Песочные часы

Омск. Общежитие

Нас временно поселили в школе — трехэтажном кирпичном доме. В классах стояли кровати в несколько рядов, а по стенам были развешаны географические карты и таблицы с цифрами и буквами. Кроватей на всех не хватало, так что на некоторых спали по два, а иногда даже по три человека. Каждая кровать была словно отдельным жильем со своим собственным хозяйством, а узкие проходы между рядами кроватей были похожи на узенькие улицы. Я ходила по этим улицам и смотрела, кто как устроился. На кроватях резали хлеб, штопали чулки, просто лежали, завернувшись в одеяла и разговаривали с соседями. Говорили о Москве, о театре. Был налёт на Москву, бомба попала в театр. Всё здание разрушено. Погиб артист Василий Васильевич Куза. Он в ту ночь дежурил на крыше. Его двухлетний сын Андрюшка со своей мамой Лерой Тумской занимали одну из кроватей в нашей комнате-классе. Все старались утешить Леру и приласкать Андрюшку.

Нам с мамой и Шурой достались две кровати недалеко от окна. На одной спала мама, на другой — мы с Шурой. Когда на улице поднимался ветер, стекла начинали дребезжать, а в разбитую форточку влетали снежинки. Шура укладывала нас с Маринкой на одну кровать, укутывала поверх одеяла моей кроличьей шубкой, пледом, какими-то кофтами, и они с мамой и с тетей Леной по очереди уходили искать комнату.

На всех было два примуса и одна керосинка. Ими пользовались по очереди, варили сразу на несколько семей в большой кастрюле. Когда очередь доходила до нас, я успевала здорово проголодаться. С завистью смотрела, как, завернувшись в одеяла, едят на кроватях люди, сгибаясь над мисками так, чтобы горячий пар согревал их лица.

Наконец, и меня звали есть кашу. Я забиралась на постель, тоже завертывалась в одеяло и низко, как все, склонялась над миской. Маринку тетя Лена кормила с ложечки, держа миску под самым Маринкиным подбородком, чтобы ни капли каши не пропало.

Потом на керосинку и примусы ставили большие кастрюли с водой, и все пили кипяток.

От примусов и керосинки в нашей огромной комнате становилось теплее. Разбитую форточку на второй или на третий день заделали куском фанеры.

Неожиданно я встретила двух своих подруг из нашего дома — Валю Шихматову и Лену Воллерштейн. Они жили в соседнем классе со своими мамами. Лена была племянницей Цецилии Львовны Мансуровой и в Москве жила, вообще-то, не в нашем доме, но часто гостила у тети и играла с нами во дворе. И вот теперь мы встретились в коридоре и очень обрадовались. По вечерам мы с Валей и Леной садились поближе к какой-нибудь горящей керосинке и разговаривали о Москве, о театре, в который попала бомба. Валя и Лена хорошо его помнили, потому что были на целый год старше меня, и их до войны уже несколько раз водили в театр. А я там была только один раз. Мама повела меня на «Принцессу Турандот». А я ничего не поняла, хоть и сидела в первом ряду. И новые туфли были мне велики и норовили свалиться с ног. Вот эти туфли я запомнила. Да еще то, что у одного артиста вместо бороды висело полотенце. И этот артист помахал мне рукой со сцены и сказал:

— Здравствуй, Анечка!

Мама потом сказала, что это Освальд Федорович Глазунов, Оськин папа, из нашего подъезда. Со второго этажа. Но как я могла его узнать в полотенце?

Еще мы с Валей и Леной вспоминали, какие кто оставил в Москве игрушки и книжки. Я очень жалела, что не взяла с собой белого пушистого мишку. Он такой теплый, по бокам у него специальные кармашки, куда можно сунуть руки. Как же я не догадалась захватить его с собой?

— А помнишь мою большую куклу-мальчика с закрывающими глазами? — говорила Валя.

Еще бы не помнить такую куклу! Почти с меня ростом! Один раз мой брат решил нас с Валей сфотографировать, посадил рядом и сказал, чтобы я взяла эту куклу на колени. Но Валя не разрешила, и с куклой-мальчиком снялась сама, а мне дала куклу-девочку, поменьше и попроще, но тоже хорошую.

Днем мы часто стояли у окна и смотрели, как играют в снежки и катаются на санках местные девочки и мальчики. Нас гулять не пускали, чтобы не простудились.

— Потерпи, — говорила мама. — Это временно. Вот устроимся с квартирой…

Но шли дни, а с квартирой не устраивалось. Очень много было эвакуированных, не только из Москвы, но и из других городов, комнат на всех не хватало.

Перед сном многие женщины мазались кремом и массировали лица, а утром, перед тем как отправиться на рынок или на поиски квартир, пудрились и мазали губы.

Через две кровати от нас жила Мила со своей грудной Олей. Теперь Оля не кричала по ночам. Рядом с Милиной стояла кровать толстой Клавы, и эта Клава кормила Олю и своего такого же крошечного сына. Вдоль кроватей Мила и Клава натянули веревки и сушили на них пеленки. Эти пеленки отделяли их кровати от остального общежития, и почти не видно было, что у них там делается.

Мила с утра уходила, взяв с собой что-нибудь из привезенных вещей. Она шла на рынок — менять. Вместо унесенной вещи приносила хлеб, сахар, а иногда даже масло. И опять уходила — искать квартиру.

— Она всё мне отдает, — говорила Клава. — Сахар, жиры — всё. Я, конечно, понимаю, мне надо, а только сама-то на кого стала похожа? Так тоже нельзя, вы с ней кто-нибудь поговорите, а то меня она не слушает.

Однажды вечером Милу подозвала Цецилия Львовна, велела сесть на кровать и напустилась на бедную Милу:

— Это безобразие! Так опуститься! На кого ты похожа? Юбка мятая, кофта висит мешком! Ты травести или старуха?

— Я уж теперь и не знаю, — отвечала Мила. — Мне кажется, я и на сцену не смогу выйти.

— Вот и мне так кажется! — сердито сказала Цецилия Львовна. — Молодая женщина! Посмотри на других! Никто не позволяет себе ходить в таком затрапезе! Это не кокетство, это уважение к профессии!

Женщины слушали Цецилию Львовну и кивали. А одна даже вылезла из-под одеяла и сделала несколько гимнастических упражнений.

— Я с вами совершенно согласна, Цецилия Львовна, — тихо сказала Мила. — Простите меня. Я постараюсь…

— Да! Постарайся! Помни, что ты актриса!

— Мама, а что такое «травести»? — спросила я.

— Артистка, которая играет мальчиков и девочек, — ответила мама. — Я тоже начинала как травести. Пока фигуру не испортила.