если кто спросит.

Марта вырвала у него руку и сердито сказала:

— Вон как! Нашкодил, значит.

Мотоцикл не остановился, проехал мимо. Молодой человек опять схватил ее за руку и заговорил тихим голосом, взволнованно и очень настойчиво:

— Ничего я плохого не сделал. Наоборот. — Опять затарахтел мотор, теперь уже на озере. — Да разве похож я на негодяя?

Она опять попыталась разглядеть его лицо. Только разве может лицо служить порукой человеку? Это она знала, — давно ведь уже жила одна, со всякими людьми приходилось сталкиваться. Но ей показалось, что таких лиц, как у этого человека, она еще не встречала.

Моторная лодка уже уехала.

— Чего ж тогда за вами гоняются? Коли вы ничего такого не натворили?

Он опять заговорил очень быстро, не останавливаясь, все так же горячо:

— Там, где я работаю, кто-то листовки против войны подбрасывал… Так вот теперь они на меня подумали…

— Ну, знаете ли, — сказала Марта, — если в этом есть доля правды, вас действительно стоит посадить за решетку.

Но незнакомец все говорил и говорил без передышки, будто и не слышал ее. В его взволнованном голосе звучали мольба и угроза. Может, сама она никого в войну не потеряла, говорил он, может, не ждала никого и не получала похоронной. Марта ответила ему, — и при этом оба прижались к стене дома, — что за такие слова стоит посадить если не в тюрьму, так в сумасшедший дом. Что ж, спросил он, ждать, пока всех мужчин перебьют? Он не ждал, потому-то за ним теперь и гонятся.

— Бессердечная вы, что ли? Дайте мне хоть отдышаться в кустах. Вы и знать ничего не будете.

На какой-то миг она заколебалась.

— Да идите вы в дом, ну, уходите! — сказал он. — Вы меня не видали. Знать обо мне ничего не знаете. Да идите же вы!

Тут Марта повернулась и пошла к дому так, точно и не было у них перед тем никакого разговора, и принялась за прерванную работу.

Вот так все и началось. Наутро Марта встала раньше обычного, чтобы проверить, сидит ли он еще за кустами, и, пожалуй, надеялась, что он ушел. В то первое утро она уже была готова поверить, что ничего вообще не случилось, никто не приходил. Но он, съежившись, сидел на том же самом месте. Ни слова не говоря, она вернулась в дом и вынесла ему поесть. Увидала, с какой жадностью он накинулся на еду, как поперхнулся, как, закашлявшись, кусал руку, чтобы не услышал никто. Потом поднял на нее глаза. Уже рассвело, и можно было разглядеть его лицо. Он ничего не сказал, только губами пошевелил и поглядел на нее в упор. Она промолчала, ушла в дом, будто никого и не было, и, как всегда, принялась за свои дела.

В это лето ей помогал мальчишка-поденщик, из деревни. Хромой был, после детского паралича. От него-то Марта узнала, что полиция разыскивает какого-то жулика, что во всех деревнях вокруг озера жителей предупредили. К вечеру, — туман раньше обычного заволок землю, — Марта знаками велела незнакомцу следовать за ней в подвал. Она уже запаслась на зиму дровами и углем и сложила все в погребе. Там-то она и приготовила ему закуток, только ничего не сказала. Будто все это не взаправду, будто только слова придадут силу ее действиям.

Парнишка-поденщик огорчился, когда в конце августа оказалось, что на сентябрь Марта его не собирается нанимать. Но никто этому не удивился — все привыкли к тому, что Марта Эмрих сама управляется со всеми делами. И хлебом ее не корми, дай только самой всю работу переделать.

Всякую нешумную работу, — если надо, к примеру, овощи почистить или деревяшку какую-нибудь постругать, а то и починить что-то, — все это стал делать за нее беглец в своем закутке. Звали его Курт Штайнер. Иногда Марта открывала кухонный лаз и включала радио. Со временем она осмелела и стала наведываться к нему в подвал и слушать его объяснения. Стараясь сделать свои рассказы более доходчивыми для нее, он прибегал к различным примерам из истории или из собственной жизни. Марте, которая только и знала, что свою деревенскую жизнь, все это казалось сказкой. Сперва Марта от смущения слышала только его настойчивый голос, потом стала вникать в смысл его слов, начала спорить, задавать вопросы, начала думать.

А однажды ночью, когда все кругом уснуло, скованное снегом и льдом, привела она его наверх, в комнату. На миг увидал он в луче карманного фонаря эту комнату, ее гордость, и постель у нее оказалась чистой и хорошей.

Вся дрожа, прижавшись к нему, она наблюдала ночами сквозь щели в ставнях за налетом бомбардировщиков на Берлин.

Понемногу Марта сроднилась с мыслями Курта Штайнера. Она уже твердо знала, что поступила правильно и хорошо. Если нужно, она сделала бы это снова, уже по своей воле и с полным разумением.

Мучило ее только чувство вины перед старшим братом Карлом, ибо известие о том, что он попал в плен на Восточном фронте, она приняла с некоторым облегчением. До того Марта все время ломала голову, куда денет Курта Штайнера, если брат приедет в отпуск домой. Ведь такому человеку, как Карл, — черствому, жестокому, прямо-таки зловредному, — доставило бы превеликое удовольствие собственноручно поймать и выдать беглеца.

А весной пришла новая, страшная беда. Разговорившись как-то через забор с одной крестьянкой, Марта узнала от нее, что по деревням вокруг озера пошли обыски, дезертиров ловят.

И в погреб-то они слазят, и сад обрыщут, и кусты обшарят, ничего не пропустят, рассказывала крестьянка со злостью и страхом.

Когда Марта передала этот разговор Курту Штайнеру, тот даже побледнел. Только и сказал:

— Значит, все зря. Теперь крышка. — Помрачнел, задумался и добавил: — Уходить мне надо, а то и тебя еще сцапают.

И тут вдруг Марта вспомнила один случай. Младший брат прочел о нем как-то в пестрой книжечке, а потом рассказал им, старшим. В этом рассказе, — Марта позабыла, где все это происходило, — один человек от кого-то зачем-то прятался и только тем и спасся, что все время, покуда его искали, сидел под водой и дышал через камышинку. Курт Штайнер сказал, что враки все, на самом деле так не получится.

— Увидишь получится, ты попробуй! — ответила Марта.

— Да нет, не может этого быть, так не бывает! — возразил Курт.

А Марта все свое твердила:

— Ведь надо, надо же!

И уговаривала его и уламывала, чтоб он попробовал теперь, сейчас же, пока те не нагрянули, — ведь больше-то ничего не придумаешь, значит, должно получиться. И заставила его проползти через кустарник к озеру, и сама срезала для него подходящую камышинку. А уж к вечеру пришлось заняться этим всерьез — полицейские окружили соседский дом, обшарили все закоулки, ничего не нашли и отправились к Эмрихам. Через кухонный лаз полезли в погреб. Марта напугалась, когда они наткнулись на закут в дровах, — вдруг волосок или даже просто тень их на след наведет. Но они только со злостью все разворошили, всюду сунулись.

— Кого это вы ищете? — спросила их Марта. Хоть и боялась, а смешно ей стало, глядя на них. — Младший брат у меня погиб на фронте, старший — в плен попал.

— Заткнись! — сказал полицейский. — У баб не одни только братья бывают.

На Марту будто смертным холодом повеяло. «Выдержит ли он там? Хватит ли ему воздуха?» — спрашивала она себя.

Обрыскав понапрасну весь участок, полицейские, злобно ругаясь, пошли к следующему дому. Наконец-то Курт Штайнер смог вернуться в погреб! Ему даже уютно там показалось. Но все время приходилось быть начеку — в любой миг могла нагрянуть новая облава. Курт вовсе пал духом, говорил, что лучше смерть, чем такое мучение. А новой облавы он, мол, не перенесет, попробуй подыши через камышинку.

Марта страстно его уговаривала. Конец войны очень близок, ведь ради него он подвергал себя таким опасностям. Обязательно надо ему дожить до конца войны.

Скоро они узнали, что опять все деревни прочесывают, еще ночью начали.

Марта молила Курта Штайнера решиться еще разок. Ведь сколько раз он жизнью рисковал ради того, чтобы наконец настал мир. Так неужели все это для того, чтоб теперь ни за что ни про что погибнуть, за пять минут до отбоя! И он еще раз поддался на ее уговоры, и опять все сошло гладко, — покуда шел обыск, он дышал через камышинку.

А через две-три недели был взят Берлин. Война кончилась. В доме у Эмрихов оба, и Марта и Курт, то плакали, то смеялись, устроили вдвоем пир в честь такой радости, пили вино, а после легли спать в прохладную белую постель, как настоящие муж и жена, и не пугало их больше тарахтенье моторов.

В окрестности хлынули толпы беженцев, во все дома столько их понабилось, что никто не обратил внимания на Курта Штайнера — он был одним из великого множества пришлых людей. Теперь, когда на сердце у Марты стало спокойнее и прошли все напасти, она ревниво охраняла свои грядки от солдатских сапог и от ребятишек беженцев.

Курт Штайнер улыбался, глядя, как она трудится, как старается сохранить в порядке свое достояние среди всеобщей неразберихи и разрухи. И увидел ее будничную, увидел, как широка она в кости, какое у нее круглое и плоское лицо.

Через неделю он сказал, что ему пора в город, друзей разыскивать.

Марта с головой ушла в работу — так легче было ждать, но он все не возвращался. И вот нежданно-негаданно услыхала она наконец его голос. Он приехал на русской военной машине. Ему удалось разыскать кое-кого из друзей, и он привоз их с собой. Вместе с ним из машины вышли два офицера. Один даже говорил по-немецки и принялся обо всем расспрашивать Марту. Должно быть, Курт Штайнер успел им много порассказать, как он тогда бежал, где скрывался. Вот офицеры и выспрашивали у нее о том, о сем, да так ли оно было, и на все расспросы Марта коротко отвечала им:

— Конечно. Так оно и было.

Офицеры глядели на нее с удивлением, потеплевшими глазами. Потом Курт Штайнер показал закуток в погребе и то место, где он во время облавы прятался с камышинкой во рту. Ничего не утаил, чем был Марте обязан. Она не только ему жизнь спасла, сказал он, а еще все время поддерживала в нем мужество.

Марта слушала молча. Он говорил, будто чужой. А когда она принялась собирать на стол, — запасы-то кое-какие еще сохранились, — Курт Штайнер сказал:

— Что ты! Не надо. Мы сами тебе гостинцев привезли. А нам уже пора.

— Ты тоже уезжаешь? — спросила Марта.

— Конечно. Надо, — ответил Курт Штайнер. — Я теперь в Берлине работаю. Работа у меня хорошая, в новой администрации.

Он погладил ее по голове, как ребенка. Уже уходя, крикнул:

— Скоро дам о себе знать!

Долго прислушивалась Марта к шуму удаляющейся машины. Раньше, бывало, как услышит, что звук мотора стихает вдали, гора с плеч свалится, а теперь наоборот — точно навалилась тяжесть.

Сызмала Марта затаивала от людей свои мысли. Не умела она излить душу. Люди, с которыми сталкивалась по делу, привыкли к ее скрытности. А потому никто и не заметил, что стала Марта еще молчаливее.

Однажды навестил ее Курт Штайнер. Предлагал помочь. Марта ответила ему то же, что говорила всем:

— Да я сама управлюсь.

А когда он вновь горячо заговорил о своей благодарности, она сказала:

— Не надо, Курт.

И не прильнула к нему, когда он на прощание хотел обнять ее.

Возвратился из плена брат Марты. Он стал еще злее и грубей прежнего. Сестра ни разу от него ласкового слова не услышала, все новшества в хозяйстве его раздражали, ничего он не похвалил, только сказал, что дом достаточно хорош. Достаточно хорош, чтоб привести сюда молодую жену из соседней деревни, тоже из приличной семьи. Пришлось Марте уступить брату и невестке лучшую комнату, а самой перебраться в тесную каморку. Молодые помыкали ею. Брат так и смотрел, как бы изменить по-своему все, что Марта сделала в его отсутствие. Так он и поступил, потому что злился на новые налоги, злился, что никак не добьешься прибыли, — теперь ее стали называть «излишками».

Частенько вспоминались Марте объяснения Курта Штайнера, хоть он давно уж не наведывался. Курт Штайнер сказал как-то:

— Такому сколько ни дай земли, ему все будет мало. И на чужую будет зариться. Таким вот и нужна война.

Раз в воскресенье отдыхала она на лавочке, которую брат соорудил для молодой жены, и глядела на озеро. Брата и невестки дома не было — они уехали навестить ее родителей. Вдруг видит Марта — подходит к мосткам моторка. Из нее выскочил Курт Штайнер и за руку вывел на берег какую-то молоденькую. Марта сразу поняла, что именно такой и представлял себе Курт будущую жену. Он весело поздоровался с Мартой, сказал, что вот захотелось ему по той дорожке пройтись да знакомой своей показать, как он бежал тогда.

— А вот и сама Марта, — закончил он свою речь.

На этот раз он позволил Марте сварить кофе, сам привез настоящего, в зернах. Посидели они так часок-другой.

— Такое, как мы с тобой пережили, — сказал он, взяв ее за руку, — вовек не забудешь.

— Да, уж конечно, — ответила Марта.

— Если нужно что будет, так приезжай к нам, — сказал Курт на прощание и записал ей свой берлинский адрес.

Вернулись родичи Марты, и сразу посыпались на нее упреки. Как это она посмела без них гостей принимать! Потом они учуяли запах кофе. Невестка разворчалась на Марту. Зачем она сервиз трогала из ее приданого! Потом разобрало их любопытство, пристали с расспросами, кто это был у Марты в гостях. Марта ответила:

— Да так, с войны еще знакомые.

А тем временем в деревне учредили какую-то «крестьянскую взаимопомощь». Брат все только ругался:

— А ну их к… Меня к ним нипочем не заманишь!

Марта сказала:

— Да уж таких, конечно!

Вечером села на велосипед и покатила в деревню. В трактире, что принадлежал ее родне, проводились собрания. Она посидела на одном из таких собраний, послушала. Иногда головой качала, если ей что не нравилось.

Брат заявил:

— Повадишься туда шляться, так чтоб ноги твоей здесь не было! Живи где знаешь.

— Не надейся — меня ты не выживешь, — ответила Марта. — Отец нам все поровну завещал. А хочешь — так можешь мою долю деньгами выплатить.

Карл не захотел. Но в душе злился и удивлялся — ишь как заговорила сестрица.

С тех пор с Мартой стали обходиться то так, то этак. То с ехидной любезностью, то шпыняли, как Золушку. Хоть и страшно бывало Марте возвращаться с собрания, все же как сядет на велосипед и поедет на собрание, так и на душе сразу полегчает. Но сердцу этого мало. Жизнь у нее была горькая.

Она истосковалась по Курту Штайнеру. Только бы он приехал, только бы на минуточку увидеть его лицо. Марте казалось, что непохоже оно на все другие лица. Только бы увидеть его снова, эти русые волосы, твердый взгляд. Услышать бы его голос. Ей столько надо спросить у него. Марте казалось, что он все на свете может объяснить. Женат он — а может, и ребеночек уже есть. Еще рассердится, пожалуй, если она так вдруг заявится. Но ведь сам с невестой приезжал и адрес оставил, где они в Берлине живут.

Так как брат Марты в бумагах не разбирался, а Марта, живя в одиночестве, давно привыкла сама со всеми делами управляться, то и выдался подходящий случай: Марта вызвалась съездить в Берлин в Крестьянский банк. Брата это вполне устраивало, а она и виду не подала, как важна ей эта поездка.

Марта все знала — как ехать и куда пойти. Приехала она вовремя и прямо из банка отправилась в Вайсензее, к тому дому, где жил Курт Штайнер. Подымаясь по лестнице, все думала: «Пойти? Не пойти?»

На третьем этаже на двери была какая-то незнакомая фамилия. Напрасно она осмотрела все другие двери. Наконец спросила у какой-то женщины, которая возвращалась домой с покупками:

— Скажите, где живет Курт Штайнер?

— Штайнер? Так он давно уж, как уехал.

— А куда — не скажете?

В ответ женщина только пожала плечами. А так как глаза Марты по-прежнему испуганно и настойчиво ждали ответа, та насмешливо развела руками.

И Марта пошла на остановку. Устала она. Смутно было на душе. Подумала: «Хоть написал бы, что ли!». И будто к земле придавило ее это горе: ссутулилась, уголки губ опустились. Чем ближе подъезжал автобус к родной деревне, тем больше знакомых лиц различала Марта. Тут она взяла себя в руки, потому что ей показалось, будто все на нее глядят. Услышав, как они говорили друг другу: «Вон та тоже всю войну одна оставалась, совсем одна жила», — Марта подумала: «Попробовал бы к вам Курт Штайнер сунуться, вы б его так выручили, сразу небось в гестапо бы сволокли». Потом пришла горькая мысль: «Ушел он теперь и больше не вернется».

С последней остановки Марта пошла домой пешком. Стоило бы ей немного дать себе воли, как снова накатилась бы тоска. Она показала брату квитанции из банка, а так как он в этих делах ничего не смыслил, то не мог ничего другого сказать, как только:

— Не могла, что ли, пораньше-то вернуться?

И тут вдруг почувствовала Марта, что есть у нее утешение. Есть у нее свое заветное, и никому она об этом не скажет. Ведь то, что есть у нее, — не вещь, а прошлое, пережитое. И там есть чем гордиться. Марта даже плечи расправила.

Рядом с их участком была заброшенная земля. Прежние владельцы то ли погибли в войну, то ли бежали с перепугу. И достался этот участок одному переселенцу по имени Эберхард Кляйн. В пути у него погибла жена. Единственного сынишку он растил один. Человек он был угрюмый и очень беспомощный. Служил, правда, раньше садовником, но имел дело только с хорошей землей и потому никак не мог привыкнуть к тощей приозерной почве, к людям в здешних краях, таким же неподатливым, как эта почва.

Карл Эмрих давно уж зарился на эту землицу, все собирался купить участок, который теперь достался Кляйну. Потому был он с Кляйном неприветлив. А если тот спрашивал совета, так Эмрих отвечал скупо, а то и вовсе врал. Поначалу Кляйн думал, что и Марта — того же поля ягода. От людей он слышал, что и груба-то она и сварлива. Но вот как-то она по собственному почину посоветовала ему, как ставить колышки, чтобы лучше созревали помидоры. Что касалось хозяйства, она иногда и на собрании, хоть и робко, а высказывалась здраво. Эберхард Кляйн слушал и дивился: «Совсем как я думает». Потом заметил, какие у нее добрые и спокойные глаза.

Скоро она стала его женой, а его сыну — доброй матерью. Жили они в согласии и во всем, что касалось окружающего мира, работы и семьи, держались одного мнения.

Однажды Марте пришла открытка из Дюссельдорфа от Курта Штайнера. Он писал, что никогда ее не забудет. Эберхард Кляйн спросил, кто это ей пишет. Марта сказала:

— Иногда мы помогали друг другу в тяжелое время, в войну. — И прибавила: — Он мне даже настоящего кофе достал.

Кляйн больше ни о чем не спросил, а она ничего больше не сказала.

Если кто, бывало, спросит про Марту — а это случалось редко, — то ему говорили, что это сестра Эмриха, теперь жена Эберхарда Кляйна. Те, кто был заодно с Кляйнами, добавляли иногда:

— Она человек порядочный.

А что еще могли сказать люди, если больше ничего о ней не знали?

Перевод И. Стребловой.