Письма в пустоту

КТО СЕЕТ ВЕТЕР, ПОЖИНАЕТ БУРЮ — 2

Медленно плыло время, наполняя своим тягучим естеством все вокруг: и мебель из добротной древесины, отполированной, словно зеркала, и уютный свет зеленых ламп, и книжные стеллажи свободные в своей бесконечности, и верхний балкон с удобными креслами, ожидающими своих господ из Лиги Старейшин.

Зал Центральной библиотеки заполнялся временем.

Наставники уже успели занять свои места и теперь нетерпеливо вертелись, не в силах усидеть на месте. Им катастрофически недоставало информации. Все уже успели наговориться и посплетничать про «скандальную запись» и поэтому градус обострившейся информационной жажды нарастал.

Послышались звуки шагов Лиги. В руках у Дедала блестел диск, Сизиф задерживался.

— Вот, смотри, это та самая запись, — с придыханием в голосе произнес Фабрицио на ухо Раулю.

— Точно! — кивнул тот, — Но меня больше беспокоит, где Сизиф.

Словно в продолжение его слов, появился и сам председатель. Шаркающей походкой он перетащил свое тучное тело на кресло и плюхнулся, расправляя одежды и кряхтя при этом. Он равнодушно покосился на диск и как обычно скорчил уставшее выражение лица.

— Он ее не видел, — невольно произнес Фабрицио.

— Тсс, — сидящий напротив Игнасио подал сигнал недовольства.

— Ну, братья розенкрейцеры! Начнем наш экстренный совет, — Сизиф дал привычную отмашку.

— Нам поступила запись, кхм, ну вы явно уже все в курсе, — робко начал Дедал, круглолицый мужчина пожилого возраста. Он успел стать совершенно седым и был подстрижен ежиком, от чего его голова словно обрисовывалась серебристым сиянием.

Обычно Дедал вел себя подчеркнуто спокойно, даже строго. Но сейчас он нервничал, верхняя губа подрагивала и в глазах читалась тяжесть.

— Запись от змея Акведука? — нехотя осведомился Сизиф.

— Да, — мужчина потупил голову, — Ничего хорошего.

— Ну, что ты резину тогда тянешь? — заворчал старик, — Мы разве здесь собрались не для предметного разговора??

Наставники одобряюще загудели. Ситуация напоминала те, когда любопытство подчиненных накладывается на усталость руководства и получается замечательный коктейль под названием «всех все устраивает».

Два наставника, самые молодые, протянули огромный проекционный экран длинной в стену библиотеки, а Дедал принялся колдовать над проектором.

На экране возник претенциозный символ — змея опутывает розу.

— Символично, — брякнул Сизиф.

— Прежде чем я запущу, хочу отметить, что к фильму приложила руку Лау Тен, в замужестве Конрад, главный специалист Акведука по информационным войнам. То есть можно говорить о воссоединении давних напарников Гленорвана и Тен.

— Чушь, ничего это не значит! Я вообще сомневаюсь, что кино о каком-то безродном щенке, пусть и главном нашем бойце, способно вызывать такую… такую бурную реакцию, как у тебя Дедал, — крякнул Сизиф и оперся толстой щекой на пухлую руку.

— Ну… Тогда я включаю.

— Давай, уж, будь любезен, не тяни, говорил же уже, — фыркнул Сизиф.

Пауза исчезла, и на дрожащем экране в синем свете ночной съемке проступил вполне узнаваемый силуэт монаха.

Рауль вздрогнул.

Молодой монах сидит на полу, опираясь руками на жесткий сдирающий кожу ворс ковра. Сутана расстегнута, обнажая невинную белизну груди. Монах бормочет что-то губами, должно быть слова спасительной молитвы. Его худые плечи дрожат, а распущенные волосы геометрически выверенной линией закрывают лицо. Но Раулю достаточно одного взгляда, чтобы понять, кто перед ним. Начинает тянуть под ложечкой, неприятный поток желчи впрыскивается в кровь, заставляя мучиться от жжения, так напоминающего скорбь.

Альентес…

Рауль потер лоб. Бедный мальчишка попал в руки хитроумному змею Акведука. Как печально. Остальные наставники взирали на запись с чуть уловимым разочарованием. Они-то ждали нечто особенное, бомбу, а никак не унижение очередного брата, пусть одного из лучших. Это не ново, скорее банально, наставникам тысячу раз доводилось наблюдать схожее зрелище.

Но Раулю оказалось больно. Чувство вины и досада на свою безалаберность нагнетали душевную тяжесть.

Зрелище продолжалось, теперь в руках у Альентеса виднелся вытянутый предмет известной формы. Раулю сделалось дурно, он уже ожидал, как разорвется его сердце при следующем кадре, но тут изображение резко остановилось. Альентес замер, уже занеся руку под край сутаны. Продолжение не вызывало сомнений, но вражеский режиссер решил иначе, он своевольно пресек ленту унижения.

По библиотеке пронесся вздох удивления.

Неожиданно!

Но самой большой неожиданностью стало кресло, проступившее на передний план. Обычное красное кресло с высокой спинкой. Под задорное пение великого Фрэнка Синатра, в кадре с бокалом коньяка прогарцевал Джордж Гленорван, одетый в ослепительно белый костюм, соперничающий лишь с его очаровательной улыбкой торжествующего победителя.

Сизиф искренне напрягся, почесав при этом висок. Дедал, уловил жест «босса» и удрученно кивнул. Игнасио облизнулся.

— Всем привет, особенно тебе Сизиф, — Гленорван уселся в кресло, вальяжно закинул ногу на ногу и, раскачивая в руке бокал, устроил в нем круговорот коньячного цвета.

— Я думал учинить расправу, да, да, с этим мальчиком, — Джордж обернулся на фон, будто мог видеть застывшего монаха, — Хм, вот скажи Сизиф, тебе его не жаль?

Сизиф вздрогнул, но попытался скрыть свое замешательство за покашливанием.

— Посмотри на него, — продолжал Джордж, — Посмотри внимательно. Ты видишь в нем угрозу? Нет, правда…? Вглядись, в это лицо полное боли и страха, в эту фигуру, истощенную страданиями. Его безмолвный крик не стучит в твоих висках? Сизиф, как ты спишь по ночам?

— О чем он, — растерянно проговорил Фабрицио.

— Погоди! — взмахнул рукой Рауль, полностью поглощенный зрелищем.

— Сизиф, — Джордж и не думал останавливаться, он закурил сигару, что означало его воодушевленный настрой на очень долгую, крайне долгую беседу, — Ты всегда восхищал меня! Нет, правда, — смех, — Твоя целеустремленность, заточенность на результат, вера в победу. Они поражали. Я и не сомневался в том, что ты станешь новым главой Лиги. Папа тоже так полагал. Так очевидно…

Джордж пожал плечами.

— Ты мастерски устранял всех, кто бы мог хотя бы косвенно встать у тебя на пути, на пути к креслу председателя старейшин. Интриги, сплетни, козни, сталкивание лбами, — какой разнообразный набор. Мы следили за тобой, пристально и жадно. Чуть ли не на тотализаторе играли.

Джордж отпил из стакана и медленно облизнул губы.

— Сизиф, Сизиф, — напевая, протянул американец, — Вот скажи, почему, когда тебя принимали в Лигу старейшин, ты получил имя Сизиф? Все наставники меняют имена, вы говорите, что это повышение духовной сущности, ее переход на новый уровень. Ну, что ж… Розы щедры на бредятину такого рода, но… Я могу понять имя Сократ, типа мудрый, я могу понять имя Дедал — создатель, ну и прочие из списка. Но Сизиф, наказанный грешник… Согласись, странно!?

Сам председатель Лиги нервно пожал плечами и что-то невнятное пробормотал губами.

— Какой же ты камень тащишь в гору? — задумчиво и хитро изрек Джордж, напуская на себя философский вид, — А может, ты хотел обмануть судьбу? — американец изобразил театральную паузу, показывая, что сам-то он склоняется как раз ко второму варианту.

Все безмолвствовали, наслаждаясь театром одного, причем надо сказать совсем неплохого, актера.

— Сизиф, я решил порыться в прошлом, не люблю грязного белья, но… — Гленорван поиграл коньяком в бокале, — Иногда можно, правда, ведь? Ха. Так вот, мои раскопки прямо или косвенно касались мальчишки, которого вы все, дорогие розы, лицезрите у меня за спиной. Корни в нем. Я прав? Кажется, да. Он олицетворение вашей лжи, вашего лицемерия и жестокости, как раз того, в чем вы обвиняете нас!

— Да, как он смеет! — Игнасио поднялся с места и испепелял экран своим черным взглядом.

Никто не ответил.

Тот, кто мог остановить запись, отдав приказ, сейчас сидел побелевший и спавший с лица. Казалось, Сизиф действительно похудел. Зато Рауль понял, Гленорван бил прямо в цель и вот-вот перед наставниками откроется во всеуслышание одна из тайн ордена.

— Вы спросите, зачем я все это устроил? «К чему шоу, подлый Гленорван!» — воскликните вы! — Джордж взмахнул рукой, — Хех, все просто, я решил поиграть, мне жуть как захотелось сорвать маски, и с ордена розенкрейцеров, и с вашей насквозь лживой морали, и конкретно с Сизифа. А, да, ну и конечно не забыть его псину Игнасио. Ничего личного, но мальчик должен быть отомщен, — американец неприятно засмеялся, потирая подбородок, — Сизиф, ты когда-нибудь препарировал мышь? Уверен, что нет. Хотя… Вот смотри, она еще жива, мышь-то, но вроде как и нет. Она уже смирилась с судьбой, потому что для нее человек — это олицетворение силы, бога, да чего угодно из высших инстанций. И вот мышь, она перед тобой. Ее красные глаза смотрят на тебя и не просят о помиловании, потому что она понимает, как бесполезно просить. Начни она вырываться, это лишь раззадорит человека. И ты берешь скальпель и медленно, сантиметр за сантиметром, разрезаешь ее грудную клетку, потом брюхо, доходя до половых органов. Тебе все равно, возможно, ради интереса ты прорежешь и дальше. Просто так, без цели и смысла. Потом, ловкой рукой ты подденешь мокрую от раствора шерстку и снимешь ее. Кровотечения нет, все наружу. Ты действуешь осторожно, никуда не торопясь, и в твоей голове нет мыслей, что, отнимая жизнь не надо растягивать. Мышь умирает медленно, ты удовлетворен. У мыши вспорот живот, ее органы обнажены, они кровоточат, но слабо… Тебе не жаль, ведь ты даже не вспомнишь, что еще день назад эта мышь ластилась к твоим рукам, принимая мучителя за покровителя. А так оно и было, ты кормил ее, наливал воду в поилку, гладил иногда. А потом распял на столике из пробки, покрытой белоснежной полиэтиленовой пленкой фильтровалки.

Джордж замолчал, наблюдая, как кружится золотистый коньяк в прозрачном бокале.

Наставники робко переглядывались, сбитые столку речью врага.

Только Рауль тяжело дышал, его глаза были устремлены в одну точку на столе и не могли сняться с этого незримого якоря. Похоже, он все понял и теперь старался не разрыдаться, как девчонка.

— Ладно, мышь не имеет никакого отношения к тебе, Сизиф. Ты просто защищал свою власть, так ведь? Ха! Именно. Цыганка Роза давно покинула Монтекристо. Да, да, я все выяснил. Тоже мне секрет с таким-то щедрым обилием шпионов. Сизиф, а точнее брат Мартино, тебе ведь знакомо это имя? Роза, шестнадцатилетняя дочь цыганского барона. Ах, как ты засматривался на ее смуглые ножки! Но тебе опередили, Сократ знал вкус в женщинах, он любил их…

По залу пронесся ропот.

— Я аж почувствовал, как негодуют розы, — иронично заметил Джордж. Хотя его речь и была записью, он прекрасно знал какой эффект вызовут произносимые слова.

— Ну, и черт с вами. Я продолжаю, — Гленорван затянулся сигарой, — Роза… Она забеременела от Сократа, и этот страшный секрет знал лишь его первый помощник, слуга воплоти, ты брат Мартино. Ты ненавидел старика, мечтал о скорой его смерти, но больше ты ненавидел его за Розу. Однако по иронии судьбы именно тебе было получено решить сию проблему. Скажешь, какой бред?! Логично, я бы на твоем месте тоже так сказал. У тебя нет выбора, ну не сознаться же, в самом деле. Но я нашел ее, Розу-то. За одну ночь.

Джордж отпил коньяк, причмокнул и ухмыльнулся.

— Она жива. Влачит свое жалкое нищенское существование в Палермо. Мне мой человек в Палермо прислал ее фото в те годы. Знаешь, я понимаю Сократа, я бы точно не удержался. Красотка! А глаза… Нет сомнений Альентес ее сын, одного невооруженного взгляда на эти глаза было достаточно, чтобы не потребовалось никаких доказательств. Он ведь и на Сократа похож. Нос, уши, лоб… Если присмотреться, вылитый бывший председатель, только утонченнее.

Гленорван хмыкнул.

— Мой человек поговорил с Розой. Надо признать, лично мне это влетело в кругленькую сумму. Как только она услышала о розах, ее перекосило. Вы для нее хуже Сатаны и, по-моему, она сделала все, чтобы стереть о вас воспоминания. Ее сын ничего не значил, отец не позволил оставить мальчишку в таборе, да и сама Роза не желала видеть отпрыска монаха. Она не говорила, но мне сдается, что Сократ принудил ее к близости. Но утверждать не стану, достоверно не знаю. Далее… Отдав ребенка тебе, Сизиф, Роза испарилась с острова. Бежала от братства. Однако ребенка вполне оказалось достаточно, ведь если вещественное доказательство скрыто за стенами монастыря никто ничего не узнает. Да, брат Мартино, ты отвечал за Альентеса. Именно ты принял дрожащий сверток из рук доведенной до отчаяния цыганки, именно ты, стоя с младенцем в руках под гербом креста и розы и смотря в его лицо, уже тогда понимал, что от дитя необходимо избавиться.

Джордж снова отпил коньяк и покачал головой.

— Сократ не мог признать малыша своим сыном, — неожиданный переход мыслей американца, заставил Рауля на секунду выйти из ступора и прислушаться с большей охотой.

— Его бедная мать, — продолжал американец, — Перед тем как мой человек ее оставил, спросила лишь одно. «Как он там? Он хорошо ест?» — прошептала Роза, странно ей всего 39 лет, а она вся седая и сморщенная. С чего бы… Неважно, в конце концов, она не единственная кому орден сломал жизнь. Его, — Джордж мотнул головой в сторону Альентеса и голубые глаза американца вспыхнули яростью, — Вы измучили гораздо сильнее.

По залу скользило дыхание тревожного ожидания, такое ощущение сопутствует великим моментам.

— Измучили… И Сократ своей любовью, скрытой глубоко в сердце, и ты, Сизиф, своей ненавистью. Ты ведь боялся Альентеса, само существование ребенка заставляло тебя, брат Мартино, дрожать от страха и злости. Бессознательное опасение, что сын вождя займет его место, тебя не покидало. Как же, как же… Он обязательно покусится на то, что принадлежит тебе, твою власть, вкус которой ты так ясно почуял, получив статус приемника. А меж тем мальчик рос, ты жаждал, что он умрет, будучи слабым здоровьем, но этого не случилось. Наоборот, Альентес окреп. И, нет, чтобы он вел себя как тихоня, не попадаясь на глаза, нет, он был заметен. Голос, дарованный свыше, заставлял трепетать все самые черствые сердца от необъяснимой радости и восхищения. Все! Но только не твое. Сизиф, и откуда столько зла к невинному дитю!? Твой разум, должно быть, отступал перед страхом утерять трон. И ты решил избавиться от ребенка… Любыми путями, лишь бы он больше не мешал и не возникал. Столько усилий потрачено в борьбе с малышом Альентесом, вот почему ты так смертельно устал…

— Бред! Это бред! — вскричал Фабрицио, но рука Рауля отдернула его за мантию и монах сел на место.

А запечатленный на экране Джордж продолжал:

— Ты, брат Мартино, перерыл все ящики и архивы в поиске завещания, но так и нашел. Ни одного намека на то, что Сократ оставит после себя наследника, ни одного упоминания о новом приемнике, — Джордж засмеялся, скаля зубы, — Ты хоть бы подумал головой, своей пустой башкой, что чисто из логических соображений он не мог открыть факт своего отцовства всенародно. Иначе Сократ рисковал повредить свое безупречное реноме, расписавшись в преступлении. Даже после смерти, он желал остаться незапятнанным. Проступок подобный упомянутому мной выше пошатнул бы равновесие в братстве. Сам посуди, как это звучит, председатель Лиги Старейшин нарушил одно из правил монастыря и ордена, совершив ужасный грех. Прелюбодеяние, — Гленорван для пущего эффекта произнес последнее слово по слогам.

— Итак, — Джордж хлопнул себя по коленке, — Я перехожу к самому интересному. К трактату о доброте. Естественно о доброте ордена. Прошу запомнить, Акведук обвиняется в нескольких основных вещах, обходя разную несущественную мелочь. Первое — зло. В стиле баек про сатану. Акведук творит зло. Пишем-пишем, господа наставники, — американец похлопал в ладоши, явно входя в раж и начиная куражиться, — Второе, жестокость. Третье, развратность. Упс, кажется, третье к вам тоже имеет отношение, как мы видели детей вы плодите за здорово живешь. Ну и четвертое, беспринципность. Черт, и опять попадание…

Гленорван наигранно откашлялся.

— Приступим к развенчиванию мифов. Первое — зло. Зло! — Джордж присвистнул, — Я пропущу мостовые, усеянные трупами людей, избегу разговора о странах, утопленных в крови лишь бы насытить розы и придать их лепесткам алый цвет. Я не упомяну об испытаниях разных форм нового оружия, по эффектам сравнимым с тайфуном, топящим в морях острова. Я промолчу о том, что рак давно лечат, но сыворотку держат братья ортодоксы и люди умирают просто так. Я лишь заикнусь о том, что первая заповедь гласит «не убий», и этого вполне достаточно, чтобы вся ваша деятельность была признана вне законов веры, которой вы так усиленно и старательно прикрываетесь. Скольких вы убили? Своими руками, руками взращенных вами роботов с головами, запудренными ерундой про благочестие. Неисчисляемые потоки крови орошают кусты роз вашего монастыря. Неужели я это говорю? Да. Мы Акведук не отличаемся, мы такие же, но мы никогда и не претендовали на место святой церкви, как вы. И еще… Мы никогда не сотворим с невинными детьми, вверенными нам в руки, того, что вы сотворили с Альентесом, да и не только с ним. Но как мы договорились в самом начале, именно он послужит сегодня живой иллюстрацией к нашей милой беседе.

Джордж пригладил свою идеальную прическу и, блеснув глазам на всех присутствующих, будто видя их воочию, продолжал:

— Вот, со злом не вышло. У вас у самих не все безупречно и не подпадает под общую концепцию ордена. Но, я-то вас, лисиц, знаю, вы объясните все священным пожертвованием своими душами ради всеобщего блага.

Американец тихо смеялся, хотя вроде ничего забавного он не говорил.

— Продолжаем срывание масок, — наконец, проговорил Джордж, утирая слезы веселости, — Я не люблю беспредметных толков, поэтому с примерами! Сизиф, ты готов? Я так уже давно, сразу, как вы убили моего отца, взорвав вместе с любовницей в Шанхае. А ведь он долго умирал, с обожженными легкими, гноящейся кожей, он все шептал одно: «Не прощай их!», и я поклялся отомстить, — глаза американца снова блеснули жестокой искрой ярости, — Грех номер два… Жестокость!

Слова отразились глухим эхом от многовековых и многотонных стен библиотеки, настолько все было хорошо слышно, настолько все боялись шелохнуться.

— Альентес стал для тебя, брат Мартино, ныне Сизиф, занозой в… ладно пожалею ваш слух, святоши. Страх тебя снедал изнутри. И даже, когда несчастный Сократ помер, то есть, извините, отдал богу душу, и ты стал главой, ты никак не успокоился. «А вдруг» — кричало тебе твое гнилое нутро, — «Вдруг завещание все-таки есть. Вдруг это заговор против тебя и, скажем, Дедал замышляет посадить Альентеа на твое место, как только мальчик станет совершеннолетним». Правда, звучит как форменный бред?! Ага, я о том же. Но у тебя свербело… И тогда на шахматную доску ты вывел новую фигуру. Очень полезную фигуру… Преданную тебе фигуру и до безумия верную. Угадали, господа наставники, кого он привлек?

— Игнасио… — тихо прошептал Рауль, будто следуя попятам за мыслями американца.

— Не знаю, не знаю, может, есть у вас там проницательные ребята, — продолжал насмехаться Джордж, — Я скажу сам, так как все равно вас не услышу, должно быть сейчас я очень далеко и наслаждаюсь жизнью. А вы завидуйте, монахи!

Гленорван отпил коньяк.

— Так вот этой фигурой стал Игнасио, — хохотнул Джордж, вытирая уголки губ от терпкого спиртного, и продолжил, — Игнасио даже не пес, он добровольный раб, который получает удовольствие, прислуживая Сизифу. Он раб Властелина, а это, я вам скажу, покруче звания директора мира! Именно с такой установкой и живет наш гордый наставник. Я не стану говорить, что он болен. И без меня все знаете! Но его ненависть распространяется на всех без исключения, на всех, кроме Сизифа. Его бывший наставник для него, как пример подражания, тот тоже никогда не перед чем не останавливался. Игнасио же превзошел сомнительное величие воспитателя, он действовал даже как маньяк, выбирая себе жертв одинакового типа. Что Доминго, первый воспитанник Игнасио, что Пабло, что Альентес, они все одного типажа, причем сходного с типажом самого Игнасио. Интересно, он им мстит за свою ущербность?

Рауль перевел взгляд на Игнасио, но тот сидел с каменным лицом, на котором была выточена чуть уловимая усмешка надменности. А в остальном, ноль реакции, что нельзя сказать о Сизифе, который поменял белоснежную оторопь на лиловый ужас. Его мир стремительно рушился…

— Черт с ним, с Игнасио, — протянул Джордж, махнув рукой, — Вы верно еще не понимаете связи между ненавистью Сизифа к сыну бывшего босса и психикой его великовозрастного воспитанника. Все просто… Приручив маленького двинутого на голову мальчика, Сократ вырастил из него закоренелого мерзавца. Он поощрял каждую отвратительную выходку мальчишки, он сравнивал его с остальными учениками и подчеркивал отличия, не в лучшую сторону. Он хвалил и унижал. Сизиф возвеличил Игнасио и в то же время культивировал ненависть и вседозволенность. Игнасио благодарен учителю за все. Но тут не только закоренелая преданность. Вовсе нет, — американец излучал насмешку, — Кто так подумает — истинный дурак. Эти двое сошлись в расчете. Сизифу нужен бездушный и безмолвный исполнитель, а Игнасио нуждается в покровителе, который станет замалчивать все его выходки. Так и есть, Игнасио служит Сизифу, так как власть его наставника обеспечивает ему свободу действий. И Сизиф покрывает бесчинства воспитанника, так как тот держит в своих железных тисках главного врага и угрозу для нынешнего председателя.

В зале повисла гнетущая тишина.

Джордж встал в кадре и сделал несколько дефиле, бросая тень на изображение за спиной. Белый костюм раздражал глаза наставников своей чистотой.

— Сизиф, — Джордж застыл и выставил руку вперед, как бы призывая старика, тот дернулся, — Я ведь прав. Ты знал, что творит твой полоумный ученик, ты знал досконально точно. Но ты не шелохнулся, и пальцем не пошевелил, чтобы остановить его. Ты дал ему полный карт-бланш, ты закрывал глаза, и убеждал себя, что ничего не происходит. Я надеюсь, все же тебе приходилось это делать через силу, иначе ты не человек. Ты покрывал делишки Игнасио лишь бы он держал Альентеса подальше от братства, лишь бы он устранил угрозу твоей власти, олицетворением которой был этот мальчик, а какими методами он добьется цели, тебя не волновало. Смешно! Ты извел себя переживаниями, абсолютно бессмысленными и беспочвенными, и устал… Сгорел… Сейчас ты мумия, простой старик, получивший желанный трон, но не испытывающий удовольствия от обладания своей мечтой.

Джордж снова плюхнулся в кресло, закидывая лодыжку ноги на колено, американская манера.

— И вот теперь, скажи, тебе не жаль погубленного тобой мальчика? — Гленорван говорил с прищуром, наклонив голову на бок, словно вплетаясь взглядом в нутро слушателей, — Жестокость… Ты спокойно засыпал, зная, что четырнадцатилетнего пацана в тот самый момент насилуют взрослые ублюдки, а ты, Сизиф, им за это платишь. С твоего безмолвного позволения, твой верный воспитанник Игнасио осыпает преступников деньгами ордена за то, что они уничтожают детскую душу. Невинную, Сизиф, душу, любящую, Сизиф, душу, жаждущую просто жить, как все обычные подростки.

Рука американца дернулась, и янтарь коньяка пролился, расплескиваясь по креслу.

Гленорван молчал.

— Мне интересно, — тихо начал он заново, поднимая глаза прямо и не сводя их с одной точки перед собой, словно прожигая экран, — Брат Мартино, что ты чувствовал, когда видел Альентеса на следующий день после их с Игнасио выезда в город? Что рождалось в твоей душе, когда твоему взору представал ребенок, да еще ребенок, хромающий, ели стоящий на ногах, держащийся за живот и спину…? Что, Сизиф? Тебе не было его жаль? Или власть дороже? Эфемерная ведь власть… Я смотрел в глаза Альентеса, знаешь, хорошо, что он сошел с ума, иначе я не представляю, как бы он все вынес. Видишь, даже мне закоренелому лицемеру, бессердечному подонку, признанному змею Акведука, стало его жаль. Да я просто не посмел пустить эту запись в ход. Рука не поднялась, хотя я и законченный циник. Но ты на протяжении девяти лет спокойно взирал на убожество и жестокость своего воспитанника. Хотя даже нет… Больше, пускай Игнасио перешел с Альентесом все границы, но ведь с предыдущими воспитанниками он тоже не церемонился.

Джордж замолк, приподняв голову наверх. Он будто что-то усиленно обдумывал.

Сердце Рауля клокотало и рвалось наружу, он взглянул на Игнасио. Мужчина сидел неподвижно, лицо как маска, только с губ тянулась блестящая слюна.

Приступ тошноты согнул Рауля пополам, и он вцепился ногтями, сжатых в кулак пальцев, в кожу на ладони, раздирая ее в клочья.

Тошнота отступила. Пришло едкое чувство вины, заползающее в поры и оккупирующее каждый уголок сознания.

— Вот-вот жестокость, настоящая, в своем истинном воплощении, — заключил Глнорван, — Грех же прелюбодеяния, то есть разврата, рассекречивается просто. Эй, розы! Сколько у вас там парочек? Ладно, не напрягайтесь, речь не о вас.

Американец подпел Фрэнку Синатре, все еще звучащему, как сопровождение занимательной актерской игре.

— Итак, Сократ имел связь с Розой, Игнасио платил пятерым извращенцам за секс с Альентесом, тот же Альентес спал с Гарсиа… Кстати, к слову сказать, шлюхой с соседнего острова, которую наш знаменитый Игнасио нанял, чтобы влюбить в него своего воспитанника. Я все разузнал. Не было никогда никакого брата Гарсиа с Мальтийского отделения, хоть в монастыре и существует запись о приезде подобного монаха. Но это выдумка, бредовая идея, которую провернул Игнасио. Он заплатил грязной шлюхе, чтобы тот показал Альентесу, чего стоит его любовь. Он трахал его в стенах святого монастыря, а Игнасио пускал слюни. Еще чуть-чуть и меня вытошнит, честно… и после всего этого вы можете называть себя святым братством? Тьфу, да вы рассадник заразы!

В глазах Гленорвана стояло презрение, а губы кривило омерзение, будто мужчина видел собственными глазами все, что так старательно расписывал.

— А самое смешное, все ради одной цели, глупой цели, — спасти власть, на которую никто не покушался. Сизиф, он же брат Мартино, твое самое ужасное преступление — беспринципность. Ты олицетворял то, к чему не имеешь ни малейшего отношения. Ты подавал пример окружающим своим напускным благочестием и божественной лживостью. Тебя почитали, а в этот момент с твоего благословения брошенного всеми мальчика втаптывали в грязь, жестоко надругиваясь над его личностью. И он был совсем один в аду, подаренном тобой, главной святого ордена.

Джордж захлопал в ладоши.

— Беспринципность, — протянул он, — Вы, братья розенкрейцеры, всегда ею славились. Пожалуй, из вас из всех, лишь испанец Торквемада блюл свои законы, но он был извращенец похлещи Игнасио, поэтому усатый старичок тоже плохой пример. Вы заврались, розы. В вашем мире нет ничего настоящего, чистого, святого. Фу! Мое большое вам «Фу!».

Гленорван демонстративно затушил сигару в остатках коньяка.

— Я даже как наяву вижу толстого Сизифа, крадущегося в зал для подачи заявок… А! Преамбулу потерял, увлекся, sorry! — Джордж наигранно расшаркивался, — Как только Сократ отбросил коньки, — американец пощелкал пальцами, вроде как демонстрируя упомянутый процесс, — Брат Мартино решил действовать. Прошел год, его грозный враг вступал в первое совершеннолетие. Грозному врагу исполнялось 14лет, пшшш! Трепещите! — театрально поиздевался Гленорван, жестикулируя руками, словно волшебник, плетущий заклятья, — И Сизиф решил, во что бы то ни стало передать вражину в руки верного воспитанника, призванного огородить святого брата от скверного мальчишки. Wow! Great! The greatest idea!

Джордж снова развалился в кресле.

— Так вот, мое воображение прямо так и рисует картину, как боров Сизиф на толстых сардельках-цыпочках крадется в зал, где лежат заявки. Он замирает над ящиком с бланками, крутит шеей, насколько позволяет второй подбородок, плавно переходящий в грудь десятого размера, хы, удостоверяется, что никто его не застукает и быстро подкладывает бланк Игнасио первым на очередь.

Гленорван смеется.

— Нет, конечно, все не так было. Просто все заявки кроме заявки Игнасио были проигнорированы, все равно правом подписи обладает лишь Сизиф, ему и карты в руки.

Джордж злобно хмыкнул.

— Поэтому, прекратите себя винить, братец Рауль, — от внезапного адресного обращения Рауля пробил ток, и он аж подпрыгнул, жадно впиваясь в экран влажными от слез и резкого света глазами.

— Да, да, — Гленорван наигранно просто замахал руками, — Я все знаю, столько шпионов болтается возле меня. Я в курсе ваших маленьких трагедий. Наставник Рауль, мы не знакомы, поэтому на Вы будет удобнее. Я много слышал о Вас… Хм, я знаю, вы хотели забрать Альентеса в послушание, но проворонили. Да, вы, мягко говоря, облажались, но верьте мне, если бы вы подали заявку самым первым, за год раньше, и дежурили бы у дверей зала с бланками круглые сутки, демонстрируя небывалое рвение, ничего бы не изменилось… Вы ничего не могли поделать. Факт! Когда решают верха, правила не работают. Беспринципность. В память о Пабло, не мог вас, Рауль, не утешить…

Рауля качнуло, будто земля ушла из под ног, и он в одночасье стал маятником. Заветное имя прозвучало так живо, — вот она долгожданная весточка! Монаха затрясло. Одно только имя Пабло повергло его в пучину трепетного волнения.

— Эй, розы! — но Джордж спешил разочаровать вечно ожидающего Рауля, он сменил тему, — Вы, должно быть, думаете, что я говорю здесь без доказательств, иными словами, лапшу на уши вешаю, — Гленорван оперся на руку и хитро заулыбался, — Ваше право. У меня нет доказательств… Точнее есть, но я их не использую. Я мог бы с легкостью продемонстрировать истинность заявлений об Альентесе, но я не хочу. Understand? Я не желаю… Я же не вы, беспринципные твари, — американец произносил свою речь с лукавой улыбкой, — Мне достаточно было лицезреть молодого парня, доведенного до исступления, полагающего, что он вещь и умоляющего его трахнуть. Да, я сам его подтолкнул к позору, нашпиговав афродезиаками. Ну и что… Я вовремя остановился, вовремя понял — достаточно ему страданий. Гленорваны не добивают раненных. Это глупо… Еще раз повторю, я мог бы доказать, но не стану, из-за Альентеса я не посмею. Точнее, я не позволю себе поступить низко, потому что слишком уважаю и ценю себя.

Джордж вздохнул и растянул губы в еще более высокомерной улыбке.

— Сизиф, ты узрел свою ничтожность? — спросил он в пустоту, — Как же… Не думаю. Раз ты пошел на препарирование живой мыши, тебя вряд ли тронут мои слова. Скорее ты испугаешься потерять кресло председателя, струсишь перед всеобщим порицанием, ведь ради власти и признания ты истощил себя, измучил нервными переживаниями и склонами эмоциональных гор. Ты пер такой тяжелый камень всю жизнь, но вот загвоздка, зачем? Твой враг был так далек от борьбы за власть… Тебе стоило расслабиться, и возможно, сейчас ты бы наслаждался тем, к чему так отчаянно стремился. Дурак! Старый дурак!

Гленорван смеялся.

— Ты уничтожил ребенка, каков герой! Ха-ха! — сквозь смех тараторил американец, — Знаешь, твой Игнасио тебя достоин. Беспринципность… Странно, но ваши воспитанники были, наоборот, в противовес вам, воплощением принципов. Альентес отдельная песня, но вот Пабло… Простите, Рауль, не могу не сказать…

— Скажи же! — не выдержал монах, сжимая на груди кулаки.

Фабрицио обеспокоенно глянул на коллегу.

Джордж протянул мгновение и соизволил заговорить:

— Я знал Пабло, интересный оказался человек. Мы вроде как считались врагами, но я его уважал, да и он меня. Нормально, между прочим, для достойных противников. Он ненавидел орден, он бы предпочел жить одними заданиями. Он не уходил, потому что не был предателем. Но он всегда возвращался в монастырь… шел в сердце Содома и Гоморры противное ему. Шел… Лишь ради одной встречи. Думаю, кому надо тот поймет. Вся его причина вернуться состоит в одном человеке. Пабло показал мне истинную силу, силу верности, доблести, храбрости, любви, если угодно… Но желчь Игнасио разрушала и его. Пускай Пабло был слепцом, но он утверждал, что без глаз острее чувствует окружающий мир, особенно дорогого ему человека…

Гленорван замолчал.

Сквозь тишину смятения прорывались сдавленные всхлипы Рауля. Он больше не мог терпеть.

— Только живи… — беззвучно шептали его губы.

— Эта парочка, Сизиф и Инасио всегда уничтожали все прекрасное. Извращения нарекали традиционным подходом, издевательства воспитанием, да не только они. Вы все розы! Вы потворщики зла, жестокости, разврата и беспринципности! И все это в обертке красочной лжи. Сизиф, а ведь на твоих руках кровь… Остальные даже не догадываются о судьбе некоторых братьев, доведенных жестокостью Игнасио до точки кипения. Давай расскажем!? Прольем свет?

Все замерли, казалось, даже сердцебиение монахов резко остановилось.

Джордж смахнул со лба прядь волос.

— Рауль простите… Я убью вас сейчас, но… — американец сделал паузу, — Игнасио, подлая тварь, это ведь ты довел Пабло до suicide? Ха! Пусть он любил, но он жил на пределе. В конце концов, его гордость и честолюбие не выдержали того, что с ним сотворил наставник. Даже любимый человек не вдохнул в Пабло жизнь, он устал… Вот и все. Его глаза уничтоженные серной кислотой, видели гораздо больше, чем могло показаться. Пабло узрел финал и потянулся к нему. Когда он поджег себя на глазах бойцов Акведука, нас охватил священный ужас. Мы подумали, неужели все бойцы роз такие… Неужто нам настал конец… Game over. Но нет, Пабло был Пабло… Он горел, смотря в небо. Он звал лишь одно имя… как молитву, как песню, как истину. Я похоронил его на Бостонском кладбище, могила 34785. Рауль в любое время…

Джордж не договорил, да и не требовалось вовсе. Он чинно поклонился и свет померк.

На экране белым цветом высветилось одно слово: Truth.

Сначала было тихо.

Потом вопль Рауля сверг время с его книжного трона, пробудив спящее эхо.

— Неееет! — орал монах, — Пабло! Неееет!

Он метался из стороны в сторону, представляя из себя ужасное зрелище. Все вокруг были и без того шокированы, но дикий вид всегда кроткого брата, поверг розенкрейцеров в настоящее оцепенение.

— Мертв! — Рауль выплеснул боль легкими, разорванными криком, — Пабло! Ааааа!

Мужчина с ревом кинулся на Игнасио. Брызжа слезами, соплями и слюной, Рауль стал отвешивать ненавистному монаху звонкие пощечины, размазывая его слюни по лицу. Рауль впал в глубокую истерику. А в ней никто не красив.

Игнасио смеялся ему в лицо.

— Хватит! Рауль! Умоляю, не надо, — наконец, очнулся Фабрицио, хватая товарища в охапку и оттаскивая от избитого, но счастливого Игнасио.

— Нет! Нет! А-а-а! Нет! — не унимался Рауль, тарабаня по груди Фабрицио кулаками.

— Поплачь, поплачь, — только и мог нашептывать растерянный монах и без того рыдающему как извергающийся гейзер собрату.

— Все… Все он! Сволочь! Нет, Пабло! Живи! Нет! — повторял, задыхаясь, несчастный Рауль.

Он упал на колени и выл в голос.

Объятия Фабрицио оказались теплыми, такими добрыми, уютными, Рауль чувствовал тепло, исходящее от товарища, его сострадание и сочувствие. Но от этого становилось еще больнее. Ведь это были объятия не Пабло…

Рауль вскинул голову, пустота в его сердце ныла. Из души только что вырвали значимый кусок, и она фонтанировала болью. Глаза полные ненависти нашли на балконе старейшин трясущегося зелено-желтого Сизифа.

— Ты! — проревел Рауль, не обращая внимания на пузыри собственных сопелей, — Ты! Убийца! Проклинаю! Будь ты проклят!!!!!

— Не надо! — взмолился Фабрицио.

— Проклят! За все! За Пабло! За Альентеса! За Диего! За меня… Проклят!! Ты сломал нам жизнь!!!

Со всех сторон послышались слова одобрения и поддержки.

Сизиф, понимая, что его власти пришел конец, в ужасе затряс щеками. Его руки выписывали в воздухе немыслимые жесты.

— Вы! — Сизиф вскочил. Но тут же вскрикнув и схватившись за сердце, с неимоверным грохотом полетел на пол. Его туша звучно шмякнулась об паркет библиотеки.

Но на первом этаже возня не утихла. Тело Рауля сводили конвульсии, он по-прежнему кричал, только теперь его рот закрывала ладонь Фабрицио, который не мог позволить товарищу навлечь на себя гнев Лиги.

— Достаточно, — холодный голос Дедала подействовал лучше ледяного душа.

Преемник председателя высился над негодующими наставниками.

— Посмотрите, что вы натворили. Разве так можно! — речь Дедала приводила всех в чувства, — Змей Акведука ввел вас в заблуждение, он добивался раскола. Скажете, ему это удалось?! Мне стыдно за вас.

Наставники замолкли и виновато понурили головы.

— Я прекращаю заседание, — голос Дедал был суров, он остановил недовольный взгляд на Рауле, но тут же перевел на другого наставника, — Уходите. Расходитесь! И вызовите сюда, в монастырь, братьев из Москвы.

Наставники легко покорились воле первого заместителя.

— Помогите Сизифу, надо отнести его в лазарет! — преемник уже хлопотал над телом «босса», рядом со сложным лицом вился Игнасио.

Фабрицио не спешил отпускать Рауля, он по-прежнему сжимал его рот рукой. Но теперь между его пальцев струилась кровь. Монах позволил товарищу сжать свою ладонь зубами, и Фабрицио из последних сил терпел боль. Но он знал, что справится, он так себе пообещал. Ведь боль этого всегда веселого тридцатилетнего мужчины, который постоянно успокаивал Фабрицио в детстве, была в тысячу раз невыносимей.