Песочные часы

Нина Рудковская

Она сидела на первой парте в среднем ряду. Две аккуратные, довольно толстые косы с вплетенными ленточками, очки, идеальный порядок на парте. Прямая спина и сосредоточенный профиль, всегда повернутый в сторону учителя.

Сидела она одна — может, просто не нашлось достойного сидеть с ней рядом. Училась не на круглые пятерки, но очень хорошо и обладала просто непостижимым усердием.

В тот день у нас была контрольная по геометрии. Старенький Георгий Нилыч разделил доску на две части, записал две задачи — для первого варианта и для второго — и сел за свой учительский стол, задумчиво глядя в окно.

Нина упоенно работала. Терла лоб, замирала, сжав ладонями виски, вдруг со счастливым возгласом снова приникала к листку бумаги и энергично чертила.

Мы с Ёлкой сидели на второй парте, за ее спиной. Я рисовала рожицы и цветочки. Ждала, когда Ёлка закончит свой вариант и приступит к моему.

Но у нее что-то заело. Звонок раздался как раз в ту минуту, когда она только-только взялась за мою задачу. Те, кто решил контрольную, клали листки на стол учителя и выходили из класса. Рудковская тоже сдала свой листок, но из класса не вышла, а обернувшись, смотрела осуждающим взглядом, как Ёлка решает мне задачу.

— Я ухожу! — предупредил Георгий Нилыч, и пошел по рядам, забирая контрольные у тех, кто еще не сдал.

Я, не долго думая, сунула учителю чистый листок. Удовлетворившись, он пошел дальше по рядам, а я принялась быстренько переписывать Ёлкино решение, чтобы успеть присоединить свою контрольную к стопке других.

Я бы успела, если бы не Нинка.

— Ты этого не сделаешь! — сказала она.

— Почему это не сделаю?

— Потому что!

Я попыталась обойти ее, но она загородила мне дорогу.

— Самое ужасное это то, — сказала она, — что тебя даже не мучает совесть. Ты даже не осознаешь всей степени своего бесстыдства.

Раздался звонок, теперь уже с перемены. Георгий Нилыч уложил стопку контрольных в свой потрепанный портфель и вышел из класса, а я осталась с несданным листком в руке и с разбуженными муками совести. Я поняла, что Нина права, и осознала степень моего бесстыдства.

На следующий день я подошла к учителю на перемене и сказала:

— Георгий Нилыч! Я вас обманула. Я сдала вместо контрольной чистый листок. А контрольную я списала.

— Да? Хорошо, хорошо, — пробормотал он немножко испуганно. Наверно, не понял.

— Я списала контрольную! — повторила я.

— Хорошо… Хорошо… Я учту.

Что тут хорошего? Кажется, он так и не понял.

Но вот Нина — поняла. Она подошла ко мне и сказала с некоторой даже торжественностью:

— Ты меня удивила. Именно от тебя я не ожидала такого. Значит, в тебе еще тлеют искры благородства.

И она принялась раздувать во мне эти искры. И я ей подчинялась, потому что чувствовала, что только она может меня исправить. В ней была та цельность натуры, которой так не хватало мне самой.

Нина пригласила меня в гости. Вообще-то она постоянно жила с мамой и старшей сестрой возле Смоленского метро, но периодически ее забирала к себе тетя. И теперь она как раз жила у тети в Кропоткинском переулке. Тетя работала в Институте судебной психиатрии имени Сербского, в том же переулке, и Нина сказала, что тетя прекрасно разбирается в людях. И что до сих пор никто из Нининых подруг ей не нравился. Может быть, поэтому у Нины до сих пор не было настоящей подруги. Никто из них не выдерживал проверки тетей.

Я очень робела, когда впервые пришла к Нине. Хотя было уже достаточно ясно, что — робей не робей, но уж я-то со своими жалкими искрами благородства, никак не смогу понравиться тете.

Тетя накрыла стол скатертью поверх клеенки, словно давая понять, что это — не рядовой обед. Задавала мне вопросы — о любимых книгах, об увлечениях, о родителях. Я чувствовала себя примерно так, как, по моим представлениям, должна себя чувствовать живая курица, которую продают на рынке: продавец держит ее за лапы вниз головой, а покупатель щупает ее, решая, брать или не брать.

После супа я отнесла на кухню свою тарелку и вымыла под краном. То же я проделала после второго и третьего блюда. Дома я посуду никогда не мою, но тут я подумала, что это может произвести на тетю хорошее впечатление.

После обеда тетя ушла, а Нина подвела меня к письменному столу и показала общую тетрадь, куда она записывала поразившие ее цитаты из книг. На первой странице было аккуратно выведено только одно высказывание:

Со следующей страницы высказывания шли сплошняком:

Тетрадь была исписана до половины. Я ушла от Нины очень обогащенная.

На следующий день она мне сказала:

— Знаешь, просто удивительно: ты понравилась тете. Я даже не ожидала.

— Чем это, интересно?

— Понятия не имею. Но, значит, что-то в тебе есть, раз ты ей понравилась.

Теперь, когда я была одобрена тетей, Нину словно обуяло вдохновение. Она старалась ни на минуту не выпускать меня из сферы своего дружеского влияния. Она словно распростерла надо мной крылья и взвилась вместе со мной в воздух. Она парила над землей, а я висела в ее дружеских когтях как кролик в когтях у ястреба-вегетарианца.

Несомненно, она была сильная личность, и мне, в общем, даже нравилось быть у нее в подчинении. Правда, у меня почти не оставалось времени для дружбы с Ёлкой. Но Рудковская очень убедительно доказывала, что Ёлка плохо на меня влияет, что с ней я иду по линии наименьшего сопротивления. А мне не хотелось идти по линии наименьшего сопротивления. К тому же меня многое в Нине восхищало. Например, железное упорство: она нарочно оставляла на столе рядом с учебником книгу, раскрытую на самом интересном месте, и не заглядывала в нее, пока не приготовит всех уроков. Так она воспитывала у себя силу воли. Я тоже пробовала, но не смогла. И книги мы с ней читали по-разному: если книга мне нравилась, я подолгу с ней не расставалась — перечитывала, перелистывала, снова и снова погружалась в прочитанное. А недостатков никаких не видела. Мне казалось, что в книге, которую я полюбила, как-то даже нечестно выискивать недостатки. А Нина наоборот считала, что читать надо критически. У нее была еще одна тетрадь, куда она записывала собственное мнение о каждой прочитанной книге. Тетрадь была разделена по пунктам: автор, название, тема, идея, собственные замечания, вывод.

Например, вот как она выразила мнение о романе Толстого «Анна Каренина»:

— Ты должна добиться пятерки по алгебре и геометрии! — заявила мне Нина.

— Перекрестись! — ответила я. — Мне бы хоть тройку твердую.

Вместо ответа Нина показала мне цитату из своей первой тетради:

Она стала подтягивать меня по математике. Честно старалась. Ей казалось, что если она все понимает, то и для других это очень просто. Она думала, что я притворяюсь. А я не притворялась, я в самом деле не могла ничего понять.

Однажды она даже заплакала от бессилия.

— Не плачь, — утешала я ее. — «Воля и труд человека дивные дива творят». Н. Некрасов.

— Ну да! — всхлипнула она. — Его бы сюда! Попробовал бы вбить в твою башку, что такое ось симметрии!

— Да ладно! — отвечала я. — Как-нибудь проживу без оси симметрии.

— Меня возмущают твои легкомыслие и беспринципность, — говорила она. — Ты совершенно не соответствуешь моим идеалам — Уле Громовой и Зое Космодемьянской. И в то же время меня что-то в тебе привлекает. Мне даже иногда хочется быть такой же легкомысленной, как ты.

— Ну и будь, — отвечала я.

— А кто же будет исправлять недостатки таких, как ты?

Отец ее погиб на фронте, мать работала в школе лаборанткой. На Смоленской, куда Нина вскоре вернулась от тети, семья жила в восьмиметровой, узкой как пенал комнатенке огромного общежития, где вдоль длинного коридора тянулись двери в такие же комнаты-камеры. Пьяные скандалы и драки были тут обычным делом. По дороге в школу и из школы надо было пройти мимо старого Смоленского метро, где на заплеванном асфальте безрукие, безногие, слепые, с орденами и медалями на выцветших гимнастерках недавние защитники Родины просили милостыню у прохожих.

При всем при этом Нинка истово верила, что живет в самой лучшей, самой справедливой стране, в которой год от года все радостнее жить, и что Сталин подарил ей, как и всем советским детям, счастливое детство. Мы все верили, но у Нины это было что-то фанатическое. Она зачитывалась книгами о героических подвигах советских людей. Ей бы хотелось самой закрыть грудью амбразуру. Она жалела, что родилась слишком поздно.

К ноябрьским праздникам Нину и еще пятерых лучших приняли в комсомол. Кого же и принимать, если не таких, как Нина. Кто еще так борется за честь школы? По ее инициативе в классе установили стенд под названием «Два мира, две системы». Уголок наглядной агитации. Лист ватмана разделен линией поперек: «У нас» и «У них». Иллюстрации, вырезанные из газет и журналов. «У них» — истощенный чернокожий ребенок роется в мусорном баке. «У нас» — румяный малыш и его улыбающаяся мама в светлом кабинете на осмотре у врача. «У них» — жалкие трущобы, лохмотья на веревке, бездомный ночует на лавочке в парке. «У нас» — поднимаются к небу дома-новостройки, семья рабочего вселяется в новую квартиру (репродукция знаменитой картины художника Лактионова). Ясно, какая система правильная, а какая нет.

Нину, единственную из всех трех седьмых, выбрали в комсомольское бюро школы. И назначили редактором стенгазеты. Вот это было в точку! Нина мечтала, когда вырастет, стать журналисткой. Она сразу очень горячо взялась за дело, сама писала заметки и других тормошила. Нашу стенгазету признали лучшей среди седьмых классов.

Конечно, мне льстило, что такой человек со мной дружит. Правда, мне и с Ёлкой хотелось дружить. Но стоило мне пройтись с ней на перемене, Нина ревниво вспыхивала и устраивала мне разнос.

— Как ты не понимаешь! — говорила она. — Я борюсь за лучшее в тебе, а Ёлка тянет тебя вниз по линии наименьшего сопротивления!

Возможно, Нина была права, но какой соблазнительной казалась мне теперь эта линия! С Ёлкой мы были на равных, а за Ниной приходилось все время тянуться, карабкаться к ее идейным вершинам.

Однажды, незадолго до зимних каникул, когда мы с Ниной возвращались из школы, меня окликнула Ёлка:

— Мне нужно тебе что-то сказать. Только это секрет. Рудковская, можешь отойти?

— Пожалуйста! — вспыхнула Нина. — Я вообще могу уйти!

И повернула за угол.

— Давай посидим, — сказала Ёлка.

Мы зашли в заснеженный скверик, сели на скамейку, подложив под себя портфели, и Ёлка рассказала мне такое, что я прямо зашлась от зависти.

Она на катке познакомилась с мальчишкой!!

Дело было так: у нее запутался шнурок на ботинке, а он сказал — давай, помогу. Взял ее ногу, положил к себе на колено и распутал узел! И они потом вместе катались! И он взял ее телефон, и вчера позвонил! И пригласил в кино на «Каменный цветок»!

— На шестнадцать тридцать, в «Художественный»! Я маме сказала, что с тобой иду. Если спросит — подтверди.

— Ладно. А как его зовут?

— Вова.

— А на внешность какой?

— Ой, вообще! На Бернеса похож! Ну ладно, я побежала. Значит, скажешь моей маме, если спросит?

И она убежала, размахивая портфелем. Я с завистью смотрела, как она бежит, разбрызгивая снег. Бежит по линии наименьшего сопротивления к своему Вове, похожему на Бернеса. Счастливая!

Рудковская ждала меня на углу Большого Могильцевского, возле бывшей церкви. Лицо ее с поджатыми губами выражало плохо скрытую обиду.

— А я думала, ты домой ушла, — сказала я.

— Я и хотела уйти! А потом решила, что не уйду. Не хочу, чтобы Ёлка оказывала на тебя тлетворное влияние!

— Что же, мне с ней и поговорить нельзя?

— Как ты не понимаешь, что она тянет тебя в пропасть!

— Никуда она меня не тянет!

— Нет, тянет! А я этого не допущу! Я хочу сделать из тебя личность! И сделаю!

— А ты меня спросила? — разозлилась я.

— Когда человек тонет, его не спрашивают. Его бьют веслом по голове и спасают.

— Как-нибудь сама выплыву! Без твоего весла! С кем хочу, с тем и дружу! И вообще, иди к черту, надоело!

Нина потрясенно молчала.

— Я одного не могу понять, — сказала она наконец. — Как тетя могла в тебе ошибиться? Она прекрасно разбирается в людях.

— В психах она разбирается! — ответила я, бестактно намекая на место тетиной работы.

— Ах, так! — медленно произнесла Нина. — Так вот оно, твое истинное лицо! Ну, что ж. Теперь, когда ты сорвала маску, мне, по крайней мере, многое стало ясно. Очень жаль, что я отдала тебе столько времени. Я могла бы провести его с большей пользой для себя и для общества.

Она резко повернулась, перебежала дорогу и свернула в Чистый переулок.

И вдруг я почувствовала такое облегчение, словно избыточная тяжесть, под которой я ходила долгое время, свалилась с меня. Мне даже захотелось подпрыгнуть, чтобы ощутить вновь обретенную легкость.